Текст книги "Отдать якорь. Рассказы и мифы"

– И кто же этот рыцарь?

– Боб.

– Достойная кандидатура.

В кают-компании, самом большом помещении на нашем судне, расположенном в закруглённой по радиусу корме, уже стояли накрытые столы. На ужин подавали суп-харчо и абердинские сосиски с картофельным пюре. А сразу после ужина нашей гостье предложили остаться и посмотреть вместе с экипажем художественный фильм «Юность Максима». Импровизированный зал находился в той же кают-компании.

Когда Боб провожал юную шотландку на причал, она молвила:

– Хорошая песня в том фильме: «Крутится-вертится шарф голубой». Так, кажется?

– Крутится-вертится над головой, – продолжил Боб.

– Крутится-вертится, хочет упасть, – уже пропела Кэтти.

– Кавалер барышню хочет украсть.

Чуть помедлив, она решительно произнесла:

– Боб, укради меня. Посади на свой белый корабль и увези куда-нибудь.

– А как же Шотландия, Абердин, университет?

– О Шотландии я буду вспоминать в своих снах.

– Жаль, что ты живёшь так далеко.

– Но у нас впереди ещё два дня? А это – целая вечность.

– Всего один, – поправил Боб, – а это уже половина вечности.

– А ваш старпом говорил, что у вас три дня стоянки.

– Завтра я работаю на камбузе. Надо отпустить в город старшего кока. Мне и так поблажку дали – два дня увольнения в первом моём иностранном порту.

– Ты завтра работаешь куком? Тогда я приду тебе помогать. Сделаем какое-нибудь шотландское блюдо. Ты согласен?

– Я-то согласен. Разрешит ли капитан?

– Я его уговорю, – весело сказала Кэтти.

Она мимолётно коснулась пальцами щеки своего юного провожатого и быстро пошла, а потом почти побежала, стуча каблучками своих маленьких туфелек по сизому граниту приютившего нас дока. У арочного моста шлюза она обернулась, помахала рукой и крикнула в ночь:

– До завтра, Боб!

На следующий день Боб заступил на камбуз и, как было задумано, на завтрак жарил яичницу. Нашему гидрологу Никанорычу он готовил сюрприз – резиновый муляж. С Никанорычем у него сложились особые отношения: одновременно и дружеские и какие-то ёрнические. Подтрунивания и шутки входили в основной арсенал этих отношений. И Боб решил выкатить совершенно неожиданный шар – гуттаперчевую яичницу, купленную накануне. Об этой шутихе знали только мы со старпомом.

Когда к раздаточному окну камбуза подошёл Никанорыч, Боб подсунул ему на тарелке глазунью, очень похожую на настоящую, а сам на всякий случай ретировался подальше от заранее предсказуемой реакции избранной им жертвы. Однако сценарий пошёл по другому руслу. Наш гидролог долго смотрел на свою яичницу, потом сказал:

– Какая-то она не такая. Старая, что ли?

– Никанорыч, сам ты старый, – раздалось с соседнего стола, – очки надень, да посмотри, как следует – яичница, как яичница.

– Нет, что-то здесь не то.

Он потрогал её вилкой, потом пальцем.

– Холодная! Холодную яичницу мне подсунул! Боб! Что же это ты парторгу вчерашние заготовки даёшь? Хочешь, чтоб я тебе характеристику испортил. Бисов сын, где ты есть?!

Никанорыч заглянул на камбуз – пусто.

– Наверное, к вчерашней невесте побежал, – добродушно пошутил он. – Ладно. Сковорода, смотрю, горячая – щас мы яешню эту пропечём с двух сторон. Всё равно глазунью я недолюбливаю.

Никанорыч сбросил свою яичницу в раскалённую сковороду, и она тут же стала скукоживаться, чернеть и чадить. Из камбуза повалил едкий зловонный дым, из которого, как из чистилища, вывалился наш парторг.

– Что же это такое творится? – протирая глаза и откашливаясь, хрипел он. – Чем хотел накормить меня этот бисов сын?

Боб, почувствовав неладное, быстро объявился на месте события. Такой развязки он, конечно, не ожидал и, чтобы как-то себя реабилитировать, геройски бросился в задымленный камбуз, подхватил подолом фартука чадящую сковороду и выволок её на открытую палубу.

