Текст книги "Воспоминания. Том 2"

На другой день, чтобы попасть на скорый поезд, идущий из Берлина в Петербург, я должен был выехать из Роминтена между 12 и часом дня. Я рано встал и вышел гулять. Все утро перед окнами дома играла и гуляла молодая принцесса. Когда я вернулся к себе, ко мне зашел министр двора и объявил, что Император будет завтракать ранее обыкновенного времени, так как он желает, чтобы я завтракал вместе с ними. Меня позвали завтракать в начале 12 часа.

Завтрак прошел очень оживленно. Вообще на меня произвела крайне благоприятное впечатление крайняя простота жизни Императора, и его, и в особенности ее величества крайняя простота и любезность в обращении. Император гораздо более обворожителен в частной жизни, нежели в официальной, когда у него является некоторая резкость в движениях и манерах, и чопорность, свойственная хорошему берлинскому гвардейскому офицеру. После завтрака я откланялся императрице и принцессе, простился со свитой и хотел откланяться Императору, но к моему удивлению Его Величество мне сказал, что он сам меня проводит до вокзала.

У подъезда нас ждал автомобиль Его Величества. Император сел рядом со мной, а впереди сел все тот же граф Эйленбург. Проезд до вокзала длился минут десять. Дорогой Император мне сказал, что я могу вполне довериться графу и что он знает о его разговорах со мной. Приехавши на станцию, Император вошел со мною на платформу и ожидал, покуда поезд не тронется. Я раскланялся с Его Величеством и вновь благодарил его за оказанные мне милости и гостеприимство и уехал. На вокзале меня ожидал курьер нашего финансового агента в Берлине. Я взял клочок бумаги, написал маленькую записку французскому послу в Берлине, чтобы он дал знать Рувье, что дело о конференции улажено, и немедленно послал ее с сказанным курьером.

(Когда через года два мне пришлось как то высказывать одному французскому деятелю, что в 1905 году я устранил столкновение между Францией и Германией из за Марокко, то деятель этот выразил сомнение в этом, поэтому я озаботился достать для моего архива документ, подтверждающий мой предыдущей рассказ. Достать мою записочку послу в Берлине не удалось, но мне удалось из архива министерства иностранных дел получить официальную копию моей записочки в том виде, как она была передана по телеграфу послом в Берлине президенту и министру иностранных дел Рувье.

Телеграмма была послана от моего имени из Берлина 28 сентября (нового стиля) 1905 года, значит тотчас же как только была получена моя записочка в Берлине и заключалась в следующем: «J'ai eu l'honneur de prèsenter l'Em-pereur d'Allemagne mes explications sur les questions maroccaines et Sa Majestè a eu la bontè de me dire qu'Elle n'a pas l'intention de faire des difficultès au gouvernement français et qu'Elle donnera ce sujet ses ordres imperiaux».)

В Вержболове меня встретили весьма радушно. Все офицеры пограничной стражи местной бригады были на лицо. Пограничная стража, как войско, была создана мной, и я был первый шеф пограничной стражи. Я всегда чувствовал в себе военную струнку и любил заниматься военными вопросами. Произошло это оттого, что я родился на Кавказе и провел там все юношество до тех пор, покуда меня не повезли в университет, когда мне было 16½ лет. Когда же я поступил в университет, я потерял отца, и вышедши из университета, я все время был под нравственным влиянием моего дяди, известного военного и политического писателя, боевого военного генерала, Ростислава Андреевича Фадеева.

У него я встречался с такими генералами, как Коцебу, Лидерс, Черняев и проч. и слушал их беседы, мнения и споры. Поэтому из всех многочисленных частей, которые входили в министерство финансов в мое время, я более всего любил пограничную стражу. Она это чувствовала и относилась ко мне с любовью и уважением.

Я и теперь преисполнен радости и гордости, что мною созданная пограничная стража оказалась на воинской высоте во время японской войны, и нигде ни разу не поколебалась во время нашей революции и анархии.

