Текст книги "Игра в бирюльки"

На третий день съезда Кранцеву разрешили присутствовать в зале заседания, и тут на его долю – и к ужасу двух рассеянных охранников именитого главы советской делегации – выпало неожиданное испытание: в задних рядах что-то грохнуло, и началась паника. Позже выяснилось, что у кого-то упал портфель с бутылками, но в момент паники молодой дипломат генконсульства раньше растерявшихся охранников подскочил к секретарю ЦК, чтобы прикрыть его телом и провести к запасной двери. Этот подвиг не остался незамеченным другим важным членом делегации, советским послом в Париже всемогущим Касьяном Степановичем Беловенко. Он публично похвалил скромного вице-консула перед членами делегации, уточнив и запомнив его имя. Солнце вроде бы начало выглядывать из-за туч…

После отъезда Бальяна Кранцев сразу почувствовал, как вакуум вокруг него стал сгущаться. Единственный мидовский коллега, консул Бочков, руководивший работой учреждения в отсутствие генконсула, на поверку оказался страшным и подловатым резонером, виртуозом партийно-канцелярской демагогии, пребывавшим постоянно в поиске каких-либо провинностей или проколов в действиях коллег, чтобы можно было их держать на крючке. Как ни странно, все другие «товарищи по работе» из других контор, вечно отсутствовавшие в генконсульстве, при встрече с Кранцевым проявляли и то больше тепла, чем ядовитый и подозрительный Бочков. Кроме, конечно, тех, чья роль состояла в угадывании тайных помыслов сослуживцев и пресечении их возможной вербовки противником и, соответственно, перехода в стан врага, что политически подрывало и компроментировало бы советский режим. Эти вообще со всеми общались медово-сахарными манерами.

* * *

Нет, конечно, господа любезные, на исходе 80-х годов прошлого века советские дипломаты уже не были обязаны, как при Сталине, представлять ежедневные рапорты о своих контактах с иностранцами. Совместное обитание разных служб под крышей МИДа протекало без напряжения и без принуждения, как нечто само собой разумеющееся, тем более на таких маленьких островках Советии, как генконсульство в Марселе. Изображать дружбу и сотрудничество трех и более ведомств было своего рода неукоснительным правилом игры, которое никто не нарушал. Монотонного времени долгих одиноких вечеров за высокими решетками генконсульства было вполне досточно Кранцеву для того, чтобы понять размеры своего «осадного положения» в золотой клетке, и это напрочь отбивало вкус удовольствия от пребывания в стране развитого капитализма. Очень быстро ему стало ясно, что совдипломат на Западе должен принять на себя роль добровольного заложника или даже тройного суперагента, сталкивающегося с тремя видами сомнений в отношении своей персоны со стороны: а) граждан и спецслужб страны пребывания, б) родной контрразведки или «тайной полиции» своего собственного посольства и в) самого себя, чтобы никогда не выдать своего подавленного состояния духа, смятения или недовольства, вызванного первыми двумя пунктами.

За неимением особого выбора Кранцев в первый раз вышел на люди в обществе симпатичного коллеги, другого вице-консула из числа «ближних соседей» – назовем его условно Большим спортсменом, – кандидатом на ближайшую высылку. Вдвоем они отправились, разумеется, на праздник местных коммунистов, восторженных и смелых мечтателей, единственных искренних друзей СССР во Франции в ту пору. Кранцев не раз задавался вопросом, как и почему можно стать и оставаться коммунистом в стране, где существует рельная свобода выбора, когда тебе известна вся правда о торжестве «всепобеждающего» марксизма-ленинизма и «достижениях» сталинизма. Поразительно, сколько бравых малых или великих идеалистов накопилось тогда в «красном поясе» на юге Франции, во всех этих Арлях, Ля Сейнах или Грассах. И все они бескорыстно делились теплом своих сердец и непритязательным, кисловатым вином с советскими товрищами, которые были не ко двору во многих других местах. Конечно, независимо от членства в компартии, все эти простые французы имели нормальное жилье, приличную работу, не жили впроголодь и не стояли в трехчасовых очередях за убогой колбасой, сливочным маслом или тем же красным вином, как их многочисленные далекие камарады в Совдепии. Но что самое главное, будучи коммунистами в капстране, они не опасались за свою жизнь и свободу, как их братья и сестры по духу в далеком, загрязненном промышленными отходами Труханске, закрытом для посещения иностранцами. Французские товарищи даже в страшном сне не могли себе представить жизнь своих собратьев по классу за «железным занавесом».

