Текст книги "Принц Вильгельм I Оранский. В борьбе за независимость Нидерландов от Испанской короны"

Глава 3
Пролог трагедии
1565–1567

1

Вильгельм не питал большой надежды на успех поездки Эгмонта. Король отступал в одном месте, чтобы атаковать в другом, – сдался в вопросе об армии, но протолкнул свою реформу епископских епархий; убрал Гранвеллу, но сразу же навязал постановления Трентского собора. Он отступал лишь для того, чтобы сделать шаг вперед. Оглядываясь из будущего на это постепенное движение к катастрофе, Вильгельм писал правду, когда вспоминал, как сказал королю и сторонникам королевской политики, что они «вьют веревку, на которой повесятся». Но тогда, весной 1565 года, никто, кроме него, не видел так ясно исход событий. Жизнерадостная самоуверенность Эгмонта и пришедшее вскоре из Мадрида известие, что король принял его с необыкновенной благосклонностью, создали на политическом горизонте иллюзорную надежду. Вильгельм отнесся к этому скептически. «Все покажет конец», – многозначительно сказал он Людвигу, когда тот рассказал, как хорошо Эгмонта встретили в Мадриде.

За предыдущие годы веселый молодой принц Оранский изменился. В тридцать два года он уже утратил блеск юности. На портретах того времени у него серьезное, почти печальное лицо, и действительно, теперь огромные дома в Брюсселе и Бреде оживлял весельем в первую очередь его брат Людвиг, которому было двадцать семь лет. Те, кто больше остальных знал о личной жизни Вильгельма, могли приписать перемену в его внешности причине, которая не была политической, и возможно, они были бы правы. Как ни сильно Вильгельм был вовлечен в дела Нидерландов, не только политика лишила его смех легкости и навела вокруг его усталых глаз морщины от бессонницы.

Все свои подростковые годы и позже, в начале юности, он имел все, что желал. Потом начались политические затруднения, которые потребовали от этого добродушного человека с легким характером мужества, терпения и рассудительности, к которым его не подготовил прежний опыт. Эти беды приближались к нему. Но теперь личная трагедия окутала мраком и тлением остаток его молодости, разрушая и его веру в себя, и его душевный покой.

Его жена Анна вначале была достаточно приятной. Может быть, имела немного неуклюжие манеры и была немного дерзкой и высокомерной для нидерландского общества с его высокой культурой и непринужденными манерами: сохранилось упоминание о том, что Анна дерзко разглядывала регентшу, когда была ей представлена. Но, в конце концов, ей было только семнадцать лет. Потом отношения между принцем Оранским и его женой постепенно испортились, и тайное зло, пробившись сквозь поверхностный слой приличий, стало видно всем – и было видно так хорошо, что Анну все называли «домашним проклятием» Вильгельма. Нет сплетни слаще, чем рассказы узкого круга посвященных в тайны спальни великого человека. И поэтому при всей популярности принца Оранского мало было способных устоять перед соблазном пересказать другим, причем приукрасив, каждый случайно услышанный шепот из коридоров дворца Нассау или пересуды из предместий Бреды. Вскоре домохозяйки в переулках от Делфта до Антверпена начали качать головой по поводу неприятностей принца Оранского. Как его жена зла к его детям, как она нагрубила регентше, как странно она вела себя на свадьбе графа такого-то, как поспорила с графиней Эгмонт о том, кому из них идти первой в процессии, как высокомерно вела себя с мужем. За четыре года после свадьбы страстная девочка, которую Вильгельм увез из Саксонии, стала неуправляемой стервой, у которой часто бывала в гостях целая компания приятелей-распутников, чередовала истерическое веселье с пьяной грустью. Иногда Анна на несколько дней закрывала все занавески в своей комнате и сидела там при свете свечей, раскачиваясь и плача, а потом так же внезапно уносилась в Спа со своими шумными друзьями и, когда муж просил ее вернуться домой, вопила, что он задумал ее отравить.

