Текст книги "Отдать якорь. Рассказы и мифы"

– Ладно, не смейтесь над старым человеком, гуляйте себе, дышите свежим воздухом, а нагуляетесь, кофейку горячего принесите мне согреться.

Днём мы благополучно прошли пролив Зунд, а ночью или, вернее, к следующему утру, когда уже раскачивались на разведённых дыханьем океана зыбях Скагеррака, я собирался на свою «собачью» вахту с 4-х до 8-ми утра. Выйдя из каюты в пустой коридор, я неожиданно, на межпалубном переходе, натолкнулся на нашего первого помощника, облачённого в офицерский мундир гражданского флота. Китель с широкими шевронами на рукавах и ширинка на брюках были расстёгнуты, а сам обладатель парадной униформы стоял, опёршись двумя руками о переборку и уронив голову на грудь.

– Укачались, Валентин Сергеевич? – ничего не подозревая, простодушно-сочувственно спросил я.

Услышав посторонний голос, Валентин Сергеевич с мычанием оторвал от груди голову, вскинул её вверх и уронил снова, но уже в мою сторону. Он открыл мутные глаза и посмотрел на меня со смесью удивления, брезгливости и презрения. Так обычно смотрят на вошь на гребешке.

– Да, я накачался, – подтвердил он и громко икнул. Но никтэ…, – здесь он надолго задумался, но всё-таки продолжил, -.. никтэ не покинул борт судна. Вот, прпрщик не даст соврать.

И он оттянул руку куда-то в сторону, по-видимому, туда, где должен стоять мифический прапорщик по его давней службе в местах не столь отдалённых.

– Тогда дайте хотя бы пройти, а то я на вахту опоздаю, – воззвал я к преградившему мне дорогу помполиту.

– Тут никтэ не прайдет, – заверил меня первый, – граница, ёпэрэсэтэ, на замкэ. Я лична, – и он гулко постучал себя в грудь, – отвечау за это.

Честно говоря, я очень удивился, встретив первого помощника пьяным, поскольку каждый рейс он проводил активную антиалкогольную кампанию. На собраниях, на инструктаже, по судовой трансляции в принудительном режиме он всё время втолковывал нам, что пьянство – это бич, пить спиртное – потакать врагам социалистического образа жизни, и при этом приводил последний тезис партии, что экономика должна быть экономной. Эти «лекции» являли собой смесь политической ереси, неумеренного словоблудия и постоянного рукоплескания руководящей и направляющей роли партии, состоявшей с докладчиком в каком-то почти мистическом родстве. Про «родство» я вспоминаю не для красного словца, потому что, когда он упоминал партию, то прилагательные «родная коммунистическая» шли обычно вместе, как неотъемлемые части самой партии. В наше «продвинутое» время кто-то, вероятно, и посмеётся над этим. Но тогда всё было очень серьёзно. И смеяться мы позволяли себе только в очень узком кругу, а ещё лучше в одиночку, запершись в каюте. Я даже подозреваю, что над его лекциями-инструктажами смеялся весь экипаж, но именно тихо, про себя, в своих каютах. В итоге они оставляли какой-то неприятный осадок в душе. Всё это усугублялось ещё и тем, что первый делал своеобразные рейды, иногда вместе с «комиссией», в которую обычно включал парторга и профорга. Цель этих рейдов заключалась в выявлении пьянствующих в самый канун Нового года или других праздников, которые принято на Руси отмечать застольем. «Комиссия» обычно совершала обход кают рядового состава. Комсоставу якобы доверяли, особенно, высшему. Могу заверить, что капитан от такой проверки был точно избавлен. Никто уже не удивлялся, если за пять минут до Нового года, без стука, резко открывалась дверь каюты, и на пороге показывался Перелыкин в парадной форме и с неподкупным лицом блюстителя высшего порядка. Думаю, что даже хорошо обученный и проявивший себя в сражениях римский центурион стушевался бы от позы и сурового взгляда представителя «родной коммунистической партии». Партийный чиновник при исполнении – это высшая ипостась некоего брезгливого покровительства и безусловного, как бы врождённого, превосходства и карающего снисхождения.

