Текст книги "В краю молочных рек"

В какой-то мере сказанное было правдой. Нет, конечно, она не собиралась вступать в секту, но секта была целью ее поездки. Она прилетела в Краснодар, чтобы написать о «Пришествии», которым она интересовалась не первый месяц. О нем говорили повсюду, а его Лидера – его так все и звали Лидером – обсуждали в соцсетях и десятках изданий, даже в таблоидах, хотя никакой конкретной информации о нем не было. Так, переливали из пустого в порожнее.

В течение полугода едва ли не каждую неделю становилось известно о связях какого-нибудь популярного блогера с «Пришествием», люди писали открытые обращения к Лидеру, а он, в свою очередь, увеличивал свое влияние, помогая просителям. Находил деньги на лечение детей, чинил аварийные дома, латал дороги. Народный заступник, не иначе. Еще про него говорили, что он обладает даром исцеления. Вполне реальные люди рассказывали на своих страницах в социальных сетях, как с ними произошло чудо. Слепые прозревали, хромые начинали нормально ходить, опухоли у больных раком сдувались сами собой – все как положено, стандартный джентльменский набор.

Лиза сначала не придавала всем этим историям большого значения, но со временем «Пришествие» стало трудно не замечать. Да, сейчас в стране появляется много сект как грибы после дождя, но с этой никто не мог сравниться. Поэтому Лиза и решила разобраться с «Пришествием». Ее подстегивало не только любопытство журналиста, но и раздражение от глупости людей. Как можно верить во все это в двадцать первом веке? Впрочем, она знала как: друзья ее родителей в свое время «заряжали» воду у экранов телевизора, хоть имели прекрасное образование, так что чему здесь удивляться. Время идет, а люди не меняются и не думают становиться умнее.

Когда она рассказала на работе, что хочет отправиться в «Пришествие», коллеги стали отговаривать ее. Они убеждали, что при всей вроде бы положительной репутации секта все равно остается сектой, с ней не стоит связываться. Но она настояла на командировке. Главред в растерянности пошел обсудить идею с издателем, чего на ее памяти никогда не делал. С ответом тянули долго, но все-таки дали добро.

А потом ей стали сниться кошмары.

Ей снился один и тот же сон, который она успела запомнить в деталях. Был вечер, она видела широкую поляну посреди леса. На ней стояли сотни людей. Кто-то с надрывом говорил в мегафон, но слов было не различить. Сквозь толпу шла группа из нескольких человек – они на телеге катили огромные бочки, из которых зачерпывали пластиковыми стаканами красную жидкость, похожую на виноградный сок. Первыми пили дети. После нескольких глотков они начинали биться в конвульсиях, горлом шла кровь. Кто-то из взрослых улыбался, кто-то плакал, но пили все. И все умирали – падали на землю, рвали траву, блевали темными сгустками.

Когда телега останавливалась рядом с ней и человек зачерпывал красный напиток, ее пробирала дрожь. Все смотрели на нее, Лизе хотелось плакать. «Что вам нужно? – пыталась она закричать, но не могла. – Чего вы хотите от меня?» Сзади ее кто-то хватал за голову, резко тянул на себя, так что она падала на землю. Над ней нависало лицо бородатого мужика, и он, быстрым движением засунув ей в рот пальцы, с силой размыкал челюсти, отчего внутри что-то хрустело и тело пронзала боль. Ему передавали стакан, он прислонял его к Лизиным губам и наклонял – красная жидкость затекала ей в рот.

На этом моменте Лиза всегда просыпалась и после долго пыталась прийти в себя – шла на кухню, пила воду, растирала пальцами глаза. Смотрела в потолок, вернувшись в постель. По утрам, готовя завтрак, заваривая кофе, она прокручивала в голове этот сон снова и снова. Она никогда не отличалась робостью, напротив, в редакции все считали ее смелой. Да Лиза и сама так считала. Но повторявшийся кошмар пугал ее, как давно ничто не пугало – он вызывал нутряной страх, от которого хотелось запереться в шкафу, надеясь, что там тебя никогда не обнаружат.