Невозможно сказать, почему это случилось с Анной. У нее всегда был плохой характер, ведь не осталось сведений ни о какой ее добродетели, которая искупала бы ее недостатки, и даже самые злобные пропагандисты, которые не останавливались ни перед чем, чтобы очернить Вильгельма, не нашли ни одного слова, чтобы обелить его жену. Два ее первых ребенка, две дочери, умерли через несколько дней после рождения; третий ребенок, сын, был крещен в Бреде, в феврале того же 1565 года, крещение отметили очень радостно, в том числе устроили факельное шествие; надежд на то, что он выживет, было больше. Но прежние разочарования и, возможно, какое-то не понятое вовремя психическое расстройство могли ускорить то, что стало постепенным разрушением разума Анны. К тому же она, воспитанная в строгости и без любви, плохо могла сопротивляться соблазнам, которые Нидерланды предлагали молодым чувственным людям. Возможно, Вильгельм вначале был слишком снисходительным к ней: для него было бы естественно щедро одаривать развлечениями и роскошью свою наивную невесту. Непривычные удовольствия вскружили голову Анне, и она не могла соблюдать умеренность, наслаждаясь ими. Позже, когда Вильгельм решил достаточно мягко удержать ее от этих излишеств, ее честолюбие, вспыхнувшее из-за пережитого в детстве угнетения, разгорелось и стало грубостью. Разве она, принцесса Саксонская, не оказала Вильгельму честь, став его женой? В это время или еще раньше Вильгельму следовало усмирить жену, потому что из разрозненных письменных сведений, которые мы имеем об Анне, ясно лишь одно: она очень любила скандалы, и ей бы понравилось, если бы муж бил ее. Этого не было, и она выплескивала свое огорчение и разочарование в нелюбви к детям мужа и яростных публичных скандалах. По меньшей мере один раз она во время обеда во дворце Нассау поразила и испугала графа Хорна и гостей, крикнув мужу через стол целый ряд ругательств, начав с того, что он по положению в обществе слишком низок для такой высокородной особы, как она, и закончив тем, что он недостаточно хорош и в более интимном отношении. Ежедневные вспышки ее вспыльчивого нрава были крестной мукой для Вильгельма, однако, как он писал, «то, что происходит тайно… вполне можно перенести… но мне поистине нелегко слышать, как она говорит такое перед всеми». Поведение Анны не позволяло закрыть занавесом приличия их достойный сожаления разлад. Напрасно Вильгельм выдерживал ее упорные атаки с долготерпением, достойным лучшего применения, или сдержанно отвечал на вопросы регентши, когда та пыталась нащупать правду, что его жена якобы больна. Анна сама была своим худшим врагом: она везде заявляла о своих женских безумствах и о том, что потерпела неудачу как жена.

В конце концов Вильгельм обратился к родным жены с просьбой сдержать ее. Увидев перед собой посланцев, которые привезли ей упреки от родных, Анна разыграла сцену раскаяния. Этот спектакль не произвел впечатления на ее мужа: Вильгельм уже видел раньше эти слезы и самоуничижение, но ничего не менялось. Как мало улучшилось поведение Анны, ясно видно по тому, что летом 1565 года он внезапно отправил своего старшего сына в Лувенский университет и попросил регентшу Маргариту взять его старшую дочь во фрейлины. Мальчику было двенадцать лет, он едва достиг возраста, когда перемена в образовании выглядит разумной, а девочка в свои одиннадцать лет была так молода для службы при регентше, что это вызвало разговоры. Было очевидно, что Анна не просто плохая жена, но и плохая мачеха, раз ее муж решил, что его дети где угодно будут счастливее и под лучшим влиянием, чем в его собственном доме.

Лишившись таким образом общества своих детей и домашнего уюта, Вильгельм полностью переключился на политику. То, что в это время она стала всей его жизнью, было вызвано в одинаковой степени тучами на горизонте его личной жизни и тучами, собиравшимися на небе политики. Личная трагедия высвободила и направила по иному пути энергию этого человека, который обладал горячим сердцем, был доступен человеческим чувствам, придавал большое значение привязанностям людей и общению между людьми. У него не было жесткости, безличной суровости, которая характерна для прирожденных государственных деятелей. Есть странное противоречие в том, что именно его более мягкие душевные свойства – доброта и сострадание посредством этой личной трагедии неизбежно толкали его на одинокий, трудный и опасный путь спасителя своего народа.

2

30 апреля 1565 года Эгмонт вернулся в Брюссель, едва не лопаясь от удовольствия. Весь путь из Мадрида он проделал вместе с сыном регентши, принцем Пармским, который спешил в Брюссель, чтобы жениться и, возможно, получить должность в армии или при дворе. Эгмонт привез с собой блистательный рассказ о том, как его приняли в Мадриде. Король Филипп, казавшийся более человечным в родной для него Испании, где ему сочувствовали, был необыкновенно обаятельным, таким обаятельным, что Эгмонт не стал утруждать себя и настаивать на каких-то определенных политических обещаниях. Филипп не только говорил о Нидерландах в духе полного понимания, но прислал письма, в том числе письмо принцу Оранскому, в котором самым дружеским образом спрашивал, не пришлет ли ему Вильгельм в знак особого расположения своего главного повара, о гениальном даровании которого он слышал так много.