Нередко случалось, что он заставал компании в самый ответственный момент, когда тосты произнесены, пожелания высказаны, бокалы подняты на нужный уровень. Но тут открывалась дверь, и следовала минутная немая сцена с застывшими участниками, а потом – анафема нарушителям социалистической дисциплины. После анафемы следовали распоряжения профоргу:

– Долгопятов, запиши всех в блокнот. Потом будем делать оргвыводы.

Таким образом, собирался компромат на членов экипажа. А имея компромат, легко и запугать, легко и завербовать, и, вообще, – легко управлять и манипулировать. Приёмы не новые, но хорошо зарекомендовавшие себя в истории.

После трёх месяцев промысла в центрально-восточной Атлантике наш траулер зашёл в датский порт Орхус, и мы ощутили на себе другое новшество. Обычно при подходе к причалу у борта всегда собирается часть экипажа, чтобы посмотреть после долгих морских мытарств на твёрдый берег, на город, который временно примет моряка в лоно своих улиц, на новые лица, почти всегда появляющиеся на кромке причала, будь то портовые власти или просто праздношатающиеся зеваки. В тот день, – а было это в пятницу в конце рабочего дня, – датчане, как специально, приехали поглазеть на портовую жизнь своего города, где можно соприкоснуться с другой, отнюдь не бюргерской бытийностью, можно подышать запахами моря, принесёнными железными морскими скитальцами разных мастей. Наш железный скиталец выглядел особенно примечательно, поскольку таких больших рыболовных судов не строила ни одна страна в мире. Поэтому на причале собралось изрядно датского народцу. Стояли целыми семьями, с детьми и без детей, пожилые и молодые, парами и в одиночку. Публика разномастная, но доброжелательная. На лицах улыбки, машут руками, выражают крайнюю степень благорасположения. Встречают, как родных. Конечно же, не ответить на явные знаки внимания было бы, по меньшей мере, некультурно. Отдельные члены экипажа, собравшиеся у борта, тоже стали в ответ помахивать руками, улыбаться, выражать некую солидарность с орхусцами. И в этот самый момент является на свет Божий сам Перелыкин – первый помощник капитана в форменном кителе с широкими шевронами, с жестяным переговорным рупором в руках и абсолютно трезвый. Поставив у ног рупор, похожий на большую воронку, он громко и дробно хлопает в ладоши, чтобы привлечь к себе внимание и кричит смятенным и гневным голосом:

– От борта!!!

Для усиления впечатления он прикладывает узкую часть воронки-рупора к губам и повторяет свой призыв, но уже гораздо громче, одновременно сгребая свободной рукой воздух, чтобы все уразумели, что от борта нужно отходить, поскольку с капитализмом ничего общего у нас нет и не будет.

– От борта!!! Ядрёна корень! Маломеров! Кому это ты там лыбишься и рукой машешь?!! Я же сказал – от борта! Ёпэрэсэтэ!

– То к борту, то от борта, – запричитал кто-то, – не поймёшь, чего и хочет.

– Когда к борту, это только коммунистов касается, стал пояснять Маловеров. А от борта – то для всех. Здесь всё от ситуации зависит. Политическая работа у нас на высшем уровне. Не придерёшься. Сколько энергии уходит зря, сколько слов вылетает в трубу. Их переложить бы на стихи, сплести в строфы с рифмами диковинными, смотришь – и толковое чего-нибудь вышло, песня какая-нибудь вызрела патриотическая.

Прошло несколько лет. Прошла Перестройка. Развалился Союз. Развалился флот. Развалилась «родная коммунистическая» партия. Многим морякам пришлось уйти под чужие иностранные флаги. В том числе и мне. Выбора не было. Волей случая наше судно под флагом Доминиканской Республики оказалось в бывшем рыбном порту бывшей Траловой базы. Причалы пусты. Флот растащили новоявленные Ротшильды. Все портовые постройки заняты под таможенные склады, офисы. Раньше здесь кипела жизнь, теперь царил невидимый бизнес. На узкой аллее, ведущей к проходной бывшего порта, мне встретился Перелыкин. Узнал его сразу. Правда, потускнел, сдал лицом, пропал живот.

– Здравствуйте, Валентин Сергеевич, – поздоровался я.

– A-а, старые знакомые, – отозвался он с каким-то странным смешком и протянул мне руку.

