Текст книги "Игра в бирюльки"

* * *

Извержение энтузиазма, вызванного Гласностью, из области политико-информационной быстро перекинулось на быт и повседневное поведение советских людей. Перед самой Перестройкой одна ответственная дама, участница теледебатов, громко заявила, что «в СССР секса нет», а потом много лет подряд объясняла, что ее неправильно поняли. Действительно, в советском обществе, внешне и официально целомудренном, благопристойном, не принято было рассказывать и тем более кричать во всеуслышание о своей половой жизни и сексуальных пристрастиях. При этом любовное поведение совграждан ничем не отличалось от поведения жителей любой европейской страны, хотя они так и не дождались, в отличие от шведов 1960-х годов, настоящей сексуальной революции.

Одновременно с Перестройкой как-то сразу пришло раскрепощение нравов, в основном лингвистически – широко внедрились в сознание и распространились в общении глупые американские словечки «секси» и «фак», а таже окончательно утвердился их уродливый эквивалент «трахаться». Теперь о сексе, «факе» и «трахе» все заговорили свободно, даже по телевидению. Верхом сексуальной откровенности и красоты телесной любви тогда стал фильм «Эммануэль». Уже одно сообщение шепотом на ухо «я смотрел “Эммануэль” по видику» настраивало подружку на соответствующий лад и почти гарантировало ее доступность.

Естественно, от этой тенденции не отставала и совколония в Париже. Тем более что фильм «Эммануэль» уже десять лет свободно шел в кинотеатре на Елисейских Полях, и его мог посмотреть каждый, кто не экономил 20 франков. Воздух Парижа вообще был пропитан, напичкан ощущением и предвкушением любви во всех ее проявлениях – высоком, романтическом, телесном, низком, извращенном, продажном и прочем. Почти ритуалом, в частности, стало открыто, с наступлением сумерек возить любую советскую делегацию в Булонский лес по соседству с посольством посмотреть на живых, во плоти, полуголых жриц любви и их конкурентов – трансвеститов.

Можно было смеяться или плакать, когда дородная Галина Федоровна, директор молокозавода из Ярославля, член делегации, прибывшей в Париж по приглашению друзей-коммунистов, доверительно сообщила Светлане Кранцевой, что ходила с подругой смотреть эротический фильм «История О». И испытала шок, рассмотрев в полутьме кинозала половину мужского состава своей делегации.

– Ну я тебе скажу, там эта, героиня, ну прямо девушка хоть куда, ей-богу, такое выделывала… пером не описать… и топором не вырубить… – признавалась со вздохом и чуть краснея половозрелая Галина, мать троих детей.

Тем же вечером в веселой атмосфере «эротического заговора» Кранцев в номере гостиницы пил на брудершафт с Галиной и другими членами партийной делегации. Спросите, что пили? Элитную водку «Стрижамент», производимую в Ставрополе, родном городе товарища Горбачева. Выпили и за него самого, и за гласность, и за здоровье, за женскую красоту и за мужскую силу. При этом лучшая половина делегации хихикала и не возражала. После третьего тоста никто уже не контролировал вокабуляр застольного разговора и пошли перченые анекдоты, прямо скажем, не политические, к буйной радости трех дебелых ответственных работниц, похожих по комплекции на Галину. Их пронзительный смех вскоре достиг высоты, способной смутить или потревожить сон постояльцев соседних номеров отеля.

* * *

Молодые кадры посольства оказались еще более восприимчивыми к резким переменам нравов и стиля жизни, что вызвало некоторый переполох в совколлективе. Сначала стало известно, что машинистка Аня, испытав непреодолимый приступ страсти к помощнику посла Валере, забеременела и уже собиралась в Москву домой. Потом Элла, с виду высокомерная супруга Валерия, была застукана в разгар адюльтера с застенчивым с виду переводчиком посольства Игорьком Голубевым. В Москву собирались уже втроем. Затем выяснилось, что жена последнего, утонченный музыковед и психолог Лариса, правда немного пьющая, довольно давно и банально сожительствует с завхозом посольства, крепким и бодрым мужчиной лет сорока, находящимся в командировке без жены. Впрочем, как утверждали злые языки, будучи в подпитии, она не отказывала и другим желающим. Уборщица Клава случайно произвела все эти обнаружения и составила подробный отчет для офицера безопасности посольства, но виновники мужского пола оказались джентльменами и без колебаний и угрызений совести подтвердили факты доноса. Развязка оказалась счастливой, так как все участники «вакханалии» были без спешки отосланы на родину, где и переженились, составив новые семейные пары, испытанные и закаленные «в тяжелых условиях парижского быта».

