Текст книги "Фестиваль"

Потом гости ели горячее, расхваливая кулинарные способности хозяйки, по-прежнему обсуждали различные стороны нашей действительности, пили спиртное, говорили тосты, давали друг другу различные оценки и обещания. В общем, делали то же самое, что делают добропорядочные граждане, собираясь за круглым столом в любой стране, в любой деревне или городе земного шара, не являющегося какой-нибудь оккупационной зоной или полигоном для испытания какого-либо опасного оружия.

Разлобызавшись с обеими дамами и пожав руки мужчинам – всем, кроме по-прежнему блюющего администратора, Сергей вышел на улицу и по Варсонофьевскому переулку поднялся до Большой Лубянки.

– Отсюда до «Детского мира» – три минуты, от «Дзержинки» до «Чистых Прудов» – еще три, две – запас. Итого – восемь. Иду по графику, – сказал вслух Сергей и прибавил шагу.

Возле памятника Александру Сергеевичу Грибоедову его уже ожидало хорошее настроение в виде премиленького улыбающегося личика сегодняшней незнакомки. Флюсов подошел к ней и, понурив голову, грустно сообщил:

– Я только что потерял цветы! Час назад купил тебе огромный букет цветов на последние деньги. Причем, что значит на последние. Эти деньги я занял у последнего человека, кто мог их мне одолжить, потому что, кроме него, никто в долг мне уже не дает. Значит, я купил цветы и пошел покупать тебе же мороженое. Пока покупал мороженое, кто-то украл цветы.

Пока я кричал на продавщицу мороженого, у меня украли только что купленное «Эскимо» на палочке. В расстройстве я закурил. Через несколько минут ко мне подошел незнакомый человек и передал палочку от «Эскимо». Я хотел пойти с горя напиться, но потом вспомнил, что у меня нет денег. Тогда я решил придти сюда и занять деньги у тебя.

Лена расхохоталась:

– Трепло!

– Заметьте, не просто трепло, а клевое трепло. Ладно, пошли где-нибудь посидим, поговорим по-человечески, а то я сейчас был в таком паноптикуме. Да и добавить, честно говоря, уже пора.

Глава шестая

Мысль, опережающая действие, – это план, мысль, опережающая неконкретное действие, – это авантюра, мысль, опережающая неконкретное действие с конкретным положительным финалом, – это уже уровневая авантюра, способная влиять на самые разнообразные и многочисленные факторы нашей фантасмагорической действительности.

Почему-то считается, что «авантюра» – это слово нехорошее, хотя на самом деле любой прорыв в неизведанное, любой резкий скачок в эволюцию человечества успешным своим завершением обязан именно ей.

Авантюризм Флюсова имел все признаки именно уровневой авантюры, заниматься обычными рутинными проблемами ему было скучно и противно. Последнее чувство вело к раздражению, а уже оно в свою очередь частенько выливалось в многодневные загулы, бессмысленное времяпрепровождение, общение с разного рода непонятными людьми, часто лишенными не только моральных принципов, но и политических ориентиров.

Одним из постоянных собутыльников нашего писателя был достаточно известный в московской тусовке рок-журналист Михаил Жигульский. Михаил Викторович был среднего роста, но благодаря худобе и тонким ногам казался значительно выше. Обычно он носил зеленый пиджак с выцветшими рукавами, желтые джинсы какой-то австралийской фирмы, старомодный узкий галстук под «Битлз» фиолетового цвета и тяжелые кованые башмаки, явно косящие под обувь американских «коммандос». Из-под лоснящейся беретки с обеих сторон выбивались пушистыми прядями длинные черные волосы, прикрывая на висках косые бакенбарды.

Попугайская расцветка одежды дополнялась удивительной способностью плеваться при разговоре, что обычно вынуждало собеседников постоянно отворачиваться, прикрывать лицо и одежду руками или платком.