Явно не узнал. И руку раньше не подавал. Что-то изменилось во взгляде – из-под полуопущенных век пропало надменное покровительство. Появилась даже некая запуганность – стрелял изредка глазами, как бы ожидая внезапного нападения из кустов.

– Ну, как, помполитом больше не работаете? – спросил я без всякого злого умысла.

– Гы, хорошая шутка, – оценил он вопрос. Вот, пристроился здесь ночным сторожем в одной фирме. Специальности-то никакой нет, ёпэрэсэтэ. Приходится «батрачить» на молодёжь. Молодым везде у нас дорога…

– А старикам тогда почёт? – указал я ладонью на его ещё не по-стариковски выпуклую грудь.

– Какой там почёт! Пенсию отодвинули. Мне ещё год мантулить, ёпэрэсэтэ! При Советской власти я бы уже пять лет сидел на максималке и в ус бы не дул. Зимой – фикус поливай, а летом – в Крым под солнышко. И внучатам на конфеты ещё оставалось бы. А сейчас… Тьфу! Крым, русской кровью не раз политый, хохлам отдали! Да, где ж это видано! На пенсию – неделю жить. А дальше? Не-е, советская власть так не поступала.

– А чего ж вы её из рук выпустили? От вас многое зависело.

– Ни хрена от нас не зависело! Ёпэрэсэтэ! Там без нас всё поделили. Никого не спросили. Не, вернее, спросили. Народ. На референдуме. Чтобы знать, что он думает и сделать наоборот. Попрать, так сказать, его волю. И попрали…

– Так вы ж сами всё сделали, чтобы этой самой воли у него не было. Вот и результат.

– Да, перегибали палку, – согласился сразу Перелыкин, – это было. Но думали, лучше перебдеть, чем недобдеть, ёпэрэсэтэ.

– Вот и перебдели.

– Да так, что не приведи Господь!

И он машинально перекрестился, что было так неожиданно для меня, что я тут же и спросил:

– Из партии вышли, значит?

– Не, ни под каким предлогом. Партбилет храню, как зеницу ока. Кто знает, чем всё это обернётся? Ничего хорошего я, конечно, не жду, ёпэрэсэтэ. Но коммунизм – это будущее человечества. От этого никуда не денешься. Раньше я в это не очень верил. Всё повторял, как попка, лозунги. А сейчас верю свято, когда увидел капитализм воочию. На своей шкуре, так сказать, испытал. Сколько он жизней унёс за эти годы. Только на полях военных действий жертвы такие были. «Бескровная» перестройка превратилась в кровавую баню. Здоровые мужики от безысходности спивались, бросались вниз из окон своих пустых квартир, стрелялись. Треть населения выкосило. Всех же, по большому счёту, бросили на произвол судьбы. Все устоявшиеся связи похерили. Свободы и плюрализму поднапустили, ёпэрэсэтэ. А на хрена они нужны голодному народу? От голода лучшие и способные на Запад побежали, в Америку. Раньше мы боролись с этим. Не пущали. А бежала от нас в основном всякая дрянь, ошмётки общества. Их и держать-то не надо было. Лишний балласт, ёпэрэсэтэ. А лучшая часть была при деле. Чего ей бегать.

– Хорошая политинформация у Вас получается. Интересно и послушать. Не то, что раньше, – оценил я красноречие бывшего первого помощника.

– Раньше… Раньше я за деньги говорил. А сейчас от души…

– Вот-вот, – перебил я его, – говорили бы раньше от души, не дожили бы до развала.

– Может, Вы и правы… Как Вас зовут, простите?

Я назвался.

– На «Призвании», верно, работали? Нет судна! Разрезали, идиоты, на гвозди. Рабинович Марк Исаакович в Америку подался, ёпэрэсэтэ. Сейчас капитан портового буксира в Нью-Йорке. А какой рыбак был! К нему попасть на два-три рейса – озолотиться. А вот, матрос у нас один числился – Маловеров, так он фирму создал. Шеф! Арендует здесь помещения. Шпроты в Россию продаёт. Пристроил меня сторожем, ёпэрэсэтэ. До пенсии, даст Бог, доработаю. Такие вот метромарфозы, Сергей Павлович.

