Текст книги "Пошел купаться Уверлей"

– Два года.

– Приличный срок, приличный. Можно во всем разобраться. – Ушан задумчиво смотрел на Матильду. – Автобиографии, наверное, в делах тоже есть?

– Наверное. Но меня про них никто не спрашивал.

Ушан перевел взгляд на притихшего Филина и опять поинтересовался бывшим жильцом сорок первой квартиры:

– А Бубнов разве никакие справки у вас не просил?

Вопрос этот вогнал Матильду в ступор. До сих пор она старалась не смотреть в сторону Филина, а теперь уставилась на него. Словно просила помощи.

– Вы не расслышали вопрос или не поняли меня?

Матильда молчала.

– Ну же, ну! Разродитесь, наконец, милая девушка.

Филин ревниво отметил, что на этот раз секретарша не рассердилась на «милую девушку». «Красивые девушки хорошо знают разницу между полковниками и старшими лейтенантами», – подумал он.

Матильда опустила голову на руки.

Филин подумал: сейчас она заплачет. Не заплачет, а зарыдает. Но девушка тут же подняла голову и в упор уставилась на Ушана. Глаза у нее были сухие и не казались уже Евгению такими черными, как раньше. А губы были так крепко сжаты, что превратились в тонкую линию.

– Никогда Бубнов не просил у меня папку с личным делом. Ни-ко-гда! Все это ерунда! Чей-то навет. И вы ничего не докажете. А мои «пальчики» вы можете найти где угодно! Я же там работаю. Вот и все, что я могу сказать! Все!

– Ну-ну! – сказал полковник. – Кофейку не хотите?

– Не хочу… – Она вдруг презрительно усмехнулась. – Была не была! Теперь уже все равно! Брал Бубнов свое личное дело! Упрашивал, чтобы я показала. Говорил, что позабыл что-то. Только посмотрит и вернет. Очень просил, – сказала Матильда и заплакала.

– А кофейку, значит, не хотите? – Матильда замотала головой.

– Ну что же. Успокоитесь, позвоните по этому телефону. – Ушан протянул ей бумажку с номером. Филин успел заметить, что это его номер.

Когда девушка ушла, Филин уставился на полковника. Тот долго молчал, внимательно рассматривая Евгения. Потом вздохнул и сказал с сожалением:

– Молодая деваха. Заводить на нее дело – всю жизнь исковеркаем. Тюрьма не лечит, а калечит. Вот так-то, Женя. А ты не согласен?

– Для нее одна поездка на Петровку на всю жизнь запомнится. Стервочка! А я позлюсь, позлюсь, да и отмякну.

…Прочесали еще раз квартиру Бубнова, но никаких документов из его личного дела не нашли.

– Наверное, сжег, – равнодушно сказал полковник.

– А пепел развеял по ветру?

Евгению было обидно, что начальство так равнодушно отнеслось к его стараниям.

– Матильду еще раз привезти на Петровку?

– Зачем? Не люблю плаксивых дам, – махнул рукой Розов.

Улочка оказалась в самом центре Москвы, не то чтобы очень узкая, но и не широкая. Уютная и чистенькая. Таким же чистеньким был и вход в институт. Намытые стекла сверкали, и капитан подумал о том, что в Центре, наверное, за грязь намыливают шеи дворников. Не то что в том доме, где произошло убийство.

Но вестибюль его разочаровал. Здесь было темно и пустынно. Только за небольшим столиком горела настольная лампа и мужчина неопределенного возраста читал толстую, потрепанную книгу. Наверное, книга была интересной, потому что мужчина даже не поднял головы, когда вошел Якушевский. Выяснять, что за книгу читал дежурный, капитан не стал. И не стал спрашивать, как найти начальство; из темного коридора, выходившего в вестибюль, неслись неясные голоса.

«Неплохо бы зажечь свет», – подумал Дмитрий. У него было такое чувство, что стоит зажечь свет, как обнаружатся горы мусора и пыльной бумаги.

Когда он вошел в большой светлый кабинет, откуда доносились голоса, то услышал хриплую тираду. Как будто говорил карлик:

– Ну вот, и Димон пришлепал! Сейчас попросит опохмелиться!

Капитан так и застыл в дверях.

– Трезвый, – сказал невидимый мужчина. В кабинете находился только один человек, и он молча пил коньяк. Якушевский это отчетливо видел. – Язык проглотил, – прокомментировал невидимка.

