Текст книги "Третий дубль"

– Что-то вроде того.

– Нет, никаких лишних кадров у меня в запасе нет. Только то, что заставляет снимать этот узурпатор. – Он показал на Максимова. И вдруг неожиданно громко воскликнул: – Стойте, ребята! Кажется, несколько «посторонних» кадров есть! Точно! На новой бобине! Я приготовился снимать третий дубль. Ленька все не появлялся. Лев нервничал. Обстановка накалялась. И вдруг из-за угла появилась фигура. Я нажал на пуск. А через секунду застопорил. Увидел, что идет какой-то чужой тип с портфелем.

– Ты снял того человека? – удивился Максимов.

– Того не того… Да еще и снял ли? Надо пленку разыскать. Она у нас числится как чистая.

– Коленька! – воскликнул Панин. Этот энергичный добродушный толстяк вызывал симпатию, и капитан даже не удосужился узнать его отчества. – Коленька, вы меня очень выручите, если отыщете эту, как ее?..

– Бобину?

– Бобину, на которой человек с портфелем!

– Отыщу, – пообещал Мартынов. – Утром пораньше встану и приду на студию…

Максимов хмыкнул.

– Лева, не выставляй товарища в дурном свете! – Оператор повернулся к Панину: – Александр Сергеевич! Можете не беспокоиться – завтра утром кадры будут проявлены и отданы Светлане! Хоп?

– Хоп! – отозвался капитан.

11

Панину приснился сон: он идет по Невскому в шумной и пестрой толпе. В руках у него папка с листками совершенно секретного дела. Что за дело – капитан и сам еще не знает. Не читал. И вот на углу Литейного порыв ветра вырывает у него из рук папку, несет ее по трамвайным путям на середину Невского. Папка раскрывается, и белая стая листков вспенивается над перекрестком. Напрасно кидается Панин под колеса автомобилей, пытаясь собрать листки. Минута – и они расхватаны, унесены толпой.

Проснувшись, он долго не мог избавиться он гнетущего чувства безысходности, испытанного во сне.

«Тут впору “чур меня!” закричать, – подумал капитан. – Что-нибудь такой сон да значит. Теперь психологи проснулись – сны толковать стали, и Фрейда больше не костерят».

Душ и чашка кофе чуть приглушили мрачное чувство, вызванное приснившимся кошмаром и необходимостью рано встать. А для того чтобы и вовсе развеять ночное наваждение, Панин позволил себе прокатиться по городу с ветерком. Сколько раз он давал себе обещание ездить не спеша, «в потоке», как наставлял его полковник Семеновский. Но лишь только садился за руль, как тут же забывал все свои зароки. В нем сидело неистребимое мальчишеское чувство – Панин не мог видеть впереди себя машину и не попытаться обогнать ее.

Весь июнь в городе стояла прекрасная солнечная погода – ни одного дождя. А в это раннее утра с залива наползли низкие серые облака и, как проклятые, застряли над городом. Мелкий сеющий дождь стал набирать силу. Панин и приглашенные им на помощь сотрудники речной милиции были одеты в легкие рубашки. И катер у речников, как назло, был открытый, без каюты. Даже без брезента. Пришлось цеплять катер к большому железному кольцу, вделанному в гранит набережной, и укрываться в машине. А машина была единственная – «жигули» капитана.

– Начальник ГАИ все грозит права у меня отобрать, – сказал Панин, когда они впятером расселись в машине.

– А где бы мы тогда от дождя прятались, хотел бы я его спросить?

– За что это он тебя невзлюбил? – поинтересовался старший лейтенант Синицын, крупный мужчина с темным, обветренным лицом.

– За быструю езду. Как будто я на свидания к девушкам гоняю.

– Да-а… – с какой-то странной интонацией сказал старший лейтенант. – Времена теперь пошли крутые. Придется тебе в повороты вписываться. Мы вот раньше тоже много чего могли… – он недоговорил, и Панин не понял – осуждает или одобряет речник новые порядки.

– А служебная машина вам, товарищ капитан, разве не положена? – спросил совсем молоденький милиционер. Все засмеялись, а он сказал с недоумением: – Нет, правда! Если на задержание, в погоню. Мы так всегда на плавсредствах.