Шустрая Франсин, активистка местной ячейки ФКП, пригласила Кранцева проведать жившего в этих краях бывшего участника восстания французских матросов в Одессе в 1918 году вместе с растрелянной белогвардейцами Жанной Лябурб. Старику недавно стукнуло 90, но он, по словам Франсин, по-прежнему горел революционным огнем. Большой спортсмен вызвался сопровождать Кранцева в глухую деревушку на севере Прованса. Замшелые обитатели деревушки никогда до этого не видели живых русских, тем более советских. Без рогов, без сабель и даже без красных флагов в руках. Визит в мэрию, руководимую социалистами, прошел без инцидентов. А у себя дома старый матрос приветствовал гостей с кровати и уронил скупую слезу при встрече, которая не обошлась без пары стаканов традиционной анисовой водки – пастиса, дружно выпитого всеми участниками встречи, начиная с Франсин, за победу коммунистического завтра во всем мире. В остальном все обошлось без лозунгов и без провокационных разговоров. Толковали в основном за жизнь, и старик все расспрашивал о героических буднях советских людей. Потом делегация чинно прошествовала через деревушку, дабы удовлетворить любопытство притаившихся за ставнями жителей. И чтобы никогда больше не вернуться в эти благодатные мирные края, не потревоженные Октябрьским переворотом.

После третьего стакана пастиса французские друзья стали уговаривать гостей остаться ночевать: «Здесь так дышится, посидим на природе, поджарим отбивные, а завтра посетим окрестности, совершенно потрясающие места…» Но бдительный спутник Кранцева вежливо и, как выяснилось, прозорливо отклонил приглашение: «Много срочных дел накопилось в генконсульстве». И уже на обратном пути, лихо руля меж виноградников, как бы невзначай сообщил Кранцеву: «Между прочим, места, которые предлагали нам посмотреть возле озера Сент-Круа, как раз соприкасаются с плато Альбион, испытательным полигоном французского тактического оружия. Зона закрыта для иностранцев. Учти на будущее». Кранцев ощутил вспотевшим лбом легкое дуновение – ангел-хранитель впервые помахал крылом над его квадратной башкой.

Непрямой начальник Кранцева, Виктор Викторович Прыгин, для своих – Виквик, консул, отвечавший, среди всего прочего, за поддержание высокой бдительности среди сотрудников генконсульства, был худым, высоким мужчиной с выражением на лице вечной мировой скорби или хронической депрессии. Его вежливость была угрожающе убийственной, как бы приглашая сразу сознаться в нехороших тайных помыслах и тем более в планируемых предосудительных действиях. Он обожал подолгу удерживать коллег в своем кабинете на втором этаже, чтобы вести с ними изнурительные беседы о литературе, музыке или живописи, прерываясь время от времени для того, чтобы показать собеседникам свою коллекцию трубок или усладить их слух новыми высокопарными виршами собственного сочинения. Непонятно почему, но этот чистенький и вкрадчивый интеллектуал нагонял на Кранцева неосознанный нутряной страх. Как ожидание некой кары. Особенно когда однажды тот позвал младшего товарища разделить с ним прогулку вдоль набережной моря, в Каннах, и пригласил его там перекусить.