При этом манера разговора господина Жигульского была пулеметной. Он мог говорить часами с кем угодно абсолютно на любые темы, при этом путаясь, перескакивая с одной мысли на другую, а порой и просто забывая то, о чем говорил секунду назад. В довершение всего, будучи близоруким, он частенько, нарушая правило личного пространства, разговаривал со своим визави нос к носу, при этом машинально откручивая тому пуговицы на одежде, если таковые, конечно, имелись.

Таков был субъект, проснувшийся ни свет ни заря в одном из женских рабочих общежитий московской окраины и абсолютно не помнящий и не подозревающий, как он туда попал.

Он приподнялся на кровати и стал взирать на окружающий мир; увиденное его нисколько не обрадовало.

Он посмотрел на унылую обстановку незнакомой комнаты и попытался сосредоточиться, что удалось ему далеко не сразу. С ужасом обнаружив рядом с собой мирно сопящее грузное тело немолодой женщины и стараясь ее не разбудить, он тихонечко соскользнул со своего ночного ложа и начал аккуратно шарить по углам комнаты в поисках своей одежды.

Кое-как экипировавшись, спустился по нестерпимо воняющей краской лестнице на первый этаж и вышел на улицу.

Так, теперь самое главное – это обнаружить сейчас хоть какие-нибудь остатки вчерашнего «бабла».

Полазив по всем имеющимся карманам, в одном из них он, наконец-то обнаружил приятно шуршащую наличность.

– Повезло, однако… – Михаил поднял руку вверх под углом сорок пять градусов, рассмотрев в призывной туманной дали знакомый огонек родного московского таксомотора.

Когда автомобиль подъехал, рывком открыл дверь и устало плюхнулся на прожженное в нескольких местах кожаное сиденье:

– Командир, «Преображенка».

Водила нажал на педаль газа, и авто, несколько раз дернувшись, нервно рвануло с места. Машина ехала быстро, что только усиливало похмельный синдром утреннего клиента. Вспомнив, что таксисты подпольно торгуют выпивкой, он поинтересовался:

– Нет ли чего-нибудь полечиться, шеф?

Шеф понимающе кивнул и движением фокусника достал откуда-то снизу пахнущую бензином поллитровку «Столичной». Затем понимающе мигнул Михаилу и вторым движением извлек из бездонного кармана несвежих брюк бутылку «Жигулевского». Открыв пиво, пассажир одним глотком опустошил не менее половины бутылки и счастливо икнул, обдав таксиста ароматом винокуренного завода:

– Ну, спасибо, командир. Поставь все в счет.

– Само собой.

В голове начало проясняться. Жигульский попробовал вместе с таксистом вспомнить хронологическую последовательность вчерашнего пьянства:

– Ехал я вчера в метро с «Белорусской» от приятеля. Но домой так и не добрался, потому что прямо в вагоне ко мне приклеилась какая-то телка – отлично ее помню. Она вошла на «Новослободской» – полная крашеная блондинка в черных колготках в сетку, джинсовой мини-юбке и каких-то немыслимых тапочках ярко оранжевого цвета. Короче, слово за слово… На «Комсомольской» мы вышли вместе. Дальше были: портвейн, страсть малярши-лимитчицы, водка с пивом, ночное пение под гитару, опять портвейн, опять страсть, отключка, и теперь уже окончательная. А теперь меня терзают смутные сомнения – идти завтра в КВД к Борису Федоровичу или немного подождать.

– Ко врачу, что ли?

– Ну, а к кому. А ты, друг, никогда не пользовался услугами увеселительного заведения с пошлым словосочетанием в названии: «кожно-венерологический диспансер»?

Таксист с болью в глазах посмотрел на пассажира:

– Было дело…

– Ну и как?

– Я хоть войну не застал, в германском плену не был, но думаю, что по сравнению с тамошними процедурами пытки в гестапо – это просто детские шалости.

– А «провокацию» тебе делали?

При последнем специальном термине у водителя засосало под ложечкой – события восьмилетней давности нахлынули на него с быстротой и силой среднестатистического цунами. Он еще раз увидел длинный отвратительный шприц, который медицинская сестра в течение целого получаса пыталась ввести в канал его самого интимного места, снова почувствовал ощущения наступающего болевого шока, появившиеся сразу после введения в вышеупомянутый орган раствора жидкого серебра.