Вильгельм не был тогда в Брюсселе и не видел, как возвратился Эгмонт, не слышал его первый, радостный и неясный по смыслу отчет перед Государственным советом и не был свидетелем огорчения и разочарования Эгмонта через неделю, когда прибыли официальные распоряжения Филиппа. Король резким и мощным ударом возобновил свою религиозную политику: он потребовал изменить образовательную политику, чтобы уничтожить ересь в Нидерландах, и сделал лишь одну уступку: регентша могла созвать совет епископов для обсуждения подробностей практического осуществления этой реформы. На этот раз даже Эгмонт был в ярости, и больше всех, потому что распоряжения Филиппа были даны ровно через три дня после отъезда Эгмонта из Мадрида, так что граф с оскорбительной ясностью понял, что король его одурачил.

Оказавшись в ловушке между указаниями короля и гневом Эгмонта, Маргарита обратилась к Вильгельму: какие бы взгляды у него ни были, его манера держать себя успокаивала и ободряла, и он мог своим влиянием утихомирить Совет, а возможно, и разъяренного Эгмонта.

Была середина мая – время, как известно, удобное для беспорядков. В майские дни прошлых лет вспыхивали бунты, когда возбужденные толпы разбивали иконы и освобождали из тюрем заключенных-протестантов в Валансьене и Монсе, в Брюгге и Антверпене. Вильгельм боялся еще более серьезных волнений в провинциях, которыми управлял, – Голландии, Зеландии и Утрехте. Дело в том, что началась одна из регулярно случавшихся ссор между Скандинавскими странами, пролив Зунд был закрыт для судов, и эта блокада имела в высшей степени серьезные последствия для торговых перевозок, в первую очередь для торговли зерном в северных провинциях. В амстердамских доках было тихо, баржи на каналах стояли пустые. Портовые рабочие и другие труженики ждали летом голодной смерти. В этих обстоятельствах Вильгельм написал Маргарите, что пока не имеет возможности покинуть земли, где он является штатгальтером: сначала он должен организовать раздачу еды неимущим и выяснить, какими еще способами можно улучшить положение.

Этот случай многое говорит о политических взглядах Вильгельма: он считал, что более важное дело надо отложить до тех пор, пока не будут удовлетворены срочные потребности народа. Так он утверждал всегда и так продолжал утверждать до конца своей жизни; государство он считал исключительно средством для служения народу. Пусть совет и политика короля подождут, пока не будут накормлены жители Амстердама. Только когда Вильгельм более или менее наладил работу своих «аварийных» служб, он вернулся за стол совета.

Он мало чем мог помочь Маргарите. Внешне он вел себя спокойнее, чем Эгмонт, но лишь потому, что, в отличие от Эгмонта, никогда не ждал от Филиппа ничего другого. Он отказывался выражать свое мнение открыто, но лишь потому, что любое из них было опасно или бесполезно высказать. Разумеется, предложенный королем комитет епископов должным образом собрался на заседание, а поскольку большинство епископов были назначены самим королем, они должным образом одобрили королевское решение распространить на Нидерланды правила Трентского собора. Вильгельм при твердой поддержке негодующего Эгмонта и недоверчивого Хорна отказался утвердить это решение. Они, штатгальтеры, не желали брать на себя ответственность за проведение в жизнь политики короля, что бы ни думали епископы.

В недоумении и огорчении Маргарита снова написала Филиппу, прося его дать указания. В Нидерландах уже наступила летняя жара, а решения так и не было. Кроме бедствий на Севере продолжалась эмиграция с Юга. Никогда еще будущее страны не выглядело таким мрачным, и воздух был полон шепотов. В самом Брюсселе царило фальшивое веселье оттого, что две аристократические свадьбы (женились принц Пармский и Монтиньи, брат Хорна) поддерживали торговлю предметами роскоши. Принц Пармский своим присутствием восхитил и оживил двор и на время отогрел сердце своей матери. Но вскоре его плохие манеры стали вызывать беспокойство у местных аристократов, а между ним и его слишком любящей матерью стали происходить тяжелые семейные ссоры. Споры Маргариты с мужем по поводу устройства свадьбы сына и ожидание надолго отсроченных инструкций от Филиппа изнашивали ее возбужденные нервы, и сохранились сообщения, что к осени она много времени проводила, плача в своей комнате.

Письма Филиппа, которые наконец дошли до нее в начале ноября, дали ей еще один случай заплакать, но от слез не было никакой пользы. Маргарите понадобилась целая неделя, чтобы набраться сил для появления в Совете, потому что в новых предписаниях короля было еще больше непонимания ситуации, чем в прежних. Он настаивал на осуществлении своей религиозной политики, требовал провести ее в жизнь без малейшей отсрочки и, наивно пытаясь смягчить удар, добавил, что послал корабль с зерном для нидерландских бедняков.

