Текст книги "Лорд Хорнблауэр"

– Задраить люки, Браун! – крикнул он. – Поставь рядом с каждым по часовому! Мистер Гиббонс!

– Сэр?

– Задрайте у себя люки. Готовьтесь поднять паруса.

– Есть, сэр.

– Кто здесь марсовые? К фалам! Кто умеет держать штурвал? Никто? Мистер Гиббонс! У вас есть лишний рулевой? Пришлите его сейчас же. Мистер Фримен! Можете отцепляться и поднимать паруса. Встреча у другого приза.

Еще одно ядро с треклятой канонерки ударило в корму «Молнии» у него под ногами. Слава богу, ветер дул от берега, что позволяло быстрее увести суда в безопасность. «Порта Цёли» вновь подняла косой грот и отцепилась от «Бонн Селестин», на которой одни матросы по командам Гиббонса поднимали люгерный грот, другие отталкивались от «Молнии».

– Пошел шкоты! – крикнул Хорнблауэр, как только суда разошлись. – Право руля!

Его внимание привлекли какие-то звуки за бортом. Люди – бунтовщики или французы – выбирались в пробоины от ядер и прыгали в воду, чтобы вплавь добраться до канонерок. Футах в двадцати от брига из волн вынырнула седая голова – Натаниель Свит. Вот кого ни в коем случае нельзя было упускать. Ради Англии, ради блага службы главарь мятежников должен умереть. Часовой у ахтерлюка не выглядел метким стрелком.

– Дай мне ружье, – сказал Хорнблауэр, выхватывая приклад у него из рук.

Он шагнул к гакаборту, на ходу проверяя затравку и кремень, затем прицелился в седую голову и спустил курок. Дым отнесло в лицо, и секунду ничего не было видно. Когда Хорнблауэр вновь взглянул на воду, то успел увидеть длинные седые волосы, затем они медленно погрузились. Со Свитом было покончено. Может быть, где-то по нему заплачет старуха-вдова, но лучше, что его больше нет. Хорнблауэр отвернулся от гакаборта и вновь занялся тем, чтобы отвести «Молнию» к месту встречи.

Глава восьмая

Только этого Лебрёна Хорнблауэру и не хватало. Забот и без того по горло: заделать пробоины в бортах «Молнии», чтобы она пересекла Ла-Манш, распределить малочисленную команду «Порта Цёли» (в которой опытных моряков – раз-два и обчелся) по четырем судам (два брига, индиец и шасс-маре) и при этом выделить достаточно людей для охраны пленных – и бунтовщиков, и французов – и, что хуже всего, написать длинный рапорт. Некоторые бы подумали, что последняя задача – самая простая, учитывая, что предстояло изложить длинную череду побед: захвачены два приза, «Молния» отбита, почти все бунтовщики в кандалах под палубами, а главаря коммодор застрелил собственной рукой. Однако водить пером – тяжкий труд, а он смертельно устал. К тому же надо будет тщательно продумывать формулировки: Хорнблауэр уже представлял, как будет мучительно лавировать между Сциллой открытой похвальбы и Харибдой притворной скоромности. Сколько раз он презрительно морщился, читая литературные упражнения других офицеров! И хотя убийство Натаниеля Свита грозным коммодором Хорнблауэром украсит анналы флотской истории, хотя в рассуждении дисциплины это самый благоприятный исход дела, едва ли Барбаре будет приятно о нем узнать. Ему самому тяжело было вспоминать седую голову, тонущую в волнах. Если Барбара прочтет, как он убил человека собственными руками – которые она так любит и которые иногда целовала, – то наверняка почувствует омерзение.

Хорнблауэр усилием воли выпутался из клубка воспоминаний – о Барбаре, о Натаниеле Свите – и обнаружил, что по-прежнему смотрит на молодого матроса, который передал ему слова Фримена касательно просьбы Лебрёна.

– Мои приветствия мистеру Фримену, и пусть он пришлет этого человека ко мне.

– Есть, сэр.

Матрос козырнул и с явным облегчением повернулся к выходу. Коммодор смотрел на него минуты три кряду – матросу они показались тремя часами.