– Там работают не врачи, а садисты! Я бы всех этих венерологов вместе с наркологами ставил к стенке. И те и другие в большинстве случаев – подонки. А различие между ними только в том, что наркологи, как самая подзаборная пьянь, завернуты на водке, а озабоченные венерологи – на бабах. – Таксист резко затормозил: – Ты что делаешь, козел?!

Через некоторое время Жигульский попытался продолжить мысль собеседника, прерванную неумелыми действиями водителя соседнего автомобиля:

– Совершенно с вами согласен, почтенный…Хочу лишь добавить, что как среди первых, так среди и вторых частенько встречаются педерасты, причем как в прямом, так и в переносном смысле.

– И еще венерологи взятки берут, – подлил масла в огонь водитель.

– А наркологи наверняка не разделяют высоких идеалов нашей родной коммунистической партии…

Таксист, довольный проведенным обменом мнениями, резко прибавил газу, а Михаил, блаженно закрыв глаза, со свойственным ему в последнее время пофигизмом подумал: «Ну их всех, этих лекарей, в болото! Все они – мерзавцы и негодяи. Если через неделю закапает – пропью курс антибиотиков, а раньше времени и расстраиваться не имеет никакого смысла».

Он задремал… Вероятно, синдром похмелья, так до конца и не исчезнувший, ощущение скорости при передвижении в автомобиле и нездоровая психика Жигульского сделали свое дело. Его мимолетный сон, имея в своей основе установки реальной действительности, в то же время получился все же крайне сюрреалистического содержания…

Приснилось Михаилу, будто сидит он на трибуне лужниковской Большой спортивной арены и вместо футбольного матча или соревнования легкоатлетов собирается лицезреть предвыборную гонку на верблюдах лидеров ведущих политических сил страны почти что на марафонской дистанции. Диктор по стадиону представляет участников необычного забега:

– В красном халате – лидера коммунистов – участник под номером один – Геннадий Андреевич на одногорбном верблюде по кличке «Коминтерн». Под вторым номером – в желтом халате – ренегата и наймита капитализма – молодой наездник Егор Тимурович. Его верный верблюд «Демократ» заболел и в последний момент заменен ишаком по кличке «Ваучер». Необходимо отметить, что это не просто ишак. Это заслуженный ишак экономики переходного периода из личной конюшни гражданина Рубубайса. В дырявом халате с третьим номером выступает левый оппортунист – Виктор Иванович Анпилов. У него нет ни верблюда, ни ишака, – он побежит сам. Под номером шесть на телогрейке – Валерия Ильинична. У нее, как всегда, все в порядке – девичья честь и климаксоидные явления по-прежнему в норме, без изменения. На ее очках – чтобы не запотевали, а также на случай дождя – установлены электрические очистители-«дворники». Ее верблюд по кличке «Константин Натанович» чувствует себя хорошо, только много курит. Седьмой номер, кепка и центристский халат в вертикальную полоску, напоминающий радугу над Москвой-рекой, по праву – у Юрия Михайловича. Он участвует в гонке на тачанке совместного производства заводов «ЗИЛ» и «АЗЛК». Кроме него в экипаж входят: ездовой Ресин и пулеметчик Примаков. Представительницы движения «Женщины России» принимают участие в не совсем обычном для себя и других виде. Они отказались полностью от верхней одежды в надежде в последний момент уличить конкурентов в аморальном поведении. Да и кличка их двугорбого верблюда говорит о многом – «Импотент». Помогать животному резвее бежать вызвался тяготеющий к движению певец Борис Моисеев. Как он собирается это делать – пока неизвестно, но верблюд «Импотент» уже напуган. На восьмой дорожке разминается Казимир Карлович, попросивший разрешения у судей заменить животное на группу депутатов от МППР, которые по очереди побегут, имея на шее своего вождя. На пресс-конференции Казимир Карлович объяснил свой выбор: «Мои депутаты ни по резвости бега, ни по точности плевков не уступают лучшим верблюдам страны». Как всегда недоволен всем Григорий Алексеевич. Он настаивает, что участники поставлены не в равные условия, и поэтому просит разрешить ему участвовать в гонках на автомобиле… Его поддерживают в этом пресса, телевидение, ближнее зарубежье, Запад, дальнее зарубежье, рейтинги, Тель-Авив, Вашингтон, Североатлантический блок НАТО и лично Женя Киселев, который, вероятно, и будет у Григория Алексеевича запасным водителем.