Меня особенно обрадовал прием, сделанный мне пограничной стражей в Вержболове. *

Глава тридцатая
Приезд в Петербург

* Позавтракав со всеми находившимися на лицо офицерами, я отправился со скорым поездом далее. О дне моего приезда в Петербург точно не знали, так как было известно, что я заехал к германскому Императору на несколько дней, а сколько дней я там пробуду, не было известно. Вечером, накануне моего приезда, стало некоторым лицам известно, что я выехал из Вержболово. Естественно, что это разгласилось, но только сравнительно между ограниченным числом лиц; мои друзья приняли все меры, чтобы это не попало в газеты, так как несомненно явились бы манифестации и контрманифестации. Петербург уже тогда находился в революционной горячке. Тем не менее на вокзале меня встретили много знакомых и незнакомых лиц. Толпа была большая, и я с большим трудом пробрался до моего автомобиля. Кто то вышел из толпы и сказал мне приветственную речь, превознося мою заслугу, оказанную родине Портсмутским миром.

Это для меня было совершенно неожиданно, тем не мене я был вынужден сказать присутствующим несколько благодарственных слов.

Было утро. Петербуржцы еще сидели дома, кроме деловых людей. Во время моего проезда до дома все лица, которые меня узнавали, как знакомые, так еще более незнакомые, почтительно снимали шапки и делали благодарственные жесты. Ни один человек во время моего проезда с вокзала не высказал какого либо знака неудовольствия. Мои знакомые, после сердечного поздравления с миром, почти все говорили одно и то же:

– Сергей Юльевич, у нас плохо, вы избавили Россию от пролития русской крови в Манджурии, избавьте от пролития крови у нас внутри. Все бурлит.

Я приехал в Петербург 16 сентября 1905 года. В тот же день я был у графа Ламсдорфа. Я ему передал мои впечатления в Америке и обратил его внимание на то, что для того, чтобы установить более или менее прочные отношения с Японией, нельзя ограничиваться Портсмутским договором, нужно пойти далее и установить entente cordiale с этой державой, род союзного, но ограниченного договора, о чем я ему – графу Ламсдорфу – телеграфировал еще из Портсмута, предполагая положить основание к сему там же, но получил от него, если не совсем отрицательный, то во всяком случае более нежели уклончивый ответ. Я ему также указывал на то, что необходимо в Японию послать не посланника, а посла, показав тем, что Россия придает особую важность сношениям с Японией и трактует ее, как великую державу, что несомненно подействует успокоительно и благоприятно на самолюбие японцев.

Граф Ламсдорф мне сказал, что Государь полагает назначить в Токио Бахметьева. Я отнесся очень отрицательно к этому назначению, так как Бахметьев никогда не занимался вопросами Дальнего Востока, не имеет об этой области дипломатии никакого понятия и кроме того, насколько я слыхал, человек вздорного характера.

Тогда граф Ламсдорф спросил, кого же назначить. Я ему ответил – Покотилова, посланника в Китае. На это граф Ламсдорф мне ответил, что, конечно, Покотилов был бы отличным послом в Токио, но Государь почему то очень желает, чтобы туда был назначен Бахметьев, и вряд ли ему – Ламсдорфу – удастся переменить это решение. Вероятно, ему придется назначить Бахметьева посланником, а когда решится вопрос о назначении посла, то тогда он выставит кандидата более соотвтствующего. На этот раз о моем свидании с германским Императором мы почти не говорили.

Прибыв в Петербург, я донес об этом Его Величеству. На другой день я получил приглашение приехать к Нему в Финляндские шхеры, где Его Величество в то время находился на яхте «Штандарт» с Августейшим семейством.

Я выехал туда утром на военном судне. На судне я был встречен офицерами и командой, которая мне отдала честь. Мы прибыли на место стоянки «Штандарта» после полудня. Государь меня принял у себя в каюте, сердечно и искренно благодарил за успешное окончание крайне тяжелого поручения, Им мне данного, и за точное не только по букве, но и по духу данных Им мне инструкций.