– Боб, скажи мне честно, – допытывался Никанорыч, – чем ты хотел меня отравить?

– Сюрприз это, – оправдывался Боб, – сюрприз из Абердина.

– Да, сюрприз не слабый, век буду помнить.

– Не обижайся, Никанорыч, не по тому сценарию всё пошло.

– А какой же тогда настоящий сценарий? Заворот кишок, что ли?

Наш уязвлённый гидролог долго не мог понять, что за эксперимент учинил над ним Боб, и отошёл только тогда, когда неудачный экспериментатор сделал ему его любимый омлет из четырёх настоящих абердинских яиц.

– Больше так не шути, – нравоучительно говорил он, наворачивая за обе щеки омлет. Другой бы обиделся. В каждой шутке должна быть мера. А придумал ты, конечно, здорово. Теперь иди, драй сковороду, герой.

– Непонятно, кто над кем подшутил? – рассуждал Боб, выскребая ножом намертво прилипший к чугуну пластик искусственной яичницы.

Не успели мы отойти от происшествия, как послышался голос вахтенного матроса:

– Боб! К тебе тут пришли. Выходи встречать.

У трапа стояла Кэтти. Завидев Боба, она так ясно улыбнулась, что мир будто озарился солнцем. Хотя над доками висела кисея неразрядившегося тумана. Боб расставил руки, как для вселенского объятья:

– Заходите к нам, миссис Абердин. Мы все рады Вас видеть. А особенно я.

Он помог ей перейти по короткому деревянному трапу и обрадовал новостью:

– Я уже говорил с капитаном. Он даёт тебе добро присутствовать на борту нашего «лайнера». Сегодня я целый день на камбузе. Могу предложить место помощника.

– Тогда будем готовить тэттис. Хорошо, Боб? Это очень просто: нужен картофель, мясо и овощи.

– Это как раз то, что у нас в изобилии.

– А на десерт будет шоколадный пудинг.

На камбузе ещё стоял дух сгоревшей абердинской яичницы. И когда Боб поведал все перипетии неудавшейся шутки, Кэтти залилась смехом, явно не свойственным предкам суровых кельтов.

– Боб, ты, наверное, неудачник. Признайся. Но тебе тогда обязательно повезёт в любви.

– Боюсь, что и здесь мне не повезёт, – признался Боб с ироничной улыбкой на устах.

Он ласково посмотрел на Кэтти, потом, как бы опомнившись, энергично потёр руки и произнёс:

– Ну, что ж, приступим!..

На обед нам подали тушенное с картофелем мясо, обложенное овощами, и манно-шоколадный пудинг. Когда капитан узнал название съеденного блюда, то стал про себя рассуждать:

– Тэтис, тэтис, – что-то мне напоминает. А! – вдруг встрепенулся он, – миллионы лет назад было такое море, от которого и пошли все моря да океаны. Так что, где бы ты ни находился: в Индийском ли, в Тихом, или у себя на Балтике, – всё равно ты находишься в море Тэтис. Наверное, древние шотландцы знали что-то об этом, раз своё блюдо так назвали.

– А шоколадный пудинг тоже шотландский? – спросил матрос-рулевой по прозвищу Полковник.

– Какой же, по-твоему, – заявил старпом, – сама Кэтти делала.

– Я почему-то думал, что пудинг – это вообще порода собак такая.

– Пу-у-у-динг, – протянул старпом, – пудель, а не пудинг.

Наш второй штурман Акимыч, который стоял ходовую вахту с Полковником, постучал указательным пальцем по столу и строгим голосом произнёс:

– Полковник, ещё один такой прокол, понижу до лейтенанта.

Но как бы ни пикировались между собой наши мужественные моряки, все были благодарны Бобу и Кэтти за обед, приготовленный в духе шотландской национальной кухни.

– А не зачислить ли нам Кэтти в штат помощником повара? – предлагал Никанорыч. – Есть там у нас вакансии али нет?