– Да, интересно, Валентин Сергеевич. Сказать честно, как-то Вы перевоспитались за это время. Благотворно на Вас перемены подействовали.

– Да-к, пока рак на горе не свиснет, мужик не перекрестится. Многое я понял, да поздно уже. А здесь ещё талант прорезался. Стал стихи сочинять. Шеф посоветовал. А что, времени свободного много. Не сидеть же без дела. Правда, две строчки идут без запинки, а дальше – стопор, ёпэрэсэтэ. Вот, послушайте:

 
Прощевай, босоногое детство,
Не встречусь я больше с тобой
 

Или:

 
Ушло былое в преисподню
На срезе жизненном крутом
 

– Как, а? Сильно ведь! Но никак не могу закончить.

– Да, это сложно, но ничем помочь не могу. Попробуйте просто соединять вместе разные двустрочия. Есть ещё чего-нибудь?

– Да-а! Много, ёпэрэсэтэ! Само в голову по ночам лезет. Вот, например:

 
Ложусь я, словно сом, на дно,
Чтобы подумать о былом…
 

– Вот, это хорошее стихотворение, – слукавил я. Вам, да и мне тоже, есть о чём подумать, ёпэрэсэтэ.

Лисы из монтевидео

Заход в Монтевидео был плановый. Требовалось пополнить бункер, закупить свежие продукты и, конечно же, отдохнуть экипажу после месячного плавания.

На третий день увольнения наша группа, – а пускали нас на берег в те времена только в связке по три-четыре человека, – натолкнулась на цветочный магазин. Это был один из многих магазинов на шумной торговой улице. Совершенно случайно мы задержались перед его витриной, раздумывая, где бы присесть и отдохнуть, как перед нами не замедлила объявиться хозяйка. Услышав, что мы говорим по-русски, она приветливо улыбнулась:

– О! Паньство з Роен? Чем моге служич вам?

Мы были приятно удивлены.

– Землячка! – воскликнул вдруг Женя – наш 3-ий электромеханик и старший группы, – и широко расставил руки для объятий. Полячка со смехом отстранилась и, как бы принимая игру, погрозила Жене пухлым пальчиком:

– У меня муж ревнивый… А вы заходите в магазин, на улице так жарко. Она легко перешла на русский.

Цветы нам были, конечно, не нужны, а спрятаться от жары и сутолоки было в самый раз. Магазин оказался просторным, погруженным в приятный полумрак и прохладу, от растений в горшках исходили едва уловимые пряные флюиды.

– Меня зовут Марта, – представилась хозяйка, – присаживайтесь вот на эти стулья, а я сейчас пошлю за пивом.

Мы назвали свои имена, и она пожала нам руки: в ней ощущалась деловая хватка энергичной женщины.

– С какой стати она нас пивом поить будет? – забеспокоился Женя, – может потом за сервис расплачиваться придётся? Или ещё чего?..

На нём всё-таки лежал определённый груз ответственности за группу, за её моральный облик, и бесхитростные инструкции первого помощника капитана о постоянной бдительности и империалистических происках гвоздём сидели в его перегревшейся на солнце голове. Хозяйка уловила женино настроение, ласково улыбнулась и, выставив вперёд ладошку, по-философски приподняла свои подведённые тушью брови: мол, всё будет хорошо.

– Муж у Вас тоже поляк? – невпопад спросил Гена – третий член нашей группы.

– Поляк, – рассеянно ответила Марта, – мы с ним год назад взяли этот магазин…

– Ну, и как идут дела? – поддержал «светскую» беседу Женя.

– Банк дал нам ссуду под проценты. Кругом одни проценты! – сокрушалась наша новая знакомая, – но половину мы уже выплатили, слава Богу. Так что – дела идут… А вы сами из какого города будете?

– Мы из Ленинграда, – улыбчиво ответствовал Женя и добавил, обводя рукой нашу группу, – моряки…

– О! Ленинград красивый город. Нет, я не была в Ленинграде, – опередила Марта наш вопрос, – но я слышала о нём очень много, мне сестра рассказывала, она там жила до войны. А что вас интересует в Монтевидео? Может быть, какие покупки хотите сделать?

В это время прибежал мальчик-рассыльный с большой запотевшей бутылкой. Марта подала нам высокие стаканы, и мы стали пить пиво.