– Так вы по воде бегать-то не умеете? – улыбнулся каштан. – А мы по асфальту – без всякого напряжения.

Он балагурил с речниками, а сам все время оглядывал пустынную улицу – все надеялся, не появится ли гражданин с толстым портфелем. Капитан и время это выбрал неспроста – около шести Максимов вел съемки на площади и разговаривал с этим гражданином в ожидании Леонида Орешникова. А может быть, в тот раз гражданин встал очень рано, чтобы отправиться на аэродром или на поезд? И сейчас в отъезде? Каких только вариантов не возникало в голове Панина. Смущали только слова режиссера: «У меня сложилось впечатление, что мужчина этот шел, как всегда, к себе на службу».

«В такую рань?» – усомнился Панин. Но Максимов только развел руками.

Дождь все сеял и сеял. Монотонно шелестел по крыше, навевая унылые мысли. И ни одного просвета на небе. Эти дожди метеорологи называют обложными.

– Может быть, начнем? – Панину не хотелось отступаться.

– Экипировка не та.

– Да что вы, ребята, на воде служите и воды испугались? – подзадорил капитан. – Мне бы одного человека за руль катера, я и сам управлюсь.

– Разогнался, – сказал Синицын. – С «кошкой» работать – навык нужен.

– Я вам помогу! – вызвался молоденький милиционер. Тот, что спрашивал про служебную машину. – Не возражаете? – обратился он к Синицыну.

– Тебе мокнуть, – проворчал старший лейтенант и неожиданно решился: – А… Была не была! Если по стакану нам от простуды поставишь – продрогнем на дождичке.

– По стакану морковного сока, – сказал Панин и вспомнил про заветную бутылку в багажнике. Он всегда возил ее с собой на тот случай, если машина сломается где-нибудь за городом. Никакими червонцами и четвертными нельзя соблазнить местного умельца, но если намекнуть на бутылку – успех обеспечен. Да это и понятно: деньги у хорошего мастера никогда не переводятся, тратить их не на что, а вот в поисках водки можно потерять целый день.

– Ладно, ребята. – Панин открыл дверцу и съежился, приготовившись выскочить на дождь. – Если очень озябнете, водочный компресс обеспечен. НЗ в багажнике.

Часа два они тралили большой «кошкой» дно Зимней канавки. Какого только барахла не повытаскивали на поверхность: старые ведра, металлические проволочные ящики, в которых возят бутылки с молоком, газовую плиту.

– Вот сволочи! – ворчал Синицын. – Под стенами Эрмитажа такое свинство развели. Здесь ведь, наверное, интеллигентные люди живут. И все про экологию пишут. В глобальных масштабах. А у себя под носом гадят.

Несмотря на дождь и раннее время, у парапета собралось десятка полтора зевак. «Наверное, решили, что ищем утопленника, – подумал капитан. – А ведь чем черт не шутит…»

В это время «кошка» опять зацепилась за что-то тяжелое.

– Помогай! – крикнул Панин старшему лейтенанту. Они подналегли, и через минуту из воды показалось колесо, а потом и весь велосипед. В толпе на набережной пронесся глухой возглас: «О-о!»

– Осторожней, ребята! – попросил Панин милиционеров, приготовившихся поднять велосипед на борт. Они бережно подхватили его за руль и поставили на катер. «Даже шины не спустили, – отметил Панин. – Интересно, чья это машина? Студийная или самого Орешникова?»

– А человека вы, что же, искать не будете? – спросил мужчина в плаще и с большим зонтом.

– Вы уверены, что вместе с велосипедом утонул и человек? – Панин, стараясь скрыть раздражение, обернулся к спрашивающему. «Мало тебе зонта, так еще и плащ надел». Самого капитана уже начинало трясти от холода, а рука, писавшая протокол, плохо слушалась.

– Не ради же велосипеда вы тут мокли столько времени?

Панин поинтересовался:

– Товарищи, из вас никто не живет в соседних домах? Никто не знает, как попал велосипед в Зимнюю канавку?

Люди переглядывались, пожимали плечами.