– Да вы не обращайте внимания! Это наш попугай изгаляется! Он у меня дождется.

– Очень страшно.

Наконец-то капитан его увидел. Попугай вещал с большого книжного шкафа.

– Рассказать, откуда дети берутся?

– Я тебя посажу в клетку! – пригрозил мужчина, пьющий коньяк. Был он молодой, круглолицый. Волосы на большой голове стояли дыбом, а глаза скрывались за красивыми, поблескивающими очками.

– Произвол, произвол! – завопил попугай. – Нас не догонишь! А хотите, расскажу про урожай? Или про аптеки? – Он склонил головку и проникновенно посмотрел на Дмитрия.

– Вы чего не садитесь? – спросил хозяин кабинета. – Я вам сейчас коньячку плесну. А то сижу один, даже чокнуться не с кем.

– Пьяница! – сказал попугай.

– Я, конечно, сяду, – улыбнулся Якушевский. – Но по странному совпадению, меня зовут Дмитрием.

– Димон, Димон! – завопил попугай.

– Да, в жизни совпадения случаются часто, – задумчиво сказал мужчина, доставая из стола пузатую коньячную рюмку.

– А почему ваш попугай назвал имя Димон? Есть какой-то знакомый с таким именем?

– Понятия не имею. – Мужчина потрогал свои красивые очки.

Капитан недоверчиво усмехнулся:

– Забавная птица.

– Зовут Павлуша. Помогает скоротать время на дежурстве. И зачем только начальство эти дежурства придумало? Темна вода в облацех. Вы не подумайте плохого. Коньячок у меня отменный. А в столе еще одна емкость имеется. – И сказал, наливая Дмитрию: – Меня зовут Георгий Мамыкин. Доцент. Ничего не забыл? У нас сегодня банный день. Такие дела. А вас, собственно, каким ветром в эту пустую обитель занесло?

– Мне нужна одна девушка…

– Девушка? Так бы сразу и сказали.

– Она проходит у нас свидетельницей по уголовному делу. Я не представился… Капитан Якушевский из уголовного розыска, а имя ваш попка сразу назвал – Димон, Дмитрий. – Он полез в карман за документом, но доцент поднял ладонь.

– Сам попка, – запротестовал попугай. – Сексот!

– Похоже, попугай хорошо владеет тюремным лексиконом, – сказал капитан. Но доцент оставил его слова без комментариев.

– И кто же проходит у вас по уголовному делу? Так сказать, свидетелем? – спросил он.

– Лидия Павловна Князева. Она здесь служит, а завтра уезжает в «поле». – Капитан внимательно посмотрел на Мамыкина.

– Лидии у нас нет. Во всем Институте. Я же еще и профорг, черт побери! У меня списки всех членов этого гребаного профсоюза.

– Врет! – возмутился попугай. – Ушла! Обида! Недотрога!

– Никакой управы на него не найти, – посетовал профорг Мамыкин. И сказал с неохотой: – Да, была у нас одна девица. С такой фамилией. Так она давно защитилась. Только ее и видели! Чертова птица! Ничего не утаишь. Красивая, зараза!

– Птица?

– Девица. – Он помрачнел. – Девица. Спасу нет! – Мамыкин заговорил как попугай, односложно.

– А может быть, у вас в профсоюзных бумагах ее фото найдется?

Вместо ответа профорг достал из стола бутылку коньяка «Багратион», молча открыл ее, ловко плеснул в обе рюмки. И поднял свою, чтобы чокнуться. Дмитрий подумал: «А что делать? Может, еще чего от него узнаю?»

– Ваше здоровье!

После того, как они выпили, Мамыкин сказал:

– В профсоюзных бумагах ее фото нет, а у меня имеется. С дарственной надписью. Если интересуетесь, принесу. Показать.

И не покраснел. Но капитану и так все было ясно.

– А Лидка-то сильно набедокурила?

– Совсем не набедокурила. Просто видела одного человека… Подозреваемого.

– Так и он же, наверное, ее видел?

– То-то и оно. Я потому к вам и залетел. Опасаюсь.

– Еще по шаечке? – спросил профорг и снова налил. – А Лидон все хотела меня от коньяка отучить. Видела бы она, как мы с вами «Багратион» распиваем!

– Сильно бы рассердилась?

– А то!

– Теперь не врет, – сказал попугай.

– Ты мне надоел! Не дашь спокойно попить. Запру-ка я тебя в клетке.