– Да, я тут собирался лисьих шкур купить жене на шубу, – сразу разоткровенничался Женя после первого большого глотка, – во-о-он в том магазине напротив, так хозяин цену заломил по две тыщи за штуку. И ни в какую не уступает. Говорит, иди, смотри, в других магазинах, там ещё дороже. А мне дюжину надо. Я подсчитал. Там у него из этих шкур шуба готовая висит, – ну, так к той вообще не подступиться, цена астрономическая, но шуба – высший класс. Ребята не дадут соврать.

– А знаете, пан Женя, я, наверное, смогу Вам помочь, – прервала его Марта, цепко вонзаясь зрачками в алчущего лисьих шкур моряка.

Женя скосил глаза и дурашливо приоткрыл рот: не ослышался ли?

– Я знаю этого старого еврея, он никогда дешевле не продаст, – стала пояснять свою мысль пани Марта, – но мы его обойдём. Сколько, вы говорите, он просит за шкурку?

Женя залпом допил своё пиво и залпом же выпалил:

– По две тыщи, гад ползучий, и не уступает при этом, хоть тресни.

– А Вам нужно двенадцать? Я правильно поняла?

Женя глубоко и с чувством икнул и отставил в сторону пустой стакан.

– Да, мне нужно двенадцать, а то и четырнадцать, для верности, – механически стал лопотать он, как под гипнозом, – а у меня всего 20 тысяч песо… И он машинально потрогал задний карман брюк, чтобы убедиться, что его «песы» на месте.

– Так, – деловито отреагировала Марта, прищурив глаза и сделав небольшую паузу, – попробуем договориться на 14 штук по… – она немножко подумала, – тысяча триста. Вас устроит?

…

– Я так и думала.

Марта опять послала куда-то мальчика, сказав ему что-то по-испански, но так членораздельно и внушительно, как будто он был из приюта для дефективных детей.

– Если за пивом, то я больше не буду, – сообщил мне на ухо Женя.

Марта стала обрисовывать ситуацию:

– У меня тут знакомый… У него есть такие шкурки. Попробуем его уговорить.

Она заложила в длинный мундштук сигарету, закурила, – Гена предупредительно поднёс горящую спичку, – и мы молча стали ждать. Мы просто сидели и ждали. Гена с тоской смотрел на пустую бутылку из-под пива. Чтобы как-то заполнить дурманную паузу, я решил задать изящно дымящей хозяйке вопрос:

– Что за шум у вас на улице?

Пани Марта оборотилась в сторону широкого витринного окна, где сквозь зелёную продукцию магазина, заслонившую почти всю витрину, проглядывало какое-то мельтешение человеческих тел, и время от времени проплывали длинные грузовики, в кузовах которых находились гомонящие люди.

– А! – это лодыри и бездельники, – в сердцах отмахнулась Марта, – требуют, чтобы им увеличили пособие.

– Безработные… – понимающе дополнил Женя.

– Бездельники! – настояла на своём хозяйка, – наверное, у вас в Ленинграде такого не увидишь?

– Нет, у нас всё чинно и благородно, и только по праздникам, организованно, – пояснил Гена, – на 1-ое Мая там, на 7-ое Ноября… У нас безработных нет. Все трудящиеся. Даже бездельники и лодыри вкалывают за милую душу и выражают свою солидарность с пролетариями всех стран – демонстрируют свою приверженность идеям коммунизма и братства народов. У нас месяц, попробуй, не поработай – тут же участковый ввалится узнать, на какие средства живёшь-проживаешь.

– Здесь всё по-другому, – пояснила Марта, – участковых в Южной Америке нет. Зато есть голодранцы латинос, которые не хотят работать, а хотят пить текилу. И чтобы текила лилась рекой, они требуют повысить пособия по безработице. А насчёт шубы, – чисто по-женски, без переходов, как бы продолжила свою мысль Марта, – не волнуйтесь. Главное, чтобы нужный нам человек был на месте.

Женя взялся за пустой стакан, поставил его на место и начал ёрзать на стуле, проявляя явную нервозность и нетерпение.