С последним услышанным во сне словом Жигульский проснулся. Реальный шофер резко затормозил – Михаила Викторовича швырнуло на переднюю панель «Волги», и он больно ударился небритым подбородком о пластмассовую табличку:«16-й таксомоторный парк».

Расплатившись, журналист вышел прямо напротив входа в ресторан «Молдавия» и, отряхнув брюки от непонятно откуда появившихся там хлебных крошек, направился к себе домой, по пути напевая до боли знакомый припев своей любимой песни «Подмосковные вечера» на турецком языке. Турецкий он знал в совершенстве – это был его основной профилирующий язык во время учебы в Институте стран Азии и Африки.

Около собственного подъезда его вдруг кто-то громко окликнул по имени и отчеству:

– Михаил Викторович!

Жигульский судорожно завертел головой в разные стороны, но так никого в силу рассеянности и близорукости и не увидел:

– Кто? Что? Какой Михаил? Я никого не знаю!

– Да не ори ты так! Чего испугался? – неожиданно сказал чей-то насмешливый голос поблизости. – Это же я – Алик Кабан. Алик Бырдин. Олдовый твой френдок.

– А-а-а… Олег. Привет. Чего это ты по утрам возле моего дома шляешься, людей пугаешь?

Алик обиженно засопел:

– Не шляюсь, а просто возвращаюсь из гостей. А встретились мы только лишь по одной причине, вероятнее всего, потому, что кратчайшая дорога от знакомой барышни до моего родного «чума» пролегает именно через твой «чум».

Жигульский прекрасно знал, что слово, повторенное Аликом дважды, означает «дом», и поэтому объяснение Бырдина его вполне устроило. Постороннему человеку вообще было бы трудно понять хоть что-нибудь в на первый взгляд бессмысленной, полной непонятных терминов и сокращений, а на самом деле несущей огромную смысловую нагрузку словесной белиберде Алика – Бырдин говорил на редчайшем московском сленге, которым, по его утверждению, пользовалось во всей Москве не более двух десятков представителей одного элитарного сообщества. Что это было за сообщество, он никогда не пояснял, тем более что никого из его членов, кроме самого Бырдина, никто ни разу так и не видел.

– Может, ты пригласишь меня на рюмочку утреннего «кира»? – поинтересовался он у Жигульского.

– Хочешь выпить? – обреченно отреагировал Михаил. – Ладно, пойдем…

Войдя в квартиру и внимательно оглядев прихожую, Алик потянул носом ее знакомый запах и ностальгически улыбнулся:

– Знакомый чум, знакомые запахи! Приятно вновь посетить лежбище старого фрэндка! Помню, частенько гнездился я здесь с многочисленными герлами и разноцветными пайзерами с «зеленой змеей»…

– Проходи в комнату, шузняк можешь не снимать. В комнате даже можно курить – маман на даче. Там на столике лежат журналы с моими материалами – это чтобы ты не скучал, а я примерно через пять минут с удовольствием предоставлю в твое распоряжение когда-то так любимый тобой тонизирующий «Шампань-коблер»…

У Бырдина на глазах выступили слезы:

– Старик, у меня нет слов, у меня на душе просто какой-то светлый холидей, я чувствую себя настоящим «кингом»!

Через несколько минут Жигульский появился с небольшим подносом, на котором кроме рюмок, пары бутербродов с вареной колбасой горделиво возвышалась запотевшая поллитровка «Русской» водки.

– Извини, Алик, к сожалению, коньяк с шампанским закончились, но если хочешь «Кровавую Мэри», у меня к водяре имеется в наличии немного томатного сока.