* * *

Найти Екатерину Макарову, пресс-секретаря «Пришествия», оказалось несложно: члены секты носили однотонную серую одежду, так что Лиза сразу заприметила ее, выйдя из аэропорта. Она вместе с двумя мужчинами стояла сбоку от главного входа, у черной BMW.

– Всем привет, – бодро сказала Лиза, подходя к ним.

– Добрый день, Елизавета, – едва кивнув, ответила Макарова, после чего повернулась к водителю: – Вадим, убери ее чемодан, и давайте трогаться.

Сев на заднее сиденье вместе с Макаровой, Лиза почувствовала, что у той отличный парфюм – легкий цветочный аромат с тонкими сладковатыми нотами.

– Господи, какие у вас прекрасные духи. Что это – Dior, Saint Laurent или?.. Не могу понять. Но мне очень нравится, – сказала Лиза.

Она всегда старалась начать разговор с нужным человеком с чего-то неожиданного, чтобы немного вывести собеседника из себя, а затем уже переходить к серьезной беседе. Но здесь фокус не прошел. Вместо ответа Макарова только пожала плечами.

– Вы хорошо долетели?

– Да, абсолютно. Сначала слегка понервничала, но это моя обычная реакция, все быстро прошло. – Она засмеялась. – Я знаю проверенные способы. Так что, сколько нам ехать до вашей резиденции?

– До поселения несколько часов. Здесь красивые места – будет на что посмотреть в окно.

– Честно говоря, я бы лучше пообщалась с вами – может, расскажете, как появилась секта? О ее основных принципах, устройстве лагеря, правилах.

– Во-первых, мы не называем себя сектой, – сказала Екатерина, кладя ногу на ногу. – Мы – семья. А во-вторых, подробнее обо всем лучше поговорить на месте. Так будет нагляднее. И, сказать по правде, я предпочла бы сейчас помолчать. Я рано проснулась, а впереди еще много дел.

– Послушайте, ну я все же к вам из Москвы прилетела, и мне бы не хотелось терять время. Помолчать я всегда успею. Не сочтите за наглость, конечно, но если вы не хотите говорить о… семье, – сказала Лиза с заминкой, – то, может, мы поговорим немного о вас? Все-таки вы один из главных представителей «Пришествия», чуть ли не второй человек после Лидера.

Макарова едва улыбнулась и закрыла глаза. Она сложила руки на коленях и молчала, а Лиза не знала, как на это реагировать. Единственный плюс был в том, что она смогла наконец разглядеть собеседницу получше. Екатерина – сухая высокая женщина. Прямая осанка, точеный профиль, заостренный подбородок. Русые волосы собраны в пучок. Похожа на отошедшую от дел балерину. На ней было платье жемчужно-серого цвета до щиколоток, схваченное на талии тонким ремешком, и простые балетки. На шее висел серебристый кулон в виде кольца.

Когда Лиза готовилась к поездке, она много читала о ней – в начале нулевых Екатерина была одной из самых модных театральных актрис. Она грамотно выбирала роли, хорошо одевалась, считалась звездой среди интеллектуалов и эстетов. Издания пестрили съемками и интервью с ней – было видно, что везде разговором управляет она, а не журналист. Екатерина всегда уклонялась от вопросов о личной жизни, всерьез говорила только о работе, театрах, культуре. Листая подборки с текстами о ней, Лиза не могла понять, почему ее слава так быстро потухла.

Никаких видимых причин для этого не было, и никто из ее знакомых журналистов не мог сказать об этом хоть что-то толковое. Ходили только слухи о смерти ее любовника-покровителя, но что это был за любовник, да и был ли он вообще, неизвестно. Лиза обнаружила, что примерно тогда же, когда Макарова перестала играть, у нее умер отец, но строить на одном этом факте предположения о «духовном перевороте» было трудно, тем более что об отце Екатерина не говорила в интервью – были они близки, не были? Не говорила она и о матери, про которую также невозможно было найти хоть какую-то информацию.