– Да мы просто прохожие, – сказала наконец одна из женщин, приглашенных в понятые. – Знаете, как бывает – остановился один, что-то интересное увидел. Другой обязательно полюбопытствует…

Подошел Синицын.

– Ну, мы отправились сушиться.

– Подожди минутку, – попросил Панин. – Я вам сейчас лекарство выдам.

– Да ты что, капитан! Шуток не понимаешь? Я просто хотел проверить, что за люди в УГРО работают. Не жадные ли?

– Ну и шуточки! Раз уж ты такой умный, позвони дежурному на Литейный, пусть срочно пришлют «раф». Не ехать же мне на этом велосипеде по городу, а в «жигули» он не поместится.

Синицын кивнул:

– Выбирайся к нам. На рыбалку отвезу…

Когда пришел «рафик», Панин отправил на Литейный велосипед, а сам поехал домой – переодеться.

Александру нравилось место, где стоял его дом – Потемкинская улица. Окна выходили прямо на Таврический сад. Нравился и сам дом, построенный в начале века. По тем временам – заурядный пятиэтажный доходный дом. А нынче он выглядел чуть ли не дворцом. Еще бы! Красивые эркеры, лепнина по фасаду в виде виноградных гроздьев, перевитых листьями. И даже две грудастые дамы, поддерживающие козырек над парадным входом. Панин жил с подспудной тревогой в душе, – как бы после капитального ремонта, который откладывался с года на год уже две пятилетки, отремонтированный дом не прихватило бы себе какое-нибудь ведомство. Или городское начальство не положило бы на него глаз, прельстившись удобным расположением и близостью Смольного.

Около парадного входа толпились люди с зонтами, стоял мрачноватый автобус. Панин вспомнил, что сегодня похороны одного из жильцов дома – музыканта из оркестра Малого театра. Капитан не знал его фамилии, лишь изредка сталкивался с ним на лестнице, узнавая по черному потертому футляру в руках. Музыкант играл на трубе. Сколько помнил себя Панин, он всегда слышал голос трубы в доме. В детстве чаще, потому что артист играл только днем. Утром он уходил на репетиции в театр, вечером был занят в спектаклях. Его репетиции всегда являлись притчей во языцех – то один, то другой из жильцов писали на музыканта жалобы в домоуправление. На что только не ссылались жалобщики: на новорожденных, на горящие диссертации, на болеющих родственников. Новорожденные подрастали, диссертации, как правило, защищались, родственники выздоравливали или умирали, и на некоторое время в доме устанавливался мир. Но вот появлялся новый ребенок или подрастал очередной диссертант, и все начиналось сначала…

Когда Панин повзрослел и научился разбираться в людях, он обратил внимание на то, что музыкант, выходя из своей квартиры на пятом этаже, старается быть как можно незаметнее, а черный футляр с трубой держит так, чтобы он не бросался к глаза. Столкнувшись с жильцами на лестнице, музыкант всегда вежливо раскланивался. Даже с подростками он здоровался первым.

Панин любил одинокий и чистый звук трубы. То печальный, то радостный. И в печальной и в радостной мелодиях трубы не было ничего земного. Какая-то высокая, светлая отрешенность, пробирающая до слез. Особенное чувство испытывал Александр, вслушиваясь в звуки трубы, когда болел. Лежал в тихой квартире один, обескураженный тем, что выпал вдруг из привычного ритма жизни, и пытался запомнить мелодии, которые играл артист, но почти никогда не запоминал. Природа не одарила Панина музыкальным слухом.

Однажды в управлении, листая Библию, изъятую у фарцовщика, Панин наткнулся на слова: «И если труба будет издавать неопределенный звук, кто станет готовиться к сражению?»

И вот артист умер. Панин впервые узнал его фамилию, прочитав некролог в «Ленинградской правде». Никто теперь не будет мешать спать новорожденным и писать диссертации будущим ученым. Но дом осиротел. Притих. Не на кого стало сетовать: вот, дескать, все у нас хорошо: и потолки четыре с половиной метра, и венецианские окна, и Таврический сад, но захочется иногда отдохнуть днем, а он трубит. Он, конечно, народный артист, трубит здорово, но сами понимаете… Не то жалоба, не то некая похвальба – вот какие люди у нас живут! Теперь же дом стал рядовым. Просто хорошим домом.

