Текст книги "Счастливо, товарищ… Стихи, проза"

 
Вот упрятаться бы ныне
в безымянном хуторке,
суетные чувства вынуть
и остаться налегке.
 
 
И под небом синим-синим,
не ударив в грязь лицом,
вдруг помериться бы силой
с проходящим кузнецом.
 
 
А совсем вблизи от дома
у излучины реки
выпускает тихо омут
на поверхность пузырьки.
 

Сентябрь, октябрь-97.

 
У меня не бывает друзей,
у тебя не бывает подруг.
Словно водят по глупой стезе
чьи-то цепкие кончики рук.
 
 
Остаётся ли память плохой,
или ветер со мною в ладу
перелистывал томик стихов,
в городском опустевшем саду?
 
 
И когда по утрам в полусне,
среди кукол бродя в неглиже,
ты не будешь мечтать обо мне -
значит, мы разминулись уже.
 

Декабрь-97.

 
Только полночь станет гулкой,
как едва заметной тенью,
будто вор по переулку,
по лицу скользит сомненье,
 
 
что невозвратима юность,
что душа в порыве чутком
приняла в себя угрюмость,
не угодную рассудку.
 
 
Но поскольку счастье зыбко
или тянется по нитке,
я готов служить улыбкой
на рождественской открытке.
 

Декабрь-97.

 
Вам к лицу любая почесть.
Вам любые двери – настежь.
Ваши дни и Ваши ночи
инкрустированы счастьем.
 
 
Вам легко среди реалий,
где весомые едва ли
Ваши пальчики купались
в белых клавишах рояля.
 
 
А моя мечта легка ли -
с Вами вдруг соединиться?
Чтобы таять облаками
над какой-нибудь зарницей.
 

Январь, февраль-98.

Линия 3: “Прочее и разное”

 
Я играю с тобой,
я играю тобой,
как играет вода
водосточной трубой.
 
 
То ли силой делюсь,
то ли песней делюсь
и, покинув тебя,
где-то в море вольюсь.
 

Март-88.

 
Не люблю из пакетов супы,
из пакетов супы
глупы.
Я люблю супы из крупы,
если в них
поросячьи пупы.
Шутка.
 

Январь-89.

 
В период смешения крови и взлёта бровей
застенчивый ангел, скрывая плиту потолка,
торжественно тих.
Но стоят возле ванны моей
поэт с проституткой
и зрячего топят щенка.
 
 
А тело, согласно закону, проскочит трубу
затем, чтобы вторить зловонию мусорных куч.
Я благословляю бродячую Вашу судьбу
уже потому, что язык беспредельно могуч.
 
 
Ну что же, урок рисованья почти закруглён.
Не мною поверженный воин незыблемо стар.
И справа на том же заборе выводит углём
открытые женские формы, краснея, школяр.
 

Май-89.

 
Ноль километров пути.
Слушай, не надо юлить!
По Сальвадору Дали
сны до пчелы сократи.
 
 
Твой перезревший гранат,
снова к ногам упаду.
Тигры в тебе на ходу,
и невозможно назад.
 
 
Слабой, жестокой, другой
рвёшься в летучие дни.
Мы остаёмся одни.
Будь, если можешь, нагой.
 

Март-90.

 
Меня уже нету.
Наверное, сдох.
Поскорее пеки поминальный пирог.
Фитили утопи в пропечённом корже.
Мне почти все равно.
Меня нету уже.
 

Март-90.

 
Насколько будет беспощадна
игра невидимой руки?
Я провожу тебя, и ладно.
Ведь мы с тобою земляки.
 
 
Так на изящество Шопена
не ляжет грязная пята.
Но бледно-розовая пена
уже сползает изо рта.
 

Июнь-92.

 
Устраняя падение в ноль,
заливаю шампанским пожар,
много-Ницше-и-чуть-Рокамболь
до прихода звезды Ахернар.
 
 
Точно так непреклонны пажи
и заботливо-нежен Перун,
так и я продолжал дорожить
именами невидимых лун.
 
 
А прошедшее сброшу, как плащ -
изъелозил его, извозил…
Всё равно не обида и плач -
три десятка покинутых зим.
 

Май-90.

 
В театре Кабуки
теряются звуки.
Весенние воды
крушат акведуки.
 
 
Прекрасная Литта
морями закрыта.
Я парус сошью
из листов кондуита.
 
 
И верить устану
себе и Тристану,
с груди отцепляя
значок капитана.
 

Октябрь, ноябрь-90.

 
Когда открываются баки,
и льётся сироп на поля,
то красные скачут рубаки,
и ухает с ними земля.
 
 
Их радость достойна приказа,
любовь – пораженья в бою.
Себя с эн-плюс-первого раза
я в каждом легко узнаю.
 
 
И сквозь музыкальную дрёму -
не мной дирижирует кнут! -
возьму и Фому, и Ерёму
и твёрдыми лбами столкну.
 

Ноябрь-90.

 
Девушки с луноподобными лицами
круглые сутки проводят за спицами,
чтобы под струями бешеных вод
до исступленья водить хоровод.
 
 
Чтобы угрюмо в орешнике прятаться,
если надумает кто-нибудь свататься.
Так получается дело одно:
пялиться, не отрываясь, в окно.
 

Январь-92

 
Время я упрячу снова,
ты его схоронишь просто.
Я не стану Казановой,
ты не будешь Коза Нострой.
 
 
На ковре из мокрых листьев,
зацепив когтями икры,
мы едва услышим выстрел,
из глазищ пуская искры.
 

Апрель-94.

 
Присцилла Лейн-Пресли гремела посудой,
пуская словечки сквозь кухонный пар,
который осеннее утро остудит
помимо растущих присцилловых чар.
 
 
Кому-то с картохою соли полпуда,
кому – в небоскрёбе дано угадать
Присциллу Лейн-Пресли, звезду Голливуда,
и шапки-ушанки при этом кидать.
 
 
Пора бы отречься от праздного люда,
ведь каждое действо имеет антракт.
Присцилла Лейн-Пресли гремела посудой,
ногой отбивая три четверти такт.
 

Октябрь-94.

 
Нету слова по-французски.
Нету слова по-английски.
Пойте, пьяные тунгуски,
где глаголят аферистки.
 
 
И, вибрируя телами,
наступавшие на пятки
пропадут за зеркалами,
помутневшими на святки.
 
 
И опять ворвётся ветер,
и опять отбросят пяльцы,
ковыряя на паркете
свои чувства, словно пальцы.
 

Ноябрь, декабрь-94.

 
Ты – Санчо, я – Панса. И хватит об этом.
Не надо стучать по кларнету кастетом.
Прилипшая к памяти музыка ночи
волнует не шибко, тревожит не очень.
 
 
Пускай серебрится! Пускай пузырится!
И катится до фараона гробницы!
Но где бы голодная выпь ни кричала -
всё будет, как прежде, всё станет сначала.
 

Декабрь-94.

 
Есть женщины, ради которых…
Есть женщины, возле которых…
Есть женщины, мимо которых…
но нету таких, чтобы враз!
 
 
устроить могли бы заторы
на автомобильных просторах,
ныряя в атласные шторы
не завтра, а прямо сейчас.
 

Май-95.

 
Она в руках держала флейту
и, прячась за картон,
смыкала градус Фаренгейта
и полутон.
 
 
Под скрипы старой дверцы шкапа
варганила с листа,
что молью съеденная шляпа,
как её мечта.
 
 
Что килограмм румяных яблок,
сплошь из папье-маше,
её выкручивает набок
и делает “туше”.
 
 
А взор разменивать понуро
на паутину чердака?
Она, заблудшая натура,
случайная пока.
 
 
Но не к сеньоре или донне,
через поля – луга,
на раскалённые ладони
ходила к ней пурга.
 

Июль-96.

 
Внебрачная ночь холодна и долга,
хотя ни при чём вековые снега,
и всякого из настоящих Дега
зимою альпийские манят луга.
 
 
О как же скучает, кто рано остыл!
кто числился в списке, однако не жил,
а в небо подняться охоту отбил
орёл, клекотавший у свежих могил.
 

Август-95.

 
Вам, хранительницам быта,
окрылявшим ремесло,
настоящим Афродитам,
а не девушкам с веслом,
 
 
будет пусть такая малость-
чтобы каждой, чтобы вся! -
жизнь всегда бы улыбалась,
а не ухмылялася.
 

Март-02.

Испытание сном
(истории, которых не было, но кто знает…)

ПЬЕСА О ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ И ОДНОМ АКТЕ

Пивная. Тошибин катает кружку по столу. Входит Мицубишин и совершает первое действие: бьёт Тошибина в ухо. Тошибин падает и роняет хвост тарани. В углу марширует Шивакин под песню из граммофона: “Москва-Пекин! Москва-Пекин!” К нему подкрадывается Мицубишин и совершает второе действие: бьёт Шивакина в ухо, но другое относительно Тошибина. Шивакин падает и ломает трубу граммофона.

С трудом и без достоинства поднимается Тошибин, по-прежнему пьяный и совершает акт: мочится в левый ботинок, не расстёгиваясь.

Поднимается Шивакин и кричит в обломок трубы граммофона: “Идеи чу-чхе живут и побеждают! А вот с кем живут и кого побеждают – не твоего, брат, ума дело”.

Мицубишин закрывается жилистыми рабочими руками и горько плачет.

Но это уже не действие и, тем более, не акт.

Декабрь-93.

БАС И ШАЙБА

Фёдор Иванович Шаляпин очень любил хоккей. Не поиграться да силушкой помериться, а чтобы поболеть безумно.

Началось всё с тех пор, когда впервой занесло его в Америку. И прикипело сердце вместе со всем здоровым разудалым организмом к “Нью-Йорк Рейнджерс”. Отчего же не к “Чикаго Буллс”, не к “Филадельфии Флайерс”? Молчит Фёдор Иванович, а сам за подкладочку пальто флягу со спиртом прячет. И уже к середине первого периода стучит себе пустой флягой по коленке: “Рейнджерс» – чемпион! Вашу мать, “Рейнджерс" – чемпион!”

Потом антрепренёр науськивал полисменов, и те утаскивали Фёдора Ивановича в театр. И он пел “Мефистофеля” особенно зловеще. Зато в антракте выскочит, бывало, на улицу, мол, папирос купить, хватает извозчика: “Любезный, на матч и обратно. Получишь на чай и к нему лимончик”. И ни одному концертмейстеру не известно: будет ли во втором отделении “о дайте, дайте мне свободу” или “блоха? ха-ха!”.

Однажды Шаляпин так наорался на трибуне – совсем плохи дела шли у Рейнджерс”, – что голос посадил напрочь. Золотой голос-то.

Прислали ему на замену Ивана Семёновича Козловского. А тот возьми и брякни первому встречному грузчику: “Ни во что не поставлю любого против “Вашингтон Кэпиталс”!”. Прознал об этом Фёдор Иванович и немножечко рассердился.

“Ах ты, тенор-хренор!” – налетел он на Ивана Семёновича и погнал по Бруклинскому мосту пинками. С тем Козловского и видали.

А у Шаляпина в голосе новая глубина обнаружилась.

Декабрь-93, февраль-94.

ДЕБЮТНЫЙ ЭНДШПИЛЬ

Климент Ворошилов и Семён Будённый играли в шахматы. По-чапаевски, разумеется, и чёрными фигурами. Потому, что белые – для врагов.

Напрягся Ворошилов, выстрелил пешкой – а стрелять он уже наловчился – и сразу сбил коня противника. Друг его Семён побагровел на совесть. Это значило: хорошего ждать следует не всякому. И точно.

Схватил Будённый второго, живого коня и начал лупасить им по ворошиловским порядкам, а затем и по Клименту. Так бы и забил его до полусмерти. Или мог до смерти зарубить, как последнюю собаку.

Только Ворошилов не прост, чертяка. Укрылся шахматной доской да как загудит: “Я в танке, я в танке! Дыр-дыр-дыр…”

Остановился обескуражено Семён: пустить коня на танк или обождать до рассвета? А Клименту того и надо. Учуял он заминку и шмыг под стол, а потом юзом-юзом в густые, как семёновы усы, кусты боярышника. Поди, ищи его там, партизана. И сидит, гад, рожи корчит: “В плен не взял и не убил – знать, победу не добыл!”

Насупился Семён Будённый и обиделся одновременно.

С той поры и пролегла морщина на его плоском лобике.

Декабрь-93, февраль-94.

ПРИТЧА О ЯЗЫЦаХ

Свежеиспечённый и очень счастливый от этого немец Корней Бодибилдинг и американец с небольшим стажем, но тоже хороший парень Яков Армрестлинг поспорили на ящик вчерашнего “Жигулёвского”. Конечно, полагалось на два ящика свежего “Тверского”, но тот вариант заметно дешевле. Или далёкие исторические корни внезапно скрутили не так?

Суть пари такова: кто есть Владимир Ленин?

Варианты: а) щит бедуину от пустынного ветра самум; б) пуштун – ведь не таджик же; в) педаль “Камасутры” в цепи “Бхагават Гиты”; г) разное и прочее, включая “апартеид”, “феминизм” и “Хусейн”.

После опустошения всех бутылок пива собрав воедино все весомые факты типа: 1) пьяные крики соседей; 2) хронологии маразмирующих старушек; 3) личный жизненный опыт, – Корней опять не смог ничего доказать, а Яков – что-нибудь опровергнуть.

Потом они пили водку. И пели песни на языке, принятом на прежней родине, согласно прежним обычаям. И очень хорошо и правильно, что не подрались.

Январь, март-94.

НЕМНОГО ПО-НЕМЕЦКИ

Карета прыгала, как балаганный чёртик. Фридрих Ницше долбанулся о стенку. От боли и пользуясь случаем, он смачно выругался. По-немецки, что простительно пруссаку. Не таракану, ясное дело. Понесло же философа за новыми мыслями в самую глубинку. Старый трюк.

Показался трактир. Хорошо бы войти да разудало гаркнуть: “Шнапсу!” И прибавить эдакую сентенцию позаковыристей. Да мозги отшибло в дороге, как назло. У трактирщика морда сияла похлеще электролампы.

Фридрих Ницше, в два прыжка оказавшись у стойки, мяукнул: “Гутен морген”. И сразу проголодался.

Хозяин с испугу долил пива после отстоя пены и подал сосиски с пылу – с жару, какие обычно берегут для себя. Тень ласки скользнула по лицу профессора. Он ткнул испачканным в соусе пальцем в атласный малиновый кафтан трактирщика: “Я – здесь. Один на один с тобой. А там, – он кивнул головой в неизвестность, – меня нет. Мыслимо?”

“О! – зашептал собеседник. – О!”

И, благоговея, уставился на Фридриха Ницше.

За спиной которого солнце садилось в осеннюю хлябь.

Апрель-94.

ПРОЛЕТАРИЙ РАЗЪЕДИНЁННЫЙ

Демьян Бедный не любил помидоры. Он просто ходил из угла в угол.

Вдруг задёргалась водопроводная труба, издавая скрежет и вой.

“Ай да рифма! Ай да рифма!” – подпрыгнул пролетарский поэт. Кое-кто ещё захлебнётся коньяком от зависти. И, насмеявшись до коликов, он закончил выкладывать слова “М. Горький”, чередуя икринки осетра и лосося на слое масла, наложенного поверх огромного ломтя пшеничного каравая. Потом Демьян громко и обстоятельно чавкал. Дойдя до “ий”, он почему-то насытился и подумал: оставить на завтра эту кроху целиком или хоть икринки слизать?

“Да нет, плохая примета!” – решил поэт и выбросил объедок в мусорный бак.

За окном пионеры дрались с беспризорниками. “Бойцы растут. Надо бы тотализатор наладить.” – шевельнулось в засыпающем мозгу.

Близился Первомай – третий по значимости праздник. После Дня рождения Вождя пролетариев и даты Революции.

Май-94.

ФАНТАСТЫ, ЗДРАСЬТЕ!

Он сидел в шезлонге в состоянии человека, которого переехал небольшой колёсный трактор. Вялые руки мелко дрожали, как бы отстукивая на голых коленках “Танец с саблями” Хачатуряна.

Герберт Уэллс сидел с видом человека, которому жить не хочется. Потому, что его друзья, тоже фантасты, вчера опять спасали землян от злого марсианского виски. А ныне бросили одного-одинёшенького, как на чужой планете без всяких средств борьбы. Их, гадов, проучить бы, чтоб знали, кого похерили, почитай, не за понюшку гаванского табаку.

И Герберт Уэллс, превозмогая головную боль, застучал по клавишам пишущей машинки. Повествуя о счастливом быте и замечательной судьбе строителей Беломоро-Балтийского канала.

Май-94.

ЗА ЛУКОМОРЬЕМ

ПУШКИН: Я – Пушкин! Чего-чего? Удивить меня?! Во дураки!

САРДЕЛЬКИН: Я – Сарделькин. Это такая старинная русская фамилия. Не то, что в профиль или анфас. А больше – по нутру.

1-ЫЙ ВАРЯЖСКИЙ ГОСТЬ, нюхая: Ох…ё…бл…блю…э…

2-ОЙ ВАРЯЖСКИЙ ГОСТЬ, нюхая, но не затягиваясь: Ба, да это – Пушкин!