– Ничего, ничего, – затягиваясь дымом и помахивая своему подопечному ладошкой, задумчиво произнесла хозяйка, – всё будет в порядке. Бэнджече задаволоны. Обы тэн гад был на своим мейсцу.

Минут через пять мальчик привёл долговязого молодого метиса с явными примесями индийской крови. По всем признакам это и был «тот гад», за которым послала хозяйка. Он был красив и немного растерян. Глаза его напоминали наполненные влагой глаза лани, которая почуяла рядом хищника. Чёрные волосы – зачёсаны назад. Костюм – тоже чёрный – придавал его фигуре некоторую официозность и, в то же время, стройность, но не элегантность – нет; чтобы быть элегантным, нужно сбросить груз забот, который всё-таки лежал, – и это было заметно, – на покатых плечах гостя. Наверно потому в его осанке, манерах, взгляде присутствовал налёт робости. Но это была какая-то грациозная робость, робость исходящая от его природы.

Гость внимательно выслушал пани Марту, посмотрел на нас, сглотнул слюну и, вытянув вперёд шею, стал возражать. Его правая рука, поднятая на уровень со смуглым лицом, выписывала при этом сложные фигуры в воздухе, а манипуляции пальцами напоминали элементы ритуального индийского танца.

По прошествии многих лет, в течение которых я успел кое-чему научиться, увидев и наивную простоту русской души и её антиподные проявления в других нациях, и пронизывающую, как стрела, всё наше существование меркантильную составляющую, делающую из нас подчас удачливых или неудачливых коммерсантов, или жертву коммерции, в зависимости от обстоятельств и опыта… – итак, по прошествии указанных лет я могу, не боясь осечек, воспроизвести тот разговор между хозяйкой цветочного магазина из столицы Уругвая и, скорее всего, начинающим тогда коммерсантом-индусом, подвизавшимся на продаже меховых шкур. Да, они говорили на испанском, из которого я знал тогда всего несколько слов, и, тем не менее, пусть плюнет мне в лицо милая пани Марта, если я не уловил самой сути. Дальнейшие события не оставят сомнений в достоверности этого, конечно же, произвольного диалога, который восстановлен мною чисто эмпирическим путём и отражает именно то, чего добивалась наша добровольная посредница от уругвайского индуса.

Пани Марта элегантно вставила в мундштук новую сигарету и глубоко затянулась:

– Не дурите, сеньор Рамирес, Ваши шкурки и половины этого не стоят. Я-то хорошо знаю, как они Вам достались. Я предлагаю хорошую сделку. Поверьте мне!

При этом Марта несколько раз коснулась кончиком длинного мундштука своей декольтированной груди, показывая, насколько она осведомлена в его делах и в то же время открыта и благожелательна к нему.

– Но, – возразил сеньор Рамирес, – я тоже хочу заработать… у меня жена… новое дело… и потом они не с неба мне упали, – он вознёс взор к потолку. – Вы пользуетесь моментом, сеньора. Уступите хотя бы 10 процентов.

Пани Марта обернулась к нам и заговорщически подмигнула.

– Мне кажется, сеньор Рамирес, что без моей помощи Вы вряд ли продадите своих лис. Поэтому моё предложение остаётся прежним: они платят по 1300 за шкурку… Сколько шкурок вы будете брать? – обратилась она к нам уже по-русски.

Женя чуть не подавился последним глотком пива из гениного стакана:

– Если по дешёвке, то 14 штук возьму…

Он опять закашлялся и добавил простосердечно:

– На все.

И похлопал при этом по своему заднему карману, что явно смутило нашего индуса, и он вопросительно посмотрел на пани Марту – его продолговатое лицо стало ещё более продолговатым, а робость в глазах перешла в испуг.

– Вот видите! Если будете артачиться, он не возьмёт у Вас ни одной шкуры, – перевела хозяйка на испанский, – развернётся задом, и – арриведерчи. Так что соглашайтесь по тысяча триста. Он берёт четырнадцать штук, и двадцать пять процентов мне, дон Рамирес, – за выгодного клиента.

– Сеньора, это же грабёж. Извините, но ничего не вкладывая, Вы получаете более четырёх тысяч песо, насколько я понимаю…

Марта выжидательно и с интересом посмотрела на индуса, затянулась сигаретным дымом и тонкой струйкой выпустила его в лицо собеседника так, чтобы он не принял это за вызов, но в то же время и утверждая этим свои позиции.

