Текст книги "Потерянный взвод"

Сергей Зверев
Потерянный взвод

Пролог

Черданский пехотный полк по традиции был построен буквой «П». Подобное построение происходило много раз, начиная с августа 1820 года, с того самого дня, когда Отдельный Грузинский корпус был переименован в Кавказский. Полк выстраивался, а полковник Лекунов, его командир, а то и сам генерал-лейтенант Ермолов вручали офицерам и солдатам награды за храбрость. Но сегодня не по причине праздника был построен полк. И не для ежедневной проверки личного состава. Беспокойство и тревога царили в полку. Два прапорщика второй и третьей роты первого батальона отправились ночью в аул Кайзехи и были там убиты. А подпоручик второй роты Курилов, что был с ними, сумел бежать из аула, оставив в доме щедрого на выпивку горца саблю. Не по приказу командира отправились эти трое в аул, а из желания раздобыть вина и провести время в веселых воспоминаниях о Петербурге. Может, и не о Петербурге, кто теперь правду узнает, ибо по всему видно было, что не в себе подпоручик. Но как бы то ни было, головы прапорщиков были брошены с коня под ноги часовому, который успел только один раз выстрелить, чем и поднял полк в ружье.

И сейчас головы прапорщиков лежали посреди плаца на накидке одного из них, и не видел полк картины печальнее за последние полгода. Что касается подпоручика, то находился он в палатке, приспособленной под гауптвахту, и дожидался своего часа, как дожидается человек, на прощение не рассчитывающий.

– Видите эти головы? – поднял голос Лекунов, нервно сыграв щекою. – То-то радость отцу и матери. Смотрите, долго и внимательно смотрите на головы эти, – вскричал полковник, – чтобы в ваших головах, от тела еще не отрубленных, мысль светилась ясная и прочная – смерть каждому, кто выйдет из крепости по своему усмотрению!..

Были бы последствия у этого события менее трагичные, и обошлось бы на том, но его превосходительство генерал-лейтенант Ермолов был уже на подъезде. И стоял полк еще два часа, ожидая и не ропща, ибо дешевле выходило страдать на солнцепеке, чем оказаться в немилости генерала.

– Полк, смирно! – вскричал Лекунов, вытягиваясь и становясь выше. – Для встречи справа, на-кра-ул!..

И окаменел Черданский полк, видя, как спешивается у самого плаца и сбрасывает запыленную накидку Ермолов.

Генерал молча принял приветствие, прошел мимо Лекунова и приблизился к месту, где лежали головы. Штабные у периметра плаца присмирели, за Ермоловым идти не решились. И только Лекунов прошел за командующим, остановился за его спиной и стал меньше, что ли. Так и замер, памятником.

Ермолов обвел полк взглядом, потер кулаком подбородок, завел руки за спину, качнулся.

– Половину каждого года я в лагерях и горах, – произнес наконец генерал. – Сплю по четыре часа, ем что придется. Славы никакой. Да и разве добудешь славу с такими воинами? Чьи это головы, полковник?

Признался Лекунов.

– Командиры второй и третьей роты, ко мне! – приказал Ермолов и снял с головы кивер, что носил вместо генеральской шляпы. – И кто тот герой, что в живых после схватки в корчме остался?

Лекунов велел привести подпоручика.

– Где же сабля твоя, русский офицер? – дрогнув лицом, чтобы скрыть оскал презрения, обратился Ермолов к подпоручику.

– Виновен, ваше превосходительство… Казните.

Шагнул Ермолов вперед и выдернул из ножен командира второй роты саблю. На плацу установилась гнетущая тишина.

– Казнить вы сами себя будете.

Ни слова не говоря более, просунул он клинок под левый эполет штабс-капитана Васильева и срезал его, как бритвой. Вставил под правый – и второй эполет упал к ногам офицера. Когда покончено было с подпоручиком Борисовым, Ермолов шагнул к поручику Туше.