– Не принципиально. – Алик лихо открутил винтовую пробку и разлил содержимое сосуда по рюмкам.

– Со свиданьицем, Михаил Викторович!

– С добрым утром, Олег Ярополкович!

С Аликом Бырдиным, по прозвищу Кабан, Жигульский познакомился осенью тысяча девятьсот семьдесят девятого года. В то время Михаил с одним институтским приятелем имели привычку раз в неделю захаживать на третий этаж ресторана «Москва», где скромный обед с бутылкой сухого вина на двоих стоил что-то около пятнадцати рублей.

И вот однажды, уже изрядно «освежившись», выходя из этого чудного питейного заведения, Жигульский вспомнил, что ему необходимо по комсомольским делам ненадолго вернуться в институт. На третьем этаже учебного здания он и увидел впервые импозантного мужчину средних лет, курившего, судя по запаху, настоящие американские сигареты. Мужчина работал на кафедре русского языка для иностранных студентов ассистентом и имел институтскую довольно странную кличку «Кабан».

Это и был Алик Бырдин… Михаил попросил у него сигарету, а получив ее, сердечно поблагодарил. Потом, вероятнее всего, что-то спросил, что-то ответил, короче, они разговорились… Через несколько минут непрерывного курения выяснилось, что оба живут на «Преображенке». По этому поводу патриотически настроенный по отношению к родному району и не страдающий снобизмом, но страдающий алкоголизмом Бырдин тут же не преминул пригласить своего нового знакомого на стаканчик дефицитного югославского вермута, изрядные запасы которого находились у Алика прямо на рабочем месте – на кафедре. Однако одним стаканчиком дело не обошлось, вино в этот вечер наливалось щедро и быстро выпивалось. Около девяти часов их выгнала пожилая уборщица, и Жигульский, слегка подумав и порассуждав вслух сам с собой, предложил вернуться туда, где он сегодня один раз уже был – в ресторан «Москва», а точнее – в его бар. Ему очень понравился этот невысокий плотный крепыш Алик, от его немногословности веяло какой-то солидностью и внутренней силой духа, которой, увы, не было у его многочисленных институтских приятелей.

Бар, куда они пришли, закрывался через час – половина одиннадцатого, но этих полутора часов им с лихвой хватило, чтобы прилично набраться и познакомиться с довольно развязной девицей по имени Таня.

Втроем они приехали на «Преображенскую площадь», двадцать минут двенадцатого – гнусное время, когда все разбитные продавщицы винных отделов с оттопыренными карманами давно не стиранных халатов, полными «левых» денег, уже отправились на покой, но «тройку нападения на гастроном» это не смутило – в резерве ставки был еще ресторан «Молдавия».

– Сейчас же откройте! – несколько раз прокричал Бырдин, барабаня огромным кулаком в деревянную дверь знакомого кабака, после чего пояснил: – Алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах!

– Отворяй, сука, говорят тебе, а не то пожалеешь! – поддержал приятеля писклявым голосом Михаил Жигульский и угрожающе завыл.

Появившийся якобы заспанный «воротный» внимательно осмотрел двух рвущихся внутрь помещения людей и, вероятно, остался увиденным доволен, потому что уже через секунду немного приоткрыл дверь, и переговоры на высшем уровне, которых на самом деле могло совсем и не быть, начались.

Внутрь пропустили только Алика, грязно сквернословившему Жигульскому перейти Рубикон не удалось. Девушка Таня ненадолго отлучилась по естественной нужде и через некоторое время вернулась из ближайшего кустарника крайне довольная и счастливая.

Обменяв дензнаки на «пайзеры» с магическим содержимым, Бырдин вышел через черный вход и первым делом зубами содрал пластмассовую пробку с одной из бутылок, а затем, опрокинув ее вверх тормашками, начал «горнить». С каждым выпитым глотком у него прибавлялось сил и улучшалось настроение.

В начале первого Алик, Михаил и Таня подошли к дому, где проживал Жигульский.

– Что дальше? – грустно спросил Бырдин.

– Надо подумать!

– Мальчики, я замерзла, мне хочется в тепло!