– Хорошо… На каких же условиях Вы хотели бы продать свой товар?

– На пятнадцати процентах я согласился бы. Учтите, сеньора, мне ещё надо тратиться на бензин, чтобы отвезти их сначала ко мне, а потом, наверняка, в отель. Откуда эти иностранцы?

– Это русские. Покупатель вот тот – в середине, – она кивнула на Женю.

– А эти двое? – индус с надеждой посмотрел на нас.

– Это его друзья. При определённых обстоятельствах тоже могут стать Вашими клиентами. Потом отвезёте их в порт – от Вашего дома рукой подать. И потом, сеньор Рамирес, издержки за бензин полностью покрываются выгодной для Вас сделкой. Не так ли? Я же не спрашиваю с Вас за пиво, которое я поставила этим симпатичным ребятам. А это, согласитесь, равнозначно Вашим наивным претензиям.

В её голосе звучали деловые ноты. Она на мгновение сощурила глаза и обратилась в нашу сторону:

– Не хочет! Но ничего, мы его уломаем. Вы с пользой истратите свои деньги, пан Женя. Я всегда готова помочь хорошим людям. Ещё одно усилие, и он в наших руках. Не сомневайтесь. Правда, это тоже стоит мне нервов. Сами видите. Но, поверьте, я делаю всё, что от меня зависит.

Она победоносно сморщила нос, изображая улыбку лукавого сатира, и мы увидели её верхние зубы – крепкие и добротные, как у хищника.

– Думайте, думайте, сеньор Рамирес, – перешла она на испанский, делая серьёзное бесстрастное лицо, – Вам остаётся хорошая сумма.

Хозяин товара, проявляя неуместную для таких дел нервозность, стал ломать свои руки, но так изящно, что, казалось, они не имели суставов:

– Сеньора Марта, я прошу Вас уступить…

– Хорошо, сеньор Рамирес, – резко повернулась к нему хозяйка, – в знак уважения к Вам и Вашей жене, а также в залог не последней нашей беседы, – она многозначительно подняла брови…, – я согласна на двадцать процентов.

– Сейчас он сломается, – обратилась к нам Марта, понижая голос до густого баритона, – так что не беспокойтесь, дорогой пан Женя, переплачивать Вам не придётся.

Женя покорно закивал, манерно улыбнулся и стал трясти пустой бутылкой в свой стакан; оттуда выкатилось две капли. Сеньор Рамирес ответил не сразу, видимо мучаясь подсчётами.

– Значит, на пятнадцати процентах Вы не согласны?.. – почти с отчаянием произнёс он.

Но Марта только молча покачала головой и с наигранной печалью во взоре полуулыбкой выразила сожаление: мол, рада бы, но я всё сделала, чтобы помочь Вам, дон Рамирес, а Вы упрямствуете, но это моя последняя цена.

Индус жалостливо посмотрел на нас, и развёл руками перед Мартой:

– Ничего с Вами не поделаешь, сеньора.

Мы догадались, что переговоры закончены.

– Как я и говорила, пан Женя, он согласен! Мне пришлось попотеть, но это ничего. Зато теперь Ваша жена будет ходить в лисьей шубе. Я рада, что смогла хоть чем-то помочь своим землякам, сейчас вы пойдёте с ним, он всё вам покажет. У него хорошие шкурки, не хуже, чем у того еврея, можете мне поверить. Они могут показаться несколько невзрачными, но на шубе будут глядеться хорошо. Считайте, что Вам повезло. До свидания. Желаю всех благ. Арриведерчи.

И мы отправились вслед за индусом. На переполненной людьми улице, по проезжей части медленно двигалась процессия, состоявшая из разномастных автомобилей, где в большей мере преобладали грузовики. В открытых кузовах этих машин довольно плотно стояли весьма разгневанные люди, которые громко выкрикивали непонятные нам требования, дудели в трубы и детские пищалки, били в литавры… Стояла полнейшая какофония. Всё это можно было смело назвать концертом для сумасшедших. По мнению пани Марты таким образом выражалось классовое недоверию работодателю, который платит слишком маленькое пособие по безработице этим, по её мнению, бездельникам.