– Ваше превосходительство… господин генерал… Алексей Петрович… Я с вами верой и правдой… три года…

– Не в том позор ваш, барон, что эполеты я вам срезаю при солдатах, а в том позор, что голова прапорщика вашего под вашими ногами лежит. – Генерал протянул саблю Лекунову и выдохнул: – В тыл всех троих! А ко мне – старейшин Кайзехи!

Смутное, трудное для Ермолова время было. Не хватало генерал-лейтенанту сил для гарнизонов крепостей, чтобы препятствовать горцам совершать набеги. Большой некомплект в полках был. Войск едва хватало для экспедиций против горцев. Тогда Ермолов стал просить императора усилить Грузинский корпус тремя пехотными полками и двумя артиллерийскими ротами и присоединить к корпусу 8-й егерский полк, временно находившийся в Грузии.

– А также для крепостей учредить особые гарнизонные батальоны, – просил Ермолов, перед императором стоя.

– И какова же численность их быть должна? – поинтересовался государь Александр.

– Четырнадцать тысяч человек.

Император прошел мимо Ермолова, подумал. Остановился и резко повернулся на каблуках.

– Переменить состав корпуса я не могу, ибо, прибавя к оному число полков, расстрою я устройство прочих армий, коих число и состав определены по зрелым размышлениям… Но.

Ермолов поднял голову и спокойно посмотрел на императора.

– Но усилить же Грузинский корпус предлагаю людьми из десяти полков, присланных вам отсюда, из России. Теперь по поводу прибавки в полки офицеров. Если по сему числу людей вы найдете нужным прибавить и число офицеров, то дозволяется вам на каждую роту прибавить по одному, что составит на полк прибавки двенадцати офицеров. Более дать вам я не могу. Не обессудьте, Алексей Петрович. Как там барон Туше?

– Служит, государь.

Разговор этот состоялся три года назад, за одиннадцать месяцев до переименования Грузинского корпуса в Кавказский. Все три года государь неизменно интересовался положением дел у барона, сына брата князя Трубецкого, что, бесспорно, должно было расположить Ермолова очевидными симпатиями к барону. К сожалению для князя Трубецкого, у генерал-лейтенанта Ермолова была плохая память на просьбы, если эти просьбы не были просьбами послать протеже в атаку.

Вернувшись из столицы, Ермолов на совещании говорил командирам полков:

– Для укомплектования по-новому корпуса вместо рекрутов, в которых всегда происходит чувствительная от климата потеря, назначены полки, и им дано повеление расположиться в ближайших губерниях, откуда я мог бы взять их, когда надобно. Моя просьба удовлетворена, но эта чехарда с перестановками сил и средств меня прикончит.

На усиление прибыли следующие полки: Апшеронский, Тенгинский и Навагинский пехотные, 41-й и 42-й егерские и Ширванский, Куринский и Мингрельский пехотные. 43-й и 45-й егерские из Крыма, а также легкие артиллерийские. Чтобы «избегнуть второй путь тем же войскам», Ермолову предписывалось отправить назад кадры полков, находившихся на Кавказе: Севастопольского, Троицкого, Суздальского, Вологодского, Казанского, Белёвского пехотных, 8-го, 9-го, 15-го, 16-го и 17-го егерских.

Кавказ кишел передвигающимися в различные стороны частями в тот момент, когда чеченцы усиливали набеги на крепости.

Усиленные полки Кабардинский, Тенгинский, Навагинский и Мингрельский пехотные, 43-й и 45-й егерские должны были составить 19-ю пехотную дивизию, а полки Апшеронский, Ширванский, Куринский и Тифлисский пехотные, 41-й и 42-й егерские – 20-ю пехотную дивизию. Кавказская гренадерская бригада оставалась без изменений и лишь усиливалась людьми из гренадерских и карабинерных рот прибывших полков.

Эти события совпали с общей реорганизацией армии, связанной с созданием корпусов на постоянной основе.

Алексей Петрович не желал расставаться со старыми офицерами-кавказцами, отправляя их с кадрами в Россию. Император требовал обратного. Ермолов хитрил.

Ермолов зашагал с плаца – строй шевельнулся.

– Ну-ка, балуй!.. – глухо прохрипел войсковой старшина, и солдаты снова вытянулись в струнку.