Технический состав Бункера – дежурные коменданты, водители, уборщицы и т. п. – раскрепощались тоже, хотя и не так резво. Если, например, раньше общим правилом было «не замечать» потертую проститутку у входа в Булонский лес на повороте к зданию посольства, то тепрь все считали своим долгом приветливо помахать ей в знак дружбы с труженицей тротуара, фамильярно прозванной «Наша Глаша». За неимением лишних денег на кино и эротические журналы технари-мужчины утоляли свою жажду познания вприглядку, в частности спортивными пробежками по Булонскому лесу с зарей, в расчете застать последние пируэты ночных бабочек и потом в течение дня обсуждать детали увиденного. Последствия этого повышенного интереса к половым вопросам дошли до Кранцева в форме упрека со стороны мадам Розье, владелицы сети парижских кинотеатров, которая по дружбе выдавала некоторым советским дипломатам постоянные карточки на бесплатное посещение сеансов. Так вот, несколько смущаясь, она при встрече сообщила Кранцеву, что количество отметок о посещении фильмов эротического содержания (т. е. попросту – порнухи) работниками посольства за последние месяцы выросло до недопустимых размеров, и деликатно попросала урегулировать эту проблему.

Однако далеко не все было таким забавным в первооткрытии «соблазнов Запада» совзагранкомандированными с началом Перестройки. Так, в посольстве хранилось полное молчание по поводу странного недомогания еще одной важной дамы, заслуженной ткачихи Нины Никитичны Еремеевой, члена областного комитета партии из Волгограда. На следующий день после прибытия в Париж ее провезли с экскурсией по городу-светочу с заходом в универмаги и бутики, получившие в совколонии название «музеи материальной культуры Запада», после чего знатная ткачиха заперлась в своем номере и больше не подавала признаков жизни, вызвав законное беспокойство у товарищей по делегации. Полицию вызывать не стали, а когда прибывший офицер безопасности совпосольства, как всегда опасавшийся провокации, попросил администрацию отеля открыть номер, то его могучую обитательницу обнаружили распластанной на широкой постели в состоянии глубокого, но не летального этилического обморока. Обнаружено было и полное отсутствие богатого содержимого мини-бара. Учитывая высокий партийный статус потерпевшей, инцидент замяли, но перед самым отъездом, выпивая в номере на посошок с Кранцевым, член обкома, в духе полной, безудержной Гласности, произнесла примерно следующую тираду, если Артем правильно запомнил:

– Мать вашу! Я ведь все отдала партии: молодость, здоровье… Вкалывала без отпусков, часов по двенадцать в день, выдавала продукцию сверх нормы на какой-то гов-няной фабрике, чтобы получить какой-то говняный значок ударницы комтруда и червонец премии впридачу, и все это, чтобы возвращаться в двухкомнатную говняную квартиру на пять человек и получать пайком продуктовый говняный набор три раза в год… и выслушивать весь этот бред на партсобраниях и в партбюро: догоним-перегоним… Хрена с два… чтобы провести народу очередную кампанию по промывке засранных мозгов. Е-мое! И чтобы двадцать лет спустя обнаружить все эти тонны жратвы и шмоток, которыми завален капитализм и которые мы даже не можем достать. А здесь, за этим гребаным железным занавесом, все ломится. Его и повесили только для того, чтобы скрыть от нас изобилие. Ну, теперь я объясню своим камарадам… всем этим придуркам и старперам из обкома!

Кранцев слушал даму с отсутствующим видом, не забывая прихлебывать недорогое винцо, которое он выставил отъезжающей (на коньяк-то денег не было). Свою задачу в данный момент он видел в том, чтобы худо-бедно продолжать жить, пока получается, меж двух реальностей, не претендуя на публичный анализ действительности и не вступая в бесполезную дискуссию с взволнованными согражданами о преимуществах двух систем. Нина Еремеева была не первой и не последней, кто открыл для себя эти две реальности, и сокрушаться вместе с ней по этому поводу не имело никакого смысла. Ни опровергать, ни поддакивать. И так все ясно. В любом случае, вернувшись в родной Волгоград, она не устроит ни новую Октябрьскую, ни тем более Февральскую революцию. И будет продолжать существовать в своей реальности, а воспоминания о другой вскоре притупятся. А ему, Кранцеву, надо продолжать свой роман неразделенной любви с Парижем, рулить к своей цели по дороге с односторонним движением, а не тратить время на утешение смятенных душ соотечественников, случайно залетевших во Францию.

Правильнее было сосредоточиться на завоевании сердец французов, этих счастливчиков Европы с их историей и культурой. И, в частности, заставить их понять, что первыми жертвами советского режима были сами советские люди – невнимательные, пассивные, нерешительные, ленивые, терпеливые, подавленные, забитые, плохо одетые, полуголодные, ежащиеся от холода в своих маленьких некрасивых городках на необъятной, неблагоустроенной территории своей великой страны. Империи бесполезного труда. «Говорят, у вас проблемы с мясом?» – вопрошает сытый мир. – «Нет, – отвечают, – у нас проблемы без мяса». По крайней мере так выглядела советская действительность в глазах Кранцева. Зато теперь была Гласность. Выпускали пар.

* * *

Настоящий всплеск в размеренных буднях культурной службы совпосольства произошел с приездом на гастроли в Париж знаменитого «Ленкома» с первой советской рок-оперой «Юнона и Авось». Их в своем театре на Елисейских Полях принял знаменитый кутюрье Ги Парден с условием играть только этот спектакль, каждый вечер, в течение месяца. Нелегкая, но, конечно, выполнимая задача, учитывая небольшое повышение гонорара, обещанное великим закройщиком и парфюмером. Уже через несколько дней гастролей стало ясно, что русские артисты из «Ленкома» взволновали парижан гораздо больше, чем недавний визит четы Горбачевых. Во-первых, никаких пробок. Во-вторых, небольшой театр известного модельера заполнялся до отказа ежеведневно, и там бушевали настоящие эмоции. В течение месяца замечательные артисты каждый божий вечер выходили на сцену под овации, заставляя волноваться в общем-то саркастичных и заносчивых французов. И зрители могли видеть воочию, как, например, увлажнялись глаза знаменитых французских звезд эстрады и экрана, способных искренне чувствовать. История яркой, но невозможной любви в восемнадцатом веке между девушкой из Калифорнии и русским мореплавателем устойчиво вызывала бурные аплодисменты всего зала и искренние слезы у его лучшей половины, особенно при повторе трогательного рефрена: «Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду», – звучавшего как напоминание о духовном разрыве между Западом и Россией, о попытках первого спихнуть вторую на задворки европейской истории, о потерянном времени и тлеющих надеждах на возрождение доверия.

Париж в дни гастролей словно решил восполнить этот пробел – внимание прессы и накал симпатий рафинированной публики и простых смертных, дорого заплативших за входной билет, к театру, русским артистам, к России и истории поражали воображение. Пожалуй, никогда раньше (и позже) Кранцев не ощущал такой теплоты в отношении своей страны со стороны западников. Как всегда, не обошлось без курьезов и казусов, но не на сцене.