Сеньор Рамирес подвёл нас к допотопному «форду» чёрной масти, коим так гордились Соединённые Штаты в тридцатых годах, открыл заднюю дверцу и предложил садиться. Мы выехали на центральную магистраль столицы под отвесные стены современных зданий. На улицах много старинных автомобилей, местный климат позволяет долго сохранять их первозданный вид без особых на то затрат. Так что наш «форд» не являлся исключением.

После долгих манёвров по бесконечным улицам мы, наконец-то, заехали в далёкий припортовый район и затормозили у светлосерого здания: невысокое крыльцо, над ним металлический навес. Покинув автомобиль, мы преодолели несколько стёртых каменных ступеней крыльца и остановились перед давно не крашеной дверью. Сеньор Рамирес потянул за висящее над головой проволочное коромысло, изогнутое на конце в крендель, и за дверью раздался мелодичный звон колокольцев.

Дверь тотчас же открылась. За ней стоял несколько настороженный, пожилой, некогда спортивный мужчина славянского типа со следами какой-то вековой усталости. Рамирес что-то сказал ему, и славянин сделал попытку улыбнуться и выразить на лице подобие приветствия.

Мы вошли в довольно просторную прихожую, напоминающую приёмную швейного ателье недавно ушедшей эпохи: стулья с высокими спинками, придвинутыми к столу округлой формы, на столе бумаги с какими-то подсчётами, на стенах высокие полки с распашными застеклёнными дверками, в полках, словно в витринах, готовая продукция. К готовой продукции относились жакеты, кофты, пиджаки, меховые горжетки – всё какого-то тусклого линялого цвета, как в музеях, где выставлены одежды далёких предков. Женя, не обращая ни на что внимания, сразу же стал проситься в гальюн. Он так и говорил, по-итальянски держа сложенные в щепоть пальцы перед носом меланхоличного славянина:

– Галью-ю-юн, разумеешь? Ватер-клозет, фор джентс…

Он перебирал в памяти все знакомые ему слова, относящиеся к этой области. Между тем, сеньор Рамирес направился к высокой двустворчатой двери, выкрашенной в белую краску. Надавив на массивную бронзовую ручку, он порывистым движением открыл правую створку, и нашим глазам предстала картина, навеянная сказками из «Тысячи и одной ночи». Комната, куда вела дверь, представляла собой длинную узкую залу с очень высоким, расписанным в восточном стиле потолком и была подсвечена дневным светом, который падал внутрь через больших размеров застеклённый проём, открывающий вид на запущенный патио с галереей и фонтаном.

На противоположной стене висел обширный гобелен с изображением беломраморного дворца, отражавшегося в чернильных водах каменного бассейна: над бассейном луна, звёзды, под звёздами всадник в тюрбане, со светящимися глазами, уносящий в южную ночь на горячечном коне обморочную наложницу. Ещё ниже, под гобеленом, стоял арабский топчан, на котором возлежала, будто свалившаяся с этого гобелена, красавица восточных кровей с изогнутой ятаганом бровью и безвольно надутой вздорной верхней губкой.

Толкая перед собой трепетную прохладу исходящего из груди любовного бриза, сеньор Рамирес приблизился, словно подплыл на подхлестнувшей его ветровой струе, к своей Дульцинее, припал на колено, взял обеими руками её руку, как нечто святое и драгоценное, и прикоснулся к ней губами. Он что-то тихо стал говорить и только тогда, когда разговор его сделался более явственен и он стал через открытую дверь указывать в нашу сторону, только тогда красавица изволила изменить выражение лица: ятаганная бровка ещё более изогнулась, а губка стала ещё более пунцовой и вздорной. Мы не нашли ничего лучшего в этой ситуации, как раскланяться – мы стали кивать ей через дверь. Даже Женя на время забыл о своих нуждах, перестал приставать к славянину и заворожено уставился на красавицу. Сеньор Рамирес быстро приподнялся с колена и приступил к делу; он указал своему помощнику на шифоньер, и тот энергично и деловито стал доставать из него лисьи шкуры, похожие скорее на шкуры сдохших от голода койотов. Каждую шкуру сеньор Рамирес встряхивал при тусклом свете висящей высоко лампочки и говорил: