Текст книги "Игра в бирюльки"

В известной степени этому способствовало и ношение масок. Хотя Кранцева, например, трудно было не узнать, несмотря на нацепленный круглый красный нос, пеструю маску и колпак клоуна – роль, которую он, мимикрируя, пытался теперь играть в повседневной жизни. Его зоркий глаз безошибочно выхватил в толпе чудной и нелепый костюм огромного желтого цыпленка. Но плавные движения прелестного хищника, знакомый аллюр пантеры не оставляли сомнений и заставили его сердце биться сильнее – Вера Таранова, жена его коллеги Андрея. Неспетая песня. Через секунду кончиками пальцев Артем уже ощущал под шелком блузки, чуть выше пояса, гладкую, упругую кожу спины «цыпленка» и не сводил глаз с капельки пота, катившейся по шее в небольшой выемке в костюме. Сквозь прорези для глаз в желтой пушистой голове его почти прижигал острый, пристальный взгляд, похожий на зов в ночи, молчаливый упрек или призание в чем-то таком, что не могло быть достоянием гласности в сплоченном и высокоморальном советском коллективе, тем более на расстоянии трех шагов от их супругов. Чуткие пальцы Кранцева пытались расшифровывать сигнал Морзе, посылаемый кожей партнерши. Сигнал был еще недостаточно силен, расплывчат, но уже невероятно будоражил воображение, сбивал с мыслей, от которых – а может, просто от неровного ритма танца – у клоуна перехватывало дыхание…

Ему пришлось ждать целых четыре долгих дня, чтобы наконец встретить Веру у проходной посольства. Ее правильное лицо, на этот раз без маски, светилось безукоризенной чувственной красотой, женственностью, смешанными, как показалось Кранцеву, с тоскливым ожиданием. Он понимал, что их слишком явное сближение на виду у дежурных и обитателей жилой части посольства показалось бы неуместным и подозрительным, но порыв сдержать было еще труднее. И он поспешно приблизился, бормоча какие-то невнятные общие слова, краснея и задыхаясь. Но потом все же собрался с духом и сообщил, прерывисто дыша, полушепотом, что неодолимое желание преследует его после танца с «цыпленком» на новогоднем вечере. И сразу же стал прозаично объяснять, что остаться наедине в здании Бункера им просто невозможно, а в отеле – более чем рисковано. В ответ Вера подняла на него свои серые глаза и тихо произнесла: «Ищи, ты мужчина». Надо ли объяснять стимулирующую силу подобного заявления. Ясного, вдохновляющего согласия.

Случай представился уже через пару дней. Андрей, муж Веры, сам попросил Артема отвезти жену в город, к врачу. «Мне надо мчать в аэропорт, встречать делегацию, выручай, старик!» Обычно к французским докторам посольских сопровождал врач посольства, но по стечению обстоятельств он оказался тоже в отлучке. В машине, пересекая квартал Дефанс в направлении парижского пригорода Нантерр, оба не произнесли ни слова, так как слишком нервничали от такой нежданной и скорой близости друг к другу. Но магия взаимного желания потихоньку начинала действовать. Артем первым коснулся рукой затылка пассажирки, не отрывая глаз от дороги. Та робко, но внятно, сразу же откликнулась, сильно сжав его руку. На светофоре Кранцев повернулся, чтобы встретить слепящий свет кристальных, глубоких глаз Веры, в ту же секунду набухших от нежности крупными слезами. Движение руки остановилось на коленях пассажирки, прикосновение обожгло Кранцеву пальцы, и бедовая его голова окончательно запылала неугасимым огнем. Кончиками наэлектризованных пальцев Кранцев едва притронулся к шелковой коленке, осторожно, как опытные гитаристы касаются струн, рассчитывая вызвать нужный звук. И звук последовал – когда Вера сжала его пальцы коленями, опустила голову, издав благодарный и освобождающий стон.