– Жизнь наша окаянная, – грустно пробормотал попугай и, залетев в клетку, закрыл клювом за собой дверцу. Профорг накрыл клетку большой, не слишком чистой тряпкой.

Из клетки донеслись слова песни, какие-то нечленораздельные звуки. Капитан даже сумел разобрать несколько матерных слов. В компании филологов попугай не терял времени даром.

Больше он не сказал ни одного слова. Наверное, заснул в потемках.

Увидев подобревшее лицо мужа и глуповатую улыбку, жена Глафира сильно удивилась. Таким супруга она видела впервые. И не могла бы сказать, что этот капитан ей нравится меньше.

– Какие мы веселенькие!

Она подставила щеку под поцелуй и почувствовала амбре хорошего коньячка. А хороший коньяк Глафира всегда могла определить. У нее имелись свои секреты.

Когда Дмитрий доложил полковнику о своем походе в Институт, не утаив и выпивку, Ушан долго молчал, скептически разглядывая капитана. Якушевский решил: сейчас будет разнос. Слова вроде таких: «вы же всегда были трезвенником», «я же предупреждал, а вы поступили по своему…».

Но вышло все иначе. Полковник только сказал:

– Ну, что ж… Шла старушка мимо рынка, а за ней мотоциклет, мотоцикл, мотоцикл, а старушки уже нет. Ищи ее, Дима, ищи. Что тут еще скажешь. Ищи. А за фоткой сходи. Лишней не будет.

Капитан хотел обидеться на «мотоциклет», но решил – обижаться себе дороже. Да потом, у полковника была привычка вспоминать какую-нибудь песенку из детдомовских времен. Эта присказка была еще приличной.

А полковника разговор навел на грустные мысли. Похоже, этот орешек ему не по зубам. В Управлении почему-то сложилось о нем стойкое мнение: полковник Розов может все. Может распутать самое невероятное преступление. А он не мог. Вернее, мог, но всегда сомневался в своих возможностях. И если получалось, а получалось почти всегда, то говорил:

– Повезло. Просто повезло. Но не может же везти всю жизнь! Когда-нибудь провалюсь.

И вот такой случай наступил. Розов был уверен, что наступил.

Он посидел, подумал. Рассеянно оглядел большую неуютную комнату, пустые столы. Что ж тут поделаешь? Кто-то болел, кто-то «топал ножками». Он же сам послал Филина и Якушевского проверить попавших в поле зрения свидетелей! Хотя у него было смутное предчувствие, что эта ниточка никуда не приведет. Оборвется.

Полковник сгреб со стола все бумаги – какие-то папки, начатые (и никому не нужные отчеты) свои заметки, экспертизы – открыл старый, почему-то покрашенный коричневой краской сейф и забросил туда весь этот бумажный хлам.

Телефоны надрывались, и Розов, усмехнувшись с каким-то плотоядным удовлетворением, захлопнул дверь в заливающийся телефонным перезвоном кабинет.

– Пройдусь, – доложил он дежурному по Управлению. – Маршрут знаешь. В случае необходимости… – Он козырнул и не спеша двинулся к выходу.

Здесь, на Бульварном кольце, ему не досаждали телефонные звонки, никакое начальство не могло его призвать под свои «светлые очи». Здесь, среди редких прохожих, он мог спокойно размышлять о том, что его волновало больше всего. Сейчас это было неприятное дело о двойном убийстве в доме по улице Заплетаевой. Чего уж в этом было приятного? Прошло три дня, а дело рассыпалось. Все улики казались подозрительными, свидетели – ненадежными. И, что самое главное, он ни в чем не был уверен. Ни в уликах, ни в свидетелях. Кажется, перекрестись, – говорил ему когда-то его учитель, старый опер из района, в котором были три кладбища. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Сейчас, как никогда, он готов был перекреститься.

«А Дима-то! Честные глаза! Да у них у всех честные глаза, а дела…»

Наверное, дела у них были не слишком-то… Но полковник не успел додумать, какие у них дела. Его окликнули.

– Михал Андреич!

«И тут нет покою», – сердито подумал полковник и обернулся.

Перед ним стоял и улыбался его бывший сослуживец Улетов. Тот самый старый опер из района с двумя кладбищами. Когда это было!

– Ты, Игорек?

Два года назад Улетова проводили на пенсию уже полковником. На какое-то мгновение Розову почудилось, что это и не Улетов вовсе, а он сам, старый пенсионер, идет по Бульвару и увидел вдруг молодцевато вышагивающего Женю Филина.

– Рад тебя видеть, Игорь Степаныч! Подваливай. Баба бредит, да кто ж ей верит?

– Ну и память у тебя, дружище. Да ведь я тогда сильно сердит был на одну даму. – Похоже, он смутился. – А что? И у тебя с дамой проблемы?

– Вся беда в том, что у нее глаза честные.

– Ну, что ж. Это бывает. Не присядем? – Улетов показал на пустую, выглядевшую покинутой скамейку.

И Михаил Андреевич рассказал старому приятелю обо всех затычках, что его мучили.

– Так говоришь, это Дима Якушевский на «честные глаза» напирает? Я его хорошо помню. Еще при мне он в отделение пришел. Такой вежливый лейтенант. Куда там! Мы тогда еще в милиции служили. Он все такой же задумчивый?

– Задумчивый, задумчивый, – проворчал Розов.

– С ним еще молоденький паренек пришел. Женя.

– Филин. Этот очень уж инициативный. И языкастый.

– Ну, у тебя не очень-то разговоришься. Чуть что… Да, дела и случаи.

Розов вспомнил: когда они еще служили в милиции, у Игоря Степановича это была любимая присказка. Дела и случаи.

– Чувствую, не по зубам мне это дело. Не по зубам…

– Да ладно. Не прибедняйся. Ты всегда поначалу любил поплакаться…

«Чего это он? – подумал Михаил Андреевич. – Врет и не краснеет. И не случайно он мне тут попался. Кто-то его подослал. – Полковник уже хотел сказать своему приятелю: “Ну-ну! Ври дальше”, – но раздумал. – Послушаю, чего он еще мне нарассказывает».

– Третий день, а мы словно и не приступали.

– Да не может такого быть!

– Оказывается, может! Вот ты, например, веришь в честные глаза?

– Верю. Мало что ли на свете людей с честными глазами?

– У женщин. У женщин бывают такие глаза?

– И у женщин.

– Да ладно… Ты мне сам говорил: не верь женским глазам. А если они и выглядят честными, то за этим такие бездны…

– Чего не скажешь, когда сердишься. – Улетов смутился.

– Вот и выходит – ты «соврамши». Помнишь Фагота? Это же он наябедничал на Бенгальского: «Поздравляю вас, гражданин, соврамши». Ты хоть на пенсии стал читать?

Улетов подвигал бровями. Он всегда так делал, когда не знал, что ответить.

– Так ты Булгакова читал? – настаивал полковник.

– Что, на нем свет клином сошелся?

– Так ты и вообще ничего не читал.

Про то, что один из подозреваемых пел песенку, как Уверлей пошел купаться, Розов умолчал. Уж слишком несерьезным сейчас это ему показалось.

– Чего ты на женщин ополчился? Огорчила тебя какая-нибудь краля? – перешел с опасной книжной темы на женщин Улетов.

– Огорчила.

Розов подумал о Лидии Павловне. Вот уж она-то всех «огорчила»! Честные глаза! Не думал, что Дима Якушевский такой простак!

«А про то, что я по Бульвару расхаживаю, Игорю дежурный стукнул. Никто другой». Но не вытерпел, поинтересовался:

– Ты как здесь оказался?

– Да так… Пошел прогуляться, смотрю, ты идешь. Вот, думаю, чудо, вместо того чтобы жуликов ловить, он здесь разгуливает.

– А ты часто по бульварам прогуливаешься?

– Бывает.

– Бывает, значит. Опять вы, господин Улетов, «соврамши».

– Миша, надоел! «Соврамши, соврамши!» Заладил как попугай. Ну, шепнул мне кое-кто, куда ты отправился. Мы же с тобой давно не виделись! Я соскучился.

– Уже теплее, – расплылся в улыбке полковник. – Не сердись. Ты же меня знаешь? Сотрудники за кикимору держат.

– Строгий, строгий начальник. Но уж кикимора… Тут ты загнул. Ушан, на большее ты не тянешь. – И неожиданно Улетов перешел на деловой тон: – А если эта Лидия просто разыграла Диму? Чужой мужик ей случайно на глаза попался. Не понравился. Она и наплела на него с три короба?

– Думал я об этом, думал. Ну, наплела и наплела, а зачем же она потом Якушевскому перезвонила? Зачем уточнять стала? Про эту песенку дурацкую?

– Женская душа – потемки, – с хитрой ухмылкой сказал Игорь. – Потемки!