Пристроившись на террасе, они запивали еду белым сухим вином из Кассиса, еще более великолепным на вкус под мягким осенним южным солнцем. Неожиданно к ним присоединился еще один господин, или, как выяснилось, товарищ, старший по возрасту, но весьма харизматичный. Он представился Геннадием Борисовичем, сообщил Кранцеву, что приехал из Парижа на пару дней по делам, и стал мастерски разделываться с устрицами – тщательно соскребал мякоть со стенок раковины, заливал лимонным соком, жадно глотал, заедал черным хлебом с подсоленным маслом и потом уже запивал вином. Кранцеву морские гады были пока в новинку, и он неловко ковырялся в раковине, не решаясь сразу проглотить моллюска целиком, по примеру пожилого гостя. Говорили обо всем и ни о чем – в основном о французской кухне, об омарах, улитках, лягушачьих лапках и, конечно, о вине – какое с чем пить, и Кранцев понимал, что дяденьки подыгрывали ему, не искушенному в прелестях французской жизни. Он односложно отвечал на их вопросы вразброс, а себе все время задавал один и тот же – для чего этим двум благородным господам понадобилось присутствие его скромной персоны. В голове слегка шумело от выпитого, но больше – от пьянящего морского воздуха и солнца, и, конечно, пока ему еще не положено было знать, что должность их нынешнего сотрапезника называется «главный политический советник советского посольства в Париже», что обед – это смотрины, а роль Геннадия Борисовича при этом состоит в том, чтобы решить, способен ли некто Кранцев выполнять более деликатные задания Родины, нежели выдача виз и обзор местных газет. Этот элегантный седовласый и улыбчивый мужчина возглавит список из 47 советских дипломатов, которые будут высланы из Франции ровно через год.

Несмотря на все эти набегавшие темные тучки, бренное существование Артема Кранцева на обетованной земле галлов понемногу приобретало четкие очертания. Между огнем Бочкова и льдом Прыгина, под неусыпным оком полковника Такиса и шумными встречами с друзьями-коммунистами он чувствовал себя все более и более одиноким и заблудшим в марсельском раю. Вот когда остро ощутилось отсутствие меланхолических вздохов жены Светланы и пронзительных криков белобрысой Аннушки. Еще нестарому, но пугливому Теме очень нравилось находиться на юге Франции, но становилось все мучительнее сидеть взаперти в генконсульстве, раздираясь между могучим зовом к свободе, то есть побегу, и необходимостью ежедневного и ежечасного притворства, приспособления к действительности. Но Козерог по знаку и, стало быть, разумный и осторожный, Кранцев четко сознавал, что, совершив побег на Западе, советский дипломат, возможно, избавится от назойливой опеки КГБ, чтобы тут же угодить в лапки, пусть велюровые, других спецслужб, будь то французская ДСТ или еще хуже – ЦРУ, а значит, прощай, желанная свобода. Его предопределенное существование оставляло выбрать только мимикрию. То есть не выпендриваться, вести себя как ни в чем не бывало, наслаждаться видом Старого порта, замка Фаро или замка Иф, маячившего чуть дальше в море, иными словами, продолжать свой бег по пересеченной местности как единственный способ остаться по-настоящему свободным и уцелеть в бурях между Сциллой и Харибдой.

* * *

В день великого траура – похорон дорогого и, казалось бы, бессмертного товарища Брежнева сотрудники генконсульства сами, как могли, изготовили и обтянули муаром панно с фотографиями, отражавшими славный путь неутомимого генерального секретаря КПСС, многажды Героя Советского Союза и Героя Труда. В недавнем прошлом Кранцев несколько раз имел честь переводить переговоры в Кремле Ильича Второго с африканскими братьями, приезжавшими клянчить оружие. И он видел перед собой сердечного, мягкого и утомленного человека, который с трудом выговаривал некоторые слова. Казалось, что жить в виде мумии вождю не доставляло никакого удовольствия. В конце дня, занятого приемом многочисленных официальных визитеров, приходивших выразить свои искренние соболезнования, Кранцев, валившийся с ног, неожиданно получил упрек от консула Бочкова, своего непосредственного, хотя и временного начальника, за то, что имел «недостаточно скорбное выражение лица» во время приема гостей и вообще «имел отрешенный вид в то время, как вся страна тяжело переживает невосполнимую утрату». Черт подери! Темные тучки на вечно голубом небе Марселя продолжали скапливаться и нависать над головой, грозя грозой, несмотря на изумительный блеск городских охряных крыш в лучах предзакатного солнца и умопомрачительный аромат буйабеса, марсельской ухи, нелегально проникавший на территорию генконсульства с соседней виллы.