На обратном пути после визита к врачу они условились встретиться в городе. Решение шальное, но, слава богу, в Париже были кварталы, где риск встретить советских бойцов невидимого фронта казался минимальным. Так, они двинулись навстречу друг другу с разных концов авеню Мозар, чтобы сойтись ровно посередине, охваченными смешанным чувством восторга и страха от своего неразумного влечения. Сначала немного поиграли в шпионов – вошли порознь в близлежащее кафе и как бы случайно уселись за один столик в самом дальнем углу, подальше от окна, во избежание любопытных глаз случайных прохожих. Каждый понимал, что находится в ситуации очевидного проступка, т. е. грубого нарушения элементарных правил поведения советских граждан за границей. Тайное рандеву двух женатых и разнополых людей в центре капиталистического города с очевидной целью совершить адюльтер или, иначе говоря, прелюбодеяние. Грех и аморальный проступок одновременно! Такая авантюра заслуживала более чем примерного наказания – немедленной отправки обеих семей в Москву с последующим разбирательством в партийном порядке. То есть повешение.

«И зачем только люди ищут приключения на свою голову?» – как бы вопрошал себя Кранцев, уже не способный оторвать жадный взгляд от правильного овального лица и серых глаз Веры перед собой и не решаясь опустить его чуть ниже, на ее рельефную грудь. Как пару дней назад, по пути к врачу, его рука под столиком касалась пока еще незнакомых, подрагивающих коленей. Они говорили полушепотом, несвязно, несли какую-то чепуху, все, что приходило в голову, лишь бы заполнить вакуум и построить хотя бы хрупкое, но необходимое словесное убежище для двух неприкаянных влюбленных, которые, начав верстать свою историю, свято верят своим собственным словам и желаниям, как и в долговечность своей любви. Вечный закон притяжения двух тел, как двух планет, всесилен и может быть опасным, если не сказать – фатальным. Особенно когда два тела должны лгать своим близким и таиться своего окружения.

Пара, встречавшаяся в кафе на авеню Мозар, вполне отдавала себе в этом отчет – они не вправе так поступать, подвергать риску благополучную размеренную жизнь своих семей, но желание сплести руки, ноги, губы, животы пересиливало. Вопрос: от пресыщения или от нехватки любви? Нет, избежать силы притяжения было уже не под силу. А значит, надо было действовать чуть ловчее, чуть терпеливее, чуточку лукавить и поплевывать на всех.

* * *

В начале марта побережье Нормандии, в принципе, не страдало от наплыва туристов. Особенно советских, редких посетителей этих мест в те времена. За исключением некоторых везунчиков из совпосольства, которым Его Превосходительство Посол за рвение по службе предоставлял право провести несколько дней в своей резиденции в Довиле – месте съемок легендарного фильма Клода Лелуша «Мужчина и женщина». Такая честь выпала первому секретарю Андрею Таранову как раз в начале марта, и он ею воспользовался, чтобы отправить Веру с малышкой «подышать воздухом Атлантики». Сказал, что сам сможет наведаться к ним только в воскресенье: много работы. Ангел или бес подстроил так, что в пятницу той же недели первый секретарь Кранцев должен был присутствовать на открытии выставки советских художников, организованной друзьями СССР в портовом Гавре, т. е. в часе езды от Довиля.

Элегантная вилла, собственность советского посольства, скромно и неприметно разместилась во втором ряду строений вдоль побережья, на некотором удалении от центра города, т. е. в стороне от посторонних взглядов. Из окна второго этажа резиденции, в промежутке между домами первого ряда, хорошо был виден бескрайний океан. Время года, непригодное для купания, объясняло отсутствие в доме других совсотрудников. Единственный его обитатель, охранник Петр, проводивший свои дни необременительной службы на рыбалке, уезжал с зарей и возвращался только ко сну, приняв в качестве снотворного пару-тройку стаканов местного кальвадоса. Что нужно еще для ощущения свободы тела и духа? И Кранцев ощущал эту свободу, несмотря на пронизывавшую его все же мелкую, животную боязнь. Страх быть кем-то увиденным, попасться с поличным. То есть и хотелось, и кололось.