– Но капитан-то! Хорош гусь! «Честные глаза»!

– А может, влюбился? Или она в него? Ты чиновник, тебе простые человеческие чувства не знакомы.

– Скажешь тоже! Я простой советский человек. Мне любые чувства знакомы.

Улетов засмеялся.

– Чего смешного? Вот он я, как на ладони. Простой советский человек.

– Не обращай внимания, простой советский человек. Это я так, смешинка в рот попала.

Сердитый Филин шел к своей машине и думал: ну вот, ему опять достались архивы. Он что? Специалист по архивам? А капитана Диму небось опять отправят в такое место, где поят коньяком.

Евгений не претендовал на «Багратион». Пускай это будет обыкновенный трехзвездочный, но архив?

Он посмотрел карту. Архив Трамвайно-троллейбусного управления был самым близким.

«Не факт, что там мне повезет, – подумал старший лейтенант. – Не ищи легких путей, сказано в какой-то Священной книге. Уж там не наврут», но «трамваи и троллейбусы» были рядом. Филин пошел бы туда пешком, если бы не был уверен, что после этого архива ему придется ехать в следующий. Дальний.

Но Священная книга ошиблась. «Замороженная» тетенька, начальница над личными делами, помогла ему найти нужную папку. В этой папке, во-первых, имелась фотография молоденького мужчины, очень похожего на умершего Бубнова, начальника Третьего участка пути («Он что, и родился начальником?» – подумал повеселевший Филин). А, во-вторых, был подшит к остальным документам пожелтевший от времени листок, называвшийся «Автобиография». И такой же дряхлый листок – «Характеристика».

– Я возьму? – посмотрел на женщину Евгений.

– Пишите расписку, – сказала начальница, которую звали Елена Николаевна.

– Он же помер.

– Расписку! – Елена Николаевна была непреклонна.

Филин и не сопротивлялся. Пока он писал расписку, выяснил, что Бубнов звонил недели две назад. Собирался заехать. Взять справку для стажа.

Возбужденный Филин просто ворвался в комнату. Посмотрев на немногочисленное воинство сыщиков, он сказал, едва сдерживая эмоции:

– Вот! Тут вся разгадка! – и потряс старенькой папкой.

– Тебя гаишники не задерживали? – поинтересовался полковник.

– Нет! Не задерживали, – не очень уверенно ответил Евгений. И подозрительно посмотрел на Ушана. – А почему вы спрашиваете?

– Потому!

– Вы не понимаете! Здесь ответы на все вопросы! И старая фотка того мужика! – Он опять потряс папку.

– Какого мужика? – спросил Ушан.

– Того! Где нашли «жмурика». Бубнова.

– Во-первых, не «жмурика», а мертвеца.

– Я дал расписку, что верну папку сегодня!

– А я не писал никакой расписки, – усмехнулся полковник. – Давай сюда! – Он почти вырвал из рук старлея документы. – Теперь это вещественное доказательство.

Розов краем глаза заметил, что Филин все еще стоит, и нетерпеливо показал на стул. Пролистал папку раз, потом другой.

– Ну, с Бубновым-то все ясно. – Полковник внимательно пригляделся к старенькой фотографии. – Надутый какой! И что будем делать?

Он опять стал листать старенькие бумажки в папке. А потом постучал длинным указательным пальцем по листику с характеристикой:

– Не поинтересовался, кто подписал?

– Поинтересовался. Мадам не знает. Какой-то Шубников.

– А как зовут? Тут написана одна буква: Д.

Якушевский насторожился и смотрел на Филина с явным интересом.

– Так это все разъясняет! – по инерции продолжал гнуть свое Филин. Но уже прежнего задора в нем не было – Пришел в гости к Бубнову, он его и… – Евгений сделал красноречивый жест. – А избавиться не успел. Умер.

– Кто пришел? – спросил полковник.

– Кто, кто… Этот самый и пришел, Шубников.

– Так с того времени, как этот Шубников подписывал характеристику, прошло лет тридцать! Ему что, некуда пойти было? И не факт, что они дружили.

– А что, не бывает? Люди иногда всю жизнь дружат! – огрызнулся Евгений.

– А почему убил? Об этом в твоей папке сказано?

– Нет, конечно. Но это многое проясняет. Детали…

– Детали. Это понятно. Это всегда важно. А главную деталь – почему убил? Ты можешь прояснить?

– Ну… Ну… – Евгений вскочил со стула и попытался забрать у полковника папку. Как будто в ней были ответы на все вопросы. Но тот прихлопнул папку ладонью. Он и не собирался отдавать ее Филину.

– Сейчас во всем разберемся, – успокоил старшего лейтенанта Ушан. – Мы тут с Димитрием Антоновичем еще не решили, что делать. А теперь и ты важную информацию принес. Правильно, капитан?

Якушевский пожал плечами. Он внимательно вслушивался в перепалку возмущенного товарища с полковником. «Не сорвался бы с цепи Женюра», – подумал он.

– Ну, так что, Димитрий, как поступим дальше?

– Когда я пришел в Институт, попугай сказал: «Пришлепал, Димон». Откуда он узнал, что я – Димон? У него ведь не спросишь? А у Шубникова подпись под характеристикой: Д. Шубников. Д. Отсюда и танцевать надо. Женя выяснил, Женя и продолжит.

– Ну-ну! – как-то загадочно пообещал Ушан…

В Институте в этот рабочий, а не «банный» день было так же уныло и пустынно. В знакомой комнате только попугай не очень внятно пробормотал, увидев Якушевского:

– Пришлепал, алкоголик.

В прошлый раз он не заметил множества небольших бумажек, накленных на канцелярский шкаф. Правда, тогда на нем сидел попугай и вещал всякую чушь. Такие бумажки с разными изречениями жена Глафира наклеивала на холодильник. Правда, были среди них и дельные. Например, «Не суй в огонь руку, обожжешься»! Здесь на бумажках красовались различные цитаты. Дмитрия особенно заинтересовала одна из них:

«Трынды, трынды, балалайка, трынды, трыкалка моя…»

Рядом стоял большой вопросительный знак. Около слов «семантика», «изобразительные средства» и «заговор» ютились маленькие вопросики. И совсем уж непонятное Якушевскому слово «диподия». Судя по тому, что попугай их ни разу не упомянул, они были ему неведомы.

Димон вздохнул. А потом вдруг сказал вслух:

– Зато я знаю латынь! Homo homini lupus est!

– Дурак! – сказал попугай и опять затих.

«Слово “дурак” – главное в его лексиконе», – усмехнулся капитан.

Он уже хотел пойти искать «профорга» Мамыкина, как тот появился в комнате и небрежно кивнув Дмитрию, достал из стола фотографию. Это была Лида.

«Вот это да! Как близко она от меня была! Руку протянуть… И… Но тогда бы это стало служебным проступком».

Посмотрев на фото, потом на Якушевского, Мамыкин никак не мог решить: отдать карточку или не отдавать. Лицо у него выглядело так, словно он проглотил что-то очень горькое. Даже попугай, чуть склонив хохлатую голову набок, смотрел на него с сочувствием. Дмитрий протянул руку:

– Давайте!

Мамыкин пожал плечами, словно хотел сказать: а что делать? И отдал фото.

На обратной стороне красовалась надпись: «Милому Котику от Кошечки».

– Я вам верну, только пересниму, – сказал капитан и, сам не зная почему, покраснел.

Мамыкин несколько секунд подумал, потом махнул рукой:

– Можете просто выбросить. – И не прощаясь, вышел из комнаты.

– Анна! Анна! – заорал попугай и опять забрался в клетку.

– Я думаю, надо распечатать и разослать по всем отделам полиции, – сказал капитан, положив фото Лидии Павловны на стол перед Ушаном. Тот внимательно рассмотрел ее, потом перевернул.

– Вот так, значит? Котику от кошечки? – потом еще раз прочитал посвящение. – Красивая, стерва, – сказал задумчиво.

– Ну, зачем вы так, Михаил Андреевич? – обиделся капитан. А почему обиделся, и сам понять не мог. И потому слегка порозовел. Ушан нахмурился.

– Ну-ну! Может, я и погорячился. Другое слово мне на ум не пришло. Ты, Димитрий, сам посуди: если бы не эта… девушка, где бы мы сейчас были? Рядом с квартирой преступника. Рядом. И никак не дальше.

Якушевский хотел возразить, но полковник остановил его, подняв ладонь:

– Представь себе на минутку: вышла эта девушка… Как ее? Девушка Лида. Вышла из квартиры и столкнулась нос к носу с молодым человеком. С лысым молодым человеком. И он ей сильно не понравился. Да еще стал клеиться. Так это у вас называется? Шуточки шутить стал всякие. И авто ей сильно не понравилось, этот его спортивный кар. А тут и ты подваливаешь. «Не видали вы здесь кого-то постороннего?» Судя по всему, эта сте… Эта девушка Лида умненькая, сообразительная.

«Видела, подозрительный тип тут ошивался, да еще и пел про какого-то Уверлея. И машина у него – закачаешься!» Ты, естественно, ей поверил. Такая красивая девушка! И глаза честные.

– И что?

– А то! По каким-то серьезным причинам Бубнов убивает неизвестного, заворачивает в полиэтилен и запихивает в диван. Решает, что завтра избавится от трупа. И…

– И умирает?

– Чего только не бывает! Да, умирает, так и не избавившись от мертвеца. Но «скорую» вызвать успевает. Свое здоровье ближе к телу.

– А как же заключение экспертизы?

– И не такие люди ошибаются! – Он улыбнулся. – Да это я так… Фантазии, фантазии.

Но капитану сказанное Ушаном не показалось фантазиями. Уж больно складно все выстраивалось.

– Да. И взяли мы ложный след. А девица эта… Лида, тебе потом позвонила и встречу назначила. И все, все подтвердила. А как же? У нее в голове одни финтифлюшки. Любовь с первого взгляда. А у нас – серьезное расследование. Так почему она позвонила? Могла бы просто отсидеться. Уехала в командировку и ку-ку.

– Так, значит, все летит к чертям? – Якушевский был смущен.

– Не расстраивайся. Это только мои фантазии. Догадки. А куда без них? Ты же знаешь, в нашем деле фантазии далеко могут завести. В самую нужную точку.

Полковник помолчал немного, посмотрел в окно. Дмитрию показалось, что посмотрел с тоской. Погода была солнечная. Яркая. Чувствовалось, что на улице тепло и весело.

– Ну, так что? Рассылать картинку или нет?

– Рассылать. Однозначно.

– А зачем?

– Ну как? Кто-нибудь да откликнется. Найдем девушку, расспросим.

– Так и преступнику карточка может на глаза попасться? Что тогда? – Похоже, что полковника одолевали сомнения. – Рассылать карточку твоей фифочки по отделениям или нет?

– Да почему же «моей»? – рассердился капитан. – Это наш свидетель.

– Свидетельница, – поправил Ушан. Теперь глаза его смеялись.

– Ну, свидетельница! Это так важно?

– Значит, делаем рассылку?

– Да. Может быть, ее задержат, начнут расспрашивать. Она поймет, что в опасности, свяжется с нами.

– Убедил. Поймет и свяжется. – Он помолчал секунду, лукаво посмотрел на капитана. – Решили. А как ты относишься к тому, что Филин этого жмурика… Тьфу, черт! Этого мертвеца отыскал? Его подпись?

– Хорошо отношусь. Двигаемся правильным курсом.

– Купаться?

– А ты бы не обиделся, если бы тебя любимая девушка назвала «котиком»? – неожиданно спросил полковник.

«Еще как бы обиделся», – подумал Дмитрий.

– Ну…

– Вот то-то! «Ну». Баранки гну! – усмехнулся Ушан.

– Знаешь, Димитрий… – Полковник всегда так называл Якушевского, когда предстоял серьезный разговор, а других в отделе и не вели. – Расскажи-ка ты мне еще раз про попугая. Как его зовут? Кеша, что ли?

– Павлуша. А вам зачем? Я же рассказывал подробно.

– Да так… Захотелось еще раз твой голос услышать.

– Ну, слушайте… – Капитан задумался. – Когда я вошел, показалось, что в комнате пусто. И вдруг голос: «Ну вот, и Димон пришлепал! Сейчас попросит опохмелиться!» – Представляете? Я удивился, хотел возразить, но тут увидел человека, молча пьющего коньяк. А потом и попугая, сидящего на шкафу. И он говорит: «трезвый».

– Попугай?

– Попугай.

– Да уж…

– Потом еще чего-то болтал… Хозяин кабинета, доцент Мамыкин, предложил мне выпить коньяку.

Полковник крякнул.

– Я подумал, может, у него язык развяжется?

– Ну?

– Не развязался. Мрачноватый мужчина.

– А попугай?

– Пропел: «Нас не догонишь».

– В каком смысле?

– Да это песня такая.

– Ну-ну. Что дальше?

– Хотел рассказать про травку и про аптеки.

– Попугай?