Конвоир ввел Лебрёна в каюту, и Хорнблауэр внимательно оглядел француза. Это был один из пленных, захваченных в Гавре, – член депутации, которая поднялась на борт «Порта Цёли» в убеждении, что приветствует бунтовщиков.

– Мсье говорит по-французски?

– Немного.

– Не так уж немного, если правда то, что рассказывают о капитане Хорнблауэре.

– Что вам нужно? – спросил Хорнблауэр, обрывая поток французских любезностей. Лебрён был смуглый, моложавый, с очень белыми зубами; в его внешности и манерах сквозила какая-то неприятная приторность.

– Я адъюнкт барона Мома́, мэра Гавра.

– Да?

Хорнблауэр старался не выказывать любопытства, но он знал, что в имперской системе власти мэр большого города, такого как Гавр, очень важное лицо, а его адъюнкт, то есть заместитель или помощник, – чрезвычайно влиятельный чиновник.

– Вы наверняка наслышаны о фирме «Братья Мома». Она много поколений ведет торговлю с Америками. История Гавра неотделима от истории фирмы.

– Да?

– Соответственно, война и блокада наносят огромный ущерб и Гавру, и фирме Мома.

– Да?

– «Кариатида», которую вы, мсье, так отважно захватили два дня назад, могла бы поправить наши дела – как вы легко поймете, корабль, прорвавший блокаду, стоит десяти кораблей в мирное время.

– Да?

– Не сомневаюсь, что господин барон и весь город Гавр сейчас в отчаянии.

– Да?

Они смотрели друг на друга, словно дуэлянты во время передышки. Хорнблауэр твердо решил не выказывать интереса, а Лебрён медлил, остерегаясь говорить прямо.

– Надеюсь, мсье, все, что я скажу дальше, будет рассматриваться как сугубо конфиденциальное.

– Я ничего не могу обещать. Более того, мой долг – сообщить обо всех ваших словах британскому правительству.

– Полагаю, министры будут молчать в собственных интересах, – задумчиво проговорил Лебрён.

– Министры его величества будут действовать, как сочтут лучшим, – сказал Хорнблауэр.

Лебрён наконец собрался, словно перед прыжком в холодную воду.

– Вам известно, мсье, что Бонапарт разбит в великой битве под Лейпцигом?

– Да.

– И русские на Рейне.

– Да.

– Русские на Рейне! – повторил Лебрён, словно с трудом верил своим словам. Все в мире – и противники, и сторонники Бонапарта – никак не могли до конца поверить, что империя за несколько коротких месяцев потеряла половину Европы.

– А Веллингтон идет на Тулузу, – добавил Хорнблауэр. Полезно напомнить Лебрёну, что Британия угрожает его стране с юга.

– Именно так. Империя долго не продержится.

– Рад слышать, что вы так думаете.

– А когда империя падет, наступит мир и возобновится торговля.

– Безусловно, – ответил Хорнблауэр, все еще заинтригованный.

– В первые несколько месяцев прибыли будут огромны. Вся Европа много лет не видела заморских товаров. Настоящий кофе сейчас стоит больше ста франков за фунт.

Лебрён раскрыл карты – скорее невольно, чем сознательно. Алчность на его лице говорила куда красноречивее слов.

– Все это более или менее очевидно, мсье, – сказал Хорнблауэр, не подавая виду, что понял, куда он клонит.

– Фирма, которая будет готова к миру, которая заранее наполнит склады колониальным товаром, намного опередит конкурентов. Можно заработать миллионы. Миллионы.

Лебрён явно воображал эти миллионы в своих карманах.

– Я очень занят, мсье, – сказал Хорнблауэр. – Будьте любезны перейти к делу.

– Его величество король Великобритании мог бы позволить своим друзьям подготовиться заранее, – Лебрён говорил медленно, словно выдавливая из себя слова, и немудрено: – Проведай о них Бонапарт, его бы ждала гильотина. Он собирался продать империю за коммерческие преимущества.

– Его величеству прежде понадобятся неопровержимые свидетельства, что эти друзья и впрямь ему дружественны, – сказал Хорнблауэр.