Все понимали, что это шутка и что «ковчег», уготовленный нам, не принимал на борт посторонних, и что случайное появление в нашем вынужденном затворничестве маленькой шотландки являлось для нас своего рода подарком, светлым лучиком в суровых морских буднях. А Боб и Кэтти понимали это особенно, и, когда они накормили команду ужином и освободились от дел, капитан отпустил их вдвоём на берег.

– Пускай погуляют, – сказал он, – группа из двух человек укладывается в данные мне инструкции. Или я ошибаюсь?

– Законно, – подтвердил Никанорыч, – никто возражать не будет.

Вернулся Боб поздно – в первом часу ночи. Город стоял в сонном оцепенении. Тишина обволакивала застывшие, как на картине, доки, в которых скромно притулился наш маленький пароходик.

Боб пришёл молчаливый и задумчивый – с какой-то внутренней подсветкой, которую выдавали глаза и лёгкая полуулыбка. Он рассказал нам, что они с Кэтти ходили в синематограф на американский фильм «Грязная дюжина». Фильм был про войну. Зал почти пустой. Они ели мороженое под непрекращающиеся мужские перебранки и автоматные очереди на экране. Других фильмов, к сожалению, в тот вечер не было.

– Чапаева на них нет, – сделал заключение Боб, – он бы их шашечкой всех порубал на котлеты.

– А как твоя Кэтти? – спросил дежуривший у трапа Полковник. – Проводил?

– Сначала я довёл её до дома, потом она меня до дока. И так три раза подряд. В конце концов, настоял, что провожаю я. Она живёт в таком же двухэтажном домике, какие мы видели на окраине города. Прелесть, что за домик.

– Ты хотел, верно, сказать Кэтти, а не домик.

– Катя вообще – мечта. Чего уж тут скрывать.

– Боб, ты сейчас похож на шотландского «лыцаря», – сделал ему комплимент Полковник, – вот честное слово.

– Верю, – отозвался на это Боб, – сейчас бы мне не спать идти, а ринуться на поля ристалищ, чтоб добыть в боях славу и снискать любовь своей избранницы.

– Да она тебя и так полюбит, – махнул рукой Полковник.

– Полюбит, не полюбит – завтра отход и останутся одни воспоминания.

Боб жалостливо и неопределённо вглядывался в мутный силуэт города:

– Полковник, хочешь, я за тебя здесь подежурю?

– Иди спать, «лыцарь». Завтра тебе ещё целый день гулять. Ночуй спокойно. А я охраню твой сон от наглых происков имперья-листов.

На следующее утро Кэтти не пришла. Боб ушёл в увольнение вместе со старпомом, и я не видел его до обеда. В полдень мы с Полковником решили выйти к побережью Северного моря. На пляже в летнем кафе мы увидели их группу: Валентин Сидорыч, Боб и Кэтти. Мы помахали им рукой, сели рядом на гранитный парапет, и я послал Полковника за «Колой». Более крепкие напитки на пляже не продавали. Поэтому Полковник долго плевался, называл фирменный американский напиток чернилами, а я в это же самое время выяснил, что Кэтти появилась неслучайно. Они с Бобом договорились ещё вчера о встрече именно здесь – на побережье. В тот день светило скупое солнце, серые волны катились на песчаный пляж, умеряя свой бег на старых свайных волнорезах. Между волнорезами несколько местных серфингистов, облачённых в гидрокостюмы, пытались поймать гребень довольно жидкой волны, катящейся с дальних просторов Северной Атлантики. Я подбил нашего старпома отпустить погулять нашу молодую парочку по долам и весям.

– Чего им сидеть тут, как привязанным, – сказал я, – пущай погуляют вдвоём напоследок. Сегодня, чай, отход у нас.

– Боб, ты не против? – спросил Сидорыч. – Но только до девятнадцати нуль-нуль. Уходим по полной воде. Потом шлюзы закроют. Так что не опаздывай.

– Всё будет оки-доки, – сказал Боб, – спасибо за доверие.