Даже у преданного ему Виглиуса возникли опасения. Виглиус, верный королю человек с ограниченным умом, лишь наполовину осознававший, в какой опасности находится государство, был тогда председателем Совета и в этой должности безуспешно старался выиграть время и умиротворить оппозицию. Он предложил послать к королю еще одну депутацию, так как его величество, возможно, не полностью понял нынешнюю опасную ситуацию. Но сами противники короля не пожелали и слышать об этом. Филипп уже принял два посольства и получил бесчисленное множество писем. И теперь, намекали они, он должен на горьком опыте узнать, что его политика, как однажды сказал о ней Вильгельм, «нехристианская и неприменимая на практике». Кризис больше нельзя было отсрочить. Возможно, было какое-то облегчение в чувстве, что вызов брошен и принят. Когда началось заседание, Вильгельм сказал своему соседу слова, которые вызвали ужас и смятение у расслышавшего их Виглиуса: «Мы скоро увидим пролог высокой трагедии». Слуху встревоженного Виглиуса голос Вильгельма показался негромким и свирепым.

Урожай был плохим, а зима уже была близко. Зерно с присланного Филиппом корабля не уехало бы далеко: этот груз разобрали бы ближайшие из голодающих. Голод и безработица сделали народ более чувствительным в политических делах. Непрочность экономического положения людей и физические неудобства, от которых они страдали, обязательно должны были привести их к вспышке насилия. Религия стала отдушиной, через которую могли вырываться наружу крики угнетенных. Вильгельм писал: «Это сумасшествие – вводить в действие «Плакатен», когда зерно так дорого».

Казалось, что оправдываются самые мрачные прогнозы. Из Антверпена и со всего Юга страны целые колонии ремесленников эмигрировали в Англию; даже богатые горожане распродавали свое имущество и готовились уехать. Подчинение религиозной политике короля было бы для нидерландцев экономическим самоубийством; этой политики боялись даже нидерландские сторонники короля. Весь средний класс страны и молодая, более современная часть дворянства, как католики, так и еретики, чувствовали решимость остановить безумие короля, и эта решимость отвердевала, превращаясь в действие. Тем временем среди простонародья стали от случая к случаю вспыхивать волнения. Народ силой освобождал заключенных, которых арестовывали чиновники инквизиции; кто-то рассыпал на улицах и прикалывал во всех общественных местах листовки с клеветой на регентшу и правительство. Призывы к Вильгельму и Эгмонту остановить инквизицию появились на дверях их домов в Брюсселе, а еще один листок с подобным призывом был вложен в руку Маргарите, когда она шла к мессе. «Брабант проснулся!» – кричали теперь люди, и народная молва без колебаний называла Вильгельма одним из предполагаемых вождей движения. Один из самых дерзких манифестов, расклеенный однажды ночью во всех общественных местах Антверпена, все приписывали Людвигу фон Нассау, брату Вильгельма. А по мнению народа, на чьей стороне находился Людвиг фон Нассау, с теми, разумеется, должен быть и их любимый принц Оранский.

Возможно, эта не имевшая под собой основания вера нидерландцев, что Вильгельм или Эгмонт выйдут вперед и спасут их от короля, не дала буре начаться тогда. Но в сгущавшемся тумане никто уже не мог ясно отличить друга от врага и одно направление от другого.

Тем временем Маргарита обманывала себя надеждой переманить принца Оранского на свою сторону. Ее убеждение, что это можно сделать, играя на его честолюбии и тщеславии, было ошибкой, но она была права, считая, что, потеряв его, оппозиция потеряет основную часть своей силы. Но Вильгельм не захотел вступить в эту игру, и Маргарита с усиливавшимся страхом замечала, что его брат Людвиг ведет себя безрассудно и несдержанно, а Эгмонт все теснее сближается с обоими братьями. У нее возникла новая надежда – разрушить этот союз, и, когда в Брюсселе стал ходить слух, что Вильгельм был обижен каким-то невежливым поступком Эгмонта на званом обеде, Маргарита постаралась расширить воображаемую трещину. Она выбрала для этого неудачный способ – стала на людях пренебрежительно обходиться с женой Вильгельма Анной и вести себя милостиво с графиней Эгмонт. Можно представить себе, чем это отзывалось в частной жизни дворца Нассау. Какой-то злобный наблюдатель ехидно заметил: «Графиня Эгмонт сидит рядом с мадам, а принцессу Оранскую оставляют стоять. Принц умирает от ярости». Но это была не ярость, а еще одна нестерпимая досада, которая добавилась к его убогой и грязной семейной жизни. Анна к этому времени забыла свои обещания вести себя хорошо, и ее необузданность опять была темой для пересудов в Брюсселе.