Запарковав служебный «рено» среди машин на паркинге у знаменитого казино, он преодолел пешком остающиеся триста метров до резиденции посла, глупо и резко меняя маршрут, еще не решив, что поступает верно. В случае если бы за ним следили французские службы, им нетрудно было бы догадаться, что никакой угрозы национальной безопасности страны пребывания сей господин не представляет. Что до самого Кранцева, то он убеждал себя по крайней мере в одном: нет, это не просто зов плоти, а непрестанный, отчаянный поиск родственной души и бескрайней нежности, которую он угадывал или рассчитывал найти за поволокой огненных, диких очей пантеры.

Уже от стен виллы он заметил два силуэта – большой и совсем маленький – на песках океанского отлива, у самой кромки воды. Вера тоже узнала его издалека и знаком позвала подойти: маленькая Катя в свои три с половиной года вряд ли способна разгадать их замыслы. В отражении близких волн жена другого человека повернула свое взволнованное и согласное лицо к приближающемуся мужу другой женщины. Внезапно успокоенные, они улыбнулись друг дугу, одновременно подумав о фильме Лелуша и похожих кадрах, снятых им в этих местах на ту же тему много лет тому назад. В конечном счете все истории любви на этой грешной земле часто бывают похожи, даже у советских граждан. Вдыхаемый воздух Атлантики опьянил девочку, и она мигала осоловелыми глазками, ковыряя лопаткой твердый песок. Пора было возвращаться в дом.

Самые первые мгновения любви у обычных людей всегда отмечены некоторым налетом грусти, тревоги, неуверенности. Не ошибиться бы. Эти доли секунд прекрасны, но эфемерны, потому что моментально растворяются в воздухе и исчезают навсегда. Кранцев все еще сомневался, не решаясь прикоснуться к Вере. Оба понимали, что в их распоряжении лишь несколько мгновений скоротечного счастья, взаимного открытия, жалкий отрезок времени в сжатом пространстве между спящей Катюшей, посольством и прочими изгибами лабиринта, в который они собирались войти. Но если подпивший Петр крепко заснет, они получат эту ночь в награду за свою деликатность и терпение.

Зажав горячими ладонями послушное лицо Веры, Кранцев начал медленно пить ее губы, сначала маленькими глотками, а потом все более жадно. У них не было ни времени, ни желания принимать горизонтальное положение. Звуки и движения советских влюбленных ничем не отличались от французских, разве что некоторой меланхолией и тревогой от долгого ожидания близости, предвидения неизбежной разлуки и, возможно, конца света.

В итоге Петр их не подвел. И ночь была долгой, неповторимой, изысканной и, конечно, последней. Сознавая это, они плакали, кусая друг друга то в руку, то в плечо, не разжимая усталых объятий. Перед самым рассветом Кранцев, напоенный и сводимый с ума блаженством, простерся вдоль тела женщины и прижал свои губы к ее животу. В зыбком свете туманного утра тело Веры как бы покрылось нежной палевой краской. А первые лучи океанского солнца, пробившиеся через жалюзи, добавили несколько охряно-золотистых тонов.

Никогда не говори «никогда»…

– Я никогда не смогу уйти от Андрея, – шептала женщина. – Это мой второй муж, ты знаешь. Я хотела выйти за него – и вышла. Что-то менять теперь слишком поздно. Хватит разрушений. Он, конечно, примат, эгоист, зануда, холодный, скупой, расчетливый… Но любит Катюшу. Наверное, и меня – по-своему. В постели мне с ним хорошо. Мы в Париже. Чего мне еще не хватает? Наверное, тебя?