Он взял Кэтти за руку, и они не спеша пошли вдоль прибрежной полосы, омываемой ленивой волной. Море дышало холодным накатом – отголоском начинающегося прилива. Свежий ветер с северо-востока не студил, но и не согревал. Отпущенные погулять медленно передвигались по укатанному водой, почти безлюдному пляжу. Боб иногда взмахивал руками, как птица крыльями, останавливался, принимал позы, видимо, соответствующие тому, о чём он там говорил. Пантомима их шага и телодвижений напоминала некий танец, название которому ещё никто не придумал. Фигурки удалялись, становились всё меньше и меньше, превращаясь в одно целое, растворяясь во вселенной.

– Хотел бы ты, Сидорыч, вернуться в молодость? – спросил я старпома.

– А чего мне туда возвращаться? – старпом высоко поднял свои кустистые брови. – Нужды особой не вижу. Молодость влюбчива, но бестолкова, смотрит вовне. Старость же имеет мужество заглянуть в бездны внутреннего я. А это, доложу я тебе, вещь особая. Это подарок от прожитой жизни. И не каждый его ещё получает. Всё зависит от того, как ты прожил свою жизнь. Другому дай заглянуть в себя – ужаснётся, с ума сойдёт. Правда, Полковник?

– Зачем заглядывать, – отреагировал тут же Полковник, – коли страшно. Живи себе, как знаешь. А Бог потом рассудит.

– Бог-то рассудит, да отвечать нам придётся, – заключил старпом. – Каждое время хорошо, главное – человеком остаться.

К девятнадцати нуль-нуль команда собралась на борту нашего небольшого ковчега, готового к отходу. Не было только Боба. Дед прогрел и прокрутил главный двигатель. На штурманском столе ходового мостика уже лежали развёрнутые навигационные карты с паутинными карандашными нитями прокладок нашего будущего курса. Швартовая команда, состоящая из Полковника и матроса Верёвкина, тоже стояла на «товсь», то есть в полной готовности. Я поднялся на мостик, чтобы обозреть обстановку, и сразу же увидел Боба и нашу маленькую шотландку, которые бежали, держась за руки, к месту их разлуки.

– Молодец Боб, не подвёл, – высказался старпом, который до этого пребывал в некотором напряжении.

Они добежали до ближайшего штабеля из старых потемневших от времени досок, Боб махнул рукой в нашу сторону, мол, всё в порядке, буду с вами сей момент. Через невысокий штабель виделись только их головы: Боб что-то будто бы объяснял, а она часто кивала, как бы соглашаясь.

– Пойми, Катя, жизнь у нас такая – по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там. Я буду помнить о тебе. И когда-нибудь непременно вернусь.

– Знаешь, у Бернса есть такие стихи, тихо промолвила девушка:

 
Нынче здесь, завтра там – беспокойный Боб,
Нынче здесь, завтра там, да и след простыл…
Воротись поскорей, мой любимый Боб,
И скажи, что пришёл тем же, что и был.
 

– Три года пробегут быстро, Катя. Быстрее, чем эти три дня…

Боб хотел договорить, но старпом прервал его коротким, а потом длинным гудком из судового тифона, гулко разнёсшимся по всему доку. Для них он показался последним стоном.

– Пусть ещё пять минут поговорят, – разрядил обстановку капитан. – Жалко их почему-то. Увидеться им вряд ли придётся в этой жизни. Хотя, чем чёрт не шутит, – задумчиво пробубнил он и вывел губами, как на трубе, мелодию из известного всем нам фильма «Дети капитана Гранта».

Боб пришёл на судно, сжимая в руках чёрные кожаные перчатки так, будто это самый дорогой предмет в его жизни.

– Катя подарила, – объяснил он. – На прощанье. Чтоб помнил…

Полковник скинул со швартового кнехта шпринг, который держал наше судно на привязи, запрыгнул через фальшборт на палубу и дал знать на мостик, что всё чисто – ничто нас больше не связывает с шотландским берегом, кроме памяти о нём. Мы вышли через открытые ворота шлюза в разлившуюся от прилива дельту реки Ди. Кэтти сопровождала нас по берегу. Она дробно стучала каблучками своих маленьких туфелек по сизо-серому граниту, которым был выложен сам причал, а далее и длинный-длинный мол, уходящий далеко в море. Мы шли вдоль этого мола сначала вровень с Кэтти, а потом медленно стали её обгонять. Она побежала, несколько раз запнулась на неровностях. Но мы всё равно убыстряли свой ход и неумолимо двигались всё дальше и дальше. Кэтти добежала до края мола с небольшим, торчащим, как столб, маячком. Дальше бежать – некуда. Дальше разливалось необъятное Северное море, в которое совершенно бесстрастно внедрялся наш пароход. Она сорвала с шеи тоненький платочек и долго махала нам, а вернее – Бобу, пока совсем не скрылся вдали её трепетный силуэт. Он до сих пор маячит в моих воспоминаниях, как символ надежды и ожидания.