– Как он с имя, с их благородиями-то… – шепнул стоявший рядом старый солдат, служивший при Ермолове уж пятый год. – На нашего-то брата руку Лексей Петрович не подымет…

– Как же, не подымет, – пробормотал старшина и вытер усы. – Третьего дня является и спрашивает: «А что у тебя с постами, Якунов, где расположены?» А я возьми да соври. Бо не сам ставил, кухней занят был. Так он ночью пошел и проверил самолично. Да о том я потом узнал, когда он ночью в мою палатку зашел. Слышу – свистнуло… Всыпал мне тридцать горячих нагайкой и ушел молча.

– Да врешь!..

– Истинный крест! Сам считал… Лежу – пикнуть боюсь!.. Хоть через портки, а у Ермолова рука сам знаешь, камень перешибает… И ведь утром хожу я, зад поротый рукой держу… Горит синим пламенем зад-то!.. – простонал старшина. – А он подходит и молвит как невзначай: «А денщик-то у тебя, братец, ужасная свинья. Захожу ночью в твою палатку, а он в твою постель забрался и храпит. Пришлось выпороть скотину». Подбородок кулаком потер, крякнул и ушел.

– Да ты ж не солдат, а старшина, чай, – подумав, возразил ветеран.

– За дело… Нет у меня обиды на генерала Ермолова.

Через два часа в палатку генерал-лейтенанта Ермолова Алексея Петровича ввели шестерых стариков. В ветхих, свалявшихся веритах, в застиранных, потерявших всякий цвет, с лицами, отвердевшими от ветров и дождей, они представляли бы убогое зрелище, если бы не их взгляды. Злые, упрямые, они прятали их. Одного из старейшин ввели за руки, поскольку он был от старости слеп, и его глаза ничего не выражали.

– Вы знаете, кто я? – спросил, положив руку на эфес сабли, Ермолов. Богатырского роста, с загорелым лицом, явно уступающим в уходе штабным офицерам и придворным статским советникам, Алексей Петрович сидел за столом и смотрел ясным взором.

Казачий сотник, чеченец, перевел.

Подумав для приличия, старейшины вразнобой и нехотя закивали.

– Вы хорошо меня знаете? – повторил Ермолов, и сотник перевел.

Головы старейшин вновь пришли в движение. Генерала Ермолова они хорошо знали.

– А теперь, чтобы не было недоразумений и обид, переведи им в третий раз – они очень хорошо меня знают?

Старейшины подтвердили, что знают Ермолова очень хорошо.

– Так вот, слушайте меня и не говорите потом, что не слышали. Сегодня ночью в вашем селении Кайзехи были обезглавлены двое русских прапорщиков. Их головы ваши абреки бросили к воротам крепости. Только головы. Но мне нужны и их тела. Ваши люди принесут их мне к трем часам пополудни. – Ермолов убрал руку с эфеса и положил ее на стол, задев бокал. Бордо вылилось на карту и мгновенно превратило окрестности в красное пятно. – Если это не случится, в четверть четвертого рота Черданского полка выйдет из крепости и двинется через Кайзехи до Ведено. По дороге я сожгу все, что горит, а что не горит, то разрушу. Вы поняли меня, нохчи?

Старейшины кивнули. Их вывели за пределы крепости и отпустили.

В четверть четвертого первая рота первого батальона Черданского пехотного полка под командованием штабс-капитана Недоспасова в боевом порядке покинула крепость Грозную и направилась на юго-восток по направлению к Ведено.

– Не проще ли было отправить туда роту Белевского полка, Алексей Петрович? – осмелился спросить командир Черданского полка Лекунов.

Ермолов повел взглядом на полковника.

– Ты радуйся, что не тебе эполеты срезал. Ты нагадил, тебе и подчищать!.. Коня мне. Доложишь о возвращении роты лично!

Пыль клубилась в две стороны от Грозной. На юго-восток уходила рота Недоспасова, на север, к Червлённой, уходил Ермолов со штабом и двумя сотнями казаков.