– Я никогда не смогу бросить Светлану и Аннушку, – бормотал в ответ мужчина. – Это я вверг их в водоворот нашей жизни. Света – честная максималистка, искренняя, немного наивная. Живет принципами, в постели равнодушная… или притворяется. Мы поженились, совершенно не зная друг друга, своих возможностей и пристрастий, может, это ошибка… Но я не могу ее бросить, т. е. предать, разрушить… И потом, я люблю Аннушку. Наверное, люблю обеих… Это все, что у меня есть в этой жизни. Мы в Париже. Чего мне еще не хватает? Тебя, конечно.

И правда, чего еще недоставало этим двоим? Мозг Кранцева подсказывал: пресыщение – прелюбодеяние. Как говорили французы, «хотят поесть масла и еще получить деньги за масло». Но можно ли разумно объяснить желание, затмевающее угрызения совести? И в остающийся до подъема час они предпочли снова и снова погружаться в объятия друг друга до полного изнеможения. Когда уже не оставалось сил даже плакать.

За рулем своего бордового Рено 115 CD Кранцев, опустошенный и утомленный, рассчитывал вернуться в Париж к обеду. Партитура по имени Вера, ее чарующая музыка продолжала звучать во всем его теле, и он даже не сообразил включить радио. И только войдя в дом, маленькую двухкомнатную квартирку на третьем этаже посольства, и включив телик, услышал известие, что у его страны новый руководитель по имени Михаил Сергеевич Горбачев, ибо товарищ Черненко почил в бозе, так и не успев облагодетельствовать своих сограждан, как, впрочем, и его предшественники. «Похоже, эпоха застоя закончилась», – без облегчения подумал Кранцев.

Новые импульсы из Москвы не заставили себя ждать. Перестройка стартовала со скоростью 500 км в час, а Гласность уже пошла нарасхват, как пирожки с мясом в арбатском гастрономе. Коммунизм в СССР явно собрался произвести лифтинг лица, чтобы выглядеть еще более «человеческим». То есть, видимо, раньше он не был достаточно человеческим, подумал Кранцев.

Свежий ветер перемен наконец настиг и храм советской дипломатии в Париже. Руководство посольства прямо обратилось к дипломатам с призывом свободно излагать свои мысли, идеи и пожелания о том, что следовало бы перестроить в своей текущей работе на французском направлении, а также в жизни простых советских людей. Список предложений рисковал оказаться слишком длинным. Но все дружно принялись играть в игру, хотя и без особого азарта. Кто знает, например, насколько крепок здоровьем Михаил Сергеевич, который на данный момент выглядел в полной форме? Время покажет, а пока надо было шевелить мозгами о том, как лучше действовать и приспосабливаться к новым веяниям. И Кранцев шевелил, как и все его товарищи по работе. И сразу поплыл по течению.

То, что философ-диссидент Александр Зиновьев назвал Катастройкой, более осторожные шутники-англофоны из МИДа определили, как Дебилдинг – Debuilding. Но все единодушно подключились к толканию вперед телеги социализма, только что подкрашенной золотой краской, чтобы походило на карету. Всеми двигала надежда на реальные перемены и желание побыстрее разомкнуть слишком жесткие объятия советского режима. Кранцев вдруг стал замечать больше искренних улыбок вокруг. Да, надежда на лучшее, похоже, вселилась во всех: и в совслужащих, и во французов за стенами посольства. И никто не хотел разочаровываться. Французы стали валом валить на кинопросмотры и выставки, устраиваемые в Бункере на бульваре Ланн. И здесь, как завфильмотекой посольства, безраздельно царил Кранцев.

* * *

Позднее, при воспоминании об этой славной, но отнюдь не героической поре, его память всегда будет выхватывать и освежать полузабытые подробности, поэтому здесь стоит сделать отступление.