Боб долго стоял на крыле мостика, вглядываясь в уходящий берег, в маячок на конце мола, в маленькую точку у маячка, которая была живым существом с не очень характерным для шотландцев именем Кэтти. Боб ещё крепче сжал в руках подарок своей случайной шотландки, уткнулся в него головой, сильно прижал к лицу, чтобы мы не видели слёз, проступивших на его простодушном лице.

– Моя маленькая Катя, – лишь повторял он, – моя маленькая Катя, даст ли мне Бог ещё раз увидеть тебя?

По приходу в порт приписки Боба тут же забрали в армию. В тот же год наш любимый пароход продали в Клайпеду. С тех пор я больше ни разу не видел Боба. И порт Абердин почему-то всегда обходили стороной, хотя мне ещё много раз представлялся случай бороздить моря нашей планеты.

Буферная зона

Не каждый в ухо вдев кольцо, достоин стать рабом.

Абул Калам Азад

Случилось это в начале 90-х в Марокко на северном побережье Африки, омываемом Средиземным морем. На небольшом коммерческом грузовом судне зашли мы в порт Надор, расположенный на гористом, далеко выступающем в море мысе. На обычной карте вряд ли Вы найдёте это название. Впрочем, и город Мелилла (или Мелилья, что с берберского означает «белый») – испанский эксклав в Марокко как бы смыкающийся с Надором – вы тоже не отыщете в школьном атласе. В школе такие географические задворки не представляют интереса ни для учителей, ни для подрастающей молодой поросли, головы которой и так забиты всякой дрянью.

Прибывшие на борт портовые власти забрали наши «сименс буки»[17]17
  паспорта моряков


[Закрыть] и взамен вручили бумажные квитки, которые должны были удостоверять наши личности. Квитки больше походили на талоны для посещения лечащего врача, какие обычно выдавались в наших поликлиниках в застойные времена. На бумажке шариковой ручкой была переписана фамилия из паспорта и проставлена дата выдачи. Печать на ней была так бледна и неразборчива, что скорее напоминала случайный отпечаток испачканного в чернилах пальца. Нас строго предупредили, что за утерю этого «документа» будет взыскан крупный штраф. Более нам ничего не сказали. И я, будучи уверенным, что теперь можно делать всё, что моей душе угодно, поехал на велосипеде в сказочный город Мелиллу, который мы зачарованно наблюдали при подходах к марокканскому берегу. Он находился в округлой, словно очерченной циркулем бухте, с подступающим к ней амфитеатром белокаменных строений, сделанных будто из сахара. Они как бы наползали друг на друга и в то же время все стояли на своих местах, как шахматные фигуры, расставленные для партии. Строгий манящий город. Ока-паспорта моряков жется ли он таковым вблизи, когда вольёшься в его каменные русла? Когда будешь проезжать на старом советском велосипеде марки «Салют» по его открытым свету площадям? Когда окажешься на циркульной набережной под пальмами, колышущимися в тёплых средиземноморских струях воздуха? Или когда остановишься в фикусовой аллее на фоне бесконечного траффика и вознёсшихся к небесам белых, вылепленных, словно из глины, ступенчатых испанских построек в стиле ар-нуво, к которым в своё время приложил руку сам Энрике Ньето – ученик маэстро Гауди?

Я безостановочно крутил педали, направляя свой велосипед в сторону столь манящего и, казалось, с нетерпением ждущего меня города. Я ехал по пыльным улицам Надора, выворачивая именно туда, где, по моему предположению, должен был находиться этот сказочный мегаполис. Интуиция меня не обманула. Сначала я влился в довольно плотный поток разного рода транспорта и в итоге подъехал к контрольному пункту, где проверялось наличие пропусков и удостоверений для дальнейшего проезда. Поравнявшись с полицейским, одетым в светло-серую защитную униформу, я предъявил ему свой квиток и, приятно улыбаясь, спросил, указывая пальцем вперёд:

– Мелилла?..

