Текст книги "Принц Вильгельм I Оранский. В борьбе за независимость Нидерландов от Испанской короны"

Тем временем эмиграция, вызванная религиозной политикой короля, обескровливала фламандскую промышленность, а система местного управления ломалась, потому что никто не хотел проводить в жизнь законы о религии. Неуважение к одной группе законов – это начало неуважения ко всей системе власти, так что и Маргарита, и Филипп признавали, что положение было серьезным, но это признание вело их к разным результатам. Дворянство для Филиппа по-прежнему было первым препятствием, которое надо удалить, а для Маргариты – первой частью населения, которую надо привлечь на свою сторону. В июне 1562 года она созвала собрание рыцарей Золотого руна, в очередной раз применив этот освященный временем способ обсудить в неформальной обстановке самые серьезные проблемы страны с главными людьми этой страны. Рыцари Золотого руна на своем торжественном заседании посоветовали регентше созвать Генеральные штаты и послать одного из них – Монтиньи, брата Хорна – в Мадрид, чтобы объяснить королю, что тот должен изменить свою политику. Это были достаточно откровенные высказывания для публичной встречи с регентшей. А на встрече без посторонних под председательством принца Оранского в доме Хоогстратена они договорились, что Гранвелла должен уйти, и более того – осудили религиозную политику короля как неразумную. Вильгельм, уже во многом вставший в политике на сторону оппозиции, теперь пошел еще дальше, и, когда в Брюсселе собрались Генеральные штаты, их участники не только имели обыкновение использовать дворец Нассау как свой постоянный зал для заседания комитетов, но Вильгельм, как с негодованием написала регентша Филиппу, всегда вмешивался в эти заседания, направляя и нацеливая требования делегатов.

Вильгельм не делал ничего незаконного. Как брабантский дворянин, он имел право выступать на заседаниях Генеральных штатов, а что касается остального, то он всегда был щедрым хозяином официальных мероприятий, всегда охотно предлагал своим собратьям-дворянам и членам Штатов пользоваться его домом, всегда любил обсуждать подробности политических проблем без посторонних и неформально. Естественно и неизбежно он стал фактическим, хотя и непризнанным, главой оппозиции и в Генеральных штатах, и за их пределами и, в сущности, поменялся ролями с Маргаритой и перенес управление политикой Нидерландов в свой частный дом. Первый раунд необъявленного боя между Филиппом и Вильгельмом выигрывал, несомненно, Вильгельм.

Тем временем из Германии пришло известие, что эрцгерцог Максимилиан будет избран преемником своего отца в Священной Римской империи. Выборы и коронация наследника должны были произойти во Франкфурте, до которого из Нидерландов было около двух дней пути и куда легко было попасть из дома родных Вильгельма в Дилленбурге. Что могло быть естественнее, чем его просьба отправить его во Франкфурт как представителя правительства Нидерландов? Да, ничего не было естественнее, но ничто не могло сильней встревожить Филиппа. Дело в том, что Филипп и его двоюродный брат эрцгерцог Макс не любили один другого и проявляли свою неприязнь почти открыто. Макс был очень умным молодым человеком с удивительно современными взглядами; он сильно сочувствовал протестантам, из-за чего однажды едва не сменил веру, тогда его остановили только суровые упреки его семьи. И Филипп не хотел, чтобы принц Оранский, который всегда был в очень и даже слишком хороших отношениях с Максом, имел какой-либо шанс возобновить знакомство с ним. Еще меньше король хотел, чтобы Вильгельм имел возможность встретиться с целой толпой немецких правителей-протестантов в дружеской неформальной обстановке, чтобы планировать смуту в Нидерландах. Филипп не мог напрямую запретить принцу Оранскому поехать, потому что Вильгельм был (как неудобно для Филиппа!) суверенным правителем и имел в Германии очень много родственников. Однако он мог указать, что не желает этой поездки. Король так и сделал – и напрямую, и через Маргариту. Но Вильгельм все-таки поехал.