Ровное течение культурного сотрудничества между двумя странами изредка нарушалось то яркими событиями, то забавными происшествиями. Представление среднего француза о советском кино тогда ограничивалось «Броненосцем “Потемкиным”» и «Иваном Грозным» Эйзенштейна, а также фильмом «Летят журавли» Михаила Калатозова, получившим в 1957 году «Золотую пальмовую ветвь» на Международном кинофествале в Каннах. Современных советских картин французы практически не видели. А один из популярных во Франции телеведущих тогда даже сомнительно пошутил, что больше всего любит советские фильмы, потому что «они не мешают ему крепко спать». В этой связи кинослужба совпосольства вместе с бюро Совэкспортфильма в Париже, как в свое время Ленин, решили, что из всех советских искусств важнейшим в условиях Франции является кино. Эту позицию деятельно поддержал посол Голубцов.

Отнюдь не все события в жизни культурной службы посольства носили грустный или торжественный характер. Бывали и курьезы. Как-то однажды фирма «Стеридофильм», продюсер картин с участием самого знаменитого французского киноактера Жан-Пьера Меркальто, заявила, что больше не будет давать их бесплатно для просмотра высоким гостям совпосольства. Выяснилось, что несколько советских газет подняли кампанию критики героев Меркальто – «бездумных забияк, драчунов и сорвиголов», которые, мол, никак не могли служить примером для советской молодежи. Вредная французская пресса умело отреагировала на эту благоглупость заголовками типа «Москва не любит нашего героя!», «Бог во Франции, исчадие ада в России!» и т. п. Ну, естественно, окружение знаменитого актера и его фирма обиделись, тем более что картины с участием Меркальто в СССР собирали миллионы зрителей, т. е. приносили немалый доход казне и фирме-посреднику «Комета-фильм». И тогда прозорливый посол поручил сотрудникам культурной службы срочно исправить ситуацию и вернуть расположение кинозвезды.

Надо ли говорить, что это задание показалось невыполнимым: как подступиться к личности такого масштаба? Но в окружении звезды нашелся человек с русскими корнями, и он уговорил Звезду принять представителей посольства. В назначенный час руководитель группы культуры и Кранцев, запасшиеся традиционными русскими сувенирами (бутылка водки и банка черной икры), с трепетом ожидали встречи с самим (!) Меркальто в одной из его парижских квартир. Наконец послышался шум, и в комнату стремительно ворвался Жан-Пьер и сразу же стал радушно приветствовать гостей, выясняя, какова цель их визита. Похоже было, что артист ни сном ни духом не ведал о происках советской прессы. Он распорядился открыть для гостей магнум шампанского, под его журчание выслушал извинения и с радостью принял приглашение посетить Советский Союз, в том числе и для охоты. Инцидент был исчерпан, но история на этом не закончилась. Через несколько недель на экраны Франции вышла милая комедия «Веселенькая Пасха» с участием Меркальто, и там по ходу сюжета герой, преуспевающий бизнесмен, приглашал гостей к столу, заставленному огромными бутылями с водкой и горами черной икры, и говорил примерно следующее: «Проходите, друзья, угощайтесь. Это мне преподнесли друзья из советского посольства!»

* * *

По мере нарастания шума Перестройки в СССР в бетонном гнезде советских дипломатов в Париже тоже начинала повышаться температура, закипали страсти, росло добродушное настроение, и шире открывались рты для все более и более смелых разговоров и шуток. Но прежде всего резко возросло лихорадочное желание или даже потребность говорить, разговаривать, болтать и трепаться на любую тему и без темы. Провозглашенная свобода слова, которой, кажись, отродясь не было на Руси, опьяняла, несла и уводила. Пример этому давал сам генеральный секретарь КПСС, быстро получивший в народе прозвище Говорящий Мишка. Слегка косноязычный, путавшийся в собственных длинных фразах, но энергичный оратор, он выглядел намного лучше на фоне многих своих угрюмых, нездоровых и тяжеловесных предшественников брежневской эпохи и поэтому быстро обаял не только западную элиту, но и аудиторию советских бодрячков.

Однако чудак и мерзляк Кранцев все первое лето этой очередной политической оттепели продолжал испытывать некую зябкость и неловкость от невероятности происходящего. После эскапады в Довиле он видел Веру только раз или два, да и то в компании Андрея, и не понимал, то ли она прячется, то ли просто занята ребенком и своей текущей жизнью. Но каждый раз при виде женщины, ее пышных, аккуратно уложенных волос и платьев в обтяжку Кранцев кроме угрызений совести и легкой печали испытывал нормальное мужское томление, сожалея о том, что не стал ей врать тогда, на берегу Атлантики, про вечную любовь, совместный полет на Луну, поход в райские кущи и гнать прочую белиберду, которую так любят слушать влюбленные женщины, предпочитая ее жесткой и бесповоротной правде.

Мучаясь бесполезными воспоминаниями о шелковистой коже Веры, он перестал обращать внимание на мелкие события, происходившие вокруг него самого. Как, например, слишком долгая прогулка жены Светланы и Бориса на набережной Ниццы во время экскурсии, организованной для сотрудников месткомом посольства в начале апреля. На Лазурном Берегу уже было тепло, если не жарко. Вокруг все цвело, жизнь казалась прекрасной, и пустые надежды звездами роились в голове Кранцева, чтобы в конце концов бесполезно падать на грешную землю. Отчего он, пребывая как бы в полусне, прозевал первые признаки перемен в поведении жены. И парой недель позже довольно вяло отреагировал на заявление Светланы о том, что ей надо наведаться к гинекологу для небольшой операции. Все утро визита в клинику, ожидая жену, Кранцев провел с Аннушкой на площадке аттракционов в Булонском лесу, уклоняясь от настойчивых вопросов ребенка: «Что мама так долго делает у доктора?» В рассеянности на своем парижском облаке он даже не задал себе вопроса о том, почему Светлана не хочет ребенка: потому что желает работать для поддержания скудного бюджета семьи или потому, что она не хочет ребенка от него? Вместо того чтобы задавать себе подобные коварные вопросы, он предпочитал, петляя, продолжать свой бег по пересеченной местности, все больше казавшийся миражом.

* * *

Так минуло еще одно лето в прекрасной Франции. Пролетело слишком быстро в суете и рутине служебных дел и семейных забот. Девочка, помещенная в детский летний лагерь посольства в зеленом пригороде Парижа, ныла и даже иногда плакала, жалуясь, что редко видит родителей. Кранцев тоже редко видел Светлану, стараясь держаться подальше от приемной посланника, где его жена прилежно исполняла свои обязанности секретаря. Встречались по вечерам, усталые, в своей тесной служебной квартирке и если Светлана не уходила поболтать к подружкам, то выскакивали на душистые парижские улицы и долго гуляли, почти не разговривая. Каждый думал о своем и дышал по-своему.

С наступлением осени Париж впервые лицезрел вживую и, со вкусом продегустировав, открыл для себя персону улыбчивого первого президента СССР и его супруги. Утонченная Франсуаза Саган выделила главные, на ее взгляд, черты нового руководителя Советского Союза – «смелый и мирный». Правда, в течение трех дней визита парижане-автомобилисты чертыхались от постоянных пробок, вызванных передвижениями официального кортежа с высокими гостями. Все на что-то надеялись, но никто толком не знал, на что. Кранцев, как и все его нормальные сограждане, – на то, что их страна перестанет наконец быть пугалом для Запада, французы – что Москва перестанет пугать «свободный мир».

Самый просторный зал посольства до отказа заполнился совкомандированными и иностранными гостями, приглашенными на прием, чтобы приветствовать нового, еще незнакомого им руководителя Кремля. Вал приглашенных, однако, не мог скрыть прискорбного отсутствия настоящих французских звезд, все еще сторонившихся всего советского. За это посол, обычно приветливый и сдержанный, строго, с досадой отчитал свою культурную службу. Ему хотелось показать «товар лицом» – бурное фонтанирование советско-французской дружбы. Которой никогда на самом деле не было, думал про себя Кранцев, вспоминая нашествие Наполеона и Крымскую войну.

Возможно, на следующий день, в этом смысле, в Елисейском дворце происходили важные события, но туда Кранцев приглашен не был. А был назначен дежурным-порученцем при заместителе председателя правительства, для чего расположился в его шикарном люксе отеля «Крийон», что на площади Конкорд. Сам вице-премьер сопровождал главу государства и отсутствовал целый день, поэтому Кранцев и говорливый помощник большого русского начальника, тоже оставленный за ненадобностью в отеле, договорились ни в чем себе не отказывать и заказали королевский обед по полной, с дорогим элитным вином. Поедая халявные фуа-гра, морские гребешки, филе миньон и запивая все это тонким вином, нельзя сказать, чтобы они испытывали сильные угрызения совести. Точно так же поступали и все остальные сорок членов советской делегации, взятых генсеком с собой в Париж и расселенных в престижных отелях, но не участвующих в переговорах на высшем уровне. Счета, представленные впоследствии министерству иностранных дел Франции этими отелями, заставили вздрогнуть бухгалтерию Кэ д`Орсэ.

Первое общение четы Горбачева с советским народом в Париже состоялось во внутреннем дворе Бункера, едва вместившем всех желающих. Толпа не скрывала своего ликования и дала волю чувствам – от слез радости до веселых выкриков. Еще бы, Творец Перестройки и Гласности рядом с нами! На расстоянии вытянутой руки. Бог с человеческим лицом спустился с небес, чтобы сделать счастливыми всех советских людей. Означало ли это, что терпеливый и осторожный Кранцев тоже станет окончательно счастливым?

* * *

Тем временем признаки обновления жизни быстро умножались. В один прекрасный день, неожиданно, в Париже возник Гера Седин, закадычный друг Кранцева и напарник по прощанию с родиной на берегах Оки. Он прибыл вместе с законной супругой Ленианой прямым рейсом из Нью-Йорка по дороге в Москву, в очередной отпуск. Теперь такие отклонения от маршрутов совзагранслужащих, оказывается, допускались. Никогда раньше о таком и помыслить было нельзя – любой выход из самолета по пути следования домой рассматривался как побег. Разместили их, по просьбе Кранцева, в гостинице при посольстве за символическую плату. Гера поднабрал веса на американских харчах, но сохранил прекрасную интеллектуальную форму и, как всегда, шумно делился новостями своей заокеанской жизни. Первым его желанием в Париже, городе всевозможных соблазнов, было прошвырнуться по кварталам «красных фонарей», т. е. вокруг площади Пигаль, дабы лично удостовериться в отличии шарманных парижских проституток от вульгарных, в основном цветных работниц нью-йоркского тротуара. Свободный духом и мыслью, едкий в суждениях, он разомлел от пятого виски, выпитого за счет Кранцева в баре на площади Трокадеро, и затеял разговор на английском с какой-то британской молодой парой, похоже, никогда не встречавшей русских. Через минуту глаза у них вытаращились и рты открылись от изумления.

– Ну что вам сказать, ребята, – вальяжно заявил Гера, – мы с приятелем работаем в лагере, в ГУЛАГе, читали Солженицына? Там мы отвечаем за контроль психологического состояния заключенных. Работа тяжелая, нервная работа, как и наше состояние… Вот приехали немного отдохнуть и заодно поизучать опыт французов. Завтра в Марсель, двинем в тюрьму «Бометт» и после расслабимся на море… А потом домой, все перестраивать… по-новому. Лагеря, тюрьмы, знаете ли, всегда пригодятся…

Геру несло как Остапа Бендера. Он явно остался доволен результатом и, видя легкий ужас на лицах собеседников, поднял бокал с виски.

– Россия – это Чайковски, Шостаковски, Солженицки… Ну, чокнемся по-русски – и нам пора. Дела…

Оба пошли к выходу, пошатываясь, и уже на улице дружно заржали. Потом, нетвердо шагая по шикарному бульвару Мандель в посольство, пытались безуспешно завести «Подмосковные вечера», но, кроме первого куплета, не вспомнили слов. Зато развеселили нескольких прохожих выкриками «Красные русские гуляют!». Но, к счастью, на глаза полиции не попались. Можно было загреметь за хулиганство в общественном месте. Им так хотелось стать неотъемлемой, банальной частичкой этого большого прекрасного города, не хуже каких-то голландцев или итальянцев и даже арабов, но они слишком хорошо знали свое место под солнцем и в своей парижской резервации на бульваре Ланн.

На следующий день гуляние продолжилось уже с женами – сначала шопинговались в недорогих кварталах и ближе к вечеру отправились на улицу «красных фонарей» Сен-Дени – непременный маршрут не только советских посетителей Парижа. Там Гера не придумал ничего умнее, чем вытащить фотоаппарат и начать снимать барышень, подпиравших стены домов. Машину Кранцева с дипномером немедленно окружили опекуны барышень довольно грозного вида, заставили вытащить пленку и уплатить некоторый таможенный сбор за прегрешение. Платил Гера, а Кранцев тем временем для разрядки крикнул, что «эти русские никогда не видели пикантной задницы на улице». Выкрик был воспринят с пониманием и смехом, и нарушителей порядка отпустили с миром. Инцидент, опять же, был исчерпан без вмешательства полиции.

Успокаиваться поехали в ресторанчик на острове Сен-Луи, в сердце Парижа, где за единую входную плату разрешалось есть и пить сколько душе угодно, т. е. от пуза. Четверка восприняла это как вызов и, поедая колбасы, паштеты, ветчину и сыры с хрустящим хлебом, стала требовать новую бутылку вина каждые десять минут. На родине Рабле Гера проявил себя подлинным Пантагрюэлем. Команда официантов приняла игру – таков был слоган заведения – и с усмешкой подносила дешевенькое вино в глиняных кувшинах. Но ореол «прожорливых русских» рассеялся, когда, расплачиваясь, Гера вытащил из кармана стандартную баночку черной икры и вручил на прощание изумленному хозяину ресторанчика. А на улице сказал Кранцеву: «Вам вез, но пусть знают, что у русских всегда икра в кармане, а то больно напряглись, лягушатники!»

В аэропорту Руасси на следующее утро, до посадки в самолет на Москву, сидя перед дюжиной бутылочек от выпитого с другом пива, Кранцев, как тогда на берегу Оки, внезапно почувствовал ту же смутную тревогу, беспричинный страх и холод, преследовавшие его с детства. Дружба заочно – вещь зыбкая, многого не расскажешь при короткой встрече. Как и в любви, здесь важно постоянное присутствие. Да и готов ли был Кранцев что-то важное сообщить другу, он и сам не знал. И только когда Седины исчезли за будкой паспортного контроля, Кранцев понял причину своего беспокойства: неприятно было плыть одному в этом потоке новизны, который нес их неизвестно к каким берегам…

Через месяц он получил письмо от Геры уже из Нью-Йорка, в котором друг сообщал о том, как провел отпуск в стране веселых Буратино, и советовал не ждать слишком глубоких перемен от Перестройки, а перестраиваться самому, адаптируясь к действительности. Письмо заканчивалось патетически: «Тема, френд, наше “покорение” Парижа еще раз убедило меня в том, что твои родители поступили правильно, не сделав аборт и тем самым позволив тебе явиться в этот мир, чтобы стать моим альтер эго. В противном случае я остался бы совсем один, безутешен на этой чудаковатой планете и, возможно, уже помышлял бы об уходе в мир иной. Спасибо, что ты спас мне жизнь! Не грусти! Много не пей! Меньше переживай, больше думай, практикуй “криейтив кумейкинг”, ты же можешь!»