– Ну да. Вы же про него спрашиваете. – И улыбнулся. – А еще хотел рассказать, откуда дети берутся. Потом прошептал: «Эх, забыться бы на фиг!»

Мамыкин отпирался, что не знает никакой Лиды, но попугай прошипел: «Врет, врет! Ушла. Злилась».

– Была и ушла, – сказал полковник. И тут же поинтересовался: – А Мамыкин?

– Признался, наконец, что была такая девица, Князева. Но защитилась и ушла. Уволилась.

– Попугай никак не комментировал?

– Прошипел: «Врет! Шушушу в уголке!» Я сразу подумал: влюблен товарищ Мамыкин.

– Котик, – сказал полковник. – Как нежно! А чего же твоя Лида злилась?

– Не моя, а наша.

– Ладно, ладно. Наша. Но сердилась же? Лида – честные глаза.

Якушевский нахмурился, но промолчал.

– Ну почему же все так быстро у них распалось? Не знаешь?

– Не знаю.

– А если бы тебе девушка подарила фотографию с надписью «Милому Котику…», ты бы показал ее постороннему?

– Да вы что?

– Вот то-то и оно, – задумчиво пробормотал Ушан и нахмурился. – В прошлый раз, когда ты докладывал, я за что-то зацепился, а нынче нет. За что? Не могу вспомнить. Заспал, что ли?

«Заспал! Так не бывает. Все-то вы помните, дорогой товарищ Ушан!» – подумал Якушевский. И сказал:

– Он даже Пушкина знает. Хотел мне про «вихри снежные» рассказать.

– Попугай?

– Ага.

– Ну а ты?

– Сказал, чтобы заткнулся.

– И он заткнулся?

– Заткнулся.

Ушан задумался.

Потом с надеждой посмотрел на Дмитрия:

– Может, ты о чем-то забыл? Птичка-то попалась тебе разговорчивая. Напрягись, Димитрий.

– Да все я вам пересказал. Разве что мат…

– Вот-вот! Про мат. Попка, что, матерился?

– Да неудобно как-то. Чего повторяться?

– А ты повторись! Неужели никогда не материшься? А у меня так бывает. Особенно, когда пар надо выпустить. Пустишь по матушке – и такой сразу благостный станешь! А ты не стесняйся.

– Да я и не стесняюсь, – промямлил капитан. И подумал: почаще бы он благостным становился.

– Сам знаешь – все важно. Когда он, попка, стал неприлично выражаться? Когда этот «профсоюз» его в клетку загнал?

– Павлуша сам залез. И пошел чесать!

– Что, только матом?

– В основном. Лексикон у него обширный. Вокруг же все спецы по русскому языку… Некоторых словечек я и не знаю. Кого-то дуракал. Такую трель выдал! «Дурак, дурак, дурак!» Потом: «Пошел купаться…» – Якушевский замер и посмотрел на полковника.

– Вот то-то, Димитрий! «Пошел купаться». А словечко Уверлей и я с трудом выговариваю, не то что попугай. Молодчина!

Наверное, первый раз я за это и зацепился! А потом забыл. Старею, знаешь ли. Дурак дураком, как сказал твой попугай. Наш, наш попугай.

Он вздохнул тяжело и покачал начинающей седеть головой. Но что-то не давало ему покоя. Свербило в голове.

– Теперь бы нам узнать, от кого попка это слышал? Хотя…

– Вы не думаете, что Мамыкин…

– Ну ты же его лучше знаешь. Я с ним коньяк не пил. Кстати, коньяк-то хороший был?

– Хороший. – Капитан подумал: «Теперь он про этот коньяк до морковкиных заговень вспоминать будет».

– Кого-то в этот Институт заслать надо. – Он задумался, прошептал: грехи наши тяжкие. – Пускай русскому языку поучится и «певца» вычислит. Тебе нельзя, ты там уже засветился. А кого? У нас только один Женя на данный момент и остается. Правда, он на выпивку слабоват… Но попугай-то, попугай! Настоящий пиратский попугай!

– Почему пиратский?

– Ну, как же? Вывел нас на Уверлея. Попугай Леша.

– Павлуша.

– Хорошо. Павлуша. А как же звали того, что сидел на плече у Билли Бонса? И кричал: «Пиастры, пиастры!» Их и нашли на острове. На «Острове сокровищ!» Помнишь?

Якушевский пожал плечами. Похоже, что не помнил. Полковник посмотрел на него с сожалением. Но ничего не сказал.