Панин постоял, пока из парадной вынесли гроб, поклонился вдове артиста, но она даже не заметила его. Застывший взгляд ее был устремлен в себя.

«Да, потерять такого человека…» – подумал капитан. Он никогда не задумывался над тем, каким был умерший. Априори он считал его человеком хорошим. Это чувство у Панина сохранилось с детства – плохой человек не может извлекать из своей трубы такие чистые звуки.

«А что за человек Орешников? – подумал Панин. – Он ведь тоже, когда не потрафляет толпе, может извлекать из своей души прекрасные звуки?» И тут же он подумал еще об одном актере – Данилкине. Но Данилкина он никогда не видел на сцене. А разговор с ним оставил неприятный осадок.

«От арлекина можно всего ожидать, – проворчал капитан, неторопливо поднимаясь по широкой удобной лестнице, но тут же поморщился, уличив себя в несправедливости. – Что я о нем знаю! Мало ли кто кому несимпатичен! Вот только как мне его заставить заговорить? Вызвать на Литейный? А он опять не пойдет на контакт». Панин был уверен, что режиссер не придет на очередной вызов, как не пришел и вчера. Найдет отговорку, заболеет.

Было во всем этом деле некое неудобство – отсутствие самого Леонида Орешникова. Живого или мертвого. И велосипед в Зимней канавке еще ни о чем не говорил. Его и сам «кумир» мог туда отправить.

Капитан принял горячий душ, растерся махровым полотенцем до такого состояния, что кожу начало жечь. Надев халат, пошел на кухню, приготовил яичницу, с удовольствием съел. «Сейчас заварю крепкого кофейку, – подумал он, – и минут на десять расслаблюсь. Имею право, товарищ полковник, – мысленно обратился Панин к Семеновскому. – Когда я сегодня встал? Вот то-то же!» От приятных мыслей его отвлек телефонный звонок. Митя-маленький на удивление быстро добился от НТО результатов по исследованию велосипеда. Результаты, к сожалению, были не бог весть какими: механических повреждений и следов наезда эксперты на велосипеде не обнаружили. «Пальчиков» было много, но «знакомых» не оказалось.

– А чей велосипед, ты, Дима, выяснил? – спросил Панин.

– Орешникова. Он, оказывается, заядлый велосипедист. Каждое утро вместо бега трусцой гоняет по Петроградской.

«Вот и Митя не верит, что певца нет в живых, – подумал капитан. – Иначе сказал бы не “гоняет”, а “гонял”».

– А тебя тут дама ожидает, – сказал Кузнецов – Назначаешь свидания, а сам опаздываешь.

– Данилкина?

– Ага.

Панин посмотрел на часы. Девять тридцать. А пригласил он актрису на десять.

– Сейчас буду, – сказал капитан. – Извинись и займи ее светским разговором.

Он повесил трубку и торопливо приготовил кофе. Сварил его очень крепким и с удовольствием выпил. В доме было необычно тихо. Даже с улицы не слышно было шума машин – только ровный ненавязчивый шелест дождя. Панин снова вспомнил о трубаче.

12

Разговор с Курносовым оставил у капитана неприятный осадок. Что-то в этом моложавом человеке, в его сочувствующем тоне было ему не по душе. Казалось бы, Вилен Николаевич ничего не скрывал. Ни своей неприязни к режиссеру Данилкину, ни сочувствия к Лене Орешникову. Но это сочувствие не помешало ему, как бы невзначай, добавить к портрету певца черной краски. Взять хотя бы упоминание о том, что Орешников, отбив у режиссера жену, не оставлял без внимания и других женщин. Но самое удручающее впечатление на капитана произвела удивительная метаморфоза, случившаяся с Курносовым. Косноязычный мямля в театре, он выглядел в кафе самоуверенным и привычным златоустом! А какая ирония! Это было что-то новое! Куда чаще случается наоборот – люди чувствуют себя уверенней в своей родной стихии.

Панин ставил под сомнение все, что рассказал ему Курносов. Все – кроме отношений, сложившихся в треугольнике Данилкин – его жена – Орешников. А это было главное и косвенно подтверждалось тем, как повел себя Данилкин. Теперь-то капитану стало понятно фрондерство режиссера, его нежелание говорить о певце, внезапное исчезновение из театра Данилкиной. Решимости вызвать Данилкина в управление, теперь уже с помощью повестки, у Панина поубавилось. А намеки помрежа на причастность режиссера к исчезновению Орешникова выглядели неправдоподобно. Александр невольно вспоминал, как отреагировал шеф на его сообщение о том, что помреж подозревает оскорбленного мужа: Семеновский даже не посчитал нужным прокомментировать эту версию. Но оставался вопрос – зачем понадобилось Курносову бросать тень на руководителя театра? Зависть, обида? Или свой, острый расчет? Чтобы во всем этом разобраться, требовалось время. Но времени у Панина не было совсем. В конце концов, история с ГАИ поддавалась проверке. Но капитан мог голову дать на отсечение, что никто не писал туда никаких писем. В крайнем случае кто-то позвонил, дал наводку. Кто-то, но только не Данилкин. Как бы ни был главный режиссер несимпатичен Панину, он все-таки не производил впечатления человека мелочного.

А Татьяну Данилкину он решил пригласить, хотя и не предполагал, что она тотчас откликнется на его приглашение. Но вторую повестку ей посылать не пришлось.

Он ожидал увидеть женщину необыкновенную. А перед ним сидела худенькая блондинка с длинными прямыми волосами, усталым, бледным – может быть, из-за отсутствия косметики – лицом. Крутой лоб в мелких морщинках, голубые настороженные глаза. «Ужель та самая Татьяна?» – нечаянно всплыла в памяти капитана строка.

– Татьяна Васильевна, тема нашего разговора – Леонид Орешников. У вас нет никаких предположений, где он может сейчас находиться?

Данилкина опустила голову, и Панин заметил, как мелко-мелко задрожали ее губы. Через секунду женщина выпрямилась и внимательно посмотрела капитану в глаза, словно хотела убедиться, что он не скрывает от нее ничего ужасного.

– Я не знаю, что думать! Наш помреж считает, что Леонида убили. А муж говорит: ерунда!

Посылая с нарочным повестку Данилкиной, капитан решил не задавать ей вопросов об отношениях с мужем. Но она сама, по-видимому, не считала нужным что-то скрывать.

– А что думаете вы?

– У меня такое ощущение, что Леня жив.

– У вас есть предположения, где он может находиться?

– Нет никаких предположений! С ним что-то случилось, но он жив. Правда!

«Начинается фантастика», – подумал Панин, – сейчас это очень модно».

– Татьяна Васильевна, Орешников не говорил вам, что собирается куда-то ухать?

– Вы знаете про наши отношения? – она даже не спросила, а просто констатировала факт. – Ну, конечно. Столько доброхотов вокруг. Но есть и хорошие люди. Вы не обижайтесь на Тамару…

Панин почувствовал, что лицо его предательски наливается теплом.

– То, что произошло позавчера у Ватагиных, недоразумение. Во всем виновата я. Тамара хорошая женщина. Правда. И она очень переживает. Так уж получилось. Я пришла к Ватагиным после спектакля. В двенадцать. Елена Викторовна сразу увела меня на кухню. Шепнула, что один гость из милиции. Кажется, занимается розыском Лени.

«Ну и ну! Провели как дешевого пижона!» – расстроился капитан.

– Вы не думайте о Тамаре плохо. Она очень хочет вас увидеть, но боится. Правда!

– Ладно. Что было, то было, – стараясь не выдавать своего замешательства, сказал Панин. – Вы не ответили на мой вопрос. Помните, о чем я спросил?

– Помню. Леня никуда уезжать не собирался. Ни на один день. Я бы об этом знала.

– Расскажите о его друзьях. Как он проводил свободное время?

– Друзей у него нет. И свободного времени тоже. – Данилкина слегка повела плечами. – Правда. – Она добавляла это слово, как будто боялась, что ей не поверят. И произносила она его с такой обезоруживающей искренностью, что не поверить и правда было нельзя.

– Когда он начинал – друзей было много. Из тех, с кем учился в консерватории. И школьные друзья. Я знаю, что вы были в театре. Про Леню там могли сказать плохо. Но вы не верьте. Правда! Его у нас очень любили. Почему вы молчите?

– Я вас внимательно слушаю. – Панин улыбнулся и чуть не добавил: «Правда».

Когда Татьяна Васильевна стала говорить об Орешникове, лицо ее преобразилось. Куда только подевались усталость и бледность. В глазах исчезла настороженность – словно льдинки растаяли.

– У Лени были настоящие друзья. А не просто товарищи. Он с ними много времени проводил. Любил застолья, парилку на целый день. А когда пришел успех… Настоящий – понимаете? И Леня в этот успех поверил, он… – Данилкина задумалась на секунду. – Он решил стать настоящим эстрадным певцом. С утра до позднего вечера работа. Правда! Вы знаете, у него есть одна слабость – он любит утром поспать. Раньше говорил: «Если я узнаю, что через неделю мне придется рано вставать, всю неделю у меня плохое настроение». А теперь встает в шесть, садится на велосипед. Потом бассейн, занятия в спортзале. Вы же знаете, как он выкладывается на сцене? Потом репетиции. И на друзей почти не осталось времени. Кое-кто обиделся. Подумал, что Леня пренебрегает дружбой. Но я знаю: есть люди, которые не прощают успеха своим друзьям.

– А кто из друзей остался?

– Если по большому счету – никого. Но это я так думаю. А Леня считает, что у него много верных друзей, которые любят его по-прежнему. Звонит им, обижается, что нет ответных звонков.

– Вы можете назвать этих людей?

– Коля Орлик, солист мюзик-холла, Андрей Кокарев из политехнического. Недавно защитил докторскую. Володя Севрюк…

Панин вспомнил прилипшего к нему на вечеринке у Ватагина пьяного актера.

– Он был очень дружен с моим мужем. Но вот произошел этот несчастный случай. И счастливый… – Данилкина произнесла эти слова естественно и просто. А у капитана на душе вдруг сделалось муторно. «Что же будет с ней, если Орешникова нет в живых?» – подумал он.

– Леонид никогда не говорил вам, что ему угрожали рэкетиры?

– Угрожали? – казалось, она и мысли допустить не могла, чтобы кто-то угрожал ее Леониду.

– Да. Месяца два назад какие-то люди требовали от Орешникова, чтобы он отдавал часть своих заработков от концертов.

В это мгновение зазвонил телефон. Панин снял трубку.

– Капитан, ты вызывал Татьяну Данилкину? – спросил Семеновский.

– Да.

– Напрасно. Мог бы съездить к ней в театр. Домой, наконец! – в голосе полковника чувствовалось раздражение. – В личную жизнь нельзя вламываться кавалерийском наскоком! Сейчас звонил ее муж – устроил мне настоящую истерику! – полковник говорил очень громко, и, как плотно Панин ни прижимал трубку к уху, Данилкина, наверное, уловила, что речь идет о ней. Она смотрела на Панина с тревогой. – И он прав, – бубнил шеф. – Расспрашивать его жену о певце Орешникове, который уже два года не работает в театре, – давать пищу сплетням. А по его словам, сплетен и так хватает. Ты со мной согласен?

– Нет, товарищ полковник.

– Что-что?

– Так точно, товарищ полковник.

– Знаешь что, Александр Сергеевич, зайди-ка сейчас ко мне, – почти ласково сказал Семеновский. – Я хочу на тебя взглянуть.

– У меня сейчас на приеме посетительница…

– Данилкина? – теперь уже шепотом спросил полковник.

– Так точно.

– Ну ты даешь! – как-то совсем по-мальчишески выпалил Семеновский и повесил трубку.

– У вас из-за меня неприятности? – спросил Татьяна.

– Ну что вы! – бодро запротестовал Панин. – Работа такая. Каждый день какой-нибудь сюрприз.

– Александр Сергеевич, неужели это правда – про рэкетиров?

– Правда. Наверное, Орешников не захотел вас волновать.

– Это на Леню похоже. А знаете, недели две назад к нему в квартиру залезли воры – украли видеотехнику, все кассеты. Двести штук!

– А точнее вы не вспомните, когда произошла кража? Какого числа?