За такую мою услугу, оказанную Ему и России, Он меня возводит в графское достоинство. Признаюсь, такая экстраординарная награда меня тронула и главное тронула та сердечность, с которой Государь мне объявил об этой милости. Я Его весьма благодарил и поцеловал Ему руку. Затем Государь мне сказал, что Он получил от Императора Вильгельма письмо, в котором германский Император восторженно обо мне отзывается. Он мне сказал, что Он, Государь, очень рад, что я разделяю те идеи, которые были положены в соглашение Его с Императором Вильгельмом в Биорках. Я сказал Государю, что я был всегда сторонником союза Франции, Германии и России, на что Его Величество ответил, что Ему известно, что об этом я говорил германскому Императору несколько лет тому назад, когда он приезжал в Петербург, заметив при этом, что тогда Император Вильгельм хотел союза с Англией и полагал, что Европа должна объединиться против Америки. Я напомнил Государю о меморандуме Императора Вильгельма, тогда переданном Его Величеству, и о нашем ответе, на что Государь сказал:

– Как же, помню.

В заключение я выразил, что я особенно счастлив тем, что все наветы, которые делались ему в последние годы, когда многие хотели представить меня Его Величеству чуть ли не революционером, остались без влияния на Него. На это Государь ответил:

– Я никогда не верил этим наветам.

Таким образом, он не отрицал, что эти наветы делались. Автором их был тогда, главным образом, Плеве. После этого разговора Государь и я – мы вошли в кают-компанию, где уже была Императрица и вся свита в ожидании обеда. Я раскланялся Императрице, которая на этот раз была ко мне весьма благосклонна. Затем мы сели обдать. Во время обеда, по обыкновению, всех смешил морской министр Бирилев, человек очень хороший, правдивый, но оригинальный.

После обеда я раскланялся с Их Величествами и пошел в каюту, где были министр двора, морской министр и некоторые лица свиты. Все относились ко мне весьма радушно и даже почтительно.

На другой день я вернулся в Петербург.

Дорогой на военном судне ехал молодой офицер, профессор морской академии, который представлялся Государю и с нами там обедал. Он объяснял мне, что Цусима должна была кончиться так, как она кончилась, вследствие неправильной конструкции наших судов. На другой день появился указ о возведении меня в графское достоинство.

Указ об этом возбудил все мерзкие страсти в болоте русского правящего класса. Большинство общества, вечно молчащее, приняло этот факт, как акт простой справедливости; многие даже незнакомые мне писали, что они жалеют, что Витте не остался Витте, а стал графом Витте, так как после моих услуг, оказанных родине, к Витте излишне прибавлять титул графа. Все левые – революционеры, а тогда многие теперешние черносотенцы были революционерами, остались недовольны тем, что мир в Портсмуте не был так позорен, как вся война, а потому старались в прессе умалить мое значение в этом деле, как слуги самодержавного Государя, а для того приписывали всю честь этого акта Рузевельту. Ведь Рузевельт президент республики и они хотят республики, да еще какой – распродемократической.

Правые газеты, которые все время натравляли Россию на Японию, следуя политике Плеве, который говорил: «нам нужна маленькая победоносная война, чтобы удержать Россию от революции», само собою разумеется, начали говорить в свое оправдание, что не следовало заключать мира, что если бы мы продолжали войну, то победили бы. Витте, заключив мир, сделал ошибку. Идя по этому пути, когда у нас революция вырвалась наружу, самые крайние правые начали кричать, что я изменник, что я обманул Государя и заключил мир помимо Его желания. Особенно они ставили мне в вину, что я уступил южную часть Сахалина, и начали называть меня графом ПолуСахалинским. Этот тон стали проводить и некоторые военные царедворцы, различные генерал-адъютанты, флигель-адъютанты и просто генералы и полковники – одним словом, военно-дворцовая челядь, которая делает свою военную карьеру, занимаясь дворцовыми кухнями, автомобилями, конюшнями, собаками и прочими служительскими занятиями. Этот тон был весьма на руку всем военноначальникам, которые шли на войну для хищений и разврата и, в особенности, для главных виновников нашего военного позора – генерала Куропаткина «с душою штабного писаря», и старой лисицы, никогда не забывающего своих материальных выгод, генерала Линевича, недурного фельдфебеля для хорошей роты, ведущей партизанскую войну на Кавказе.