Дело в том, что Ги Парден выплачивал звездам театра гонорар в валюте, на порядок превышавший размер суточных, предусмотренных тогда советскими правилами. Разницу полагалось сдавать в кассу посольства, но французские администраторы, пронюхав об этом, подняли страшный скандал. Модельер лично просил совпосла не обирать его гостей, и посольство такое разрешение выдало «в виде исключения». Великий кутюрье, конечно, не мог и представить себе скромность доходов создателей спектакля и ведущих актеров. На полученные суточные все советские артисты обрели возможность обновить свой гардероб, бегая по дешевым лавкам между площадью Республики и бульваром Севастополь. И уже через неделю вся женская часть труппы приоделась в какие-то немыслимые полушубки, из которых ужасно лез мех. Но удовольствию и возгласам радости не было конца. Звезда спектакля, искрометный Олег Керженцев, после долгих и мучительных поисков приобрел себе в недорогой лавке кожаную куртку (в этой парижской тужурке суперстар советского театра и кино еще долго потом появлялся на экранах телевизоров). Осваивая куртку в Париже, он с улыбкой тихо сказал: «Парден мне какие-то бабские часы подарил, манюсенькие, как пидору, лучше бы костюм сварганил или куртку». Хотя, наверное, великому кутюрье и в голову не могло прийти, что у такой русской звезды могут быть проблемы с костюмами.

Перед самым отъездом театра они уютно устроились на открытой веранде кафе в парке Монсо, Олег, его веселая жена Нюсик и Кранцев, угощающий артистов красным сухим. Несмотря на поздний октябрь, парижский воздух был на удивление теплым, легким, а листья деревьев вокруг – сухими и красно-желтыми. Все это усиливало благостное расположение духа, то самое сладкое ничегонеделание, редко посещающее нас. Керженцев, обласканный восторженной зрительской толпой, был поразительно прост в общении, лишен всякой манерности, рисовки или развязной фамильярности, порой свойственных известным артистам. Он вспомнил, как уже однажды посещал Париж в составе делегации работников культуры и прогуливался по набережным Сены с известным в свое время советским писателем-маринистом, который, пристально наблюдая за целующимися на улице взасос молодыми парижанами, вдруг выдал: «А может, Леонид Ильич тоже был французом? Как лихо лобызался с Хонеккером».

На неформальные проводы театра в клубе посольства собралось много народу. Кто-то успел подружиться, кто-то породнился за прошедший месяц. Расставаться после пережитых эмоций было грустно. Обнимались. Пели. Братались. Хохмили. Пили на брудершафт. Договаривались о новых встречах. Кроме чесночной колбасы посольские угощали устрицами, многие артисты впервые пробовали морских гадов, глотали с опаской и спешили запить традиционной водкой, в крайнем случае кальвадосом, но морщась. Не наше питье. Хотя Ремарк его и хвалил.

* * *

После отъезда театра Кранцев сразу ощутил, как пустота и холод снова сгущаются вокруг него. Он почти забыл о своей боязни французских спецслужб, которую ощущал в первые недели пребывания на родине мушкетеров, и теперь, в наступившем внезапно вакууме, вдруг снова испытал нечто вроде разочарования тем, что ДСТ (французская контрразведка) так никогда и не заинтересовалась его скромной персоной и даже не попыталась его завербовать или предложить остаться. А именно этого-то, в данный момент, от неожиданно свалившейся свободы слова ему хотелось бы меньше всего на свете. Если на родине теперь можно было говорить все, что думаешь, на кой черт сбегать за границу? К свободе самовыражения, в том числе на матерном, – вот к чему на самом деле всегда рвалась чистая, наивная душа неподкупного Кранцева. Вовсе не к деньгам. Все остальное у него вроде было: жена, ребенок, хорошая работа, Париж. Все-таки первый секретарь в совпосольстве в столице Франции – это вам не хрен собачий, и пусть только сунутся французы со своими предложениями – послать их к чертовой матери, именно так «гордый» Кранцев прикидывал себе ситуацию с возможной вербовкой.