– Си, си, Мелилла, – ответил страж и добавил, помахивая ладонью вверх, – паспорт!

– Прего, сеньор, – сказал я почему-то по-итальянски и ещё раз обратил его внимание на бумагу с бледной смазанной печатью.

Темнокожий полисмен взглянул мимоходом на мой документ и опять повторил жест и требование:

– Паспорт!

Как мог, я стал объяснять, что мой настоящий паспорт у портовой полиции, и эта бумажка является полноценной его заменой. Поскольку в ходу у них был испанский и худо-бедно французский, я вычерпал из своих запасников всё, что имел, изредка прибавляя английские слова, которые я знал значительно лучше:

– Ай эм фром русиш барка. Се тре бьен. Карго шип. Покито компренде? Мой пасспорт ин харбор. Полис! Дон’т ворри, но хе пердидо.

Я стал размахивать своим пропуском, словно дипломатическим паспортом, и напустил на себя вид очень важной персоны, явно не соответствующий моей застиранной футболке и средству передвижения. Полицейский забрал у меня бумажку и позвал начальника, которого выдавали дополнительные нашивки на погонах. Начальник с нескрываемым удивлением посмотрел на меня, и, узнав, что я из Руссии, ещё больше удивился, подумал немного, махнул рукой и разрешил ехать. Меня это, конечно, устраивало и в то же время чем-то насторожило.

Я въехал в узкий коридор, запруженный автомобилями и людьми и ограниченный с обеих сторон высоким кирпичным забором и глухими брандмауэрами стоящих вплотную зданий. Продвигался я быстрее, чем бредущие по обочине пешеходы и движущийся короткими импульсами транспорт, лавируя в этом живом лабиринте, как ловкий слаломист. Преимущества велосипеда были налицо. Главное – проскочить тянущийся в этом узком коридоре поток и вдохнуть, наконец-то, воздух самой Мелиллы.

Метров через пятьсот передо мной предстала широкая готическая арка ворот, сложенная из базальтовых блоков, а посреди – испанский полицейский с тонко подбритыми испанскими усами и с чёрными испанскими же глазами. Униформа цвета пустыни Сахара сидела на нём безупречно. Здесь коридор как бы заканчивался, и за аркой открывалась дорога в прекрасную Мелиллу. Насколько я мог разобраться, этот замечательный полицейский в песочной форме давал добро на въезд именно в испанскую часть. А короткая улица, которую я проехал, являлась нейтральной частью между Марокко и испанским анклавом. Условно назовём её буферной зоной. Ещё издали я заметил, что полицейский кого-то пропускал, не глядя, кого-то останавливал. Он даже улыбнулся водителю в старом задрипанном «Шевроле», отдав ему честь коротким взмахом руки. Меня же, завидев ещё на расстоянии, жестом попросил остановиться, поскольку заранее уловил моё намерение объехать его сзади. Как у них намётан глаз на чужаков!

Наша встреча закончилась тем, что полицейский, следуя, по всей вероятности, каким-то инструкциям, категорически отказался впускать меня без паспорта в испанскую часть, и показал на обратный путь.

– Эсто ля пасспорт, – тыкал я в свою бумажку пальцем и вспоминал всё, что я слышал по-испански или французски, – я ду руссе барка. Вуаля… Мелилла. Ай нид соло уна хоро ет афтер кам бэк.

Полицейский в приятной бежево-песчаной одежде сделал бесстрастное лицо и, выставив руку с указательным пальцем, направленным в марокканскую часть, произнёс совершенно категоричным тоном:

– Пасспорт абсэнт, энтрада эста керрада!

– Абсент, абсент, – передразнил я его, – чтобы ты пил свой абсент, как я пью вашу свободу! Бендеру в своё время не дали съездить в Рио-де-Жанейро, а мне теперь не дают въехать в Мелиллу, до которой рукой подать.