Спасение неожиданно явилось в лице Касьяна Степановича Беловенко, посла и абсолютного владыки советской колонии в Париже, чья могучая фигура неожиданно возникла в куцем дворике генконсульства. Посол прибыл в Марсель для того, чтобы лично сопроводить направлявшуюся проездом в Испанию невестку нового шефа КГБ. Там младший Андрогов – конечно, по чистой случайности – возглавлял советскую делегацию на международной конференции в Мадриде. Мудрому и прозорливому товарищу Беловенко и в голову не могло прийти, что в студенческие годы робкий гитарист Тёма Кранцев пересекался на факультете с отпрыском поднимающегося партийного босса и не раз, по прихоти «молодого волка», был приглашаем на вечеринки золотой молодежи в большой номенклатурный папин дом на Кутузовском проспекте и даже был свидетелем первых романтических встреч своего важного приятеля с некой Лизой, прехорошенькой студенткой МГУ из далекого провинциального города, как и сам Кранцев.

Будь благословен тот дом на Кутузовском! Ничем не выдавая их знакомства в присутствии посла, слегка располневшая, но все еще прелестная Лиза, то есть Елизвета Егоровна, так громко и часто восхищалась французским языком, знаниями и манерами молодого дипломата, сопровождавшего гостей целых два дня по Провансу, что Его Превосходительство наконец опустил свой царственный взор на землю, рассмотрел распластанного на земле гнома Кранцева и даже вспомнил, что мельком видел его в средневековом замке на конгрессе ФСП, во время истории со взрывом. Воспитанник и знаменосец партии проявил отеческий интерес к семейному положению молодого сотрудника генконсульства и услышал в ответ, что тот пребывает в Марселе один-одинешенек, потому как партия не пустила к нему любимую малышку-дочь, и его ответственная жена в порядке самопожертвования решила остаться с ней в Москве, то есть молодая семья разлучена. «Непорядок!» – загадочно и многозначительно сказал ему на прощание важный гость, прежде чем покинуть генконсульство, с порога которого ему дружно и подобострастно махали руками все сотрудники. Откуда было знать Кранцеву, что в голове посла четко засела мысль воссоединить молодую семью – это по-партийному!

А великому дипломату было и вовсе невдомек, что он заангажировался в пользу внука известного украинского писателя, расстрелянного в сталинских подвалах по абсурдному обвинению одновременно в национализме и проведении западной идеологии. И что до разоблачения Сталина Хрущевым в 1956 году и реабилитации всех репрессированных по делу деда имя писателя значилось в черном списке, и молодой секретарь по идеологии киевского обкома КПУ по фамилии Беловенко исправно клеймил его среди прочих декадентов и отступников…

* * *

После встречи с послом прошло несколько тоскливых недель, прежде чем раздался заветный звонок в приемную замгенконсула и Бочков с вытаращенными от изумления и ревности глазами сообщил сквозь поджатые губы Кранцеву, что тот может собираться для переезда в Париж.

На прощание коварная судьба заготовила Кранцеву довольно неприятный «подарок», скорее виртуальный, чем материальный. В последнее воскресенье, перед самым отъездом, вместе с коллегами из генконсульства они заняли удобные места на террасе первого этажа импозантного здания клуба «Рикар», прямо перед легендарным Старым портом, откуда в романе Дюма отплывал Дантес – будущий граф Монте-Кристо. В их бокалах постукивал лед с мутной смесью анисовой водки Перно, а внизу шумела толпа зевак и зрителей, собравшихся на яркое и необычное зрелище – прыжок с трамплина в воду известного автомобилиста-экстремала Андреаса ван Гуута. Для этого легендарный каскадер должен был разогнаться по проспекту Ла-Канебьер, упиравшемуся в Старый порт, и с трамплина нырнуть в воду вместе с автомобилем.