Алик открыл зубами вторую бутылку и первой галантно предложил отпить даме. Таня начала процесс, давясь и пуская слюни, мало того, она умудрилась пролить некоторое количество волшебной влаги себе на белую блузку.

– Кто так пьет?! – рявкнул Кабан.

– Алик, не ори – это же дама! – попросил Михаил.

– Но всему же есть предел, дружище! Пролить столько портвейна…

– Я не привыкла пить из горлышка, – попыталась объяснить свои неумелые действия девица.

– Скажи еще… – начал было Алик, но Жигульский его перебил:

– Друзья, не ссорьтесь! Кажется, я кое-что придумал. Вводная следующая: я захожу к себе домой первым, вы – ровно через двенадцать минут!

Вы – муж и жена из Одессы. Я отдыхал там на море лет шесть назад. Так вот, вы – те самые люди, у которых я снимал угол. Ну, а дальше – дальше по обстоятельствам.

Войдя в квартиру, Михаил дружелюбно, что на самом деле бывало не часто, поприветствовав героически ждавших его в столь поздний час родителей, быстренько уселся за остывший ужин и, кстати, так невзначай, сообщил им, что утром, когда они ушли на работу, звонили его старые знакомые из Одессы – Алик и Таня. Они приехали на денек в столицу за покупками и, может быть, сегодня могут прийти в поисках ночлега.

– В такое позднее время?

– Мама, у них в наличии – всего один день. За который надо успеть обежать всю Москву и купить по многостраничному списку уйму различных, чаще всего абсолютно никому не нужных вещей…

– А ты их хорошо знаешь? – спросила мама, немного встревоженная последней новостью.

– Разумеется, – уверенным тоном произнес правдивый сын, – я жил у них почти месяц.

Тут раздался звонок.

– А вот и они. – Михаил поспешил в прихожую и уже через секунду загремел там входными засовами.

Внешний вид одесситов не вселил в родителей здорового оптимизма, молодые люди были явно «навеселе», а Алик к тому же сжимал в мозолистой пятерне ручки сумки, в которой призывно позвякивали только что приобретенные «пайзеры». Михаил Викторович поспешил вмешаться в ситуацию:

– Проходите, ребята, раздевайтесь. Кстати, как поживает бабушка?

– Чья? – учтиво поинтересовался Алик.

– Ваша! Которая всю дорогу вязала носки. Когда я отдыхал у вас.

– По-прежнему вяжет! – недовольно отрезал Алик.

– А дядя Вова?

– В порядке. Рыбу ловит и даже не сушит ее, а ест сырой. – Алику, видно, игра понравилась. Он отвечал быстро и конкретно, хотя и с некоторым раздражением.

– А Костя поступил в мореходку?

– Это который?

– Это тот, у кого дядя – адмирал.

– Поступил.

– А Варенька? Учится, наверное, на пятерки?

– На пятерки.

– А…

– Послушай, Миша, ребята устали с дороги, а ты пристал с расспросами, – вмешалась успокоенная детализацией мама. – Проводи гостей в твою комнату, тебе же я постелю на кухне.

Жигульский привык к порядку, все намеченное он любил всегда доводить до конца, поэтому, прежде чем сопроводить собутыльников до личного дивана, он все же задал последний вопрос:

– А как Гога? Мальчик маленький там бегал… Черненькой такой…

Алику все катастрофически надоело, «дедушка кайф» уже ослабил свое действие, надо было принимать кардинальные меры для восстановления «статус-кво», и поэтому, состроив жутчайшую гримасу на своей молодецкой откормленной физиономии, он тихо сказал:

– А вот с Гогой – плохо. Утонул Гога. Купался в море и утонул.

У Жигульского началась истерика – такого неожиданного поворота в воспоминаниях он явно не ожидал. Пока его мама в ужасе от услышанного охала и ахала, а папа как мог ее успокаивал, их единственный отпрыск катался по полу почти в невменяемом состоянии. Он дрыгал худыми ногами, визжал и, как всегда, обильно плевался – ему было очень смешно.

В результате, когда мизансцена представления гостей сравнительно успешно завершилась, Алика с «супругой» уложили спать на пружинистый диван Михаила в его комнате, а сам Жигульский коротал время до утра на кухне на сломанной раскладушке.

Однако история на этом не заканчивается, на протяжении многих лет после описанного случая людям, приходившим к ним в гости, на вопрос, как обстоят дела у их сына, родители Михаила Викторовича грустно сообщали почти одно и то же:

– А ведь мы вырастили подонка. Да-да, не удивляйтесь, Миша у нас – настоящий подонок. Тут как-то к нам приезжала приятная молодая пара из Одессы – хорошие интеллигентные, скромные ребята. Так вот, они рассказали очень грустную историю про маленького мальчика Гогу, который купался в море и утонул. Так вот, наш сын смеялся над этим случаем где-то около часа.

Сейчас, по прошествии более пятнадцати лет совместного времяпрепровождения, Бырдин и Жигульский чувствовали себя почти родственниками – в скольких опасных приключениях побывали они за это время, сколько прошагали вместе километров нехожеными тропами жизни московских стиляг.

– Ну что, Мишаня, давай еще по рюмахе – за нашу юность. – Нахлынувшие воспоминания взволновали Алика, его неширокий, но все равно благородный лоб покрылся мелкими бисеринками душистого пота.

Жигульский разлил водку:

– Поехали!

Пока участники легкого застолья закусывали, в коридоре нежно затренькал зуммер телефонного аппарата.

– Кому это не спится еще в такую рань…

Жигульский пошел к телефону:

– Алле! Я слушаю! – Через секунду он взвизгнул и перешел на крик: – Ондрух! Сколько лет, сколько зим! Быстро бери тачку – и мухой ко мне!

Возвратясь к столику, Жигульский пояснил:

– Это очень известная на «Преображенке» личность, этакий нахальный немолодой человек с бараньей прической. Знаю я его лет сто, по-моему. Со времени нашего с ним знакомства он ни на йоту не изменился. Лет десять назад он попросил меня устроить его на работу. И на мой вопрос, на какую, скромно потупив глазки, ответил: «Мне нужна работа, чтобы с девяти до одиннадцати я мог спокойно курить, а с одиннадцати так же спокойно пить вино, но только, чтобы при этом у меня была настоящая профессия, а то я выйду на пенсию, и меня спросят, мол, какая у тебя профессия? И что я тогда отвечу?» Так что Ондрух – достаточно неординарный экземпляр, – резюмировал Михаил свое представление еще одного сегодняшнего потенциального собутыльника.

– А чем он сейчас занимается?

Вопрос приятеля очень понравился хозяину. Он вообще любил отвечать на вопросы, в которых содержался хотя бы минимальный намек на эмоциональный всплеск при ответе, его натура постоянно требовала резких переходов от спокойного бодрствования к экзальтации, к нервным перегрузкам.

– Держись двумя руками за стул, старик, чтобы не свалиться. Набери побольше воздуха в свои прокуренные легкие, чтобы не задохнуться от удивления. Ондрух уже несколько лет считается в песенной тусовке одним из самых перспективных и талантливых поэтов-песенников. Его коренное отличие от других в том, что он презирает лирическую направленность содержания песен, его конек – производственные тексты, его Пегас – это водовозная мускулистая кобыла, завсегдатай провинциальных занюханных площадей, которую не берет ни сап, ни годы, ничего другое.

– Интересный чувак…

– О чем ты говоришь… Его бессмертному перу принадлежат следующие слова из пафосной песни о труде, у меня язык не поворачивается назвать это стихами: «Вчера ты был обычный алкоголик… – приготовься, Алик, ты сейчас очумеешь, – …сегодня – перспективный трудоголик…»

Пепел с бырдинской сигареты индифферентно свалился на пол, после чего Алик попросил Жигульского пододвинуть пепельницу к нему поближе.

– Старик, это не пепельница, это салатница, – объяснил Михаил. – Она просто маленькая. Но в принципе ты можешь стряхивать пепел и в нее.

– Правда?!