– Qiud pro quo[13]13
  Услуга за услугу (лат.).


[Закрыть], – ответил Лебрён.

Впервые с начала разговора Хорнблауэр растерялся: латинские слова в галльском произношении звучали так непривычно, что он в первый миг принял их за незнакомые французские.

– Вы можете изложить мне свои предложения, – с чопорной важностью проговорил Хорнблауэр, – однако я не смогу дать вам никаких обещаний. Возможно, правительство его величества откажется связывать себя какими бы то ни было обязательствами.

Он с удивлением поймал себя на том, что копирует министерский стиль речи – эту фразу мог бы произнести его шурин, Уэлсли. Вероятно, большая политика одинаково действует на всех. В данном случае это было ему на руку, поскольку позволяло скрыть самую живую заинтересованность.

– Qiud pro quo, – задумчиво повторил Лебрён. – Допустим, Гавр объявит, что переходит на сторону Людовика XVIII?

Хорнблауэру такая мысль пришла в голову раньше, но он отбросил ее как пустую мечту.

– Допустим, и что дальше?

– Это может стать примером, которого давно ждет империя; не исключено, что он окажется заразительным. Бонапарт не выдержит такого удара.

– Он выдержал много ударов.

– Но не таких. И если Гавр перейдет на сторону короля, то станет союзником Великобритании. Блокада будет отменена. Либо, если она сохранится, фирма братьев Мома могла бы получить лицензию.

– Возможно. Помните, я ничего не обещаю.

– И когда Людовик XVIII воссядет на трон отцов, он будет благосклонен к тем, кто первым присягнул ему на верность, – продолжал Лебрён. – Перед адъюнктом мэра Гавра откроется блистательная карьера.

– Несомненно. Но вы говорите о собственных чувствах. Известны ли вам мысли господина барона? И каковы бы ни были его настроения, пойдет ли за ним город?

– Уверяю вас, я могу говорить от имени барона. Мне доподлинно известны его чувства.

Вероятно, Лебрён шпионил за своим начальником по поручению имперского правительства и теперь не прочь продать добытые сведения тому, кто предложит за них больше.

– А город? Другие чиновники?

– В день, когда вы взяли меня в плен, мсье, из Парижа доставили образцы прокламаций и предуведомления о некоторых декретах. Прокламации следовало отпечатать – это было последнее распоряжение, которое я отдал в своем официальном качестве, – и в понедельник расклеить. Тогда же будут обнародованы декреты.

– Да?

– И это самые суровые декреты за все время существования империи. Рекрутский набор – в армию заберут всех конскриптов пятнадцатого года[14]14
  Конскрипция – набор в армию на основе воинской повинности, но с допущением выкупа и заместительства, существовавший во Франции с конца XVIII до третьей четверти XIX века. Класс конскрипции именовался по году, в котором его конскриптам минуло (или должно минуть) двадцать лет.


[Закрыть], а все классы начиная с восемьсот второго подлежат пересмотру. Семнадцатилетние мальчишки, калеки, отцы семейств, даже те, кто купил освобождение, – всех их забреют в армию.

– Франция привыкла к конскрипции.

– Франция устала от нее, мсье. У меня есть официальные сведения о числе дезертиров и жестокости принимаемых к ним мер. Но дело не только в конскрипции. Другие декреты еще страшнее. Налоги! Прямые пошлины, косвенные пошлины, droits réunis[15]15
  Во Франции акциз на вино, сидр, пиво, крепкие напитки, соль, табак, игральные карты и так далее.


[Закрыть] и прочие! Те из нас, кто переживет войну, останутся нищими.

– И вы думаете, что обнародование декретов приведет к восстанию?

– Возможно, нет. Но создаст благоприятные исходные условия для решительного человека, который захочет поднять народ.

Француз явно отличался острым умом: последнее его замечание было точным и, возможно, верным.

– А другие городские чиновники? Военный губернатор? Префект департамента?