Вскоре вдалеке раздался рев мотора, потом заревело уже рядом, автомобиль ван Гуута молнией взлетел на трамплин и изящно спикировал в бухту. В поднявшуюся пену и пузыри сразу же нырнули аквалангисты, чтобы вытащить смельчака. Но выход аквалангистов на поверхность затянулся. Сначала на минуты, потом на полчаса. И когда они всплыли над Старым портом, нависла тревожная, вернее – зловещая, тишина. На набережную на глазах у тыясячеголовой толпы вытащили бездыханное тело голландца, привести которого в чувство подоспевшие санитары так и не смогли. Ван Гуут нырнул неудачно: в машине он ударился головой, потерял сознание и, пока приходил в себя, захлебнулся. Толпа единодушно поникла и стала расползаться. Высокий градус Перно уже не пьянил. Близкое дыхание смерти обожгло лицо протрезвевшего Кранцева. Более отвратительного зрелища он не мог себе представить. Так быстро и просто умереть на глазах у всех. На взлете славы. За какие-то деньги. Нет, экстремальность и адреналин никогда не соблазняли Артема Кранцева. И никода не соблазнят. Так он решил.

Заключительные кадры марсельского фильма промелькнули быстро и без сюрпризов. От нетерпения Кранцев не снижал темпа своего бега и совсем не думал о том, стоит или нет устроить на прощание бурную ночь с грустной машинисткой Ритой. Надо было думать и о том, чтобы на последнем этапе не подставиться консулу Бочкову по служебной линии для какой-нибудь кляузы и избежать досады консула Прыгина, возымевшего на него далеко идущие планы «напарника». Кранцев предпринимал воображаемый бег с единственной навязчивой идеей обойти все препятствия и ловушки, чтобы не сойти с дистанции как можно дольше. В случае остановки он не мог рассчитывать ни на чью помощь на трассе. Скорее наоборот – в его системе слабых бегунов затаптывали сильные. Стратегически его программа была пока еще не сложнее, чем у Риты или секретных сотрудников генконсульства, – не выпасть из седла, получить свои бабки и благополучно вернуться на родину. Утешало одно: полковник Такис, наведавшись в генконсульство еще пару раз, похоже, потерял интерес к вице-консулу, поняв его непринадлежность к искомым спецслужбам противника.

* * *

Маленькая советская колония в Марселе имела обыкновение в некоторые выходные дни устраивать пикник во дворе генконсульства «в целях укрепления духа товарищества и сплочения коллектива», т. е. собираться вокруг круглых пластиковых баллончиков с дешевым сухим вином и жарить кто что принесет. Заведовал жаркой Михалыч, разводя над мангалом страшный дым, такой, что однажды примчались встревоженные пожарники. На разливе вина всегда стоял дежурный комендант Брутов, хмурый, но на проверку незлой мужик, зацикленный, вместе со своей женой Любой, на накоплении чеков на «Волгу», что с его мизерной зарплатой за два года сделать было непросто. Завхоз Тетерев, как раз очень даже злющий, в обычные дни обеспечивал музыкальную часть, ставя какие-то заезженные блатные песни или пытаясь под гитару коряво исполнить песни Высоцкого. Неказистый амбьянс пикника всех устраивал, кто-то просто поглощал пережаренные колбаски и мясо, густо запивая их дармовым красным вином, кто-то ел мало, но налегал на водку и пиво, просто чтобы напиться, что не возбранялось, если, конечно, клиент не падал или не матерился при женщинах.

В один из таких пикников консул Прыгин под общий шум застолья приблизился к Кранцеву и стал вполголоса что-то невнятно бормотать про превратности жизни, особо напирая на проблему вечной борьбы между силами Добра и Зла на земле, и в конце предложил выпить на двоих за союз рыцарей Добра, какие бы имена они ни носили – Алеша Попович, Ричард Львиное Сердце или Давид. Продолжения этой странной беседы, смысл которой Кранцев без труда уловил, так и не последовало. Но в дни, остающиеся до отъезда из Марселя, он испытывал смутные чувства, которые мог был понять только Эдмон Дантес в застенках замка Иф, еще не зная, что станет графом Монте-Кристо. Иногда, просыпаясь ночью, Кранцев терялся в докадках по поводу поразительного бездействия спецслужб: свои ничего ему не поручали, чужие не пытались его вербовать. Неужели он так им неинтересен или не достоин доверия?

Пережевывая все эти тревожные мысли длинными одинокими ночами, когда не приходил сон, Артем между двумя глотками виски нет-нет да и представлял себе стройные бедра машинистки Риты, тихо, как мышка, сидевшей в своем углу в пяти метрах от его комнаты по коридору. Во сне ему виделось, как он преодолевает короткую дистанцию между своей квартирой и девушкиной, стараясь бесшумно прошмыгнуть мимо двери Михалыча и его бдительной супруги Прасковьи Павловны. Миссия почти невыполнимая. Однажды такой момент все же представился: соседи уехали в Париж на пару дней по делам генконсульства. Воздух Прованса, пропахший лавандой, заполонил комнату, и третий глоток виски придал смелость фантазиям Кранцева. Он представил себе, как дверь в комнату Риты открывается без малейшего шума и девушка, стоявшая у окна, медленно разворачивается в сторону незваного гостя, пронзив его спокойным и понимающим взглядом, как если бы давно ждала его появления. На ней длинная майка с эмблемой BMW и больше ничего. Ее волосы пропахли лавандой, как и ветер, пробивавшийся в маленькое окно. Волнение первого прикосновения подавил тот самый последний глоток виски.

И вот, не произнося ни слова и дрожа, словно от внезапного наплыва холода, Рита уже увлекает его, Кранцева, в свое незатейливое ложе – на широкий старый топчан с душистыми простынями, чтобы уже там крепко обвить его длинными, жадными руками. Вот они уже потеряли счет времени и на протяжении долгого соития не произносят ни слова. Когда движения стихают, привидение тощенькой Риты нежно целует Кранцева в шею и, еще раз прижавшись к нему всем телом на прощание, нежно сталкивает его с топчана, все так же молча указывая на дверь.

В этом месте, насмотря на виски, сознание все же вернулось в шальную голову Артема и вовремя подсказало, что он заснул от выпитого на своем диване и что от стройной девушки его сна исходит тошнотворный запах мускуса, пота и неутоленной женской плоти, слишком терпкий, чтобы притягивать.

* * *

Последние несколько недель, остававшиеся до отъезда из Марселя, Кранцев прожил в полной гармонии с феерической красотой зелено-голубого Прованса, часто наведываясь в излюбленные места своих прогулок между Тарасконом и Параду с одной стороны и между Лаванду и Раматюэль – с другой. Или возвращаясь в Динь-ле-Бен, где жили персонажи Себастьяна Жапризо из романа «Убийственное лето», его любимой книжки этого периода. Ему не нравилось бродить по ведущей к старому порту главной улице Марселя – знаменитой Канебьер, приобретшей в последнее время вид арабского базара с неприятным, дешевым запахом кускуса, кебаба, мергезов, шаурмы и прочих сомнительных угощений местной мусульманской общины. Лишь иногда, двигаясь в сторону старого порта, он с тоской глядел на арабские лавки вокруг, превращавшие знаменитый французский город в предместье какого-нибудь Алжира или Дамаска.

Напринимав огромное количество мусульман, французы попались в собственную ловушку «толерантности и уважения прав человека», когда их язык и культура все меньше интересовали многочисленных пришельцев из Магриба и Тропической Африки, и, похоже, недалек был тот день, когда коренное население страны галлов останется в меньшинстве. Попытки Кранцева поделиться своими сомнениями с друзьями-коммунистами воспринимались с удивлением, если не с возмущением, как проявление расизма. Но при чем здесь расизм, огорчался он, если упадок и вытеснение французской культуры грозили вырождением некогда великой страны – духовного маяка Европы.

В своей прошлой жизни Тёма Кранцев, мальчик из советской провинции, навидался убогости, скудости и нищеты в родном захолустье, и ему вовсе не хотелось сталкиваться с этим снова в развитой европейской стране, наблюдая, как она постепенно погружается в пучину посредственности, неряшливости и грязи. Ничего постыдного он не видел в том, чтобы любить и отстаивать высокую культуру, изящество и особый стиль жизни, которыми всегда отличались эти самые французы от других народов, и защищать эти особенности от пришельцев, которым они не только чужды, но и безразличны и которые не только отвергали и презирали эту культуру, но и пытались в приютившей их стране навязать свою, низкую, грубую и уродливую. Если бы друзья-коммунисты прочитали эти мысли Кранцева, то единодушно записали бы его в сторонники шумного и экцентричного националиста Легрена. Но Кранцев все равно считал, что, для того чтобы строить минареты и мечети, носить хиджаб или бурку и ненавидеть французов, не стоило приезжать во Францию. Тем, кто без этого не может, самое место в богатых Саудовской Аравии или Кувейте.

Без семьи и без друзей Артем, скучая под вечно голубым небом Прованса, ощущал острую потребность в нежности, готовый не только принимать, но и дарить ее. Казалось, его ладони и губы засохли, заскорузли и побаливали от нехватки и долгого ожидания ласки. Волнующий сон с Ритой был реальным сигналом близкой утраты внутренного равновесия. Он чувствовал, как пустота, хандра постепенно окутывают и тянут его на илистое дно темного, холодного озера, обостряя ощущение бесполезности, потерянности и тяжелой неодолимой тревоги.

Именно в один из таких моментов упадка душевных сил, сидя с отсутствующим взглядом на холодной скамейке парка Багатель, он обратил внимание сначала на пару стройных, пружинистых ног, узкие бедра, а по мере приближения – на чувственный, немного трагичный рот незнакомой женщины, шагавшей в сопровождении маленькой девочки. И вдруг вспомнил: они знакомились полгода тому назад на коктейле в клубе «Рикар» в старом порту, в присутствии ее мужа, известного адвоката, по имени, кажется, Юбер или Хуго. Муж тогда еще оживленно о чем-то болтал с консулом Жабриным, самым скрытным и неприятным из всех коллег, с вечно приклеенной полуулыбкой на лице, и Кранцев удивился, что общего могло быть между этими двумя людьми. Имя дамы не запомнилось. А жаль, подумал он, инстинктивно поднимаясь навстречу идущим… От произнесенного Кранцевым «бонжур, мадам» женщина вздрогнула, но ответила неким подобием улыбки. Лицо мужчины ей тоже о чем-то говорило. Состоялся быстрый обмен взглядами. Ее зовут Жюдит, по-русски – Юдифь.

В середине декабря в Марселе все же холодно, хотя и не сибирские морозы. Кранцев зябко поеживается и что-то говорит, нервное, пустячное, чтобы заполнить ваккум, снять возникшее напряжение. Его внимательно слушают, но предложение зайти куда-нибудь что-нибудь выпить отклоняется. Взамен предлагается зайти «к нам домой», выпить горячего чаю, именно чаю, а не кофе, но через полчаса, сначала она должна отвести маленькую Еву в школу. Полчаса длиной в полвека. Кранцев уже не дрожит, а трясется – от холода и от волнения. Ему всегда не хватало уверенности в себе при первом сближении с женщиной, но магия линии рта Юдифь сильнее волнения. Конечно же, он не собирается ее трахать (отвратительный новояз), но полон решимости впиться в этот рот, горячо ласкать и любить незнакомку. Просто так, с бухты-барахты. И не считать минут наслаждения и, возможно, счастья. Ему так хочется, чтобы кто-то внятно ответил на его неуемное желание любви: без суеты, медленно, деликатно, мощно, бесконечно. Банальные мужские фантазии.

Однако переступая порог квартиры Юдифь, он так и не сумел сбросить напряжение, остался натянутым, как тетива. По всей видимости, совсем не этого ждала от него женщина, тоже явно смутившаяся своего слишком быстрого и слишком очевидного, а значит, предосудительного порыва и согласия при виде этого незнакомого мужчины, внезапно взволновавшего и привлекшего ее своим тревожным, пронзительным взглядом. Но прежде чем протянутая рука Кранцева коснулась щеки женщины, чтобы ответить на ее молчаливый призыв и ринуться в наваждение, в его сознании вспыхнули подробности их недавнего знакомства, вызвав невольную гримасу боли: муж Юдифь, беседующий с консулом Жабриным, и странное переплетение их взглядов. Не иначе как западня, поставленная ему, балбесу Кранцеву, французскими секретными службами или их гэбэшными коллегами – поймать его, грешного, «на женщине». Чтобы, значит, «посадить трусливого кролика на сковородку, завербовать или просто подставить для отвода глаз или чтобы запутать следы», черт их знает, что у них может быть на уме. А шикарная женщина вроде Юдифь – верная ловушка для озабоченного, безмозглого Кранцева.

Его протянутая рука застыла на полпути, чтобы вернуться на сразу вспотевший собственный лоб. «Авария, облом», – с презрением к самому себе подумал он. Мудрая Юдифь сразу же уловила перемену в настроении гостя, его внезапное и непонятное отторжение, сколь непоправимое, столь и непростительное. Она инстинктивно отступила на шаг, глаза погасли, и Кранцева окатила холодная волна стыда от собственной позорной капитуляции. «Ставок больше нет, игра сделана, господа». Шах и мат. Он никогда не коснется этих зовущих губ, не обовьет руками зрелое тело прекрасной француженки, готовое слиться с ним в искреннем и спонтанном желании. Скорее всего, этого не произойдет и во второй жизни. Чудак ты, Кранцев, на известную букву.

* * *

Можно ли и как объяснить подобные, далеко не редкие сбои в безалаберной жизни Артема Кранцева – чувствительного, но по большому счету застенчивого хлопчика, даже робкого в отношениях с женским полом? Полная противоположность мачо, хотя и не слюнтяя. Просто ласковый, неуверенный в себе маменькин сынок, немного избалованный любопытством женщин, ищущих нежности. В нем они ее безошибочно угадывали. Именно эти его неистощимые запасы нежности одновременно привлекали и разочаровывали, если процесс предварительных ласк затягивался. Увы, женщины суровы, требовательны и конкретны в своих желаниях. Не терпят мужских капризов и тем более сбоев. А Кранцев как раз позволял себе покапризничать, слишком прислушивался к своему настроению, а не к основному инстинкту.

В результате с женщинами у Артема выходила сущая мука. И хотелось, и кололось. Во-первых, ему казалось, что он всегда был женат на Светлане, которая принимала и терпела его капризы и сбои. Их брак уже с самого начала держался не на супружеских соитиях, а на взаимопонимании, взаимоуважении и чисто человеческой привязанности. Во-вторых, женщины искушали Кранцева не из-за избытка гормонов, а из тщеславного стремления самоутвердиться, победить. Себя и их. В-третьих, в «ближнем бою», когда наконец его тело и мозги просыпались от летаргии, Кранцев впечатлял противоположный пол не только своей непосредственностью, мальчишеством, но гораздо больше своей раскованностью, фантазией и неистовством. Поэтому чаще всего после близости с ним возникавшие порой подружки настаивали на продолжении связи, от которых он бежал как черт от ладана к своей домашней, такой знакомой и порядочной Светлане. С ней-то он твердо знал, что не рискует услышать насмешку или подхватить «дурную болезнь».