По дороге в Кайзехи рота вошла в три аула и сожгла их, вырезав по тридцати мужчин от пятнадцати до шестидесяти лет, не тронув женщин, детей и старейшин. К семи часам вечера девятнадцатого мая 1823 года рота Недоспасова приблизилась к Ведено…

Рядовой Сажин, человек к войне не приспособленный, субтильный и неуверенный, шел в строю последним, не подпевал и к ротному барабану не прислушивался. Все это угнетало его существо и приводило в трепет. Полгода назад рекрутированный для службы на Кавказе и переведенный из тылового обеспечения в боевой полк из-за безумных перестановок, он так и не привык к выстрелам и крови. Увлекали его больше не строевой шаг и не стрельба по неприятелю в каре, а чтение стихов молодого поэта Пушкина из Петербурга.

Вот и сейчас, попросив у унтер-офицера Водопьянова разрешения отлучиться по нужде, он отстал от роты, спускающейся в поросшее яблоневыми деревьями неглубокое ущелье, и остановился у ближайшего дерева, расстегивая гульфик. Оправившись, он схватил ружье под мышку да, застегиваясь и путаясь в ножнах штыка, суетливо сбежал вниз.

Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что остался один. Роты не было.

Похолодев, Сажин бросился вниз, отмахиваясь от хлещущих в лицо веток. Ущелье неглубокое, но оно расходилось, как пятерня, и как угадать, куда именно двинулась рота!

Врага не было, и Недоспасов решил срезать путь и, вместо того чтобы обойти ущелье, спустился в него с ротой.

– Ах, какая беспечность! – восклицал Сажин, торопясь. – Его высокоблагородие полковник Лекунов запретил ведь водить солдат по ущельям!

Сажин знал, что в роте было много желающих пошутить над ним. И нередко случалось, что шутки эти казались ему дикими и неуклюжими. Но Сажин никак не осмеливался предположить, что вся первая рота по приказу штабс-капитана Недоспасова – а как же иначе? – все унтеры, солдаты и офицеры, а также прапорщик Кудасов и барабанщик Волин спрятались и теперь пребывают в томительном ожидании развязки.

– Эй?.. – тихо позвал Сажин, хотя прекрасно понимал, что звать некого.

Он ускорил шаг и побежал, уже не обращая внимания на ветви.

Рота не могла пробежать две версты и войти в развалившийся в долине Ведено за то время, пока он приводил в порядок брюки. И рота не могла подняться из ущелья, поскольку Сажин, находясь наверное выше местонахождения роты, видел бы этот маневр.

Солдат сделал несколько неуверенных шагов и затравленно оглянулся. Первой роты первого батальона Черданского полка не было. Она исчезла. Словно поднялась на небо. Туда Сажин и посмотрел. Но там, между будто взбитой со сливками облаков синькой, не было никого, кроме трех парящих коршунов. Первая рота первого батальона Черданского полка исчезла.

На рассвете двадцатого мая пред часовым крепости Грозной предстал странный человек. Без ружья, с зажатым в руке обнаженным кинжалом, без ранца и в одном сапоге, в пыли и кителе, на котором не хватало половины пуговиц, Сажин раз за разом называл свое имя, клялся, что служит царю, и умолял впустить. А через десять минут, стоя перед нависшим над ним Лекуновым, говорил неразборчиво и бессознательно:

– Спустился в ущелье – нету роты. Ваше высокоблагородие, как перед богом говорю – спустился, а роты нету.

Полковой врач предположение о сумасшествии Сажина не подтвердил.

– Где рота, солдат?! – тряся не склонного к диалогу рядового, кричал Лекунов. – Где рота? Был бой?

– Не было боя, – спокойно отвечал солдат. – Не было. Я по саду спустился – а роты нету.

– По какому саду?!