– Некоторые будут на нашей стороне – я знаю их настроения, так же как знаю настроения барона Мома. Что до остальных… десяток своевременных арестов, обращение к войскам, прибытие британских кораблей (ваших кораблей, мсье), воодушевляющие прокламации к народу, объявление осадного положения – и все будет закончено. Как вам известно, Гавр надежно укреплен. Взять его может только армия с осадной артиллерией, а лишних солдат и пушек у Бонапарта нет. Новость распространится по империи как лесной пожар – Бонапарт не сумеет ее остановить.

Каковы бы ни были нравственные качества Лебрёна, в уме ему явно не откажешь. Он несколькими штрихами обрисовал типичный государственный переворот. Если попытка удастся, результат будет очень значительный. Даже если она провалится, семя мятежа даст ростки в других городах империи. Измена, как сказал Лебрён, заразительна. Крысы на тонущем корабле очень быстро устремляются за теми, кто побежал с него первыми. Если поддержать Лебрёна, риск будет невелик, а выигрыш – огромен.

– Мсье, – сказал Хорнблауэр. – До сих пор я слушал вас терпеливо. Однако за все время вы не сделали ни одного конкретного предложения. Слова… расплывчатые идеи… надежды… желания – вот и все, а я, как уже сказал, очень занят. Пожалуйста, говорите конкретнее. И быстрее, если вас не затруднит.

– Что ж, буду конкретен. Отправьте меня на берег: в качестве предлога можно объявить, что я буду договариваться об обмене пленными. Позвольте мне заверить господина мэра в вашей поддержке. К следующей пятнице я все подготовлю. Вы тем временем будете оставаться поблизости со всеми силами, какие сможете собрать. Завладев цитаделью, мы сразу поднимем белый флаг, а вы, как только его увидите, войдете в гавань, чтобы в зародыше пресечь любое сопротивление. За это я прошу лицензию на торговлю колониальными товарами для барона Мома и ваше слово чести, что вы скажете королю Людовику: первым этот план предложил вам я, Эркюль Лебрён.

– Кхе-хм, – сказал Хорнблауэр. После того как Барбара высмеяла его привычку в затруднительные моменты разговора прочищать горло, он крайне редко прибегал к этому полезному междометию, но сейчас оно вырвалось само собой. Хорнблауэр возвысил голос: – Позовите охрану, пусть уведут пленного!

– Мсье! – взмолился Лебрён.

– Я дам вам ответ через час, – сказал Хорнблауэр. – А до тех пор с вами для виду надлежит обращаться сурово.

– Мсье! Помните, никому ни слова! Бога ради, сохраняйте тайну!

Лебрён был совершенно прав: затевая мятеж против Бонапарта, следовало хранить глубочайшую секретность. Хорнблауэр думал об этом, когда поднимался на палубу, чтобы начать расхаживать взад-вперед, отбросив все мелкие заботы ради одного, главного, вопроса.

Глава девятая

Над цитаделью Гавра – крепостью Сент-Адресс – по-прежнему развевался трехцветный флаг; Хорнблауэр видел его с палубы «Молнии», которая ползла под малыми парусами на расстоянии чуть больше выстрела от береговых батарей. Разумеется, он решил поддержать Лебрёна и сейчас в тысячный раз говорил себе, что выигрыш в любом случае будет очень велик, а потери – незначительны: всего-то жизнь Лебрёна и, возможно, репутация самого Хорнблауэра. Лишь Богу ведомо, что скажут в Уайтхолле и на Даунинг-стрит, когда узнают о его нынешней авантюре. В Лондоне еще не решили, кто должен править Францией после свержения Бонапарта; реставрацию Бурбонов поддерживали далеко не все. Возможно, правительство откажется поддержать его обещание касательно лицензии либо заявит, что и не думало признавать Людовика XVIII. Да и все прочие его действия после захвата «Молнии» могут вызвать самые серьезные нарекания.