После ухода из профессии о ней долго не было слышно, а потом она неожиданно вернулась в совершенно другой роли – в качестве благотворителя. Организовала фонд правовой и психологической помощи женщинам, «Поддержку». Со временем он стал проводить и просветительскую работу – например, лекции, посвященные темам домашнего насилия и гендерного равноправия. Завершение актерской карьеры Макаровой и ее возвращение вызывали массу вопросов, но ответов на них не было: в качестве главы фонда она говорила с журналистами исключительно о проблемах благотворительности. Ну а теперь, в качестве пресс-секретаря «Пришествия», она давала прессе лишь короткие комментарии, но не интервью.

– У вас есть пять вопросов, – вдруг сказала Макарова низким хрипловатым голосом и открыла глаза. – Я сейчас отвечу на пять коротких вопросов, а об остальном поговорим на месте. Идет?

– Да, вполне, – кивнула Лиза. – Можно задавать любые вопросы?

– Конечно. Задавать можно любые вопросы, но не на любые я захочу отвечать.

– С вами непросто.

– Вы не представляете, до какой степени, – сказала Макарова. – Ну, начинайте.

– Сколько вам лет? – спросила Лиза.

– Пятьдесят, – ответила Макарова, подняв голову, как будто специально обращая внимание на прямую осанку. – Но это вы могли найти и в интернете и не тратить сейчас свои драгоценные вопросы.

– Не волнуйтесь, так задумано. Важна ведь не только информация, но и то, с какой интонацией ее сообщают, – сказала Лиза. – Следующий вопрос. Что такого есть в Лидере, чего нет в других людях? Почему вы пошли за ним?

– Я много думала об этом, – ответила Макарова почти без паузы, – и всегда приходила к тому, что мне было очень просто пойти за ним. Очень легко, даже приятно. Когда я с ним встретилась в первый раз, я сразу поняла, что он – именно тот, кто мне нужен. И не только мне. Вы поймете, о чем я говорю, когда увидите его. Он особенный. – Она пожала плечами. – И я полностью отдаю себе отчет в том, что говорю. Я не какая-то сумасшедшая, мы здесь не сборище ненормальных. Просто у некоторых людей есть стереотипы относительно сект, к разряду которых вы нас причисляете. Но мы намерены бороться с предубеждениями. Именно поэтому мы и не отказали вам в визите.

– Кстати, я ценю эту открытость. Это здорово. Глупый вопрос, но все же – а вы верите в Бога?

– Верю… – Макарова посмотрела вниз, на свои руки. – Я верю в Бога.

– Что случилось с вашей карьерой в конце нулевых? Почему вы отовсюду исчезли?

– Честно говоря, мне не хочется отвечать на этот вопрос. – Она помолчала. – И я не буду этого делать. Даже не потому, что лень. Просто мне неинтересно об этом говорить, и все. Это лишнее и уже не имеет никакого значения.

– То есть вы отказываетесь отвечать.

– Совершенно верно, отказываюсь.

– Хорошо. У меня остался последний вопрос, пятый. Скажите… скажите, а что все-таки у вас за парфюм? Удивительно хороший, серьезно говорю.

Екатерина вдруг рассмеялась – просто и естественно.

– Нет, нет, послушайте, это не Dior и не Saint Laurent, – сказала Макарова, покачав головой. – Это Marc Jacobs. Ничего не могу с собой поделать – ужасно нравятся его духи. Я понимаю, что мне надо бы отказаться от таких излишеств, но пока никак не могу. Невозможно быть совсем без греха. – Она посмотрела на Лизу с улыбкой, и ее голос стал как будто мягче. – Простите, что так рассмеялась. Не думала, что вы вернетесь к этому вопросу, а мне почему-то вдруг захотелось на него ответить, сказать, что это Марк, мой любимый Марк. Как раньше, когда меня постоянно спрашивали – что на вас надето, что лежит в сумке, кто вам делал макияж. Глупость, но почему-то вспомнилось.

– О, а я обожаю эти интервью. У меня на них мозг отдыхает – идеальное чтение после работы.

– И еще по поводу ароматов. – Макарова быстро вернулась к прежнему тону. – Елизавета, я вот что хотела сказать. Не сочтите за бестактность, но у нас в поселении запрещено пить. И курить, кстати. Так что, если от вас однажды будет разить так, как разит сейчас, вы будете просто выставлены за ворота. И никакая пресс-карта вам не поможет. Учтите это.

Лиза торопливо кивнула, покраснев, кажется, до ушей, а Макарова откинулась на сиденье и стала смотреть в окно. Свет мягко падал на ее волосы и плечи, на красивые руки.

– Да, я хотела сказать, что можете звать меня просто Лизой, без формальностей.

– Просто Лиза, без формальностей, – медленно повторила Макарова. – Хорошо. Как скажете.

* * *

Сидя на перроне, Дима закурил. Он зажал сигарету в зубах и открыл рюкзак, чтобы удостовериться, что все на месте. В глубине, под одеждой, нащупал паспорт, конверт с деньгами. Это была заначка, которую Дима нашел дома, – наличных было немного, но вместе с тем, что он снял со своего счета, все выглядело не совсем уж плохо. Так было безопаснее, чем ходить с картой, которую легко можно было отследить, и к тому же ее всегда могли заблокировать, если понадобится. Из тех же соображений безопасности Дима решил не ехать до центрального краснодарского вокзала, хотя брал билет именно туда, а сойти за пару остановок.

Он пересчитал купюры, убрал конверт и паспорт обратно, застегнул рюкзак. Потом достал из кармана джинсов листок с адресом апартаментов, которые забронировал из дома. С жильем пришлось потрудиться: Дима долго искал место, где для брони не нужно было вводить паспортные данные, и через пару часов поиска это все же получилось – к счастью, еще есть люди, которые хотят уйти от налогов.

Докурив сигарету, он бросил ее в урну. Вокруг не было никого, только старуха в синем халате спала сидя на соседней платформе. Она едва не утыкалась головой в зеленый лоток с пирожками, стоявший у нее на коленях. Перрон окружало поле, вдалеке виднелось шоссе. Надо было идти, но, прокрутив в голове план – все, что сделано и все, что предстоит, – он почувствовал слабость, граничащую с отчаянием. Хотелось так и сидеть на лавке, уставившись перед собой, и ничего не делать – он представил, как его тело твердеет, как он превращается в камень, в часть пейзажа и от него уже ничего не требуется. Не надо ничего делать, ниоткуда бежать, ничего объяснять. Это было бы спасением – воевать с миром только за себя, когда за спиной нет никого, кто был бы дорог тебе или кому был бы дорог ты, сложно. А у него ведь и правда никого не было.

Мать Димы умерла, когда ему было пять лет. Он знал, что некоторые люди помнят себя едва ли не с младенческого возраста, и это показатель их гениальности. Кто-то из знакомых рассказывал, что может вспомнить эпизоды из своих трех-четырех лет. Но не он. О маме у Димы осталось только одно воспоминание. Как они вдвоем пришли в парк аттракционов, он поднял голову, чтобы посмотреть на цветную карусель, зависшую в воздухе, и в радостном изумлении открыл рот. Ярко слепило солнце, откуда-то из этого света появилось лицо матери, ее руки – она погладила его по голове, сказала, что когда-нибудь потом, когда вырастет, он сможет прокатиться на таком аттракционе. И улыбнулась. «Ты у меня самый смелый, Дима», – сказала она и снова исчезла в солнце, гудящем шуме вокруг.

Это было все. Ни запаха, ни каких-то других слов, отрывков – ничего. Хотя он помнил произнесенные в тот раз слова, он даже не мог восстановить в памяти ее голоса. Иногда ночью, когда долго не мог заснуть, он представлял, как звучит мамина речь, подбирал интонацию, тембр. Порой ему казалось, что он вот-вот попадет в цель, найдет нужный голос, узнает его, но все было не то, что-то ускользало в последний момент. Он ругал себя – что это за сын, который не помнит даже мамин голос? Дома остались ее фотографии – их фотографии, где они были вместе: Диме год, два, три, – но это ничего не меняло. Себя он не узнавал, словно это был какой-то посторонний человек с другой жизнью, другим будущим, а мама была просто симпатичной женщиной, но не более: русые волосы до плеч, мягкие черты лица. У Димы не получалось ее оживить, эти фотографии не заполняли пустующие пространства памяти.

Он не помнил и того, как она болела, – просто в один день отец увез ее куда-то на машине, сказав, что ей надо в долгую рабочую командировку. Домой она больше не вернулась. Через полгода отец сказал, что она умерла. Примерно с того момента у Димы и пошел отсчет жизни. За окнами тогда было неправдоподобно голубое небо, в квартиру задувал ветер, играя светло-желтыми шторами. Эта сцена часто появлялась у него перед глазами.

Хоть Дима в тот день и видел слезы отца, он не сразу понял, что мама умерла, – это не умещалось в сознании. В сводчатом церковном зале, заполненном людьми и молитвами, к нему то и дело подходили взрослые, обнимали, плакали, говорили примерно одно и то же: какая трагедия, такой маленький и теперь без мамы. Кто-то еще добавлял, что всегда будет помогать при необходимости. Повторяли, что не нужно бояться слез – надо плакать, плакать, плакать, тогда будет легче.

Дима не понимал, почему о нем так заботятся, и только на кладбище, когда гроб опустили в яму и на него сверху посыпалась земля, все сложилось в одну картину. У него началась истерика – он упал, разрыдался. Его взял на руки отец, он потерял сознание и пришел в себя уже дома. Тогда он и почувствовал впервые то одиночество, которое часто ощущал потом и которое он чувствовал сейчас, сидя на пустой платформе.

После смерти мамы отец стал другим. Еще во время ее болезни он начал часто ходить в церковь, молиться, хотя прежде никто не мог про него сказать, что он верующий. Диму крестили спустя год после похорон. В доме появились иконы, стали часто заходить новые гости: священники, попадьи, нервные сухие женщины и мужчины. Диму знакомили со всеми, они с печалью смотрели на него, говорили что-то сочувственное, а он даже не мог запомнить их имен, потому что все они казались похожими друг на друга, даже пахли одинаково – ладаном, церковью. Некоторые из них приносили гостинцы, были ласковы, но он все равно их боялся, ему было неловко при них, по спине бежал холодок.

Он видел, как меняется отец: меньше шутит, стал строже, резче. Хотя никакие молитвы и свечки не помогли ему спасти маму, от религии он не отошел, напротив. Он отказал от дома почти всем старым друзьям и завел новых, воцерковленных, как он сам. При этом иногда его желание неукоснительно следовать всем правилам давало сбой, и тогда он напивался с какими-то случайными людьми, которых приводил в квартиру, а на следующий день долго крестился перед иконами в гостиной. Ни у него, ни у мамы не было в живых близких родственников, приглядеть за отцом было некому. От перевода в православную школу Диму спасло лишь то, что до нее было далеко ездить и отец не успевал бы его туда отвозить. Но в церковь, в поездки по намоленным местам вокруг Москвы он брал его всегда.

После этих поездок отец обычно становился даже мрачнее, чем обычно. У него был к жизни целый список претензий и вопросов, и в этих поездках он рассчитывал получить ответы хотя бы на часть из них, но каждый раз возвращался с пустыми руками – предлагаемые ответы не устраивали его. Позднее Дима объяснял это тем, что по-настоящему верующим отец никогда не был: он был сложным человеком, и мир тоже видел сложным. Религия же предлагала простую схему мира, и отец, может, и рад бы согласиться с ней, но у него не получалось. Поэтому он сердился еще сильнее, впадал в еще большее отчаяние и злобу и пил, пил, пил. В конце концов он оказался в тупике и не знал, что с собой делать, что делать со своей раздвоенностью, и то ли от скуки и тоски, то ли от ожесточения стал вымещать зло на Диме.

Сперва он давал только шлепки и подзатыльники. Диме было сложно их терпеть, тем более что прежде с ним так никогда не обращались. Он не то чтобы обижался на отца, как обижались на родителей другие дети, а разочаровывался в нем. Со временем это чувство переросло в брезгливость, а после – в презрение. И эти чувства были у них с отцом взаимными. С каждым годом заботы о сыне становилось меньше, а жестокости больше. Чем упорнее Дима сопротивлялся, тем злее становился отец.

В одиннадцать лет за то, что он не пришел вовремя домой, отец привязал его к батарее на половину дня, а в двенадцать, когда Дима не захотел есть приготовленный ужин – печенку с нестерпимым сладковатым запахом, – он его избил. Синяки были по всему телу, так что пришлось пропускать школу. После этого Дима стал плохо спать по ночам, несколько раз писался в кровать, хотя с ним этого не было уже сто лет, ему стали сниться кошмары. Отца он боялся, но перебарывал страх и заставлял себя поступать так, будто не боится совсем.

В тринадцать он понял, что больше не хочет сопровождать отца, не хочет следовать всем этим правилам, стоять на службах, делать вид, что молится. Ему претила сама мысль участвовать в том, что происходило вокруг, – он знал, на что способен отец, и потому его благочестивое поведение в церкви бесило, Диме хотелось крикнуть: эй, да посмотрите же, он совсем не такой! Ну как же вы не видите?

Но он, конечно, этого не делал. Ошибочно или нет, он думал, что все друзья отца, все случайно встреченные прихожане ничуть не лучше его и уж точно не встанут на сторону сына, который осмеливается спорить с родителем. Тем более что он несколько раз слышал, как знакомые отца обсуждают с ним собственных детей – в какой строгости их держат. И хотя это стоило многих слез и наказаний, в итоге он смог защитить себя. Однажды, когда он вновь не захотел никуда ехать с отцом, тот пришел в ярость, набросился на него с кулаками и, легко подняв в воздух за грудки, стал трясти. Дима видел, что еще немного, и он со всей силы ударит его по лицу, но в последний момент отец почему-то остановился и просто швырнул его на пол, процедив сквозь зубы: «Бог с тобой. Делай, как знаешь, расти, как хочешь». И вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Несколько лет они жили, почти не общаясь, только по крайней необходимости. Отец больше не нападал на него, просто оставлял немного денег на карманные расходы. Дима был предоставлен сам себе, он много гулял, много слушал музыку, много читал. Это было отличное время – он даже стал хорошо успевать по разным предметам. Раньше он не любил учиться, отец заставлял это делать под страхом наказаний, но теперь все поменялось. Он завел нескольких приятелей, с которыми бродил по городу, смотрел кино, играл в приставку.

Все изменилось накануне шестнадцатилетия. Как-то вечером они вместе с другом, Владом, смотрели очередную американскую комедию. Пили пиво, смеялись, обсуждали актрис. Все как всегда. Стоял конец лета, и было так жарко, что ближе к ночи от духоты и алкоголя Влада совсем развезло. Он снял футболку, скомкал ее, бросил в угол. Потом сел на диван и практически сразу заснул, съехав по стене на Димино плечо. Не вполне понимая себя, вернее, ни о чем не задумываясь, Дима обнял Влада, посмотрел на него, спящего, сверху вниз, и в этот момент время как будто замедлилось. По стене скользил свет от телевизора, белый и голубой. Городской шум заполнял комнату. На экране, надрываясь, беззвучно хохотал парень с потным лицом. У Влада красивое лицо.

Дима понял, что бессмысленно с собой препираться. На самом деле он давно все про себя знал, но не хотел это знание принимать. Как будто, если что-то не облечь в слова, этого не существует. Выключив телевизор, уложив Влада на диван, он лег с ним «валетом» и стал смотреть в потолок. Часы тикали. Странным усиленным эхом доносились с улицы шаги. Ему хотелось дотронуться до Влада, провести рукой по его ногам, по его груди, хотелось долго его целовать. От стыда крутило в животе. Нужно было скорее сбежать, а лучше провалиться сквозь землю.

В тот раз ничего не случилось и не могло случиться. У Влада была девушка, так что неловких сцен, как в кино, ни счастливых, ни несчастных, не было. Но каким-то образом то, что Дима понял про себя, стало вдруг известно всем, как будто люди почуяли эту перемену. Новость о том, что он гей, словно горела у него на лбу, хотя, как ему казалось, он ничего не менял в своем поведении. Но слухи в школе пошли – кто-то стал сторониться его, в том числе Влад, а кто-то начал намеренно задирать, искать конфликта. Так стал себя вести и отец. Дима понимал, что теперь у отца есть все основания не любить и даже ненавидеть его.

В итоге он остался один. Тот круг общения, который у него сложился, рассыпался сам, от кого-то Дима отказался по своей воле – если уж все вокруг рушится, пусть рушится до конца. Он стал красить волосы то в голубой, то в розовый, то в зеленый цвет. Он проколол уши, язык. Пирсинг Дима не носил постоянно, а надевал по настроению. Он хотел набить «рукава», но денег на это не хватало – отец почти перестал оставлять ему хоть что-то, а заработок полулегального курьера был смешным.

Возможность что-то быстро в себе менять давала ему спокойствие и одновременно выделяла из толпы – так как у него совершенно отличная от других жизнь, то и выглядеть он может позволить себе как угодно. Из-за этого в школе к нему постоянно приставали, смеялись в глаза и за глаза, крали его вещи, клеили стикеры с надписью «педик» на рюкзак. Не проходило месяца, чтобы он с кем-то не подрался. Драки эти были заведомо проигранными – он не мог хоть кому-то ответить как следует, потому что в момент, когда он начинал одерживать верх, на помощь обидчику приходили друзья, набрасывались на Диму вдвоем, втроем. Он быстро это понял и стал стараться избегать открытых конфликтов, но это получалось плохо.

Однажды он все же не удержался и отделал одного парня, когда тот дал ему подзатыльник на перемене, обложив матом, – день тогда не задался с самого утра. В результате он разбил пацану нос, от неожиданности у того даже потекли слезы. Дима был доволен собой – ровно до того момента, как, выйдя из школы, не пошел мимо гаражей, где всегда ходил. Там из-за поворота на него набросились четверо парней во главе с тем самым побитым учеником. Драки никакой не было – Диму свалили с нескольких ударов, а затем просто пинали ногами, пока на шум не собрались прохожие.

Домой он еле добрался. Одежда была испачкана грязью и кровью, лицо распухло, тело казалось одним куском боли. Он сразу же пошел в ванную, разделся, стал умываться. Он плакал не от боли, а от безысходности – ему хотелось кричать в голос. Вдруг дверь в ванную открыл отец – судя по взгляду, он был пьян, но еще в себе – и когда увидел его распухшее лицо, то, скривив губы, бросил: «Ты что тут ревешь как баба? Значит, правильно тебя отделали, раз такой слабый». Потом добавил, что если еще раз увидит его заплаканным, то сам добавит, и захлопнул дверь.

После этого случая Дима начал вести блог в интернете, чтобы хоть как-то спастись от одиночества и справиться с хаосом в голове. В дневнике он ничего не выдумывал, рассказывал о себе, о школе, о скандалах с отцом. Его изредка кто-то комментировал, сочувствовал, он даже вступил в переписку с несколькими людьми – это ему помогало оставаться на плаву и не сходить с ума окончательно. Некоторые предлагали встретиться вживую, но Дима отказывался – на самом деле ему было стыдно за свой блог, за свою слабость, и если в общении по интернету еще можно было постараться сохранить лицо, то при обычной встрече он наверняка будет чувствовать себя униженным, сочувствие станет доказательством его неполноценности. И все же именно блог в конечном счете повлиял на его жизнь – на то, где он оказался сейчас.

Однажды он получил личное сообщение – оно пришло от «Пришествия». О «Пришествии» он читал на нескольких сайтах, но никогда им особо не интересовался. В письме подробно рассказывалось о «семье», говорилось, что они готовы принять каждого, с кем несправедливо обращаются, кого притесняют, преследуют, вне зависимости от цвета кожи, ориентации и других вещей. Также подробно описывалось, как устроена жизнь в «Пришествии», где находится их лагерь. В конце сообщения Диму приглашали присоединиться к семье, обещая принятие и уважение.

Сначала он отмахнулся от письма – идея вступить в секту вызвала у него нервный смех, с него было достаточно того, что отец ушел в религию. Но каждый раз, когда в его жизни случалось что-то плохое, Дима мысленно возвращался к этому сообщению. И однажды, когда вокруг все было хуже некуда, он вступил в переписку с неизвестным собеседником оттуда.

Дима был саркастически настроен – высмеивал правила секты, высмеивал ее открытость и толерантность, высмеивал Лидера. И хотя порой он был намеренно груб – от собственной грубости ему становилось легче, – с ним разговаривали неизменно вежливо и терпеливо. А еще его спрашивали, как прошел день, что было в школе, в порядке ли настроение. Это подкупало, хотя Дима и не хотел себе в этом признаваться.

После долгой переписки его вновь пригласили посетить общину. Это настораживало, и он взял паузу. Дима понимал, что «Пришествие» – это секта, а значит, надо быть осторожным. Однако к тому времени он уже так привык общаться с Надей – так звали девушку, с которой он переписывался, – что все равно вернулся в чат через несколько дней. В конце концов, подумал Дима, терять ему нечего – «Пришествие» даже отобрать у него ничего не сможет, так как у него ничего и нет. Ну, кроме жизни, но разве такая жизнь, как у него, ценность и может кому-то понадобиться? Невелика потеря, если что.

Он часто думал о побеге, но его всегда что-то останавливало. Эта идея была сродни мечте, и достижимой, и все же слишком фантастической. Требовалась решимость, но ее не хватало – он не мог заставить себя действовать. И если бы не то, что случилось, он бы никогда не пошел на это. Он не попросил бы о помощи.

* * *

Дом, где Дима снял комнату, находился не так далеко от центра, как казалось по карте. Его номер был на втором этаже – комната небольшая, но в ней умещалось все, что необходимо: кровать, зеркало в пол, деревянная тумбочка и кресло. Была даже плита на две конфорки, спрятанная в нише за раздвижными дверями. Окно выходило на улицу. В доме напротив – продуктовый магазин, аптека и кафе без названия – желто-красная вывеска со словом cafe и чашкой дымящегося кофе. Ночью она подсвечивалась парой лампочек, а из распахнутых дверей слабо доносилась музыка. Ее можно было услышать, если откроешь окно и как следует прислушаешься. Звучал какой-то старый французский шансон. Этим песням было гораздо больше лет, чем Диме, отчего казалось, что время на этой улице остановилось и за прошедшие годы в мире не поменялось примерно ничего, а сам Дима не сбежал из дома, не попал сюда, не сидел прямо сейчас на подоконнике.

Несколько дней он почти не выходил из номера, только за едой, и почти круглосуточно спал, усталость последних недель нагнала его. Ему редко снились сны, а когда снились, это был повторявшийся ужас – он от кого-то убегал, руки были в крови. Дима просыпался, открывал окно, вслушивался в разговоры редких прохожих: у кого-то умер отец, кто-то купил новый велосипед, а одна звонкая девушка кричала в телефон, что поссорилась с лучшей подругой, потому что та «дрянь, каких земля не видывала, настоящая мразь».