– Трудно указать точную дату. Леня на два дня уехал в Москву. На субботу и воскресенье. У него были концерты в Лужниках. Вот в эти два дня и три ночи и залезли воры в квартиру.

– Орешников заявил о пропаже?

Данилкина вздохнула:

– Точно не знаю. Произошло что-то для меня непонятное. Я встретила Леню на Московском вокзале. Он был веселый – концерты прошли с небывалым успехом. Пока мы ехали к нему домой, Леня балагурил, шутил, мешал мне вести машину…

– У вас есть машина?

– Да нет, машина чужая. Его двоюродного брата. Но он иногда дает мне ключи, когда надо встретить Леню. Или когда мы едем с Леней к нему на дачу. Ну так вот, – продолжала она, – Леня всю дорогу веселился, а когда подъехали к дому и он выгреб из багажника цветы… – Данилкина улыбнулась. – Никогда не видела такого количества роз! Леня вдруг в лице переменился, бросил розы и чуть не влез в багажник. Что-то доставал там.

– Что?

– Не знаю, – пожала плечами актриса. – Я спросила, он отмахнулся: «Да, ерунда на постном масле… Не бери в голову. Потом расскажу». А потом я и забыла про этот случай: поднялись в квартиру, а там сюрприз. Видик и телевизор украли. Леня был очень сердит. Просто места себе не находил! Он такой наивный. Правда! Всегда считал, что, раз его любит молодежь, рокеры, поклонники тяжелого рока, никто в квартиру к нему не полезет. Даже сигнализацию не провел. А вот залезли!

– Вы никогда не слышали от него фамилию Суриков? Или кличку Сурик?

– Нет. Таких знакомых у него нет. И у меня тоже.

– Что вы можете сказать о Курносове?

– Ничего плохого, – она улыбнулась грустно. – И ничего хорошего.

– Как он относится к вашему мужу?

– Очень хорошо. У Вилена Николаевича со всеми в театре хорошие отношения.

– А с Орешниковым?

– Не знаю… По-моему, у них нет никаких отношений.

– Где покупал Орешников видеотехнику?

– Телевизор в «Березке». Он же получал валюту на гастролях. А видик привез из Японии.

– А кассеты?

– Часть привозил. Часть Курносов записывал ему. Он многим записывает. И берет не очень дорого.

– Вы не будете возражать, если мне придется обратиться к вам еще раз? – спросил Панин, вспомнив незаслуженный нагоняй от полковника.

– Нет. Только не присылайте мне повестку домой. Я сейчас живу у подруги. У Тамары Белоноговой. – Она ответила на вопрос, который Панин никак не решался задать. – У Тамары есть телефон. – В словах Данилкиной капитану послышалась легкая усмешка. Но лицо актрисы по-прежнему было доброжелательным.

Когда Панин записывал телефон, его рука предательски дрогнула.

После ухода Данилкиной капитан позвонил Диме Сомову, занимавшемуся кражами видеомагнитофонов. Заявления от певца Леонида Орешникова о том, что у него украли кассеты и видик, не поступало.

– Может быть, этим занимаются в районе? – спросил Панин.

– Можешь, конечно, позвонить и туда. Если у тебя много свободного времени, – сказал Митя-большой. – Но вся информация по видикам собирается у меня, будь они неладны, эти видики-невидимки!

Переговорив с Сомовым, капитан заглянул в кабинет у шефу. У полковника сидел какой-то пожилой толстяк, раскрасневшийся и потный, словно только что выскочил из парилки. Когда Панин, открыв дверь, замер на пороге, толстяк нервно обернулся, метнув на капитана гневный взгляд.

– Ты чего, Панин? – спросил полковник. – Есть новости?

«Новости всегда есть», – подумал капитан и сказал:

– Явился по вашему приказанию!

– Я тебя не вызывал! – полковник демонстративно повернулся к толстяку: – Значит, вы утверждаете, что ничего не видели и не слышали?

Панин осторожно прикрыл дверь и подумал с облегчением: «Значит, на сегодня обошлось без вливания».