Он своею властью амнистировал сорок бунтовщиков – всех матросов и юнг из команды брига. Здесь в оправдание можно было сослаться на крайнюю необходимость: на то, чтобы охранять и пленных, и бунтовщиков, а также снабдить командой два приза, потребовались бы все его люди. Ему едва хватало матросов для управления двумя судами, а о каких-либо операциях не могло быть и речи. Он разрешил это затруднение так: французов отправил в Гавр на «Бонн Селестин» (официально утверждалось, что Лебрён будет вести переговоры об их обмене), а корабль Вест-Индской компании – с депешами к Пэлью, себе же оставил два брига и необходимую команду. Заодно удалось избавиться от Чодвика – ему Хорнблауэр поручил депеши и командование вест-индийцем. После двух недель заточения в Черной яме, когда его в любую минуту могли повесить, Чодвик выглядел осунувшимся и бледным; его воспаленные глаза не вспыхнули радостью при известии, что своим спасением он обязан юному Хорнблауэру, которым когда-то помыкал в мичманской каюте «Неустанного» и который теперь несравнимо дальше продвинулся по службе. Чодвик немного скривился, получая от него приказы, но лишь немного. Он взвесил депеши в руке, вероятно, гадая, что там сказано о нем, однако привычка либо осторожность взяли верх, и Чодвик со словами «Есть, сэр» повернулся прочь.

Пэлью уже наверняка получил и прочел депеши, а возможно, и отправил их в Уайтхолл. Ветер для вест-индийца от Средне-Ламаншской эскадры к Старту попутный, и для подкрепления, о котором просил Хорнблауэр, тоже. Пэлью не откажет. Последний раз они виделись пятнадцать лет назад, два десятилетия прошло с тех пор, как Пэлью произвел Хорнблауэра в лейтенанты. Теперь один из них – адмирал и главнокомандующий, другой – коммодор, но Хорнблауэр не сомневался: Пэлью по-прежнему будет добрым товарищем, всегда готовым прийти на выручку.

Хорнблауэр глянул в подзорную трубу в сторону открытого моря, туда, где, едва различимая в тумане, несла патруль «Порта Цёли». Она остановит подкрепление до того, как его увидят с берега: властям Гавра незачем знать, что готовится крупная операция. Впрочем, это не очень существенно. Англия вечно похваляется своей боевой мощью у вражеских берегов, и вид «Молнии» под флагом Белой эскадры у самого входа в гавань не удивит жителей Гавра. Вот почему Хорнблауэр оставался здесь, на расстоянии, с которого видел в подзорную трубу флаг над цитаделью.

– Смотрите внимательнее, не сигналит ли «Порта Цёли», – резко бросил он вахтенному мичману.

– Есть, сэр.

«Порта Цёли», «Врата Небес», «Цельный портер», как называли ее матросы. Хорнблауэр смутно помнил, что читал о сражении, из-за которого в реестре британских кораблей появилось такое необычное название. Первая «Порта Цёли» была испанским капером – вероятно, наполовину пиратом. Ее захватили у берегов Кубы. Испанцы бились так отчаянно, что в честь их корабля назвали британский бриг. «Тоннан», «Темерер»[16]16
  «Тоннан», восьмидесятипушечный французский линейный корабль, был захвачен Нельсоном под Абукирком. «Темерер» – семидесятичетырехпушечный французский линейный корабль, захваченный британцами в 1759 году. В его честь названы еще четыре британских корабля, выстроенные с восемнадцатого по двадцатый век.


[Закрыть], почти все другие иностранные названия в реестре имеют сходную историю – если война продлится еще долго, в британском флоте будет больше кораблей с чужими именами, чем с собственными, и во флотах других держав тоже. У французов есть «Свифтшур»[17]17
  Британский линейный корабль, захваченный французами в 1801 году. Участвовал в Трафальгарском сражении на стороне французов и был отбит британцами.


[Закрыть], возможно, у американцев появится «Македонец»[18]18
  Тридцатипушечный британский фрегат «Македонец» был захвачен сорокачетырехпушечным американским фрегатом «Соединенные Штаты» в октябре 1812 года. Американцы сохранили название захваченного корабля, а в 1836 году с использованием его киля был построен второй американский «Македонец».