Ермолов вернулся в Грозную к полудню. И спустя два часа после возвращения рядового Сажина в крепость Грозная он поднимает первый батальон полка. С ним и повторит путь первой роты. По дороге два аула, разгромленные штабс-капитаном Недоспасовым, будут вырезаны полностью и сожжены дотла. По Ведено, еще не ставшему цитаделью имамата, батальон прошел как смерч и достиг селения Кайзехи. Через два часа этот населенный пункт был стерт с лица земли и никогда уже более на нем не возрождался. Последние из жителей аула – шесть старейшин – были поставлены на колени и казнены. Но перед смертью старики поклялись, что ни одно воинское подразделение русских до Ермолова в поселок не входило. Их установленные на кольях головы еще некоторое время стояли посреди пепелища, и стаи ворон от них и кучи трупов отпугивал только густой дым…

Первая рота не была обнаружена. Она словно поднялась на небо в полном составе. Или сошла в преисподнюю. При возвращении, у Ведено, Ермолова догнал казачий сотник и протянул генералу эполет.

– Ваше превосходительство, я знаю, чей это эполет.

– Где вы его нашли?

– На дне южной части ущелья. С позволения сказать, это и не ущелье, вы сами видели, так, овраг… Осмелюсь доложить, я узнал этот эполет по царапине на нем.

– Говорите.

– Мы были близки со штабс-капитаном Недоспасовым, он брат моей жены, ваше превосходительство…

– Эполет Недоспасова?

– Так точно. Эта царапина… Это след от пули на дуэли, после которой Александр Львович оказался на Кавказе.

До темноты личный состав батальона, рискуя нарваться на налет чеченцев, с пристрастием обыскивал ущелье и подступы нему. Но более ничего не было найдено.

Ничего, кроме странной, побуревшей от времени и покрытой рыжим мохом пещеры. Ермолов велел нескольким солдатам войти в нее, поскольку у входа в пещеру виднелись следы сапог. Впрочем, следы сапог тянулись на протяжении всего ущелья.

Трое солдат вернулись ни с чем.

– Ваше превосходительство, мы насилу выбрались обратно. На входе показался свет, и мы решили, что это тоннель, но через сто шагов тоннель раздвоился. Наудачу мы двинулись вправо. Но вскоре тоннель снова раздвоился. Вернулись и последовали влево, однако через сотню шагов произошло то же самое…

В Грозной Ермолов думал долго и мучительно. О странных свойствах местных пещер, уводящих людей навсегда, ему было известно.

– Нужно сообщить о странном происшествии в столицу, Алексей Петрович, – неуверенно предложил полковник Лекунов.

– Вы хотите, чтобы надо мной весь Петербург смеялся?

– Но это все равно придется как-то объяснять!

Объяснять не пришлось. За неразберихой и до сих пор не прекращающейся перестановкой войск рота была признана погибшей в бою при обороне крепости Внезапная и вскоре пополнилась новобранцами.

Рядовой Сажин был отправлен в тыл на лечение, по излечении признан негодным к строевой службе и отправлен в свою губернию, где еще долгие годы рассказывал о таинственном исчезновении первой роты первого батальона Черданского пехотного полка.

1

Стольников решил не вести в поиск весь взвод. Слишком много людей на довольно открытом участке местности для проверки сомнительной информации. В полночь с одним из офицеров бригады встретился житель Ведено и сообщил о странном движении близ Сунжи. Он пас скот и заметил, как в прибрежной «зеленке» передвигались гуськом пять или шесть человек. Может, «федералы», может, боевики. Пастух плохо понимает разницу между этими людьми. Оружие при путешественниках, да, было. Только пастух не помнит какое. Может, автоматы, может, ружья. Но совершенно точно, что путники были одеты в камуфлированную одежду.

Пастуха поблагодарили, и он отправился восвояси.

– М-да, – выдавил, растирая лицо руками, начальник разведки бригады. – Если это чехи, то только из отряда Магомеда Алхоева. Хотя непонятно, что им там делать. Опорный пункт там не закрепишь, да и зачем это делать под носом у бригады?

Подполковник Пушков, начальник разведки, любил разгадывать шарады, лично ходить в разведку и доверять одному только командиру взвода Стольникову. Ни одно из этих увлечений его продвижению по службе не мешало, и он давно бы уже служил при штабе внутренних войск в Москве, подметал бы выходными брюками Арбат. Но он нужен был бригаде, и генерал Зубов объяснял застой в карьере Пушкова следующим образом:

– Уйдешь, и что? Превратишься в тыловую крысу. Где ты будешь в Москве в засаде сидеть? В Марьиной Роще алкашей вырубать?