– Конечно. Все равно это гораздо эстетичнее и удобнее, чем на пол.

Слегка опьяневший Алик поудобнее развалился в кресле и, скрестив вытянутые ноги, неожиданно засмеялся:

– А помнишь, мы с тобой пользовали двух молоденьких студенток, выдавая тебя за сына турецкого посла, якобы снимавшего вот эту квартиру, а меня – за твоего телохранителя?

Помню! – взвизгнул Жигульский – Ты еще по пьянке свалился в канаву и поранил голову, а мы говорили девчонкам, что это настоящее боевое ранение, причем пулевое.

– Да, – поддержал его Кабан. – А другим двум дурам мы под большим секретом сообщили, что моя перевязанная «репа» – это результат случайного попадания под «Мерседес» первого секретаря турецкого посольства, тоже твоего вроде родственника, только дальнего.

– Весело было… А хочешь, я тебе «Перпл» поставлю, как тогда.? Или «Кинг-Кримсон», а может, «Квинов» или «Мотли Крю»?

– Поставь мне лучше «Кремоторий», – сказал Алик и гнусаво и фальшиво запел: – А у Тани на «флэту» был разбитый патефон… Или мою любимую «Эй, Хабибулин»…

– Один момент! – Жигульский метнулся к столу, на котором рядом с телевизором стояла видавшие виды «вертушка», и стал нервно нажимать на ней многочисленные кнопки.

Знакомые аккорды, неслышно появившись у посеребренного бырдинского виска, прошлись мягкой упругой волной по тщательно разглаженному пробору и, разноцветными бликами подразнив и пошелестев воспоминаниями, улетели прочь. Можно сказать, что Кабан в это мгновение всего лишь одиннадцатый раз в жизни пережил эмоциональный оргазм.

Наконец среди какофонии звуков хозяин различил мелодичный звонок.

– Внимание, это наверняка пан Ондрух! – сказал Жигульский, приглушил звук проигрывателя и побежал открывать дверь. Повернув ключ последнего замка, он дернул дверь на себя и радостно поприветствовал:

– Салют, толстенький, сумасшедшенький человек, автор многих маловразумительных песен о рабочем классе…

– …И трудовом крестьянстве, – добавил Ондрух, вытаскивая из висящей на левой руке затрапезной сумки какие-то странные, замызганные, с потертыми этикетками бутылки с вином.

– Тебя еще до конца не упрятали в дурдом?

– Не посмеют, гниды! Между настоящим сумасшедшим и мной разница только в одном, но она очень существенна: сумасшедший думает, что он – в своем уме, а я точно знаю, что я – не в своем.

– И я знаю, – уточнил Жигульский. – Ладно, проходи. В комнате сидит Алик Кабан, ты о нем много слышал, а сейчас будешь иметь возможность познакомиться.

– Для начала – неплохо бы выпить!

– Ну, так за знакомство и выпейте, а я пока приготовлю горячую еду. Можешь поведать Алику какую-нибудь из своих сногсшибательных историй. Ну, например, о том, как ты ездил за повесткой.

Однажды, несколько лет назад, прогуляв рабочий день, Ондрух по-соседски и дружески одновременно обратился к Жигульскому с просьбой достать ему оправдательный документ:

– Ты же говорил, что у тебя в военкомате все схвачено…

– Ну, все – не все, но капитана Панкратова Михаила Ивановича, по-моему, за пьянство еще не исключили из числа «пайщиков-концессионеров» коммерческой организации под кодовым названием «Районный военный комиссариат», – как всегда сложно и непонятно для Ондруха пояснил рок-журналист.

Он действительно в тот же день позвонил Михаилу Ивановичу и с удовлетворением отметил, что даже на шестнадцать часов пятнадцать минут московского времени личный состав, правда кое-как, но еще ворочает языком.

Капитан Панкратов был, как всегда, четок и конкретен:

– Повестку ему сделать? Дай ему адрес и пусть приезжает в двадцать четыре ноль-ноль – домой. С собой иметь, кроме двух пачек «Столичных», – один литр. Сам знаешь чего.