[Закрыть]. Хорнблауэр еще не слышал о французском «Сатерленде»… На него внезапно накатило сожаление. Он сложил подзорную трубу, повернулся на каблуках и зашагал, словно пытался убежать от воспоминаний. Ему тяжело было думать о сдаче «Сатерленда», пусть даже судьи оправдали его с почетом; как ни странно, со временем чувства не притупились, а сделались острее. А стыд за сданный «Сатерленд» неизбежно вызвал воспоминания о Марии, которой уже три года нет в живых. О бедности и отчаянии, о латунных пряжках на башмаках, о сочувствии к Марии. Жалость – плохая замена любви, и все же память о ней ранила больно. Прошлое оживало, и это было жутко, как всякое оживление мертвеца. Хорнблауэру вспомнилось, как Мария тихонько посапывает во сне, вспомнился неприятный запах ее волос; Мария, бестактная и глупая, к которой он привязался, как привязываются к детям, почти как теперь к Ричарду. Его почти заколотило от воспоминаний о ней, и тут внезапно образ Марии поблек, вытесненный образом Мари де Грасай. Какого черта он думает о ней? Как самозабвенно она его любила, как угадывала малейшие его настроения… Безумие думать сейчас о Мари де Грасай, ведь и недели не прошло, как он расстался с верной и чуткой женой. Хорнблауэр постарался думать о Барбаре, но ее мысленный образ тут же поблек, и на его фоне вновь проступила Мари. Лучше уж вспоминать о сдаче «Сатерленда». Хорнблауэр вышагивал по шканцам «Молнии» бок о бок с призраками прошлого, и офицеры, видя его лицо, уступали дорогу поспешнее обычного. Однако думали они, что Хорнблауэр просчитывает, как бы еще похитрее досадить Бонапарту.

День уже начал клониться к вечеру, когда пришло долгожданное избавление.

– «Порта Цёли» сигналит, сэр! Восемнадцать… пятьдесят один… десять. Это значит: «Вижу дружественные корабли, идут курсом норд-вест».

– Очень хорошо. Запросите их номера.

Пэлью прислал подкрепление – больше британским кораблям тут взяться неоткуда. Матросы-сигнальщики закрепили флажки и выбрали фалы, поднимая их наверх. Прошло несколько минут, прежде чем мичман прочел ответ и расшифровал его по книге.

– «Несравненная», семьдесят четыре пушки, капитан Буш, сэр.

– Буш, клянусь Богом!

Слова вырвались невольно; от одной мысли, что верный простодушный друг сразу за горизонтом, окружавшие Хорнблауэра демоны исчезли, словно их окропили святой водой. Ну разумеется, Пэлью должен был прислать Буша, зная, что их с Хорнблауэром связывает многолетняя дружба.

– «Камилла», тридцать шесть пушек, капитан Говард, сэр.

Про Говарда Хорнблауэр не знал ровным счетом ничего. Он заглянул в список: капитан с выслугой менее двух лет. Надо думать, Пэлью выбрал его с тем, чтобы Буш оказался старше.

– Очень хорошо. Ответьте: «Коммодор…»

– Простите, сэр, «Порта» все еще сигналит. «“Несравненная” коммодору: имею… на борту… триста… морских пехотинцев… сверх… штатного состава».

Пэлью не поскупился: снял пехотинцев с других кораблей эскадры, и теперь у Хорнблауэра есть ощутимая сила для десанта. Триста морских пехотинцев плюс те, что входят в команду Буша, плюс матросы – при необходимости можно высадить в Гавре пять сотен человек.

– Сигнальте: «Коммодор “Несравненной” и “Камилле”: рад принять вас под свое командование».

Хорнблауэр снова взглянул на Гавр, потом на небо. Прикинул силу ветра, вспомнил, когда сменяются прилив и отлив, рассчитал время наступления темноты. Сейчас Лебрён осуществляет свой план. Сегодня все решится. Надо быть готовым нанести удар.

– Сигнальте: «Коммодор всем кораблям: присоединитесь ко мне с наступлением темноты. Ночной сигнал: два фонаря горизонтально на грот-рее».

– «…на грот-рее. Есть, сэр», – повторил мичман, записывая на доске.