13

Шел уже третий день с тех пор, как Панину поручили розыск пропавшего кумира ленинградских поклонников рок-музыки. С того злополучного утра, когда певец исчез с Дворцовой площади, – почти неделя. И все это время Ленинградское телевидение и радио находилось в осаде: по всем телефонам звонили фанаты Леонида Орешникова. Даже в бухгалтерию и кафетерий. Не меньше звонков раздавалось и на Литейном, 4. Стоило, например, обратиться по телевидению к свидетелям автодорожного происшествия с просьбой позвонить в милицию, как тут же по названному телефону начинались звонки совсем иного рода: когда вы разыщете Орешникова? Люди просили, грозили, рассказывали невероятные истории.

Странное дело – все последние годы город постоянно захлестывали волны слухов. От самых безобидных: «Илья Глазунов женился на Мирей Матье» – до мрачных предсказаний: «Двадцать четвертого июня город будет начисто разрушен землетрясением».

«Вы слышали, “Зенит” в полном составе разбился в авиакатастрофе?» – спрашивал один ленинградец другого, вместо того чтобы сказать «здравствуйте». И получал ответ: «Черт знает что такое – Игоря С. зарезали в Москве на Садовом кольце! Средь бела дня».

Немало слухов ходило в разные времена и о Леониде Орешникове. Слухи нервировали, мешали спокойно жить и работать.

«Ну почему всплеск слухов именно в Ленинграде?» – задавал себе вопрос Панин. Ему приходилось слышать небылицы и в других городах, но нигде слухи не расцветали так ярко и не держались так долго, как в его родном городе. А ведь казалось бы – высокая культура и интеллигентность ленинградцев славились по всей стране. Иногда капитан позволял себе помечтать о том, как полезно было бы доискаться до первоисточника всех этих слухов. Ведь если они возникают, значит, кому-то это нужно? Но у него не всегда выдавалось свободное время даже для того, чтобы помечтать. И в компетенцию уголовного розыска борьба со слухами не входила.

Теперь, когда для слухов о судьбе Орешникова имелись все основания, воображение горожан разыгралось. В ходу была даже версия с участием инопланетян. Конечно, вокальные данные у певца были прекрасные, но почему пришельцы остановились именно на нем, а не на Кобзоне или Иглесиасе?

По просьбе Панина ведущие информационной программы «600 секунд» дважды обращались к ленинградцам в поисках свидетелей события на Дворцовой площади. Но в уголовный розыск не последовало ни одного серьезного звонка. Казалось, что в городе, наводненном слухами, нет ни одного человека, не слыхавшего о происшествии с певцом. А люди молчали! И даже возможный свидетель – мужчина с портфелем – не отзывался. Оставалось думать, что он не ленинградец или ехал в командировку, туда, где «600 секунд» не показывают. И уехал именно в то утро, когда исчез Орешников. Папин даже выстроил гипотезу: мужчина шел через Дворцовую площадь на улицу Гоголя, к агентству Аэрофлота, откуда отправляются автобусы в Пулковский аэропорт. И по времени такая гипотеза была близка к делу: в шесть пятнадцать и в шесть тридцать три от агентства отправлялись автобусы. Но шоферы автобусов, которых расспросил Митя Кузнецов, не могли вспомнить, садился ли к ним похожий пассажир. Твердили, что в тот день народу было много. И с портфелями, и с чемоданами.

Больше всего надеялся капитан, что ему удастся выйти на Сурика. Если Инна Печатникова ничего не путала, версия «рэкетиры» казалась теперь самой перспективной.

Этот Сурик никак не выходил у капитана из головы. Он иногда ловил себя на том, что напевает себе под нос бесконечную песенку: «Сурик, сурик, сурик…» О всех Суриковых, проживающих в Ленинграде и области, он навел самые подробные справки. К счастью, их оказалось совсем немного. Александр попытался даже узнать, нет ли в городе мужчин по фамилии Сурикашвили и Сурикадзе. В последний год в Ленинграде много преступлений совершили приезжие с Кавказа. Но в адресном столе людей с такими фамилиями не значилось. Папин не поленился и позвонил в Тбилиси, своему знакомому, старшему оперуполномоченному уголовного розыска Отари Беденишвили и спросил, есть ли вообще грузинские фамилии Сурикашвили и Сурикадзе. Отари долго думал, а потом спросил: