Текст книги "Стихотворения"

Рождественские вариации

1

 
Рождественский ангел летает,
Приветствуя сумрачный год.
Но снег на ресницах не тает,
И крестный не движется ход.
 
 
И женщины, как побирушки,
Устав от нежданных щедрот,
Глядят на церковные кружки,
Разинув накрашенный рот.
 
 
И в сумерках медленно плачут
Напившиеся мужики,
А дети резвятся и скачут,
Высовывая языки.
 
 
И новый какой-то мессия
Забавно и злобно орет
О том, что пропала Россия,
О том, что не умер народ.
 
 
И страшно, и странно, и тихо.
А в небо, где тысячи звезд,
Надменно взлетает шутиха,
Теряя по перышку хвост.
 
 
Закусывая кривотолки
Богатым, как смерть, пирогом,
Любуйся шарами на елке
И тем, что творится кругом.
 
 
И пусть твоя песенка спета,
Забудь про былое родство
И помни с улыбкой про это
Неласковое Рождество.
 

2

 
Полночь, луна, Рождество и
Богом забытый кабак.
Вкус мандаринов и хвои
На земляничных губах.
 
 
Оторопь злая вокзала,
Время раздвинувший стриж.
Девочка, как ты плясала,
Женщина, как ты молчишь!
 
 
Вот она где, подоплека
Пришлой, как смерть, татарвы —
И до Петербурга далеко,
И далеко до Москвы.
 
 
Поезд веселый грохочет,
Только в ответ тишина —
Девочка больше не хочет
Плакать всю ночь, как жена.
 
 
Страшен ей мир заоконный,
Хочется ей одного —
Чтоб продолжался иконный
Взгляд на ее Рождество.
 

3

 
Гений или злодей,
Эллин иль иудей —
Где ты, мой бедный Том,
Нет опять ответа.
А здесь у нас вновь зима,
Собаки сходят с ума,
Воздух глотая ртом
И благодаря за это
Господа ли, судьбу,
Дурня с меткой на лбу,
Помойку, дикий мороз,
Не помогающий горю?
Глянь-ка, как он скрипит —
 
 
Как перьями Еврипид!
И снова в охапках роз
Христос – аки по морю.
Блок совсем ни при чем,
Не об этом речем.
Снежное душ родство —
Вот что всему причина.
Просто у нас зима,
Просто сходим с ума.
Стало быть, Рождество —
Радуйся, дурачина!
 

«Не люблю соловьев. За то, что спать не дают…»

 
Не люблю соловьев. За то, что спать не дают.
Звуками редкими. Дикими словесами.
Я б их зарезал – уж слишком странно поют!
Да в рай не пустят. А там, говорят, дают
На первое – суп с небесами и чудесами,
На второе – кино, в котором и нас убьют,
На третье – то, что мы убиваем сами.
 

«Чадит свеча, и чаю с чабрецом…»

Василию и Татьяне Макеевым

 
Чадит свеча, и чаю с чабрецом
Довольно, чтобы, просияв лицом,
Вдруг осознать, что есть и жизнь вторая,
Где мужество дается неспроста,
А чтоб дышать Христом, внутри куста
Тернового горя, но не сгорая.
 
 
О, наше счастье прочим не чета,
И что с того, что липнет нищета
К обиженным зевотою гортаням —
Зато когда придется умирать,
Мы не расплачемся и рук марать
Об эту жизнь печальную не станем!
 

Экклезиаст

 
Что пользы в печали вещей,
Не век же нам куковать?
Рождения смысл зловещий
Птенцу не раскуковать.
 
 
Живешь, будто в первый раз, но
Опять сгораешь дотла.
И мудрость твоя напрасна,
Напрасны твои дела.
 
 
Ты будешь всю жизнь трудиться,
До смертного вплоть одра.
Ты будешь собой гордиться
И грудою серебра.
 
 
И девушек белокудрых
Ласкать, лезть на небо вброд.
Все зря: и глупых, и мудрых
Смерть возьмет в оборот.
 
 
Печаль твое сердце сгложет.
Почернеет в реке вода —
Кривое прямым не сможет
Сделаться никогда.
 
 
Что девушка, что старуха,
Что роскошь, что нищета —
Все это томленье духа
И прочая суета.
 
 
Слепа человечья стая,
И Бог лишь один глазаст.
Шестьсот шестьдесят шестая
Страница. Экклезиаст.
 

Ной

 
Есть музыка небесных сфер.
А есть – небесных вод.
Ковчег из дерева гофер
Отчаянно плывет,
Чтоб оказаться в тишине,
Вернуться к жизни чтоб, —
А остальное все на дне.
На то он и потоп.
И Ною, знаешь, не в укор
Удариться в бега.
Ведь только на вершинах гор
Снега, снега, снега.
А остальное все в воде —
Стада и города.
Вода всегда, вода везде,
Кругом одна вода.
И Сим, и Хам, и Иафет,
Не покладая рук,
Наводят нежный марафет
В ковчеге, чтобы вдруг
Не стать заложниками зла.
Дерьмом не зарасти —
А рев скота, как шум весла!
Прости, Господь, прости!
И Бог услышал этот стон,
И, чтоб не оплошать,
Сказал, сердясь, что больше он
Не будет поражать
Потопом это существо —
Там пропадут и львы! —
И, дескать, все грехи его
От юности, увы.
 
 
И он постановил завет,
Чтоб радуга плыла
В гремучем облаке, чтоб свет
Сиял и грел тела
Тех, кто прожил во тьме потом,
Был опален огнем,
Чтоб жизнь продолжилась и чтоб
Мы помнили о Нем.
Жизнь уходила за черту,
И сон был так глубок.
С масличной ветвию во рту
Вернулся голубок.
Вода сошла внезапно вспять
Сказаньям вопреки.
И начиналась жизнь опять
И прочие грехи.
А чем закончен тот полет
К бессмертью и к земле,
Расскажут, кто стрелял нас влет
В нелепой лунной мгле.
 

«Дождик какой опять…»

 
Дождик какой опять —
Шепчущий, просяной.
Спать бы теперь да спать,
И бог с ней, с этой страной!
 
 
Да нет, говорит трава,
Не верь чужим небесам.
Вот как поставят у рва,
Так станешь страною сам.
 
 
Поймешь лишь перед бедой,
Что ты с ней одних кровей.
А ров наполнен водой,
А глина полна червей.
 

«Жить, как всякая божья тварь…»

 
Жить, как всякая божья тварь —
Ниже трав и превыше звезд.
И ронять не слова – словарь
На осенний сырой погост.
 
 
Жить, как роща, листвой шурша
И варясь в кипятке крутом.
Жить, короче, так, чтоб душа
Вечно помнила отчий дом.
 
 
А потом наломать бы дров
И уйти гореть на восток,
Рифмой бедною «кровь» и «кров»
Прикрывая пустой восторг.
 
 
Есть щербет и курить кальян,
Пить вино, целовать княжну,
Вспоминать родимых полян
Васильковую тишину.
 
 
Чтоб однажды на шкуре льва,
Прикорнувшего в конуре,
Прочитать другие слова —
Те, которых нет в словаре.
 

«У меня еще будет время поплакаться на…»

 
У меня еще будет время поплакаться на
Жизнь, которая не сложилась, увы, и не
Стала кубиком Рубика, и глупо выть на луну,
Которая разрезается Богом с улыбкою, но
Ни единой дольки в рот не положишь, ни,
Повторяю, единой – словом, сплошное «ню».
 
 
А если б ты знала, где слаще всего луна —
Ну да, на песчаном волжском державном дне,
Где белые осетры накалываются на блесну,
А русалки угрюмые красное пьют вино,
Где боготворят золотую рыбку одну,
С которой и я был бы счастлив.
                                        Но повременю.
 

«Ворон бредет, опустив крыла, по песку…»

 
Ворон бредет, опустив крыла, по песку,
Волк пытается дегтем намазать ворота.
Грех нам, Господи, жаловаться на тоску,
Которой ни удержу нету, ни укорота.
 
 
Ворон бредет, а волк мою боль пасет,
И счастье страшным и нищим огнем пылает.
Ворон-то ладно – ему еще повезет,
А серого в яблоках любая собака облает.
 
 
Боль и любовь – это, знаешь, у нас в крови,
Лжа и печаль – на дне пустого колодца.
Только не надо о нежности, о любви,
Ворон и волк – лишь это тебе остается.
 

«Незаметно холодает…»

 
Незаметно холодает,
На ресницах снег не тает,
Впору шубу надевать.
Полночь падает отвесно,
В человечьей шкуре тесно,
Да куда ж ее девать!
 
 
К прежней жизни не вернуться,
Голубком не обернуться
И травой не прорасти —
Громыхая временами,
Ангелы стоят над нами
С тихой вечностью в горсти.
 
 
Ангелы стоят живые,
Словно псы сторожевые,
Все мрачней день ото дня,
И особенно ночами
Блещут грозными очами
На тебя и на меня.
 
 
Взять бы, что ли, да напиться
Из козлиного копытца,
И неважно, что потом —
Голубятня с голубями,
Или пойло с отрубями,
Или черви с жадным ртом.
 
 
Лишь бы ты не взбеленилась
И, как девка, не пленилась
Пошлой выдумкой пустой.
Лишь бы смерть не обманула,
Лишь бы жизнь не громыхнула,
Будто выстрел холостой.
 

«Чужими заручившись временами…»

 
Чужими заручившись временами
И волю дав обидчивым перстам,
Ликует чернь святая, а за нами
Любовь и голод ходят по пятам.
 
 
Так было, есть и будет, и не надо,
Родная, думать, что там за стеной —
Русалки смех в бутылке лимонада
Иль гномик злой в коробке жестяной.
 
 
Пусть будет мир хоть натрое расколот,
Пусть будет злом и похотью палим,
Мы утолим и скорбь свою, и голод,
И смерть – одну любовь не утолим.
 

«Валькирии полет, а то полет стрижа…»

 
Валькирии полет, а то полет стрижа,
И режет тонкий лед тяжелая баржа.
 
 
Над нею облака, и небосвод – высок,
И ноги бурлака вонзаются в песок.
 
 
И все горят костры во глубине веков,
И плачут осетры на крючьях рыбаков.
 
 
Печаль пойдет на дно, растает вешний лед.
Запомнится одно – валькирии полет.
 

«Край метелей и вьюг…»

 
Край метелей и вьюг,
Библии переплет.
Листья летят на юг,
Птицы вмерзают в лед.
 
 
Спит подо льдом осетр,
Кровь лежит на реке.
Хмурый апостол Петр
Камень держит в руке.
 
 
В черном кругу родства
Поет лишь один петух.
Впрочем, до Рождества
Костер потухнет. Потух.
 

«Полнолунье. Полночь. Крыса…»

 
Полнолунье. Полночь. Крыса
Выползает из подвала.
В доме свет не выключают.
А в кладбищенском саду
У деревьев едет крыша,
И в потемках сеновала
Привидения скучают,
Будто грешники в аду.
 
 
Никому никто не снится,
И никто не ходит в гости.
Куст бессонницы раскрылся —
Широко, до облаков! —
Словно Библии страница,
Словно кости на погосте.
И обнюхивает крыса
Груду желтых лепестков.
 

«То ли время не то, то ли люди не те…»

 
То ли время не то, то ли люди не те,
Даже Божья печаль, как вода в решете,
Как из облака дождь, как из вишенки сок,
Проливается вниз и уходит в песок.
 
 
И поэтому мир безнаказанно пуст,
Но цветет под окном бересклетовый куст.
И проведав, что обморок белый глубок,
К лепесткам его липнет глупыш-голубок.
 
 
Он воркует и пьет чью-то хлябь, чью-то твердь,
Чью-то сладкую боль, чью-то жизнь,
                                               чью-то смерть,
И сгущается свет в мирозданье пустом —
И растерянный ангел стоит за кустом.
 

«За гордыню, Господь, не карай…»

 
За гордыню, Господь, не карай,
Пусть еще хоть мгновенье продлится
Абрикосовый розовый рай,
Где и мытаря дух не растлится.
 
 
Не роняй на траву лепестки,
Обнажая чудесную завязь —
Мы и так безнадежно близки
И уже не способны на зависть.
 
 
Так зачем же, на радость Петру
Привечая чужую поживу,
Ты на жарком полощешь ветру
Непорочной любви душу живу?
 

«Лучше кошка в лукошке, чем кот в мешке…»

 
Лучше кошка в лукошке, чем кот в мешке,
Лучше смерть проспать, чем в ночи проснуться.
И не свет в окошке, а звон в башке
От незваных гостей. А чтоб прикоснуться
 
 
К самому себе, надо выйти вон
К деревам, к облакам из парчи и ситца,
Унося с собой на лесной амвон
Желтый круг тоски, словно сыр лисица.
 
 
И, на зимний рассвет возводя поклеп,
Шумно кутая шею в мохнатый иней
И дразня синиц, заболеть взахлеб —
Хорошо б ангиной, а не гордыней.
 

«Нежность – в котомку, рябину – в лукошко…»

 
Нежность – в котомку, рябину – в лукошко,
Только уже не пробиться к острогу:
Белая крыса да черная кошка
Перебежали нам нынче дорогу.
 
 
С мордою длинной да с шерстью морозной,
С желтыми да голубыми глазами —
Нас одарили улыбкою грозной
И запропали по-над небесами.
 
 
Что же теперь нам с тобой остается
В жизни дремучей, в ночи запредельной?
Впрочем, чужое вино не прольется —
Прочен сосуд безмятежно скудельный.
 
 
Лишь бы нас ангелы не повязали,
Прочие нас никогда не увидят.
Переночуем, дружок, на вокзале
Да поглядим, что из этого выйдет.
 

«Глина, бабочка, странник, звезда…»

 
Глина, бабочка, странник, звезда,
Почему-то не ставшая прахом.
А над ними гремят поезда
Жестяные, гонимые страхом
Беспричинным и шумным, туда,
Где течет неживая вода.
 
 
Там стоит высоченная рожь,
Там проклятье твое и спасенье.
Там, во ржи, ты однажды умрешь,
Но в субботу, а не в воскресенье.
Впрочем, тему бессмертья не трожь —
Для бессмертья ты слишком хорош.
 
 
Угадай, как зовут голубка,
Воровавшего нежно и трудно
Зерна страсти угрюмой с лобка
Той, чья плоть, словно рожь, изумрудна?
Ты не знаешь ответа пока,
Потому и печаль глубока.
 

«Что я скажу, когда…»

 
Что я скажу, когда
Вернусь из темной чащи —
Что мертвая вода
Живой ничуть не слаще,
 
 
Что ночь была длинна
И вечность у порога
Чернела, как луна
Во лбу единорога,
 
 
Что солью ледяной
Печаль Твоя горела,
И горсть земли родной
Единственно и грела?
 

«Зачем тебе нежность, дружочек…»

 
Зачем тебе нежность, дружочек,
Средь грязи окопной и вшей?
Скорее в холщовый мешочек
Пшеничное счастье зашей.
 
 
А лучше сумой переметной —
Ну чем не блаженство, скажи? —
Как лентою той пулеметной,
Широкую грудь обвяжи.
 
 
И с Богом – дорогой острожной!
Присядешь потом на пенек —
А день-то какой осторожный,
Какой распогожий денек!
 
 
И ворон на пашне во фраке —
Не бойся, не будь дураком:
Кругом не враги, а овраги,
Не люди, а звери кругом.
 
 
Ни веточка не шелохнется —
Глотай себе горюшко ртом,
И жизнь невзначай обернется
Лукавым чеширским котом.
 
 
Припомнишь, от счастья хмелея,
Что ждет тебя – кружку до дна! —
Не Лета и не Лорелея —
Россия, Россия одна.
 
 
И пусть тебя вскоре, как липку,
Дорожная жуть обдерет,
Но ворон запомнит улыбку
И сладкие слезы утрет.
 

«Рыжая глина и воздух какой-то противный…»

 
Рыжая глина и воздух какой-то противный —
Жирный, асфальтовый, лживый,
                                             кооперативный.
 
 
Жизнь, как ни грустно, похоже,
                                        свое отсвистала,
Стала пугливой, и, стало быть,
                                        шелковой стала.
 
 
Вот и живи теперь с этой брезгливой улыбкой,
Вот и глотай этот воздух противный и липкий,
 
 
Вот и меси эту глину, круши эти кроны —
Галки одни на твои прилетят похороны!
 

«Любая ложь блаженнее стократ…»

 
Любая ложь блаженнее стократ,
Чем разговоры ссыльных на Тоболе —
От них бы отшатнулся и Сократ,
А уж Платон изнеженный тем боле.
 
 
И нам ли о бессмертье говорить,
Когда душа в плену дурных привычек?
Уж лучше солью в котелок сорить,
Варить уху из неживых плотвичек.
 
 
Уж лучше, спирту хватанув с лихвой
И разомлев, как тот медведь в берлоге,
Глядеть, как звездочки над головой
Всю ночь ведут глухие диалоги.
 

Два стихотворения

1

 
Ночь. Крутые бока
Девы, Овна, Тельца.
Смерть не страшна, пока
Нет у нее лица.
 
 
И, чешуей шурша,
Млечный змеится хвост.
Вздрагивает душа —
Трудно жить среди звезд.
 
 
Этот просторный хлев
Нам все равно не впрок,
Скалит ли зубы Лев,
Плачет ли Козерог.
 

2

 
Я распростерт во тьме,
Движущейся, живой.
Я себе на уме,
Сиречь я сам не свой.
 
 
И, опален огнем,
Думаю, весь в огне:
Я ль обитаю в Нем,
Он ли живет во мне?
 
 
Но, ощутив в горсти
Маленького зверька
Веры, шепчу: «Прости,
Господи, дурака!»
 

Река

1

 
У лодки рассохшейся есть два
Крыла, как у ангелов и птиц,
И трудно пред лодкой не пасть ниц
Деревьям, не помнящим с ней родства.
 
 
А лодке хочется быть сосной
В дремучем бору иль рощице, где
Не надо бить крыльями по воде —
Слоистой, режущей, слюдяной.
 

2

 
Ракушки, камни, желтый песок,
Зеленых водорослей простыня,
Чей шелк волнующийся клешня
Креветки режет наискосок.
 
 
Русалки в шубах на рыбьем меху
С улыбкой сонной грызут анис.
И водомерки, не глядя вниз,
Высокомерно скользят вверху.
 

«Звезды нынче бородаты…»

 
Звезды нынче бородаты,
И до них подать рукой,
И не надо ставить даты
Под написанной строкой.
 
 
Все в природе изначально,
И, негромкой становясь,
Потому-то и печальна
Связь времен и наша связь.
 
 
Вечность светит все грубее,
Все короче наши сны,
И шаги Кассиопеи
Прямо вниз устремлены.
 

«Я не знаю, когда покачнется твердь…»

 
Я не знаю, когда покачнется твердь
И посмотрит вечность лисой.
Но я знаю, как будет выглядеть смерть —
С пышной грудью и русой косой.
 
 
Она будет стоять по колено в реке
И держать цветок полевой —
Незабудку, наверно, – в левой руке,
В правой – каменный нож кривой.
 
 
А еще улыбаться и хохотать
И манить меня к кораблю.
А я буду хмуриться и бормотать,
Как ее, заразу, люблю!
 

«То ли ангел, то ли Бог…»

 
То ли ангел, то ли Бог,
То ли демон несуразный —
Этот обморок глубок,
Словно омут безобразный.
 
 
Чью измеришь тут длину,
Кто тут в ком души не чает?
Волки лают на луну,
А она не отвечает.
 
 
Тень звезды и тень щенка,
Но не надо обольщаться:
У небес кишка тонка,
Чтоб землею восхищаться.
 
 
И стоит осенний сад,
Корни высунув слепые,
А на нем плоды висят
Желтые и голубые.
 
 
И, воды набравши в рот,
Спишь с открытыми глазами,
Чтоб не спутать в свой черед
Тварь живую с образами.
 

«Природа сонной плоти фосфорична…»

 
Природа сонной плоти фосфорична,
И если сумрак ночи поредел,
Причиною тому свеченье тел,
Которым делать нечего опричь. Но
Уже душа взыскует свой предел.
 
 
Она шалит растерянно и хочет
Стать смертною и, словно сибарит,
Над пучеглазым космосом парит,
И над своей планидою хохочет,
Чтобы потом расплакаться навзрыд.
 
 
Душа не раз бывала в переделке,
Рискуя уронить и расколоть
Бессонных звезд стеклянные гляделки
И имя Бога, взятое в щепоть.
Ей не понять, что за ее проделки
Не в состоянье расплатиться плоть.
 

«Ночь на то и дана, чтобы пел коростель…»

 
Ночь на то и дана, чтобы пел коростель,
То и славно, что надо ложиться в постель,
Чтоб проснуться в снегах на Тоболе.
И не лучше ль войти в этот обморок вброд,
Чем растерянно ждать, что возьмут в оборот
Да и выведут в чистое поле?
 
 
Я на кухоньке тесной сижу храбрецом,
Я курю сигарету, пью чай с чабрецом,
От высоких обид коченею.
А на улице злобные речи слышны,
И круги под глазами у нищей страны
Пострашнее, чем звезды над нею.
 

«Ты счастлив, Господь, и луной, и листвой…»

 
Ты счастлив, Господь, и луной, и листвой,
И тем, что нас вырвал из тьмы.
Но вечно уродуем замысел Твой,
Слепые и дикие, мы.
 
 
Забавно, конечно, что каждая вошь
Из мрака стремится на свет.
Но если Ты спросишь ее: «Как живешь?» —
«Иово!» – услышишь в ответ.
 
 
У каждого есть бестолковый резон
Угрюмо роптать на судьбу:
Бомжа утомляет дождливый сезон,
Бомжатника – метка на лбу.
 
 
Веревке намыленной висельник рад,
Клюке из рябины – хромой.
И каждый четвертый у нас – демократ,
И праведник – каждый восьмой.
 
 
Трубач продолжает победно трубить,
А лавочник – строить арбу.
И только ослы ухитряются быть
Счастливыми даже в гробу.
 

«Вот лев, а вот телец – который ближе…»

 
Вот лев, а вот телец – который ближе
Тебе, скажи? Который скалит пасть,
Смеясь, иль тот, который пальцы лижет,
Спастись надеясь? Это ль не напасть!
 
 
А я скажу, что сущее прекрасно:
Не жертвенник, а жертва – человек,
И кровь его, струящаяся праздно,
Лишь станет солоней в грядущий век.
 
 
И что тут темных ангелов винить —
У них ни сил не хватит, ни задора,
Чтоб сотворить подобное. Дано
 
 
Тебе лишь одному соединить
Мощь Микеланджело с безумьем Сальвадора
И безымянным камнем лечь на дно.
 

«Цветет герань, мурлычет кошка…»

 
Цветет герань, мурлычет кошка,
Ребенок смотрит из окошка
На мир и видит всей душой,
Какой он все-таки большой.
 
 
Вот в облаке свирепой пыли
Летят, визжа, автомобили.
Вот гневный тополь вековой
Шуршит, глотая пыль, листвой.
 
 
А вот у мусорного бака
Стоит дворовая собака
И, от обиды вся дрожа,
Глядит на важного бомжа.
 
 
А вот, печальна, как разруха,
Бредет столетняя старуха
С клюкой отважной и с горбом,
С улыбкой на лице рябом.
 
 
А рядом девушка проходит,
И дождь идет, но не уходит.
А мимо гроб пустой несут —
Такой вместительный сосуд!
 

«Вот Рождество, а за окошком слякоть…»

 
Вот Рождество, а за окошком слякоть,
Ни плакаться не хочется, ни плакать,
Ни праздновать великие дела.
И впрямь, дружок, до лени разве праздной,
Когда в тоске внезапной и напрасной
Закусывает время удила!
 
 
На Волге, как ни странно, лед глубокий,
А подо льдом осетр волоокий,
А надо льдом смешные рыбаки,
А выше небо с рыбьими глазами
И боженьки с сердитыми усами —
Но мы и сами ведь не дураки!
 
 
Так с Рождеством! Заговорим стихами
О медленном, а прочими грехами
Пускай займется радостный Господь —
Ему, прости, пожалуйста, удобней
Судить о жизни, и его подробней
Никто не знает, где душа, где плоть.
 

Душевнобольной

 
Назло безумью он в пижаме
Жует глазунью, пьет боржоми
 
 
И жирным взглядом истукана
Глядит на жизнь сквозь дно стакана.
 
 
А видит, как ни странно, фигу,
Но слышит, слава богу, фугу,
 
 
Написанную неким Бахом,
Который тоже с прибабахом.
 

«На горе сосна, под сосной весна…»

 
На горе сосна, под сосной весна —
Травки разные да цветочки.
Да еще полыхают заря-красна
И девчонка в синем платочке.
 
 
Под горой нора, а в норе дыра,
Словно рана да ножевая.
И спешит в дыру, как лиса хитра,
Моя жизнь уже неживая.
 
 
А в дыре сырой пир стоит горой —
То ли брачный, то ль поминальный.
А покрыты столы ледяной корой,
А накрыты едой инфернальной.
 
 
На дворе трава, на траве топор,
На дровах то урки, то орки.
И живет моя бедная жизнь с тех пор
В этой страшной скороговорке.
 

«Так много звездных тропок и дорог…»

 
Так много звездных тропок и дорог,
Так мало некривых путей небесных.
Вот месяца исламский полурог,
Вот стая полуангелов любезных.
 
 
Вот целый сонм… Но нет, чему бывать,
Тому не я, мой Господи, виною.
Ведь Ты меня научишь убивать,
Когда они пойдут на нас войною?
 

«Нету, Иосиф, твоих суббот…»

 
Нету, Иосиф, твоих суббот,
В Божьей ладони черна вода:
Семь урожайных на кровь и пот
Лет не кончаются. Никогда,
Видно, не кончатся – не тучны
Эти колосья, а сволочны.
 
 
Ржа их не ест, не страшит кирза
Мальчиков, ползающих по горам, —
Каждый из них обвила гюрза,
Нежно покусывающая коран:
Радостно ей прокусить сапог
Каждого, в ком не Аллах, но Бог.
 
 
Карл ли у Клары украл коралл,
Шут ли царю подарил свисток,
Но никогда нас так не карал
Высокомерьем своим Восток —
Даже не скажешь, что он исторг:
То ли презренье, то ли восторг.
 
 
Се – Голиаф, что же твой Давид,
Бросив пращу и забыв дела,
Губы псалмами свои кривит,
Душу сжигая мою дотла?
И не кончаются кровь и пот —
Нету, Иосиф, твоих суббот!
 
 
Если ж и сбудется Страшный Суд,
Трупы раскормленных сих коров
Вороны разве что и внесут
В клювах под твой обгоревший кров —
Может, тогда лишь, разжав щепоть,
Выпустит имя свое Господь.
 

«Что из того, дружок, что быть в фаворе…»

 
Что из того, дружок, что быть в фаворе
Дано не каждой, пусть и божьей твари,
Что даже херувимы в бутафоре
Нуждаются – не все же вор на воре,
Случаются порой и Страдивари:
Их скрипки безупречны, но едва ли
Слышны обычной человечьей своре.
 
 
Овечка тихо плачет в чистом поле,
А волк, ты погляди, опять в опале.
И родина кривится не от боли,
А от любви, которая поболе
Сырого плача о Сарданапале.
И мы не для того стихи кропали,
Чтобы ночами помнить о Тоболе.
 
 
Неважно что – компьютеры, арба ли, —
Но мы отчизну тоже ведь любили,
Хоть и стыдились: лаптем щи хлебали,
Белогвардейцам головы рубали,
Под танки лезли, Господу грубили.
А нас еще при жизни закопали —
И долго трубы медные трубили!