Доводы действовали безотказно. Пушков готов был служить в бригаде еще десять лет, лишь бы ему не мешали накрывать группы Алхоева и ему подобных.

Стольников рассмеялся.

– Владимир Петрович, ждешь контратаки?

Между командиром разведвзвода и начальником разведки бригады по давно установившейся традиции шли разговоры, со стороны кажущиеся спорами и даже стычками. Изредка присутствующие на таких встречах офицеры тревожно водили взглядами и произносили что-то вроде: «Да ладно, мужики, что вскипятились? Одно же дело делаем, чего ругаться?..» И тогда Пушков и Стольников хохотали.

Смысл всех споров заключался лишь в том, чтобы выдавить из них истину. Один предлагал версию и давил до последнего, роль второго заключалась в изобретении действенных способов эту версию превратить в ошибочную. Но только – действенных, логичных, чтобы окончательно отречься от одной версии и перейти к другой.

– Жду, Саша.

– А тут все просто. Там схрон, я считаю. Лежку хотят организовывать близ Сунжи, вдали от Ведено…

– Вдали ли?

– А два с половиной километра – разве не «вдали»? Из чего палить? Из зенитной установки? И по какой цели? По райотделу милиции? Цель средства не оправдает.

– А диверсия?

– Какая? Воду в Сунже отравить?

– Логично. Нет причин для беспокойства.

– На этот счет – нет. На другой – есть. Схрон там, – настоял Стольников. – Почистить не мешало бы, Владимир Петрович.

Пушков выбрался из-за стола и прошелся по кабинету. С тех пор как оперативная бригада МВД особого назначения перебралась из палаток в благоустроенные модули, он чувствовал себя неуютно. Как хорошо было в самом начале 2000-го! Лежишь в холодной палатке в районе аэропорта Северный, стучишь зубами, дров нет, электричества нет, вода херовая – красота! А что теперь? Обогреваемые, светлые модули, совещания проводишь не при самодельном «светлячке» из консервной банки с подсолнечным маслом, а при люстре. При – люстре!.. А вот раньше зайдешь с улицы, где дождь хлещет, в темную палатку и – на влажный матрас под три одеяла. На мертвой «буржуйке» на двух таблетках сухого горючего котелок для чая полчаса уже греется для четверых. А ты лежишь, греешь понемногу мокрую одежду, и скоро одежда начинает греть тебя за твой же счет. А над головой – «шшшу!.. шшшу!..». Артиллерия с высоты «зеленку» вокруг Грозного обрабатывает. Как в сказке. Это шипение летящих над койкой снарядов убаюкивает и умиротворяет. Как-то раз артиллеристы на неделю взяли выходной, так Пушков уснуть не мог. Тишина отвратительная, от бессонницы едва серым не стал.

И вот лежишь, греешься, и это удовольствие – ожидание, когда вода закипит, чтобы в нее можно было заварку всыпать, – ни с чем не сравнится. В такие минуты начинаешь понимать, что есть счастье. И что пол с обогревом, ванна из оникса и бутылка коньяка перед телевизором никогда не сделают мужчину счастливым.

Стольников прибыл в бригаду три года назад, уже после благоустройства бригады под Грозным. И упрекнуть капитана в непонимании разницы между просто счастьем и мужским счастьем тоже нельзя. Три месяца отлежал с ранением во Владикавказе, а до этого служил в Софринской бригаде особого назначения, тоже командиром разведвзвода. Но встретились вот они однажды в Грозном, сошлись, и попросил Стольников перевода. Было между этими двумя понимание более тонкое, чем может быть между братьями-близнецами, и такое же крепкое, как между друзьями. Хоть и разница в возрасте в десять лет.

Стольников еще пару лет назад мог перебраться начальником разведки в похожую бригаду. Опыта боевого хватало с избытком, орден Мужества, ранение – все было при нем, и это открывало простор для размышлений о карьере. Но его умение по два раза получать старшего лейтенанта и столько же раз капитана сводило на нет все усилия кадровой службы подумать о его новом назначении.