Радостью было снова увидеть Буша, пожать тому руку, когда он в темноте поднялся на палубу «Молнии». Приятно было сидеть в маленькой душной каюте с Бушем, Говардом и Фрименом и рассказывать о завтрашних планах. Чудесно было планировать действия после целого дня мучительного копания в себе.

Буш внимательно разглядывал коммодора глубоко посаженными глазами.

– Вы много себя утруждали, сэр, с тех пор, как вышли в море.

– Разумеется, – ответил Хорнблауэр.

Последние дни и ночи выдались напряженные: распределить команду по кораблям, договориться с Лебрёном, написать длинные депеши – все требовало огромных усилий.

– Чересчур много, сэр, если мне позволено так сказать, – продолжал Буш. – Вы слишком рано вернулись на службу.

– Ерунда. Я почти год провел в отпуске.

– В отпуске по нездоровью, сэр. После тифа. А потом…

– А потом, – подхватил Говард, – захват корабля во вражеской гавани. Бой. Взяты три приза. Два судна потоплены. Планируется вторжение. Полуночный военный совет.

Хорнблауэр внезапно почувствовал раздражение.

– Вы хотите сказать, джентльмены, – сурово произнес он, – что я негоден для службы?

Они затрепетали от его гнева.

– Нет, сэр, – ответил Буш.

– Тогда, будьте добры, держите свое мнение при себе.

Бедный Буш – он всего лишь осведомился о здоровье старого друга. Хорнблауэр знал это, как знал и то, что нечестно вымещать на Буше свои сегодняшние страдания. И все же соблазн был непреодолим. Хорнблауэр еще раз обвел их взглядом, заставив потупиться, и, добившись этой жалкой победы, тут же раскаялся.

– Джентльмены, – сказал он, – я говорил, не подумав. Перед завтрашним делом мы должны быть совершенно единодушны. Простите ли вы меня?

Они что-то смущенно забормотали. Буш был совершенно уничижен извинениями от человека, который, по его мнению, имел право говорить все, что заблагорассудится.

– Вы все поняли, что должны делать завтра, – если это произойдет завтра? – спросил Хорнблауэр.

Все трое кивнули, глядя на расстеленную перед ними карту.

– Вопросов нет?

– Нет, сэр.

– Я знаю, что план самый приблизительный. Не исключены любые повороты событий. Невозможно предвидеть в точности, как все пойдет. Но в одном я уверен: кораблями этой эскадры будут командовать образцово. Мистер Буш и мистер Фримен много раз действовали отважно и решительно у меня на глазах, а репутация капитана Говарда говорит сама за себя. Когда мы вступим в Гавр, джентльмены, мы напишем новую главу, подведем черту под последней страницей в истории тирании.

Капитанам приятно было слышать эти слова, произнесенные с самым искренним чувством. Они заулыбались. У Марии было забавное выражение для умеренной лести, призванной завоевать расположение собеседника. Она называла это «немного сахара для птичек». Заключительная речь была именно сахаром для птичек, хотя он ничуть не лицемерил… или лицемерил лишь самую малость, поскольку о репутации Говарда не знал практически ничего. Так или иначе, ему удалось их воодушевить.

– Что ж, джентльмены, с делами покончено. Чем я могу вас развлечь? Капитан Буш помнит, как мы накануне сражений играли в вист, однако он не большой поклонник этой игры.

Хорнблауэр сильно преувеличил. Буш ненавидел вист всеми фибрами души и сейчас смущенно улыбнулся дружескому подтруниванию; ему было приятно, что коммодор помнит этот его изъян.

Два других капитана взглянули на Буша как на старшего.

– Вам нужно отдохнуть, сэр, – сказал тот.

– Мне надо на корабль, сэр, – подхватил Говард.

– И мне, сэр, – добавил Фримен.

– Мне жаль вас отпускать, – возразил Хорнблауэр.

Фримен заметил на полке колоду игральных карт.

– Я могу погадать присутствующим, пока мы не разошлись, – предложил он. – Попробую вспомнить, чему учила меня бабушка-цыганка, сэр.