ПУШКИН: Тогда выходит, что я – Сарделькин? Во дурак! А ведь я знал, честное поэтическое! Да разве кому докажешь?

Пушкин два раза сморкается, затем прыгает с лошади в Тихий океан. А варяжские гости, наоборот, в Северный Ледовитый. Позванивая пустой посудой и покачиваясь.

Сарделькин берёт чалую под уздцы и уводит её далеко-далеко. И продолжает пахать.

Сентябрь-94.

ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ ГОРОДА

По улице ехал на велосипеде почтальон, прыгая на булыжниках и гудя клаксоном.

Ага, разбежались мальчишки, игравшие в “казаки-разбойники”.

Один из них, особенно кудрявый, с пелёнок мечтал быть “разбойником”, но более сильные гимназисты-ровесники заставляли играть “купца” – то есть того, кого бьют и грабят. Кудрявый сжимал кулачки и грозился: “Погодите, вот выгасту…”

Из окна второго этажа высунулась некрасивая женщина и крикнула: “Всё тебе играть да играть, а когда учиться и учиться?”

“Ского.” – прокартавил кудрявый и посмотрел таким честным взглядом, какой встречается у начинающих ябед и законченных мошенников.

“Хоть бы “эр” научился выговаривать, бестолочь”, – тихо добавила мать, вытирая любимую голубую чашку. Но малыш услышал и мстительно сощурился.

“И пусть в своей комнате уберёт. А то там, ей-Богу, революция.” – пробурчал отец и усмехнулся: лезет же в голову всякая чушь.

В это время в доме напротив муха села на нос начальнику жандармерии. Он махнул головой, не просыпаясь, и щека с ямочкой мирно устроилась на шёлковой подушке с рюшками по краям.

Дул сухой степной ветер, и по городу Симбирску растекался полуденный зной.

Сентябрь-95.

РЕМБРАНДТ

Давным-давно жил на свете художник Рембрандт. И был у него сын Ван Гог. Причём настолько похожий на него, что рыбаки только руками разводили, роняя рыбу в море, когда сын с отцом на причале нюхали норд-вест. А чтобы их различать хоть как-нибудь, придумали прозвища: “Тулуз” и “Лотрек”. Которые Рембрандт с Ван Гогом носили по очереди. Однако “Тулуз” обоим нравилось больше, и юный проныра откликался на “Тулуза” чаще положенного. Конечно, Рембрандту следовало взять мольберт да отдубасить Ван Гога до состояния “мрачный фламандский пейзаж”, только не мог он. Потому, что ослеп хрен знает когда. И картины свои писал на ощупь, от левого края, естественно. Краски готовил ему отпрыск, и когда, по традиции, после ужина возле камина Ван Гог подносил ему палитру, Рембрандт, дрожа от нетерпения, спрашивал: “Там бирюзовая с изумрудной?” – самые любимые цвета его. “Йа, йа”,  – отвечал иждивенец. А сам, хихикая в рукав, подсовывал коричневую с чёрной. Ничего тебе алого, ничего воздушного!

Пребывал бы старик в неведении дольше, чем долго, но есть на свете ещё добрые люди. И тогда горько заплакал Рембрандт и послал свои проклятия. Что ж, провидение сжалилось над ним.

Как-то пошёл Ван Гог воровать подсолнухи и навсегда потерялся. Однако водить Рембрандта на причал нюхать норд-вест оказалось некому. Перестал Рембрандт ощущать правду жизни и есть вяленую рыбу. А позже и картины писать забросил.

Январь, сентябрь-95.

Мартовские оды
(суточная поэма)

Пролог

 
Не любо яблоко раздора
вблизи обета и поста,
в журчании гаснущего спора,
не лягут бриллианты сора
на сок, смыкающий уста.
 

Картина первая: “Преображение брожения”

1. (с позиции вращения)

 
Был день, как день.
Холодный, мерзкий.
И шелестели занавески,
впуская ток воздушных масс
в мечтанья, томные подчас.
Так нет.
На службе без обмана.
Остывший чай на дне стакана,
начальство злое иже с ним
в курилке затвердевший дым.
И бьётся суть наверняка.
И так до самого звонка.
 
 
Всё хорошо, пока не много.
Был день, как день.
И слава Богу.
 

2. (с позиции качения)

 
А в жизни порою случается чудо,
его невозможно укрыть:
блаженные па узревает повсюду
простая сердечная прыть.
 

3. (с позиции скольжения)

 
Под лучами весенними -
это Вы или нет? -
на могилу Есенина
уронили букет.
 
 
Возле бюстов оснеженных,
у тяжёлых оград
Вам с особенной нежностью
подвенечный наряд.
 
 
Может, свита не лучшая,
не найдётся такой
с подобающей случаю
стихотворной строкой?
 
 
Гробовое молчание,
щебетание птиц.
Всё равно нескончаемо
просветление лиц!
Письмена не сжигаются!
Их не смоет вода!
Но фата удаляется.
И уже навсегда.
 

Картина вторая: “Продолжение одолжения”

1. (с позиции вращения)

 
Из полных автобусов и электричек
на грешную землю не выйти, а вытечь.
Спасибо, что целы кишки.
Но вместо покоя и тёплого мира
встречает кошмар коммунальной квартиры.
Такие-то, брат, пирожки.
 
 
Ах, эти скандалы на кухне и в ванной…
Свернувшись на старом добротном диване,
уставиться в телеокно,
где многосерийные телегерои
пасутся для тех, кто сегодня расстроен,
а также – расстроен давно.
 
 
Когда же осядет бесхитростный ужин,
газетные новости, ставшие хуже,
особенно в этом году,
мечтать о духовно богатых и чистых,
которые путь исправляют тернистый.
И в долг, непременно, дадут.
 

2. (с позиции качения)

 
Пока не заточен меч,
пока закрома полны,
наверное, груз вины,
как платье, спадает с плеч.
 

3. (с позиции скольжения)

 
Что Вы опечалены,
схожая с Ассоль?
Взоры ли нечаянны
и желанны столь?
 
 
От убогих прянете,
прерывая сон.
Не гуляет в памяти
колокольный звон.
 
 
И душой не спрятаться
Вам за образа.
Всё по свечке катится
чёрная слеза.
 
 
Так судьба устроена:
всюду водит Вас
странная раздвоенность
сумеречных фраз.
 

Картина третья: “Приручение учения”

1. (с позиции вращения)

 
…О времена безликие.
Часы слабее тикают.
И под мозгами ватными -
чередованье грёз.
Но, вражеская конница,
врывается бессонница
и сеет неприятности.
С тележку или воз.
 
 
Так слушается музыка
и Барсика и Мурзика.
Вода из крана капает,
и надо бы давно
найти себе напарника:
пожарного-пожарника, -
весь день храпеть-посапывать,
а ночью пить вино.
 

2. (с позиции качения)

 
Пусть речною прохладою
подавляется свет.
Звёзды падают, падают,
а желания нет.
 

3. (с позиции скольжения)

 
Легко ли завидовать ветру?
И всем одиноким сродни
сжимать оголённые ветви,
пока не погаснут огни.
 
 
Сквозь щели девических окон
явиться и не разбудить.
Поправить волнующий локон,
случайно коснуться груди.
 
 
И с этой внезапной любовью -
никто и подумать не мог -
вальсировать у изголовья,
притихнуть собакой у ног.
 
 
И вновь убегая по трубам,
протяжно и громко завыть.
Ведь самые нежные губы
другого клянутся любить.
 

Картина четвёртая: “Смелее елея”

1. (с позиции вращения)

 
То утро, как выстрел из пушки,
и клюв петуха – по макушке,
и смерч – по столетней избушке,
обрушилось с разных сторон.
 
 
Ругая «будильные» средства,
желая глубокого детства,
едва успевая одеться,
летишь, не считая ворон.
 
 
Винить ли вино или карты?
Напевы коварного марта?
Ещё с ученической парты
мерцает чужая звезда!
 
 
В душе укрупняется камень,
не видимый за облаками.
Отчаянно машешь руками
уехавшим вдруг поездам.
 

2. (с позиции качения)

 
С поднебесной выси
птицей рухнув где-то,
затянуться б мыслью,
словно сигаретой.
 

3. (с позиции скольжения)

 
Всё невозможное минуя,
пора над радугой парить.
Но пробуждает поцелуем
царица утренней зари.
 
 
И открывает ясным взглядом
под эстафету трубачей
и сень невянущего сада,
и оживляющий ручей.
 
 
И уклоняется умело,
не устраняя наперёд
тоску пылающего тела -
смешную выдумку её.