Пять лет назад приехал в расположение Софринской бригады в Грозном штабист. Ну, приехал и приехал. Пожил бы пару недель в расположении, получил бы приказ об участии в боевых действиях и отвалил бы обратно. Получил в Москве «боевые» и успокоился. Но нет. Его же не за этим послали, а чтобы он, значит, погонял зажравшихся в отрыве от части лентяев. И вот сидит у палатки Стольников с командиром саперного взвода Гришей Лукьяновым – они только что из Ханкалы колонну с боеприпасами привели. Солдат уложили, а самим не спится, руки ходуном ходят после обстрела колонны. Беседуют о херне о всяческой – о Боге, женщинах и тушенке. А подполковник мимо шел и усмотрел в их действиях беспечность, грозящую безопасности внутренних войск. А поскольку подполковник не искушен был в вопросах, которые на войне поднимать нужно, чтобы отчитать, то не понравился ему нечесаный вид собаки под ногами старшего лейтенанта Гриши. Виданное ли дело – собака на войне грязная: рычит, место дислокации выдавая, да еще и без намордника. Слышал в Москве подполковник, что нет более отвратительного нарушения, чем собака без намордника. А тут еще и немытая.

Мишка, кобель саперного взвода, даже он удивился таким словам. Башку наклонил, слушает и ушам не верит. Чего, спрашивается, его мыть и чесать должны, если самим хозяевам помыться негде? Посмотрел на Гришу – что ответит? А Гриша, он старший лейтенант смирный, отвечает подполковнику: «Так точно, товарищ подполковник, непорядок. Виноват. Помою собаку. Вода-то, собственно, уже кипятится. Мы вот и ждем сидим – пока согреется. Мыло, мочалка, все готово». Удовлетворенный подполковник напоследок заметил, что о нарушении будет вынужден сообщить в Москву, и там личное дело старшего лейтенанта Гриши благодарностью украшено не будет, это ясно. Так как о собаках заботиться нужно, а то еще блох не хватало. Животное на войне нужно содержать в порядке. И вот тут-то бы разойтись им в разные стороны, но Стольников не выдержал.

– Да, жаль все-таки, – выдавил он, – что состояние личных дел офицеров зависит от животного.

Подполковник подумал и уже почти согласился с этим выводом, ибо ничего нового капитан не сообщил, но вдруг пересмотрел им же рожденную истину и сорвался на крик. Ему это было позволено, отец все-таки не где-то, а в Генштабе служил. Так через месяц после возвращения подполковника в Москву капитан Стольников получил следующее внеочередное воинское звание «старший лейтенант». А через три месяца комбриг послал документы на присвоение ему снова капитана за вывод из окружения Тувинского ОМОНа.

Но ходить капитаном Стольникову долго не пришлось, так как через три месяца после присвоения отправили его проверить, как там живет-здравствует блокпост между Толстой-Юртом и Грозным. Блок-пост тот носил название «Карьер», поскольку неподалеку добывали для строительства бригады глину. Приехал Стольников с пятком своих ребят на БТРе, посмотрел и онемел от изумления.

– Привези, братишка, пожрать чего-нибудь, – вместо «привета» попросил его командир взвода. – Второй день бойцов кормить нечем. И главное – воды. У меня есть во что набрать, а в Толстом-Юрте колонка есть, скажу где.

– В смысле – пожрать? – спросил Стольников. – Вам что, не возят?..

– Так старшину нашего во Владик с чирием увезли, а о нас что-то подзабыли маленько… – Взводный улыбнулся и закурил. – Нет, так-то ничего. По утрам двоих отправлю, пару зайцев подстрелят. Когда фазана. Но без воды хреново, честно скажу.

– У тебя связи нет? – предположил Стольников.

– Есть связь. Три раза просил. Но все некогда, обещают завезти, как по пути получится. Но не могу же я постоянно просить.