Значит, в жилах Фримена и впрямь течет цыганская кровь; Хорнблауэр частенько об этом думал, глядя на его смуглую кожу и черные глаза. Сейчас он немного удивился, что Фримен так спокойно упоминает это обстоятельство.

– Погадайте сэру Горацио, – сказал Буш.

Фримен опытными пальцами перетасовал колоду, положил ее на стол, затем взял руку Хорнблауэра и опустил на карты.

– Снимите три раза, сэр.

Хорнблауэр снисходительно исполнил шарлатанский ритуал, и Фримен начал раскладывать карты на столе лицом вверх.

– Здесь что было, – объявил он, вглядываясь в сложный пасьянс, – здесь что будет. Вот прошлое. У вас богатое прошлое, сэр. Вижу деньги, золото. Вижу опасность. Опасность, опасность, опасность. Вижу казенный дом – тюрьму, сэр. Два раза тюрьма. Темноволосую женщину. Белокурую женщину. Вы путешествовали по морю.

Он, не переводя дыхания, кратко изложил предшествующую карьеру Хорнблауэра. Любой, поверхностно знакомый с прошлым коммодора, мог бы рассказать то же самое. Хорнблауэр слушал не без удовольствия, искренне восхищаясь тем, как бойко Фримен превращает обычные фразы в жаргон гадалок. Он чуть нахмурился при кратком упоминании о покойной Марии, но тут же заулыбался, когда Фримен перешел к событиям в Балтике, – уж очень забавно у него получалось.

– А вот болезнь, сэр, – заключил он. – Вы совсем недавно оправились от тяжелой болезни.

– Поразительно! – с улыбкой воскликнул Хорнблауэр. Ожидание боя всегда пробуждало в нем лучшие качества; только в такие вечера он бывал по-человечески сердечен с младшими офицерами.

– Поразительно – не то слово, сэр, – проговорил Буш.

Хорнблауэр с изумлением понял, что Буш принял все за чистую монету; то, что он не разгадал уловку, во многом объясняло успех шарлатанов всех времен и народов.

– А как насчет будущего, Фримен? – спросил Говард. Облегчением было видеть, что хотя бы на Говарда гадание большого впечатления не произвело.

– Будущее… – Фримен забарабанил пальцами по столу, разглядывая вторую половину пасьянса. – Будущее всегда труднее прочесть. Я вижу корону. Золотую корону.

Он переложил карты.

– Корона, сэр, как ни перекладывай.

– Горацио Первый, король Каннибальских островов, – рассмеялся Хорнблауэр. Лучший знак его нынешнего благодушия, что он позволил себе шутить по поводу собственного имени – своего больного места.

– И снова опасность. Опасность и белокурая женщина. Они тесно связаны. Опасность из-за белокурой женщины, опасность для белокурой женщины. Все виды опасности вместе. Я бы посоветовал вам остерегаться белокурых женщин, сэр.

– Не надо разбираться в гадании, чтобы дать такой совет, – заметил Хорнблауэр.

– Иногда карты говорят правду, – сказал Фримен, со странной пристальностью глядя на него блестящими черными глазами.

– Корона, белокурая женщина, опасность, – повторил Хорнблауэр. – Что еще?

– Больше я ничего не могу прочесть, сэр, – ответил Фримен, собирая карты.

Говард вытащил из кармана большие серебряные часы.

– Если бы Фримен сказал, увидим ли мы завтра белый флаг над цитаделью, – произнес он, – мы могли бы продлить этот приятный вечер. А так, сэр, мне надо отдать приказы.

Хорнблауэру искренне жаль было с ними прощаться. Он стоял на палубе «Молнии» и смотрел, как гички исчезают в темной зимней ночи. Свист боцманских дудок возвестил смену вахт. После теплой и душной каюты на ветру было особенно зябко, и, может быть, отчасти поэтому Хорнблауэр чувствовал себя одиноким, как никогда. Здесь, на «Молнии», всего два вахтенных офицера, взятые с «Порта Цёли»; завтра он позаимствует еще с «Несравненной» или «Камиллы». Завтра? Не рано ли загадывать? Может, сегодня они захватят Гавр. Может, сегодня Хорнблауэр погибнет.