Они подняли головы и начали трубить направо и налево: «как раз, когда мы начали бы громить японцев, Витте заключил мир». Относительно пропаганды идеи, что мир был заключен несвоевременно, особенно отличилось «Новое Время», так как газетный торговец старик А. С. Суворин и талантливый, но неуравновешенный М. О. Меньшиков с самого начала войны проводили крайние шовинистические идеи – все уверяли, что мы разгромим японцев, а поэтому им нужно было оправдать свои корыстные (Суворин) и легкомысленные (Меньшиков) заблуждения. А. С. Суворин, уже через год после заключения Портсмутского мира, когда я впал в опалу, объявил даже, в своей весьма распространенной газете, что ему достоверно известно, что, когда в одном собрании в присутствии Его Величества заговорили о несвоевременности Портсмутского мира, Государь сказал: «Тогда все, кроме меня, были за то, чтобы заключить мир».

Конечно, Суворин бы этого не печатал, если бы он не знал, что сие будет встречено свыше одобрительно.

Сказал ли это Государь или нет, я не знаю, но это так на Него похоже – Он весь тут. Сообщение Суворина конечно подхватила кабацкая пресса «союза русского народа», и начала кричать: видите, мы говорили, что Граф ПолуСахалинский изменник.

Их пророк иеромонах Иллиодор сейчас же написал передовую статью, в которой требовал, чтобы меня на площади в присутствии народа повесили. И этой прессе давали деньги через руки князя Путятина, полковника от котлет и доверенного «истеричной» Императрицы Александры Феодоровны. Только ненормальность «истеричной» особы может служить, если не оправданием, то объяснением многих ее действий и того пагубного влияния, которое она оказывала на Императора. Что она «истеричка», видно, например, из следующего.

Она, конечно, желала иметь сына, а Бог им дал четырех дочерей. После этого Она подпала под влияние шарлатана доктора Филиппа. Этот Филипп Ей внушил, что у Нее будет сын и Она внушила себе, что она находится в интересном положении. Наступили последние месяцы беременности. Она начала носить платья, которые носила ранее во время последних месяцев беременности, перестала носить корсет. Все заметили, что Императрица сильно потолстела. Все были уверены, что Императрица беременна. Государь радовался, об Ее беременности России сделалось официозно известно. Прекратились выходы с Императрицей.

Прошло девять месяцев, все в Петербурге ежечасно ожидали пальбу орудий с Петропавловской крепости, оповещающую жителей по числу выстрелов о рождении сына или дочери. Императрица перестала ходить, все время лежала. Лейб-акушер Отт, со своими ассистентами, переселился в Петергоф, ожидая с часу на час это событие. Между тем роды не наступали. Тогда профессор Отт начал уговаривать Императрицу и Государя, чтобы ему позволили исследовать Императрицу. Императрица по понятным причинам вообще не давала себя исследовать до родов. Наконец, Она согласилась. Отт исследовал и объявил, что Императрица не беременна и не была беременна, что затем в соответствующей форме было оповещено России.

Если какой-нибудь шарлатан может внушить женщине, что она забеременела, и женщина под этим внушением находится в продолжении девяти месяцев, то что может внушить любой проходимец такой особе? А раз что либо Ей внушено, то сие внушение передается ее безвольному, но прекрасному мужу, а этот муж неограниченно распоряжается судьбой величайшей Империи и благосостоянием и даже жизнью 140 000 000 человеческих душ, т. е. божественными искорками Всевышнего…

Но кого более всех взволновало мое графство, это многих лиц высшей петербургской бюрократии. Тут было дело просто зависти, но зависти особой ядовитости, на которую только способен петербургский чиновник-сановник. Такие господа, как Коковцевы, Будберги, Танеевы не могли простить мне графство и пустили интригу во всю и до сих пор ею полны. Что же касается посла в Риме Муравьева, то говорят, что он с тех пор страдает черной меланхолией и сделался моим заклятым врагом.

После моего представления Его Величеству, в шхерах, к Государю съездил с докладом граф Ламсдорф, и я затем с ним виделся. Граф Ламсдорф меня поздравил с возведением в графское достоинство.

Это было одно из самых искреннейших поздравлений. Граф затем сказал мне: «Государь очень расхваливал ваш образ действий в Америке, Он сказал, что вообще вами весьма доволен и, в частности, доволен вашим пребыванием в гостях у Германского Императора, который от вас в восторге. Его Величество мне также сказал, что вы совершенно разделяете Биоркское соглашение».

Я ответил графу Ламсдорфу, что да, что я разделяю его вполне и убежден в том, что самое правильное ведение политики заключается в установлении союза России, Германии и Франции, а затем распространение этого союза и на другие континентальные державы Европы. Граф Ламсдорф мне заметил, что лучшая политика для России это – быть самостоятельной и не обязываться ни перед кем. Я с этим согласился принципиально, но сказал, что это было бы возможно до войны с Японией и если бы у нас не было союза с Францией, а теперь это неисполнимо, и потому я и сторонник соглашения между Россией, Францией и Германией. Этим можно обеспечить мир и надолго дать нашей несчастной родине успокоиться и не вести постоянно войн, совершенно ее ослабляющих.

На это граф Ламсдорф меня спросил:

– Да читали ли вы соглашение в Биорках?

Я ответил:

– Нет не читал.

– Вильгельм и Государь не давали вам его прочесть?

Я опять ответил:

– Нет, не давали, да и вы, когда я приехал в Петербург и был у вас ранее, чем явиться к Государю, также мне не дали его прочесть.

На это граф ответил следующее:

– Я не дал потому, что не знал о его существовании; о нем в эти три месяца мне никто не сказал ни одного слова, и только теперь Государь мне его передал. Прочтите, что за прелесть!

Граф Ламсдорф был весьма взволнован. Я взял и прочел это соглашение. Вот в чем оно заключалось. Обыкновенный prèambule – слова! – затем несколько пунктов, суть которых следующая:

Германия и России обязуются защищать друг друга в случае войны с какой либо европейской державой (значить и с Францией). Россия обязуется принять все от нее зависящие меры, чтобы к этому союзу с Германией привлечь и Францию (но покуда это не совершится, или вообще, если это достигнуто не будет, все таки союз России с Германией имеет полную силу). Договор вступает в силу со времени заключения мира с Японией, т. е. со времени ратификации Портсмутского договора (значит, если война с Японией будет продолжаться – отлично, а если прекратится, то Россия втягивается в этот договор). Договор подписан Императорами Николаем и Вильгельмом и контрассигнован германским сановником, бывшим с Вильгельмом в Биорках (не разобрал фамилию), а с нашей стороны морским министром Бирилевым.

Таким образом, со дня ратификации Портсмутского договора Россия обязывалась защищать Германию в случае войны с Францией, между тем мы имеем договор с Францией, действующий с 80 года и до сих пор не отменный, в силу которого мы обязаны защищать Францию в случае войны с Германией. Германия также обязалась защищать европейскую Россию в случае войны с европейскими державами, но до тех пор покуда у нас действует договор с Францией, мы с ней воевать не можем, с Италией и Австрией тоже война невозможна при соглашении с Германией, в виду тройственного союза Германии, Австрии и Италии, значит, договор мог реально иметь в виду только войну России с Англией, но Англия не может вести сухопутной войны с Россией, что же касается Дальнего Востока, где покуда не установятся отношения с Японией, война наиболее вероятна, то мы там можем воевать сколько угодно – Германия никакого участия принимать не обязана.

Прочитавши этот договор, я сказал графу Ламсдорфу:

– Да это – прямой подвох, не говоря о неэквивалентности договора. Ведь такой договор бесчестен по отношению Франции, ведь по одному этому он невозможен. Неужели все это сотворено без вас и до последних дней вы об этом не знали? Разве Государю неизвестен наш договор с Францией?

Ламсдорф ответил:

– Как неизвестен. Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего не сообразил сути дела, в тумане напущенном Вильгельмом. Я же об договоре ничего не знал и совершенно добросовестно телеграфировал вам в Париж, когда ехали в Америку, что свидание в Биорках не имеет никакого политического значения.

– Необходимо, – ответил я графу Ламсдорфу, – во что бы то ни стало, уничтожить этот договор, хотя бы пришлось замедлить ратификацию Портсмутского договора – это ваш долг.

На это граф мне ответил:

– Если Государь на это согласится, то конечно, это сделать необходимо.

– Ну, лишь бы Государь согласился, а я найду различные дипломатические приемы и доводы.

Обсуждая, как удобнее это сделать, мы остановились на том, что, во-первых, можно выставить тот довод, что договор не скреплен министром иностранных дел, во-вторых, что Государь в Биорках не имел под руками соглашения с Францией, которому данное соглашение вполне противоречит, в третьих, для того, чтобы договор Биоркский вступил в действие, необходимо ранее вступить в соглашение с Францией, а для этого нужно время и, наконец, в крайности нужно заявить, что России удобнее не ратифицировать Портсмутского договора, нежели признать Биоркский договор в подписанной редакции. Единственно, что следует признать в Биоркском договоре, это то, что союзное соглашение между Германией, Россией и Францией желательно, и принять обязательство, что русское правительство будет сему всеми зависящими от него мерами содействовать.

Оставив графа Ламсдорфа, я стал думать, как помочь делу. Обратиться самому к Государю я не имел оснований, так как с окончанием Портсмутского договора, я был ничто иное, как председатель комитета министров и мог просить доклада только по делам, в сем учреждении рассматриваемым. Государь имел бы полное основание мне сказать, что это дело до меня не касается, да, наконец, я сомневался, чтобы я мог убедить Государя в необходимости аннулировать этот договор. На графа Ламсдорфа я не надеялся, так как он, по мягкости своего характера, не имел никакого влияния на Его Величество. Он мог действовать только постепенно, медлительно, ведя с Государем дипломатию. Какое же влияние мог иметь министр иностранных дел, когда за его спиной заключали договор первостепенной важности и держали его три месяца от министра в секрете.

Вероятно, после, граф Ламсдорф догадывался, что что-то было в Биорках, но что именно, он не знал. Я думаю, что это потому, что он жаловался, что Вильгельм постоянно стремится втянуть Государя в беды, что это Ему может удастся и в виду личной переписки между Императорами, в которую он – Ламсдорф – не посвящается, и что затем, когда он что либо узнает, тогда, когда дело уже ставится на официальную почву, то ему приходится принимать меры для нарушения того, что было более или менее условленно, в частной переписке. Вследствие этого Вильгельм меня ненавидит, сказал граф, считает меня врагом Германии и систематически стремится меня свергнуть с поста министра иностранных дел.

Я решился обратиться за содействием Великого Князя Николая Николаевича, который в то время и доныне, благодаря Филиппу и черногоркам, а отчасти и личным качествам, из коих главное – это преданность не только Императору, но и Николаю Александровичу, пользуется особым авторитетом у Его Величества.

Я объяснил Его Высочеству дело и всю невозможность договора в Биорках. Великий Князь меня понял, но в разговоре со мною не дал мне понять, что содержание договора ему уже известно. Между тем, мне теперь сделалось известным, что он его знал, так как еще на днях, разговаривая с нашим начальником генерального штаба, генералом Палицыным, он мне сказал, что Государь два раза по возвращении из Биорк давал договор ему читать, т. е. он давал читать договор генералу Палицыну еще тогда, когда держал его в секрете от министра иностранных дел, а раз Государь давал его читать Палицыну, креатуре Великого Князя Николая Николаевича, то несомненно он давал его читать и Николаю Николаевичу; а если бы и не давал, что невозможно предположить, то Палицын сейчас бы все сообщил Великому Князю. Великий Князь совершенно ясно понял невозможность этого договора, главнейше потому, что раз договор этот войдет в силу, то Государь поступит как человек бесчестный.

Само собой разумеется, что Его Величество не мог иметь в виду этого обстоятельства, иначе Он, несмотря на все влияние Вильгельма, договор не подписал бы.

Николай Николаевич спросил меня:

– Что же делать?

Я ответил, что нужно уничтожить договор до ратификации Портсмутского договора. Ламсдорф найдет к сему дипломатические средства. Я с ним эту часть дела обсуждал, нужно только, чтобы Государь признал необходимость уничтожить это соглашение. Я добавил, что с своей стороны я не могу взять на себя инициативу разговора по этому предмету с Его Величеством, потому что по моей должности к этому не призван. Великий Князь сказал мне, что он переговорит по этому делу с Государем.

Затем я видел Бирилева и спросил его:

– Вы знаете, что вы подписали в Биорках?

Он мне ответил:

– Нет, не знаю. Я не отрицаю, что подписал какую-то бумагу, весьма важную, но что в ней заключается, не знаю. Вот как было дело: призывает меня Государь в свою каюту-кабинет и говорит: вы мне верите, Алексей Алексеевич? – После моего ответа, Он прибавил:

– Ну, в таком случае, подпишите эту бумагу. Вы видите, она подписана Мною и Германским Императором и скреплена от Германии лицом, на сие имеющим право. Германский Император желает, чтобы она была скреплена одним из моих министров. – Тогда я взял и подписал.

Через несколько дней я получил приказ Государя приехать в Петергоф. Там я застал Великого Князя Николая Николаевича и графа Ламсдорфа. Государь нас принял вместе и сразу начал разговор о Биоркском соглашении. Каждый из нас высказал свое мнение, причем все единогласно пришли к заключению, что этот договор должен быть уничтожен, а если Государь пожелает, то заменен другим, находящимся в соответствии с договором с Францией. Россия не может взять на себя обязательство в случае войны Германии с Францией идти против Франции, когда она имеет формальное обязательство идти в этом случае против Германии. Государю очевидно было очень тяжело отказаться от своей подписи, но Он должен был на это решиться и разрешить графу Ламсдорфу в этом направлении действовать. Через некоторое время, но еще в сентябре месяце, когда я не был у власти, я спросил графа, как идет дело об аннулировании Биоркского соглашения. Граф мне ответил, что на нашу ноту Германия ответила уклончиво, но все таки в конце сказала «что подписано, то подписано», и что нами послана вторая нота более решительная.

Когда после 17 октября я стал председателем совета министров, то уже не по дружескому знакомству, а по праву спросил Ламсдорфа, в каком положении дело о Биоркском соглашении. Он мне ответил:

– Будьте покойны, соглашения этого боле не существует.

С тех пор император Вильгельм почел Ламсдорфа явным врагом Германии и до меня начали доходить слухи, что германский Император перестал мною восторгаться, хотя я искренне до сих пор убежден, что правильная политика России заключалась в стремлении установить союзные связи между Францией, Германией и Россией, находясь в хороших отношениях с Англией и прочими державами.

К сожалению, с моим уходом от власти, а равно уходом графа Ламсдорфа, не без косвенного влияния Вильгельма, дело, по-видимому, пошло совершенно по другому пути. Извольский, заменивший графа Ламсдорфа, склонен более к соглашению России, Англии и Франции, и первый в этом направлении шаг сделан недавно опубликованным соглашением России с Англией по азиатским вопросам. Само по себе это соглашение пол беды, но как бы оно не стало началом других, которые могут кончиться большими пертурбациями. Вильгельм, конечно, тревожится, хотя он сам, или его близорукая дипломатия сама отчасти способствовала такому направлению дела; к тому же на толкание по пути союза Франции, Англии и России премного способствует наш советник посольства в Лондоне, Поклевский-Козел, фаворит короля Эдуарда и ближайший друг Извольского и его семейства.

Для того, чтобы успокоить Вильгельма, состоялось, несколько недель тому назад, новое свидание императоров в Свинемюнде, на котором присутствовали князь Бюлов и Извольский.

Начальник генерального штаба уверяет меня, что на этом свидании ничего письменно не установлено, что только императоры подтвердили, что они будут стремиться действовать в духе Биоркского соглашения. Газеты, конечно, уверяют, что это свидание чисто личное, а не деловое.

Но ведь этим сообщениям нельзя давать никакого значения.

В одном я уверен, это что, если императору Вильгельму не дано реального удовлетворения, а таким удовлетворением не могут служит фразы, то он будет носить против России за пазухой камень. *