Две великие свадьбы, подготовка к которым шла все лето, были с поразительным великолепием отпразднованы осенью. Сначала была свадьба Монтиньи, на которой Вильгельм участвовал в турнире, сражаясь на копьях с более молодыми дворянами; это было для него последнее в жизни рыцарское состязание. Через несколько недель отпраздновали свадьбу принца Пармского. Фламандские дворяне с достаточной охотой участвовали в свадебных торжествах: хотя они недоверчиво относились к говорившему по-испански сыну регентши, пир всегда остается пиром. Первым среди молодых гостей был красавец Людвиг фон Нассау, сочетавший в себе привлекательные черты молодого и уже отличившегося солдата с остроумием и готовностью вести беседу. Он был равнодушен к женщинам и лучше всего чувствовал себя на шумных холостяцких вечеринках, для которых две приближающиеся свадьбы были подходящим предлогом. У него был восхищавшийся им неразлучный товарищ – рыжеволосый Хендрик ван Бредероде, который был на несколько лет старше Людвига, но храбро держался в рядах подрастающего поколения. Это был агрессивный, неспокойный эксгибиционист с привычками буйного скандалиста, достаточно добродушный и благодаря этому добившийся легковесной популярности. В этой компании были также графы Кулембург и Берген, сам брат Хорна Монтиньи, умный Хоогстратен, злой из-за своего низкого роста и близкий друг Вильгельма среди молодых, а также множество менее знатных аристократов и сельских дворян, которые пользовались гостеприимством знатнейших и которым нравилось следовать моде. А в ту зиму 1566 года модной была оппозиция. Не все эти люди были серьезными политиками, и вряд ли многие из них интересовались религиозными вопросами. Людвиг Нассау был искренним противником католицизма, но не был аскетичным протестантом. Два брата, Жан и Филипп Марникс, графы Тулузские, недавно вернувшиеся из Женевы, были убеждены, что спасение их душ и их страны зависит от сурового, воинственного учения Жана Кальвина. Но в целом мысли, объединявшие членов этого кружка, были плохо продуманы и в основном состояли из отрицаний: молодые дворяне упрекали короля за то, что он не уважает их привилегии и их положение в обществе, и за то, что он пренебрегает мнением знатнейших людей их страны, а не за вред, который причиняла его политика.

Мысль о заговоре всегда в какой-то степени очаровывает человека: это ведь так восхитительно – облагородить свое недовольство и свой эгоизм, свои личные неудовлетворенность и разочарование, превратив их в святую политическую борьбу. Те, кто в ту зиму пил и вел разговоры до поздней ночи в Брюсселе, весной перенесли свои показные встречи заговорщиков в приятный окраинный город Спа, известный лечебными водами, а когда начался сезон соколиной охоты, стали собираться в своих сельских поместьях, были больше угрозой для правительства Маргариты, чем надеждой для Нидерландов. Сторонники Филиппа – верные королю дворяне, которых было мало, и по-настоящему набожные нидерландские католики, в основном служители церкви, которых было еще меньше, – с тревогой смотрели на эту конфедерацию: «Одно Небо знает, что они говорят между собой». Размышляя о том, что было сказано на этих встречах, сторонники короля считали говоривших гораздо более разумными, чем те были.

Опасность для правительства исходила не от этого кружка молодых дворян, а от слияния религиозности, причем кальвинистской религиозности, со смутным и становившимся все сильнее недовольством среднего класса и рабочих, корни которого были в экономической нестабильности. Дворяне были в какой-то степени связаны с торговцами через долги: почти все дворяне были должны деньги антверпенским финансистам. Но эта связь, хотя она действительно существовала, была не единственной причиной все большего объединения интересов этих двух классов, потому что экономическая структура общества непрерывно изменяется под влиянием психологических факторов, а в 1566 году Европа была еще слишком близка к своему феодальному прошлому, и нельзя представить себе, чтобы правители и дворяне могли получать приказы от финансистов Антверпена. Не одно лишь экономическое давление, но и пагубные бездарность и жестокость политики Филиппа объединяли против него весь народ Нидерландов, от принца Оранского, спокойно жившего во дворце Нассау, до расчетливых предпринимателей из Антверпена и Дордрехта и до голодных, испачканных копотью рабочих с литейных заводов Льежа.