Все мои усилия воздействовать на стража оказались напрасными. Развернув свой велосипед, я поехал обратно с совершенно дурными предчувствиями, которые ощущались кожей и которые очень скоро оправдались. Ехать пришлось уже по другому коридору, обозначающему путь назад. Коридоры буферной зоны были похожи, как две капли воды: оба узкие, запруженные транспортом и людьми, имеющие одностороннее движение. Оглянувшись назад, я, к своей величайшей радости, увидел типичного европейца, коих здесь почти не наблюдалось. Он был в безупречных белых шортах и белой хлопчатобумажной футболке и ехал, как и я, на велосипеде, по-видимому, из испанской части. А откуда ему ещё ехать? Он сам был как осколок белого недосягаемого города. Дав себя обогнать, я подмигнул европейцу, что никак не отразилось на его лице, и, пристроившись сзади, сделал вид, что мы едем вместе по одному делу. Всё очень естественно: два белых человека едут, не спеша, прогуляться в Надор. Попробуй придерись. Хотя имидж едущего впереди и его велосипед были на порядок выше моего.

На марокканском рубеже белоснежный европеец, как ехал себе без остановки, так поехал и дальше, будто полицейского пропускного пункта вовсе не существовало – проехал, посвистывая, только слегка кивнув стражу у ворот. А меня сразу же остановили и предложили предъявить паспорт. Ворота были другие, полицейский тоже был другой и наверняка считал, что я еду из Мелиллы, и мне пришлось начинать всё сначала, объясняя ему, кто я такой и почему у меня нет паспорта, а только какая-то подозрительная справка. Полицейский в серой, словно запыленной форме, внимательно меня выслушал и жестом приказал возвращаться назад.

О, как взвыла моя душа! Куда назад?! Мой пароход стоит на отходе, а мне предлагают, как загнанному волку, метаться от одного кордона к другому. Они просто пинают меня, как футбольный мяч: «песчаный» полицейский в сторону Марокко, а пыльносерый обратно. Один считает, что я приехал из Надора, и это истинная правда, но мне нечего делать в испанской части, а другой, что я приехал из Мелиллы и должен туда же и возвратиться, что было глубоким заблуждением, поскольку путь туда был мне заказан. Я совершенно отчётливо понял, что попался в ловушку. Капкан захлопнулся, и до меня стало доходить, что сидеть мне в этой буферной зоне в полкилометра длиной между испанской и марокканской территорией до морковкиных заговений.

Я ещё раз попытался объяснить, что буквально пять минут назад въехал через соседние ворота и что меня спокойно впустили, и теперь я хочу так же спокойно выехать. Но полицейский уже не обращал на меня внимания, а, скорее всего, не понимал, что я говорю, поскольку от расстройства я перешёл на английский и начисто забыл все испанские и французские слова. Я не знал, что мне делать и машинально стал оглядываться по сторонам. До меня стало доходить, что буферная зона жила своей не подотчётной никому жизнью со своими неписаными законами и, возможно, со своей иерархией. Среди толпы ходоков шныряли ушлые менялы, предлагая какой-то скрытый от глаз товар. Иногда к водителям автомашин подходили подозрительные личности и после двух-трёх коротких фраз просовывали в кабины что-то явно двусмысленное, судя по заговорщицким лицам исполнителей. На меня уже стали косо поглядывать сверкающим недобрым глазом чернокожие голодранцы, подпирающие от безделья своими плечами высокий кирпичный забор, огораживающий эту треклятую буферную зону, в которой я мог основательно застрять. Я превращался в жертву абсурдной ситуации, совершенно не желая оставаться тут ни на минуту. У меня было подозрение, что при наличии морского паспорта, который отобрали портовые власти, проезд в Мелиллу и обратно не представлял бы особых трудностей.

В порыве отчаяния и уязвлённого самолюбия я кинулся к полицейскому в пыльной униформе и, подставив свой единственный документ к его бесчувственному носу, стал настаивать:

– This is my document. It gave me as crazy as you are. You have no right to keep me in this dirty zone. I need urgently to my ship.[18]18
  Это мой документ. Его выдал такой же сумасшедший, как ты. Ты не имеешь права держать меня в этой вонючей зоне. Мне нужно срочно на моё судно (англ.).