– Вы одурели, лейтенант? – рассвирепел Стольников. – Ты не можешь просить, а бойцам что жрать от такой твоей стеснительности? Ты о ком думаешь – о себе или о бойцах? Деньги давай! Свои! Из кармана!

Он повернулся к бойцам.

– На броню! – Потом подумал и добавил: – Номер грязью замажьте. И – в Толстой-Юрт.

И надо же было такому случиться, что именно в этот день и час, а не позавчера и не двумя часами позже, шла мимо Толстой-Юрта колонна «коробочек». Требования устава соблюдались безукоризненно – между машинами около ста метров, скорость сорок. На войне по открытой местности так водить колонну могут только мужественные военачальники. Или кто на войне первый день. А Стольникову некогда было, потому как времени в обрез, – нужно еды купить, воды набрать, на блокпост завезти, да еще и вернуться вовремя, чтобы в бригаде вопросов не задавали. В населенные пункты ездить нельзя ни при каких обстоятельствах. Строжайше запрещено. Лучше колонны со скоростью сорок километров в час водить, чехов искушать.

Сидя за рулем БТРа, Стольников обогнал колонну и пошел дальше. А головной «уазик» чего-то взволновался и – за ним.

– Командир! – орет сержант Баскаков, заглядывая в люк. – Там в кабине «генс» какой-то!

«Не хватало, чтобы меня здесь свои накрыли», – подумал Стольников и поддал. И «уазик» поддал. Так и влетели в Толстой-Юрт, как на Гран-при в Монако.

Такого местные не видели со времен первой чеченской кампании. По улицам, как собака, мечется бронетранспортер, а за ним «уазик» летает, будто на тросе привязанный.

– Командир, уходить надо, а то огребем! – кричит прапорщик Жулин, подняв ухо шлемофона Стольникова.

– Что за генерал, Олег?

– Не знаю, это армейцы, не «вэвэ»!..

Коров и овец Толстой-Юрт лишился еще в первую кампанию. На том месте, где блокпост «Карьер» стоял, была раскинута база Басаева. Басаева выбили, пришли «федералы». Скотинку масштабно не забивали, так, если только какая на минном поле подорвется. Блокпосту без минного поля нельзя. А чтобы мясо все-таки было, то табличку «Мины» ставили на сто метров ближе к блокпосту и на столько же дальше от переднего края. Свои знают, а скотина читать не умеет. Читать умеет пастух, на то и надежда. Гонит скотину по краю, а край чуть дальше. И вот заводит он говядину на поле, видя, что до минного поля еще метров сто, а говядина уже на минном поле. Бах! – и улетела коровья душа к своему рогатому богу. И чтобы потом вопросов по поводу странной смерти крупного рогатого скота не было, старейшинам делается предупреждение, что если их продавшийся боевикам пастух еще раз своими коровами минные поля щупать решится, то огонь будет открыт вообще без предупреждения. Как-то так. В общем, мясо свежее всегда было. Но потом скотину местные все равно извели.

Так что сбить барана или быка, по улицам села пыля, риска не было. Зато куры бегали и летали стаями, придавая погоне вид провинциального экшна.

Генерал сдаваться не хотел, а Стольникову терять было нечего. На противостоянии этих ощущений гонка держалась еще около пяти минут. Около десятка сломанных плетней. Разваленный сарай и срезанный броней десяток акаций – это можно было занести в пассив Стольникову, окажись он пленен армейским генералом.

Сделав очередной виток вокруг села, капитан резко остановился и задом заехал во двор какого-то дома. Стояки огромного загона хрястнули, ветхая крыша легла на БТР. Успевшие соскочить с брони бойцы спрятались за обломками, сам же Стольников, выскочив из люка, перебил ногой опоры курятника, и его стена, покосившись и рухнув, закрыла переднюю часть БТРа.

Около трех десятков лишенных жилья разномастных обезумевших кур метались по двору, теряя перья и кудахча. Из дома выскочил хозяин, встал посреди двора и стал водить вокруг себя налитыми кровью глазами. И в эту минуту на улице показался «уазик». Стольников выглянул из-за укрытия, став видимым для чеха, приложил к губам палец и тут же спрятался обратно.