Дамы-господа, любезные мои, оставьте иллюзии! Если французская угроза миновала Артема Кранцева, то демоны отечественных служб уже порхали над его взъерошенной головой и не оставили-таки в покое. Открытость, принесенная Перестройкой, быстро стала продуктом повседневного потребления, родина перекрашивалась из красного в розовый цвет, но все еще, а может, даже еще больше, нуждалась в крепком щите против любых происков со стороны ее скрытых и явных врагов. И Кранцева снова вызвали. Встреча состоялась в защищенном от прослушки кабинете офицера безопасности посольства, на четвертом этаже Бункера. Как только Кранцев вошел, хозяин кабинета тут же ретировался, уступив место незнакомому человеку – ни молодому, ни спортивному, скорее наоборот. «Перемены в стиле гэбистов?» – совсем не к месту подумал Кранцев, прикидывая, как будет себя вести, т. к. ситуацая в целом была дежавю. Незнакомец не стал тратить время на предисловия. Внятно объяснив свои функции в посольстве, он выказал полную осведомленность о деятельности Кранцева в культурной службе, не избежав прозрачного намека на обязанности некоего Давида приносить пользу делу обеспечения безопасности родной страны.

– На данном этапе, – сказал человек, нам не в чем вас упрекнуть, кроме, возможно, некоторой слабости к музыкантам женского пола, ну и вашей манере слишком много говорить обо всем и везде… Даже если времена меняются, то есть немного. Хорошо, что у вас много контактов в культурном мире. Но вы никогда не подумали о том, чтобы поделиться с нами этой полезной информацией. Надо бы восполнить этот пробел… Мы ждем от вас, Артем Васильевич, в ближайшие дни справку с комментариями ваших контактов. Вы понимаете, о чем идет речь?

По правде говоря, Кранцев не понимал и не слышал уже ничего. Арктическое дыхание, взявшееся неизвестно откуда, повергло его в состояние гибернации. Он снова почувствовал себя словно в фильме ужасов, когда липкие руки зомби тянутся к нему и вот-вот настигнут или кошмарный Фредди Крюгер приближает к нему свое изуродованное лицо и схватит его с минуты на минуту своими стальными острыми пальцами. Но, конечно, ни повода, ни причин демонстрировать эти детские страхи незнакомому человеку у него не было. И Кранцев бесцветным голосом, стараясь казаться любезным и равнодушным, просто произнес: «Да, конечно, я вам передам все это…»

– Ну вот и ладушки, будем ждать, – человек не потрудился даже изобразить подобие улыбки, поприветствовал собеседника смутным, безразличным жестом и бесшумно исчез из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь.

И что же? Небо над Парижем не обрушилось, и воды Сены не вышли из берегов. Лютеция осталась стоять на своем обычном месте. Никто в мире, кроме, может быть, Геры Седина, не смог бы найти сейчас слова утешения для Артема, понуро присевшего на лавочку в своем любимом парке Монсо. Еще несколько дней назад у него возникло странное видение – остаться во Франции на законных основаниях, развестись со Светланой, снова жениться, неясно, правда, на ком, завести детей. Иметь такие видения для совкомандированного в официальной должности уже было святотатством, если не оплошностью. Но после состоявшегося зловещего разговора с незнакомцем эта иллюзия свободы определенно приняла форму глупости и даже близкой угрозы. И Кранцев отреагировал на вещую данность Новых времен стоически, немного лукавя, но достаточно гибко по отношению к своей совести, решив не искушать, вернее – не дразнить, привидения, которые, как он полагал, навсегда исчезли из его жизни: он взял весь кляссер с визитными карточками, собранными за время командировки в Париже – более сотни, – засунул в серый служебный конверт и без комментариев отнес в канцелярию для передачи по назначению. Откликов на его акт служебной щедрости и лояльности никогда не поступило…

А вскоре, месяца эдак через два, и по чистому совпадению, судьба «пигмея» Кранцева дала очередной вираж. Одновременно с крутым виражом во внутренней политике Франции – победу на очередных парламентских выборах одержали партии оппозиции и началось так называемое совместное обитание правого правительста с президентом-социалистом. Что совпало по времени (или явилось причиной) с отзывом посла Голубцова в Москву. Но если последний возвращался на родину, чтобы стать первым заместителем министра иностранных дел, парижское место Кранцева было прозаично обещано сотруднику управления кадров МИДа, метившему на это место в качестве помощника нового посла. И тот, утрясая в управлении кадров свои предотъездные дела, конечно же, не стал возражать против предложенной кандидатуры еще до приезда в Париж. Этот мимолетный размен не имел прямой связи с заявлением, которое Кранцев сделал для прессы на следующий день после аварии на Чернобыльской АЭС. Хотя эти его заявления и были признаны старшими товарищами в посольстве «несколько несвоевременными». Что, впрочем, осталось совсем не замеченным в Москве. Там своей параши было достаточно для расхлеба.

* * *

Случилось так, что 1 мая 1986 года Кранцеву выпало ехать в один провинциальный городок для участия в празднике, организованном местными коммунистами с участием представителя руководства ФКП. Инстинктивно, перед выездом, он заглянул в аппаратную и прихватил с собой копию последнего сообщения ТАСС об аварии в Чернобыле. Тассовка была более подробной, честной и тревожной, чем расплывчатое официальное заявление первого дня. Прибыв в живописный городок, Кранцев оказался первым советским дипломатом, который покинул стены Бункера после аварии, и там его уже подстерегала целая толпа журналистов. Поручения и разрешения делать заявления у него, конечно, не было, но не терять же лицо перед взволнованной прессой. И повторив, в сущности, содержание тассовки, Кранцев счел свою миссию выполненной, но делать этого вроде бы не надо было. Ибо ни товарищ Горбачев, ни товарищ Посол еще публично не высказались по этому поводу. Так ему потом объяснили. Но, в любом случае, его отъезд из Парижа был предрешен: побыл достаточно, почти четыре года, пора и домой. Простая замена.

Через несколько дней в Париж прибыл новый посол Грелин. Грузный, мужиковатый, с крестьянской хитринкой в глазах. Мол, покажу я вам, французы, кузькину мать. Грелин сошел в престижный парижский рай с самых верхов советской номенклатуры. Видимо, там проштрафился или надоел и, как водилось тогда, был отправлен в почетную ссылку в край, весьма далекий от Сибири. Он крепко пожимал и долго тряс руки всем дипломатам, выстроившимся в зале приемов посольства для встречи и знакомства с новым руководителем дипточки. В кармане у него, видимо, лежал список обновленного состава сотрудников, в котором имя первого секретаря Артема Васильевича Кранцева уже не значилось. «Несуществующий» Кранцев, тем не менее, в качестве переводчика успел сопроводить товарища Посла на встречи с некоторыми высокими французскими чинами, но задушевного разговора в машине между ними как-то не получилось. Да и вопрос кранцевский был уже решен.

Выходец из рабочего класса, достигший высот в руководстве оборонной промышленностью всего Союза, Грелин прибыл в Париж и был там воспринят как подлинный посланец горбачевской Перестройки, в отличие от своего предшественника – блистательного карьерного дипломата Голубцова, чересчур, по-западному, рафинированного и светского, в понимании французов. Русские дипломаты не должны были слишком напоминать французских аристократов, т. е. не быть на равных. В роли советских послов им больше нравились и подходили корявые, грубоватые русские мужики или бывшие руководители национальных республик.

Но в конечном счете все складывалось не так уж плохо. До отъезда Кранцеву оставалось еще целых два месяца – вполне достаточно времени, чтобы сделать последние крупные закупки в пределах достигнутых сбережений и последних зарплат. Было время и для последних встреч с редкими французскими друзьями, и для внимательной упаковки накопившегося багажа. Усилия рачительной Светы не пропали даром, и при общем невысоком доходе бюджет совдипломата в западной стране все же намного превышал возможности остальных, даже имущих, но невыездных советских граждан. За время продолжительной командировки были закуплены все виды одежды для каждого члена семьи с упором на Аннушку и ее маму, а также все виды бытовой техники, включая немыслимую в СССР стиральную машину «Томпсон», полный автомат. «Нахапато было немало», как любил шутить сам Кранцев и некоторые его завистливые знакомые.

Первыми на родину отправились Светлана с Аннушкой, чтобы вывезти часть обильного багажа и воспользоваться летними каникулами для проживания на даче с бабушкой, в деревне под Барыбино. Их отъезд мало что добавил к ощущению пустоты, холода, одиночества и смутной тревоги перед неопределенностью, уже не покидавшему беспокойную, невротическую субстанцию по имени Артем. Смиренно и печально он ждал отъезда, почти как приговоренный к смертной казни. Еще бы, покинуть Париж, уже привыкнув там жить, – это вам не фунт изюму. В этой великой печали естественным порывом стало снова встретиться с Верой для последнего утешения. А поскольку они все жили в Бункере, в одном коридоре, операция не представляла особой трудности, учитывая фактор отсутствия жены. Вопрос был лишь в выборе подходящего времени. Их «послеполуденный отдых фавна» состоялся в один из августовских дней и прошел по всем законам романтического жанра для такого окончательного прощания.

Как и в Довиле, оба вложили весь свой накопившийся жар невозможной любви в эту короткую, но бурную последнюю встречу. Акт прощания не любит лишних слов, и они молча старались дать друг другу максимум ласки и нежности. Но Вера на сей раз проявила повышенную требовательность, и казалось, что она хочет отомстить сама себе за долгое ожидание любви или оставить значительную часть своего тела на память своему печальному, убывающему любовнику. Покрытый поцелуями Кранцев не к месту вспоминал слова известной французской песенки «Любовь как сигарета… щиплет глаза и вызывает слезы». И они действительно остервенело курили после любви, даже Кранцев, обычно не курящий, и тоже молча запивали слезы недорогим портвейном из Вериных запасов. Высокопарные заявления, признания, пустые обещания были бы неуместны в этой ситуации. Щелчок входной двери за Верой как бы поставил точку в их краткой истории.

Все более унылый и нерешительный, Кранцев метался по Парижу, с одного излюбленного места на другое – площадь Вогезов, бульвар Распай, Ваграм, все те же любимые улицы Муфтар, Сен-Доминик… В голове крутилось название забытого детектива – «Увидеть Париж и умереть». Умирать совсем не хотелось. Хотелось жить, пусть не в Париже. К случаю больше подходила песня Шарля Азнавура «Париж в августе» – признание в любви к городу. Кранцев не был исключением. Все русские – немного мазохисты и любят возращаться в главную реальность – на родину. То есть в начало новой осени, а значит, к дождям, грязи, холоду, всему, что Кранцев не любил больше всего на свете. Если не считать раболепия и лжи.

* * *

В конце 1980-х Северный вокзал Парижа был местом, наиболее посещаемым советскими путешественниками, наравне с магазином дешевого, бросового ширпотреба «Тати», расположенного сравнительно недалеко от вокзала. Сюда они прибывали и отсюда же отбывали в Москву. А еще часто приходили, чтобы встретить или проводить друзей и, конечно, чтобы отправить с проводником продуктовую посылку родственникам, особенно в скудную товарами горбачевскую эпоху, с набором элементарного: макарон, колбасы, подсолнечного масла (сливочное растаяло бы в дороге), шоколада, зубной пасты, колготок, джемперов и прочих нужностей, которых было не сыскать дома. Продуктами плотно набивали коробки от экспортной «Столичной», всегда имевшейся в наличии в посольском магазине. Коробки выстраивались штабелями в служебном купе вагона Париж – Москва, и эта услуга стоила скромную сумму в 50 франков и две бутылки ядовитого, сногшибательного французского бренди кондитерского назначения по 8 франков за штуку (именно паленого бренди, а не благородного коньяка). Его так и звали – «Смерть проводника». Кранцев только однажды попробовал это «питье», но запомнил надолго.

В день его отъезда, разумеется, шел дождь и похолодало. Провожающих не было никого, кроме двух техработников посольства, помогавших первому секретарю грузить багаж, все те же коробки от водки или сигарет. Конец августа, время отпусков – город и посольство опустели. Да и кого ждал и хотел бы видеть Кранцев в миг прощания с Парижем? Глупо отвергнутую Жюли, так и не вознесенную к звездам Веру или, может быть, ее мужа и своего доверчивого приятеля Андрея? Или же Бориса, вкрадчивого коллегу, мягко обхаживающего ео жену Светлану?

Разместившись в полагавшемся ему отдельном купе, отъезжающий Артем Васильевич Кранцев присел на нижнюю полку в окружении все тех же жалких коробок со скарбом, внюхиваясь в исходивший от советского вагона запах угля, металла, плохой еды, дешевых духов, недомытого туалета. Эта взрывная смесь чего-то неказистого, но родного напомнила Артему его провинциальное детство и вызвала прилив таких смешанных чувств, от сожаления до умиления, что на глазах непроизвольно выступили слезы и заныло в груди. «Его» Париж постепенно погружался в сумрак отъезжающего вокзала. Поезд отходил не спеша, точно хотел затянуть это прощание, но набирал скорость, и последние парижские кварталы все быстрее исчезали в темноте один за одним, как в немом фильме.

Приткнувшись носом к окну, Кранцев вглядывался в опускающуюся ночь и, несмотря на щемящий приступ какого-то непонятного детского страха, неожиданно обнаружил в себе странное, но явное желание поскорее покинуть эту страну и этот город, так притягивавший его. «Поиграл и будет», – сказал кто-то внутри. Чужое. В любом случае, шанс упущен. Пороха не хватило начать другую жизнь. Вернемся к прежней. «Зато, наверное, Стеллу увижу, златокудрую», – с облегчением подумал он. Еще одна несостоявшаяся женщина его жизни. А может, попробовать найти Марину на ее тропическом острове? Или позвать Веру? Сколько их, этих фантомных женщин «его жизни», не пора ли составлять список? От этой мысли неприятно сжалось внутри – может, он просто Сатир? «Да нет же, – успокоил сам себя Кранцев, – просто эти женщины бескорыстно отдали ему все лучшее своего тела и души»…

Надорвав одну из коробок, он вытащил первую попавшуюся бутылку. Оказался коньяк, настоящий, не кондитерский, не из посольского магазина, сам такой не мог купить, чей-то подарок. Открыл и пригубил. Потом налил в пластиковый стаканчик еще и выпил. Закусывать было нечем. Резковатая жидкость обожгла гортань, но по телу сразу пошло тепло, повело голову. Стало легче. Последние очертания Парижа исчезли за окном, как исчезает из памяти лик любимой, но брошенной женщины. Никакой женщины рядом не было. Поезд, набрав скорость, рассекал ночь, разделявшую два мира. В образовавшемся вакууме было некому осуждать одинокого пассажира за то, что он, уступив неодолимому желанию, проводит рукой по шее воображаемой, покорной женщины, ладонь скользит по всему телу к низу ее живота, где сразу чувствуется нарастающий ответ на ласку. Кранцев фиксирует изогнутую спину женщины, ее полусогнутую руку, упертую в стенку вагона, сжатые губы, запрокинутую голову и закрытые глаза. Еще несколько мгновений – и он наяву видит свою собственную спину в этом кадре и выглядывающие из-за нее рассыпанные золотистые волосы. Лица женщины не видно. Испытать наслаждение кажется ему единственным смыслом в этот скорбный миг одиночества, смятения, удаления от одной эфемерной реальности и приближения к другой, достаточно жесткой, хотя и знакомой. Ему кажется, что он заслужил этот подарок, это утешение, вибрирующее под его властными руками. Его неумолимо несет в сладкую пропасть, голова вырубается окончательно, а из горла вырывается приглушенный хрип наслаждения. Одурманенный, он летит вниз, в тартарары, потом взмывает вверх, и тогда пропадает страх, наступает абсолютное спокойствие, затишье и он проваливается в сон. Коньяк оказался крепковат.