[Закрыть]

Бедный полицейский, конечно, ничего не понял, но мой настойчивый вид возымел действие, он принял документ, долго вглядывался в его содержание и, в конце концов, отдал его низкорослому, крепкому мужчине в гражданской одежде, видимо, начальнику, который стоял немного поодаль, расставив циркулем ноги, и тяжёлым немигающим взглядом смотрел на происходящее. Полицейский что-то сказал ему, но начальник, оттопырив нижнюю губу, покачал головой. Это, по всей видимости, означало: по этой бумажке я никогда не въеду в марокканскую часть. Тогда я стал стучать по циферблату своих часов и объяснять, что у меня пароход на отходе, что я только-только сюда въехал и хочу обратно, так как испанцы тоже к себе не пускают.

– Барка, барка, – повторял я знакомое мне испанское слово и гудел, как отходящий пароход.

Начальник всё так же отрицательно качал головой и ещё больше оттопыривал губу, потом сказал несколько коротких фраз полицейскому и сжал пальцы в кольцо на фоне моего пропуска, показывая тем самым, что он ничего для него не значит. Полицейский в пыльной униформе посмотрел на меня, и я уловил в его взгляде мимолётное сочувствие. Он произнёс короткую фразу, обращаясь ко мне, и в ней я уловил слово «национальность».

– Националитэ? – переспросил я, – нэйшионэлити?

– Ун, уи, – подтвердил полицейский.

– Ай эм фром Руссия, – повторил я набитую на языке фразу, – ай эм расше!

Оба представителя власти посмотрели на меня с недоверием, и пыльный полицейский опять обратился ко мне, но уже с тирадой испанских слов, среди которых промелькнуло русское «знаешь». При этом он хитро наклонил голову вбок и посмотрел на меня озорным глазом.

– Вы знаете русский?! – отреагировал я и начал повторять всё сначала на своём родном языке.

Я говорил долго и с энтузиазмом, в надежде, что меня, наконец-то, поймут. Но это было наивным заблуждением.

– Э-э-э! – сказал начальник, отвесив губу, – пля, пля, пля… Мол, я тоже так могу…

Именно таким образом я понял его жест, слова и мимику: мало ли чего я лопочу на каком-то не понятном ему языке, это ещё не доказывает мою национальность, и как говорят в Москве, он не знает (в его речи мелькнуло слово «Моску»). Из всего этого я уяснил: если бы они были уверены, что я русский, они бы меня пропустили. Но как это доказать? Сплясать им «Казачок»? Или спеть «Подмосковные вечера»?

Но сочувствующий мне полицейский, видимо, проникся моим русским и начал в чём-то убеждать начальника. Он убеждал его до тех пор, пока тон начальника не принял более благожелательный оттенок, и, в конце концов, мне дали понять, что я свободен и меня пропускают, но в виде исключения и последний раз. Оттопырив губу, правда, на этот раз не очень сильно, начальник ещё раз показал мне ноль из пальцев и посмотрел сквозь них, как в окуляр. При этом вид у него был такой, словно он увидел вошь через подзорную трубу.

Напоследок я спросил у полицейского, откуда он знает русский. Тот понял вопрос, если не весь, то наполовину, и неопределённо показал рукой в сторону заоблачных высей: мол, так, понахватался всего отовсюду. Но складывалось впечатление, что кроме «знаешь», он ничего не знал. И на этом ему спасибо. Думаю, что именно русский выручил меня в той ситуации.

Начальник, отдавая мне пропуск, очень выразительно показал, что именно им я могу подтереться. Больше ни на что он не годен. И, скорее всего, он был прав.

… Пыльные и прожжённые солнцем кварталы Надора теперь казались мне райским уголком. Какая Мелилла? Какой Энрике Ньето? Где они? Может быть, пригрезился мне тот город, встал сказочным миражом на пути моего воображения? Его и на карте-то трудно найти. Чтобы снять стресс, я решил зайти в один из многочисленных баров, которые попадались на пути моего следования. Конечно, водки или виски с содовой там не подадут. Эта исламская страна жила вполне трезвой жизнью. И в питейных заведениях разливали не спиртное, а чай или кофе.