Во Франкфурте, разумеется, обсуждалось положение в Нидерландах, и Вильгельм нашел случай сказать, что недавняя попытка Филиппа помочь Екатерине Медичи была подготовкой к военным действиям против еретиков в Нидерландах. В его словах не было ни большого нарушения тайны, ни чего-то очень необычного: ни один наблюдательный свидетель тех событий не мог думать иначе. Филиппу это было все равно: его не беспокоило, что принц Оранский громко рассуждал о его политике перед слушателями, которым она не нравится. Кроме того, теперь оба его главных противника имели жен из немецких княжеских семей: Эгмонт был женат на сестре курфюрста-палатина, а Вильгельм на саксонке Анне. Это был признак того, что нидерландское дворянство может при случае использовать давнее неработающее утверждение, что Нидерланды – часть Священной Римской империи.

Поездка Вильгельма во Франкфурт была короткой: в ноябре 1562 года он должен был находиться в своем доме в Бреде во время родов своей молодой жены. Анна родила дочь, но та прожила лишь столько времени, сколько понадобилось, чтобы окрестить ее по полному католическому обряду. Маргарита прислала молодой матери несколько писем со словами соболезнования и сообщила Филиппу, что, как бы Вильгельм тайно ни сочувствовал еретикам, внешне он ведет себя безупречно.

Но ситуация в Нидерландах оставалась тупиковой: Гранвелла был глух ко всем намекам и по-прежнему с улыбкой на губах контролировал совет, а Монтиньи привез из Мадрида от короля только расплывчатые заявления о добрых намерениях. Дворяне три месяца ждали, не отзовет ли король Гранвеллу, осуществляя эти намерения, но этого не произошло, и тогда, в марте 1563 года, Вильгельм, Эгмонт и Хорн направили новое письмо, жестко требуя отозвать кардинала ради пользы общества. Прошли апрель, май, июнь, а Гранвелла оставался членом Совета. В июле разразилась гроза. Принц Оранский во главе депутации рыцарей Золотого руна предъявил требование, которое фактически было ультиматумом: Гранвелла должен уйти, иначе они не смогут гарантировать порядок в Нидерландах. В это же время Штаты Брабанта (несомненно имевшие поддержку сверху) категорически отказались платить субсидии, пока Гранвелла не уйдет. Маргарита предложила отправить новое посольство к королю, но Вильгельм не пожелал даже слышать об этом, указав, что прошлое посольство не принесло никакой пользы и что он, Эгмонт и Хорн покинут Государственный совет до тех пор, пока король не сдастся. Фактически это была забастовка главных представителей исполнительной власти. Маргарита направила Филиппу письмо, в котором умоляла его отозвать Гранвеллу; сама она уже капитулировала.

Гранвелла и король по-прежнему отказывались быть запуганными, хотя в августе, когда были созваны Генеральные штаты, даже кардинал посчитал благоразумным уехать из Брюсселя по крайней мере до тех пор, пока не разъедется толпа и не закончится это возбуждение. Внезапно Эгмонт и принц Оранский одели своих слуг в серые ливреи, украшенные рисунками пурпурного цвета в виде головы шута. Эта косвенная насмешка над кардиналом, слишком косвенная, чтобы выглядеть очень убедительной для людей нашего времени, привыкших к откровенным карикатурам и оскорблениям в политике, сразу была понята народом, воспитанным в традиции косвенных насмешек и скрытых значений. Регентша сразу же пожаловалась, и принц, выражая свое удивление тем, что кто-то принял пурпурные головы шутов за кардинальские шляпы, заменил их на колчаны, полные стрел. Намек на девиз Нидерландов: стрелы означали объединившиеся вместе провинции – был ясно виден каждому умному человеку.

Тем временем во дворце Нассау, как обычно, толпились приезжавшие и уезжавшие делегаты. Дворяне-оппозиционеры обедали там, щедро орошая обед вином, и по мере того, как вечера близились к концу, языки обедавших развязывались все сильнее. Монтиньи, подробно рассказывая о своих мадридских впечатлениях, громко заявил, что ему до тошноты надоело угодливое хождение на мессы в Нидерландах.

Письма Маргариты к Филиппу становились все более настойчивыми. Даже Гранвелла был за то, чтобы отступить, хотя бы на время. И король, которому было совсем не по вкусу сдаться перед политическим шантажом, начинал понимать, что сможет выстоять, только вызвав большие неприятности. А он хотел, чтобы большие неприятности начались в удобное ему время и стали предлогом для радикальных перемен, но не желал, чтобы они случились до того, как он будет готов.

Раньше была продолжавшаяся два года игра, в которой блефовали обе стороны, игра на выжидание: надо было увидеть, насколько далеко осмелится зайти принц Оранский. Теперь было ясно, что он зайдет так далеко, как будет нужно, чтобы избавиться от Гранвеллы. Зимой он с деланой неосторожностью, прикрывавшей расчет, весело заявил Генеральным штатам Брабанта или тем их участникам, которые тогда обедали вместе с ним, что им не надо беспокоиться о том, что беспорядки в Нидерландах будут продолжаться: Гранвелла хочет восстановить спокойствие, отрубив ему голову. Это возобновление давнего обвинения вызвало у кардинала ярость, которую усиливало то, что Вильгельм озвучил его самое горячее к тому времени желание. При тогдашнем настроении в Нидерландах Вильгельму достаточно было бы сделать еще два или три замечания в таком духе – и Гранвелле пришлось бы по своей воле спасаться за пределами этой страны.

Вильгельм именно этого и добивался. Он в определенном смысле спасал репутацию короля, поскольку тому не пришлось бы отступить самому, и, будь Гранвелла менее рассержен, менее упрям и менее смел, вопрос, возможно, был бы решен без новой раны для уже воспаленного самолюбия Филиппа. Но в конечном счете Гранвелла не захотел действовать, а Филипп был вынужден действовать. Не желая открыто признать свое поражение, король выбрал средний путь – предложил, чтобы кардинал нашел предлог для отъезда из Нидерландов по личным делам. Маргарита, получив указания, послала за Вильгельмом, намекнула ему, что дело может быть улажено, и попросила его вернуться в Совет. Она обнаружила, и уже не в первый раз, что приятный в обращении принц Оранский мог быть упрямым как мул: Вильгельм сказал, что вернется лишь после того, как кардинал уедет.

Делать было нечего, и 5 марта 1564 года, сразу после своей встречи с Маргаритой, Вильгельм написал своему брату Людвигу: «Нет сомнения, что этот человек уезжает. Дай бог ему уехать так далеко, чтобы он никогда не вернулся». Сомнения действительно не было никакого: Гранвелла внезапно почувствовал сильное желание увидеть свою старую мать, уехал из Нидерландов 12 марта 1564 года и больше никогда туда не вернулся. А 18 марта, после восьми месяцев отсутствия, Вильгельм, Эгмонт и Хорн снова заняли свои места за столом совета.

9

Эту первую победу Вильгельм одержал почти один. Он убедил своих коллег, он давал им подсказки, одной лишь силой своего характера тянул за собой изумленного и растерянного Эгмонта и придирчивого Хорна; он знал, когда надо сдержать чувства участников Штатов, а когда дать этим чувствам волю; он сумел искусно вставленным в разговор намеком или заранее продуманным убеждением включить в свои ряды такие силы, которые в ином случае Гранвелла мог бы рассеять и обезвредить. Неудивительно, что Гранвелла, покидая Нидерланды, увозил в душе злобу на принца Оранского и был зол на него до самой своей смерти.

Вильгельм был доволен своей победой, но не переоценивал ее. Филипп не сделал ничего похожего на официальное признание поражения, а в его политике не было даже намека на перемены. К несчастью, друзья Вильгельма стали чувствовать, что в его жизнь вошло нечто новое и неуправляемое: его дом не в результате осознанного расчета, а по воле случая и из-за добродушия принца становился центром встреч для протестантов. Саксонская жена Вильгельма публично следовала католическим обрядам и исполняла католические церемонии, но в частной жизни ей было разрешено молиться по ее лютеранским правилам. Под этим предлогом в домах принца находились лютеранские проповедники – в Брюсселе тайно, но в Бреде открыто. Более того, его брат Людвиг, как немецкий правитель, был волен открыто исповедовать свою религию, и, когда летом 1564 года к Вильгельму приехала в гости из Дилленбурга мать с несколькими из своих младших детей, большой дом в Бреде по воскресеньям, а возможно, и в будни наполнялся зажигательными звуками лютеранских гимнов. Филиппу, конечно, сообщили об этом, и он прислал Маргарите письмо с приказом отругать принца Оранского за поведение его родственников, чтобы он не позволял им так нарушать порядок. Регентша лишь покачала головой по поводу этого слепого оптимизма. Разве король не понимает, что ей нужна вся возможная поддержка принца Оранского в ее бесконечной битве со Штатами за дополнительные субсидии? Разве благоразумно обижать его сейчас? Разумеется, нет.

Но Вильгельм был обеспокоен. Он не считал себя протестантским политиком, а религиозный вопрос для него был лишь одной из важных конституционных проблем. Более того, он достаточно повидал мир и потому знал, что хорошие люди есть не только в какой-то одной церкви. До одиннадцатого года своей жизни он рос лютеранином и позже постоянно через своих родных был в курсе мнения лютеран, а потому он, естественно, сочувствовал их взглядам, хотя ему самому католицизм подходил очень хорошо. Он был не слишком набожным, совершенно не был склонен к созерцанию и желал, чтобы в вопросах духовной жизни каждому человеку позволили делать выбор по собственному вкусу. Фанатиков он совершенно не понимал, а насилие осуждал, кем бы оно ни применялось. Он ненавидел жестокость, верил, что истинная цель государственной деятельности – практичное управление государством и процветание народа; для него было невозможно понять религиозных экстремистов и тем более поддержать их. Оправданием для сожжения живых людей, что раньше сделали кальвинисты в Женеве, а теперь делала инквизиция повсюду, была вера, что лишь такой ужасной мерой можно увести людей с пути, который ведет их к проклятию. Но Вильгельм никогда не мог полностью поверить, что Бог так жесток или неразумен, чтобы проклинать людей за их мнения. Вильгельм с его достаточно богатым жизненным опытом знал, что меньше чем один человек из ста полностью понимает, во что верит и почему верит в это. «Сколько мы видели мужчин и женщин, которые были сожжены или зажарены и терпеливо вынесли это ради неверно понятых и пустых мнений, заимствованных у других людей!» – писал Монтень примерно в это же время. У Вильгельма при виде таких зрелищ сердце разрывалось от боли, и он не мог верить, что они приносят Богу сколько-нибудь удовольствия. Теперь возродившаяся католическая церковь, в свою очередь, резко повернула в сторону большей строгости и жестокого навязывания своего учения, и этот поворот был совершенно не по душе Вильгельму. Едва ли меньше была его неприязнь к учению Кальвина, где настойчиво утверждалось, что подавляющее большинство людей проклято навечно, однако среди его протестантских друзей и родственников это учение приобретало последователей. Менее суровое учение Лютера либо полностью поглощалось кальвинизмом, либо, что было хуже, конфликтовало с ним, приводя к открытой войне между протестантами. Вильгельм был слишком наблюдательным политиком, чтобы не видеть, что кальвинизм, сила французских гугенотов, вероятно, окажется более мощным в будущем, но он предпочел бы какой-то вид примирения между двумя протестантскими исповеданиями, потому что лишь объединенный протестантизм мог в полной мере противостоять новому католицизму.

Религиозный вопрос оставался для него второстепенным во всех тех событиях. Даже когда Генрих Второй рассказал ему о плане Альбы, Вильгельм в первый момент возмутился не как верующий, чье религиозное чувство оскорблено (он же был католиком), он был возмущен бесчеловечностью. Этот план показался ему беспричинным нападением на достойный и доверяющий своим властям народ. Вильгельм считал этот замысел аморальным именно с политической точки зрения: король, поклявшийся под присягой защищать свой народ, нарушает свой долг. Он решил тогда не защищать протестантов, а уничтожить испанское влияние в Нидерландах, а это совершенно разные вещи. Сразу увидев, и увидев совершенно правильно, что план Альбы был по своей сути политическим и что, каким бы искренним ни был религиозный пыл, подсказавший этот план, результатом будет подчинение сравнительно свободного народа самодержавию, а Нидерландов Испании, он с этого времени направил всю свою политическую деятельность именно против испанского влияния и против попыток Филиппа поглотить или разрушить привилегии Нидерландов. Религия играла лишь второстепенную роль, как часть неотъемлемого права людей на собственное мнение.

Мало кто из его сторонников относился к сложившейся обстановке так сухо и холодно. Люди вроде Эгмонта и Хорна были возмущены нападением на них, привилегированных и уважаемых нидерландских аристократов. Это была малочисленная группа, и Вильгельм использовал их не слишком широкие и не очень конструктивные политические взгляды для достижения более высокой цели. До отъезда Гранвеллы он делал почти то же самое с разрозненными силами протестантов и тех, кто им сочувствовал. Но после отъезда кардинала некоторые аристократы из тех, кто помоложе, как говорится, закусили удила, и Вильгельм при всем старании был не в силах помешать им превратить разумную политику в опасную религиозную ссору. Но он не мог и помешать этим горячим головам и еретикам использовать свой дом как их неофициальный штаб: для этого он был бы должен перестать принимать у себя своего брата Людвига, а к нему Вильгельм привязывался все сильней.

Король Филипп, со своей стороны, был, в сущности, доволен тем, что беспорядки в Нидерландах приняли такой оборот, ведь в конституционных вопросах его позиция была слабой, зато в вопросах религии очень сильной. Если протестанты будут так глупы, что возьмут на себя роль создателей политических неприятностей, то он сможет подавить католиков, которые станут противиться его политике с патриотической точки зрения, – тех, с кем ему уже пришлось бороться, когда он пересматривал границы епископских епархий и устанавливал верховенство Гранвеллы. Филипп сможет замаскировать будущее неминуемое наступление на независимость Нидерландов под открытую борьбу между старой и новой верами. Таким образом, в стране, где большинство населения исповедует, хотя и не слишком горячо, католическую веру, он сможет ослабить любую «национальную» оппозицию и установит вооруженный контроль Испании над Нидерландами под предлогом защиты веры.

Именно это предвидел и этому старался помешать Вильгельм. Именно к этой катастрофе восторженные протестантские экстремисты увлеченно вели Нидерланды.

Как только Гранвелла уехал, они стали непослушными. Среди низшего дворянства сочувствие протестантам – лютеранам или кальвинистам, но в основном кальвинистам – стало модным, как новый фасон камзола, и имело так же мало настоящего смысла, как мода. Это было стильно, современно; это было популярно у народа – у бедняков, среди которых были искренне верившие, а молодые дворяне любят популярность. Но это была странная религиозность: она проявлялась главным образом в насмешках над официальным католицизмом или в таком грубом нарушении приличий, как появление пьяным на мессе, где присутствовала регентша.

Маргарита все больше сердилась, наблюдая за этими выходками, но у нее были более срочные и серьезные причины для волнения: Штаты, ободренные отъездом Гранвеллы, теперь просили об осторожном пересмотре королевской религиозной политики. Их тревога была обоснованной, и причины у нее были самые практические. Страна лишалась лучших работников: они эмигрировали в Англию и Германию. Иностранные правительства поощряли эту эмиграцию, и каждый год из Нидерландов уезжали целыми колониями переселенцы, которые потом раскрывали ценные приемы своего ремесла иностранцам и конкурентам. Маргарита видела причину эмиграции и объясняла Филиппу, что проблема тут была не в самой религии, потому что даже входившие в Штаты священники, каноники и аббаты были за пересмотр политики.

Филипп читал ее протесты равнодушно. Маргарита поняла, что он принял решение, когда в августе получила ошеломившее ее указание обнародовать в Нидерландах постановления Трентского собора. Никто в Государственном совете, даже самые верные слуги Филиппа, не считал, что момент для этого был выбран удачно, и реакция в стране на распоряжение короля была крайне неблагоприятной. Этот категоричный приказ не понравился ни католикам, ни протестантам. Новое и окончательное утверждение обрядовой практики и догматов католической церкви на Трентском соборе что-то значило только для малого числа религиозных энтузиастов. В Нидерландах богатые и родовитые люди уже много лет лишь на словах принадлежали к церкви, а бедняки были вполне довольны нестрогими и невежественными священниками, которые упорно продолжали петь так, как привыкли, даже когда им указали на ошибки. Возрожденный дух Контрреформации был так же странен для католического большинства, как ненавистен протестантскому меньшинству, и был одинаково чужим для тех и других. Но еще хуже было то, что этот приказ Филиппа напрямую нарушал их привилегии: король вводил новые законы, не проконсультировавшись со штатами. Однако Филипп знал, что делал: католики могли ворчать, но действовать стали бы только протестанты, и он вынуждал протестантское меньшинство действовать открыто. Его успех был лишь частичным. Благодаря верности штатгальтеров и сдерживающему влиянию принца Оранского новое распоряжение короля не было встречено никакими событиями, которые было бы можно назвать восстанием. Однако Штаты Фландрии немедленно подали петицию против введения инквизиции, а в Антверпене толпа забросала камнями палачей во время сожжения на костре монаха, повторно впавшего в ересь. Валансьен и Брюгге, такие беспокойные год назад, теперь остались в покое.

Но на Государственном совете неизбежная троица – Вильгельм, Эгмонт и Хорн – настояла на том, что надо сообщить о положении дел королю и лишь потом продолжать ввод в действие его постановлений. Они даже высказали предложение, чтобы король лично приехал в Нидерланды: в конце концов, он не был в этой стране целых пять лет. Предложение, кажется, было искренним, и оно, несомненно, очищает Вильгельма от обвинения в заранее обдуманном предательстве. Если бы Филипп приехал, его можно было бы отговорить от политики, которую, в сущности, не одобрял ни один его нидерландский советник. С тех пор как Гранвелла уехал, Берлеймон, Эрсхот, Аремберг и Виглиус, несомненно оставшиеся верными сторонниками короля, стали выражать свое согласие с Филиппом небрежным молчаливым одобрением, в котором меньше всего было энтузиазма.

Филипп ответил, что вскоре посетит свои Нидерланды, и попросил, чтобы члены Совета пока направили к нему одного из своего числа, чтобы тот объяснил ему их возражения. Они выбрали для этого Эгмонта и зимой 1564/65 года в результате ряда долгих заседаний придали своим претензиям и опасениям форму протестного письма, чтобы их прочитал король.

На заседании 31 декабря 1564 года Вильгельм долго говорил о сложившейся обстановке, как он ее себе представлял. За предложениями, которые он представил на рассмотрение королю, стояли пять лет наблюдений и опыта. Принц Оранский горячо утверждал, что конституционные права Нидерландов обязательно нужно уважать, и настаивал на том, что религиозная политика короля нереалистична. Нельзя ожидать, что страна, окруженная государствами, где терпят протестантизм, подчинится политике суровых репрессий. В этом был практический здравый смысл. Но внезапно Вильгельм сделал то, что было для него необычно, – свернул в область теории. «Каким бы убежденным католиком я ни был сам, я не могу одобрить правителей, которые пытаются управлять совестью своих подданных», – сказал он.

Эти слова Вильгельм не выделил голосом в своей речи, но Виглиус, озабоченный и обеспокоенный всем, что говорил принц Оранский, особенно встревожился из-за них, потому что в них утверждались права отдельного человека, что подрывало всю теорию королевской власти. Когда Вильгельм закончил, было слишком поздно, и в тот вечер уже невозможно было дать какой-либо ответ на его слова. А на следующее утро Виглиус, проведя без сна много бесплодных часов, по-прежнему не имел доводов, которые мог бы противопоставить словам Вильгельма. Тело спасло ум от поражения: с Виглиусом случился удар до того, как Совет собрался на заседание.

Итак, Эгмонт, вооружившись соответствующими указаниями, приехал в Испанию. Там Филипп принял его с необычной для себя любезностью, прочел подписи, поставленные по порядку в конце протестного письма, и тайно записал, чьи головы должны скатиться с плеч в Нидерландах.