Текст книги "Принц Вильгельм I Оранский. В борьбе за независимость Нидерландов от Испанской короны"

Возбуждение каждый день становилось сильнее. Изготовители безделушек бойко торговали чашами для подаяния всех размеров и форм. Эти чаши свисали с дамских серег и украшали бархатные шляпы модников. Герцог Эрсхот сделал дерзкую, но не мудрую попытку начать противоположное движение – предложил, чтобы сторонники католических взглядов носили медальон с изображением Богоматери. Но образки Богоматери не могли привлечь оригинальностью, и католики не имели лозунга с таким мощным действием, как у клича «Да здравствуют гёзы!». Этот клич теперь звучал на улицах Брюсселя так же часто, как крик «Горячие пирожки!» зимой. С каждым днем весны кальвинисты и те, кто им сочувствовал, становились все смелей, потому что правительство с его старой «убийственностью», как прозвали новую политику умеренности, делало так мало, что не могло ни удовлетворить, ни контролировать их. Изгнанники, раньше бежавшие с родины по религиозным причинам, в огромном количестве возвращались из Восточной Англии и с берегов Рейна, чтобы ободрить своих угнетаемых братьев, и вскоре стали для разнообразия дополнять свой боевой клич открытым пением гимнов или псалмов на местном языке. А по ночам крутые парни держали безобидных прохожих под прицелом своего пистолета и заставляли их кричать «Да здравствуют гёзы!», пока те не охрипнут.

Вильгельм уехал из столицы в Бреду, чтобы заняться обязанностями, которые были у него в том краю, и Людвиг остался единственным хозяином дворца Нассау. Он не видел причин, почему бы этот гостеприимный кров не смог приютить хотя бы часть сектантских проповедников и их паствы. Дворец был намного удобнее, чем темные чердаки и продуваемые ветром поля, где эти люди обычно собирались. Пытаясь, но не слишком стараясь быть осторожным, он позволил им проводить их службы в первые часы после полуночи. На эти обряды приходило много людей – как любопытных, так и верующих. Эту тайну открыла и разболтала всему Брюсселю чья-то ревнивая жена, пожелавшая узнать, кто та любовница, ради которой муж ночь за ночью покидает ее постель. К этому времени уже невозможно было остановить слухи о том, что принц Оранский и сам тайно состоит в Конфедерации.

Первые серьезные неприятности начались в Антверпене. Этот большой космополитичный портовый город, похожий на соты, ячейками которых были привилегированные иностранные концессии, город, где можно было исповедовать любую религию, долго был источником вдохновения для протестантов всей Фландрии. В предыдущие годы многие из преследуемых переселились туда, чтобы почти открыто пользоваться выгодами его особого положения, и были еще эмигранты, ожидавшие там возможности уехать в Англию, Германию или Данию, – неспокойные люди, горячо исповедовавшие свою веру и у которых мало было что терять. Здесь кальвинизм был особенно силен: огромный космополитичный портовый город был идеальным центром для организованного скрытного продвижения этой веры. Но настоящей опасностью в Антверпене были многочисленные рабочие доков и верфей, голодные, изменчивые в своих настроениях безработные люди богатого порта. А в центре Антверпена стоял, вонзая в огромное небо свои острые шпили, собор, битком набитый роскошными ковчегами для реликвий, увешанный дорогими украшениями и драпировками. На его алтарях стояли бесценные подсвечники и украшенные драгоценными камнями дарохранительницы. Его теснившиеся одна к другой колонны были покрыты резьбой и позолоченными орнаментами. Он был символом той роскоши неисправленного католического богослужения, которая приводила в такую ярость кальвинистов, и искушением для рассерженных, голодных и бедных.

Если беспорядкам суждено начаться, они начинаются в мае. Мокрая северная зима закончилась, воздух наполнен весельем, жизнью и любовным вожделением. Люди легко поддаются внушению, легко возбуждаются и внезапно чувствуют себя сильными. И именно это время Бредероде и его сто пятьдесят бойцов выбрали, чтобы приехать в Антверпен. Маргарита, бессильная и растерянная, смотрела, как надвигается гроза. Никто в Антверпене не сомневался, что эта гроза скоро начнется. Каждый горожанин стал вооружаться, и это продолжалось, пока оружейники не распродали все свои запасы. Потом кальвинисты внезапно вышли из подполья и стали штурмовать здание городского совета, требуя разрешения проповедовать открыто. Получив отказ, они вышли из города и устроили в окрестных полях собрания, на которых было по две, три и четыре тысячи человек. Все попытки помешать этим собраниям были безуспешны, а беспорядки в городе каждый день становились сильнее. Слух, что правительство послало свои войска разогнать собрания, заставил негодующий народ собраться перед городской ратушей. Когда их убеждали разойтись, эти люди кричали: «Мы хотим видеть принца Оранского!»

Этого же хотела и Маргарита: кроме него, у нее не было никого, кому можно довериться. Особенно ненадежной была армия, потому что многие младшие офицеры подписали компромисс. Когда Маргарита обратилась к главным военачальникам, чтобы узнать, могут ли они гарантировать, что их войска сохранят верность, если будут направлены подавлять беспорядки, ответы ее не успокоили. Даже Вильгельм сказал с пугающей откровенностью, что не может гарантировать ничего. И все же если не сможет Вильгельм, то никто не сможет прекратить беспорядки в Антверпене, и Маргарита попросила его поехать туда.

Ее письмо застало его в Бреде, где Анна очень скоро должна была родить. Беременность в какой-то степени позволяла простить, хотя и не оправдывала, возраставшую агрессивность Анны. Склонная по натуре к болезненным переживаниям, она терзала себя мыслями о мимолетных любезностях, которые Вильгельм оказывал добродушной жене Бредероде, но в первую очередь ее бешеная ревность была направлена против Людвига. Анна была неспособна понять, что ее собственное поведение заставляет мужа предпочитать более теплую дружбу его брата, и всюду намекала, что Вильгельм находится в тайном сговоре с братом и Людвиг делает лишь то, что ее муж ему внушает.

Вильгельму трудно было покинуть жену и из-за ее беременности, и из-за ее злобных бестактных выходок, но у него не было выбора: он должен был подчиниться приказу регентши. В начале июля 1566 года он выехал в Антверпен, взяв с собой лишь малое число своих слуг и ни одного солдата.

Известие о его приезде раньше его достигло взволнованного города, и, когда оставалось три мили до антверпенских ворот, Вильгельм увидел возле себя Бредероде с его ста пятьюдесятью всадниками. Они гарцевали на конях рядом с Вильгельмом и стреляли в воздух из пистолетов, как позже делали всадники, оповещавшие о приезде цирка. Как только он поравнялся с ними, они закричали «Да здравствуют гёзы!» и продолжали это кричать до самого въезда в город. Восторженные толпы, стоявшие вдоль дороги, подхватывали этот крик, а в самом городе путь Вильгельма по переполненным людьми улицам стал почти триумфальным шествием. Сам Вильгельм отвергал эти приветствия: он не только не улыбался народу, но и с упреком качал головой, когда раздавались крики, поднимал и опускал руку, явно пытаясь заставить людей замолчать. Даже ехавший рядом с ним на коне Бредероде, который делал все возможное, чтобы поощрить демонстрантов, притих после того, как Вильгельм, повернувшись к нему, с необычной для себя строгостью сказал: «Следите за своими поступками, иначе вы доживете до того, что пожалеете о них».

Никогда еще принц Оранский не ставил так беспощадно и решительно на кон свою личную популярность против воли несдержанного большинства. Он все еще оставался слугой короля, он все еще надеялся (верить в это он уже вряд ли мог), что хорошим поведением нидерландцы смогут смягчить сердце Филиппа, и он был убежден: что бы ни сделали конфедераты, это будет бесполезно и безрезультатно. Возможно, самым сильным чувством из тех, которые руководили им в то страшное лето, было понимание, что он должен снова сделать жизнь удобной для обычных мужчин и женщин. Беспорядок в политике нравится шумному меньшинству все время, пока продолжается, и нравится большинству часть этого времени, но Вильгельм хорошо знал, что в конечном счете жители Антверпена хотят продолжить свои повседневные дела. Крупнейший центр мировой коммерции не мог позволить себе крайности в политике, иначе он повредил бы системы, жизненно важные для него самого.

Обойдя своим вниманием безответственного Бредероде, Вильгельм сразу же выбрал себе заместителем своего друга, пенсионария Весембека, чьи здравомыслие и разумный патриотизм были ему хорошо знакомы по прежнему опыту. Весембек в течение всей весны того года часто приезжал в Бреду и был так же, как Вильгельм, сторонником умеренного среднего пути между крайними католиками и крайними протестантами. Весембеку он доверил поручение объяснить городскому совету его меры и посоветовать лучшие способы их проведения в жизнь. А по поводу того, как прекратить беспорядки, как не дать толпам кальвинистов собраться в окрестностях города, спасти священников, монахов, монахинь и набожных католиков от назойливых придирок, которые доставались им всем без разбора, и от ежедневного страха, который уже делал их жизнь невыносимой, у Вильгельма было свое мнение. Маргарита, с тревогой наблюдавшая за ним из Брюсселя, ожидала, что он будет действовать сильной рукой, но он был мудрее. «Мадам, справиться с этим силой невозможно», – писал он. По своему опыту он знал, в чем корень неприятностей – в том, что еда дорога, торговля в упадке, работы слишком мало. Причиной всех этих бед частично была политика Филиппа, а частично конкуренция англичан в торговле тканями. Вильгельм не мог найти лекарства против этих болезней, он мог лишь облегчить положение дел на время до восстановления порядка. Первым делом он создал рабочие места для безработных, начав при помощи муниципалитета программу общественных работ. Затем он выпустил прокламации, в которых людей призывали отказаться от буйных сборищ за пределами города или по меньшей мере приходить на них без оружия, потому что правительство не намерено причинять им никакого насилия, а даже теперь разрабатывает политику умеренности, при которой им позволят молиться достойным образом в пределах самого города. Он добавил к этому, что их неуклюжие попытки принудить или запугать правительство причинят им только вред.

Сам же он являлся на мессы с показной торжественностью. Было интересно, к чему приведет эта демонстрация его официальной католической веры: лишит популярности его или подорвет популярность экстремистов? Как Вильгельм и надеялся, жизнь дала на этот вопрос второй ответ: его пример успокоил католиков и вернул к более разумному поведению колеблющихся. Примерно в середине августа он сообщил Маргарите, что все нормально и что возобновляется деловая жизнь на набережных, где несколько недель никто не торговал. Показывая, что искренне верит в хорошее поведение города, он послал за Анной, вызывая ее к себе. Она, даже подчинившись, сумела создать ему дополнительные неприятности: по дороге она забрала с собой от регентши свою падчерицу. Помимо того, что это было невежливо по отношению к Маргарите, Вильгельм не желал, чтобы его дочь, еще ребенок, пострадала от вспышек гнева мачехи или от опасностей, возможных в Антверпене. Он отослал девочку назад и вместе с ней отправил извинения. Его жизнь не обходилась без затруднений, и иногда они возникали с самой неожиданной стороны. Один глупый старик-аббат, который в Троицыно воскресенье угощал его обедом в своем монастыре (без чего никак не мог обойтись), выпив чашу или две вина, произнес тост «Да здравствуют гёзы!» и повторил эту фразу сорок или пятьдесят раз между приступами икоты, несмотря на все старания заставить его замолчать. Об этом случае рассказали Маргарите, и она посчитала его еще одним доказательством, что Вильгельм ведет какие-то зловещие политические интриги.

Перед своим отъездом в Антверпен принц настойчиво просил регентшу созвать Генеральные штаты, чтобы она этим вернула себе доверие общества и создала путь для выражения мнений, которые приводят к взрыву только когда подавлены. Маргарита побоялась это сделать. Ей сообщили, что конфедераты на своем недавнем собрании в городе Сен-Тронд[2]2
  По-голландски Синт-Трюйден.


[Закрыть] практически дали Людвигу фон Нассау поручение нанять солдат в Германии. Был ли этот слух правдивым, неясно, но точно известно, что конфедераты крайне дерзко подали Маргарите еще одну петицию, в которой просили официально отдать их Конфедерацию под защиту принца Оранского, Эгмонта и Хорна. Маргарита, нервно пытаясь не дать возникнуть угрожающему союзу низшего и высшего дворянства, созвала собрание рыцарей Золотого руна, чтобы обсудить этот кризис.

Вызванный в Брюссель, Вильгельм неохотно покинул Антверпен, где от его присутствия зависело сохранение порядка. Приближался праздник Успения Богородицы, который мог стать толчком к новым вспышкам гнева среди кальвинистов, а 14 августа 1566 года Вильгельм получил петицию от группы торговцев, которые спрашивали, когда именно будут разрешены протестантские богослужения внутри города. В этом трудном положении он решил оставить вместо себя в Антверпене Хоогстратена, потому что, несмотря на его связь с конфедератами, чувствовал, что это человек ответственный, которому можно доверять; к тому же своей энергией и обаянием он должен был подействовать на народ. Маргарита, считавшая Хоогстратена почти предателем, категорически отказалась дать ему такие полномочия. Вильгельм не смог найти другого кандидата и потому отложил свой отъезд. Первым на очереди был вопрос о том, рискнет ли соборное духовенство провести свое ежегодное шествие в честь праздника Успения – пронести по улицам города священное черное изображение Мадонны, маленькую старинную статуэтку, которую почти не было видно под жесткими юбками и вышитыми корсажами из золотых и серебряных кружев, с короной на голове, со скипетром в руке, украшенную драгоценными камнями, самую священную реликвию собора. Казалось, что отказ от шествия может быть воспринят как трусость, и священнослужители из собора, надеясь, что присутствие Вильгельма станет гарантией порядка, устроили шествие, а принц и принцесса Оранские и Людвиг фон Нассау смотрели на них с балкона ратуши. То в одном месте, то в другом, там, где этого не видел Вильгельм, насмехались над церковниками, когда те проходили мимо, и кричали: «Молликин, Молликин, это твоя последняя прогулка!», смеясь над маленькой черной фигуркой в центре их процессии. Но ничего хуже не случилось, и на следующий день Вильгельм, не совсем свободный от плохих предчувствий, уехал в Брюссель.

5

Все лето над Нидерландами сгущались грозовые облака; их наполняли влагой страхи Маргариты и намеки конфедератов, и, когда рыцари Золотого руна были созваны в Брюссель, хлынул не просто ливень, а настоящий потоп. Когда эти ответственные люди покинули свои посты в провинциях, стало некому сдерживать народ, и, более того, мелкопоместные дворяне-конфедераты сразу же заняли временно оставленные без присмотра места, пробравшись на роли руководителей. Начиная с 19 августа 1566 года, дня, когда Вильгельм выехал из Антверпена, этот водопад обрушился на все Нидерланды – их север и юг, запад и восток – и лился пять длинных летних дней. В Гааге и Утрехте, в Амстердаме и Вере, в Ауденарде, Поперинге и Влансьене и на острове Валхерен местные жители штурмовали церкви, срывали драпировки, разбивали статуи, раскалывали стекла, взламывали раки с реликвиями и ковчежцы, выпивали святое вино. В Вианене шайка Бредероде, которая шла на свою работу под веселые звуки трубы и барабана-табора, методически оголяла все религиозные здания до камней. Кулембург в своей сельской усадьбе приказал изрубить церковные жертвенники топорами, велел слугам принести столы в несчастный алтарь, сел там обедать со своими друзьями и при взрывах смеха скормил облатки из дарохранительницы попугаю, сидевшему у него на запястье. В Утрехте, где сам Вильгельм был штатгальтером, толпа разграбила четыре церкви и два монастыря, выгнав монахов и монахинь на улицы и на милость толпы. В Делфте разъяренные женщины ворвались в монастырь и избили монахов, а в Амстердаме толпа взяла штурмом местный монастырь в присутствии протестовавшего бургомистра и членов городского совета, причем некоторые из советников пострадали в этой стычке. Напуганное антверпенское духовенство спрятало маленькую черную Богородицу в боковой часовне, но толпа подмастерьев нашла ее, сорвала железный занавес, схватила безобидную черную куклу, сорвала с нее украшения и изрубила ее топорами на куски. Новость об этом разнеслась по трущобам и причалам, и всю ночь толпы при огне факелов и зловещем свете костров грабили собор и крупные церкви Антверпена.

Тем временем возник пасквиль. Он пролетел по кварталам брюссельской бедноты как ветер и прилип в виде наклеенных листков к стенам и воротам домов. На листках было написано: «Проснись, Брабант! Ни один незаконнорожденный не имеет права занимать какую-либо должность в Брабанте. Может ли незаконнорожденная жена предателя быть вашей регентшей? Разве она не предала нашу страну? Прогоните эту шлюху!»

Маргарита ошибочно посчитала повсеместные бунты и эту атаку на нее саму совместной интригой аристократов и тех, кто был ниже по званию. Вера в это губила ее, ведь она еще могла довериться Вильгельму, Эгмонту или Хорну. Но теперь она не осмеливалась на это. Обезумев от отчаяния, она написала Филиппу, прося его прийти на помощь, потому что все знатнейшие люди Нидерландов «против Бога и короля». Ее письмо встретилось в пути с письмом к ней от Филиппа. Король тайно просил Маргариту нанять тринадцать тысяч солдат в Германии. Еще не получив известие о безумных выходках кальвинистов, он уже решил ввести свою политику силой оружия.

Но что бы ни знала (или думала, что знает) Маргарита, что бы ни приказал Филипп, непосредственная опасность сохранялась. Маргарита, уверенная, что Вильгельм и его сторонники намерены захватить ее в плен и заставить выполнять их волю, велела оседлать свою самую быструю лошадь и приготовилась ночью ускакать в Монс: этот город считался спокойным. Несколько ее советников поймали ее и остановили. Тогда она, дрожа от страха, вернулась в свой брюссельский дворец и оттуда 24 августа 1566 года, когда мятежи достигли наивысшей силы, обнародовала постановление, получившее название «Аккорд» («Согласие»). В нем Маргарита на неопределенный срок приостановила действие запрета протестантам проповедовать, пообещала, что религиозная политика будет полностью пересмотрена, а за эти уступки просила мятежников хотя бы вернуть церкви, пообещав, что им будет разрешено построить для себя новые.

Позже, желая нарушить свое слово, Маргарита сказала, что «Аккорд» она обнародовала под давлением. Но это было давление не Вильгельма и его друзей, а ее собственных страхов. Выражение ее лица было прямым и открытым, но ее мозг работал беспорядочно и криво. «Аккорд» был лишь коварной уловкой. Маргарита никогда не собиралась сделать его чем-то, кроме быстрого выхода из тупика.

Чтобы напряжение, возникшее между Филиппом и народом Нидерландов, достигло критической точки, понадобилось около семи лет. События развивались до ужаса медленно. Теперь они мчались к катастрофе.

Вильгельм, взяв с собой Людвига, поспешил обратно в Антверпен. Первым его делом после возвращения было наказать бунтовщиков. Из многих виновников он выбрал лишь трех, чтобы сделать их примером. Все они были иностранцами, поэтому он, сурово покарав их, показал, что наказывает всерьез, и при этом не вызвал гнева у горожан. Примерно в первой неделе сентября он сумел вывести кальвинистов из церквей, но лишь благодаря тому, что предоставил им места для собраний в городе и пообещал, что они могут сейчас же начать строить свои молитвенные дома. Они в восторге засыпали его просьбами заложить первые камни в основание новых молелен, но он во всех случаях отказался от этой чести. Маргарита уже мучила его письмами, в которых ворчливо указывала, что в ее намерения не входило такое щедрое толкование «Согласия». На это Вильгельм смог ответить только, что, если регентша знает лучший способ удалить мятежников из католических храмов, чем предоставление им нескольких собственных церквей, она мудрее, чем он. Но Антверпен был не единственной его заботой: серьезные беспорядки произошли там, где он был штатгальтером. Поэтому он собирался провести осень в поездке по Голландии, Зеландии и Утрехту, а зимой сделать своей официальной резиденцией Антверпен, чтобы, лично находясь там, восстановить и сохранять доверие к себе.

Тем временем прилив внезапно сменился отливом. До этих пор экстремисты добивались всего, чего хотели, но теперь Маргарита создавала партию из лоялистов, сторонников контрреформации и личных врагов Вильгельма, Эгмонта и Хорна. Ее успеху способствовал раскол среди конфедератов. Среди противников короля всегда были две партии – «государственные гёзы» и «религиозные гёзы», то есть политические оппоненты и религиозные фанатики. Августовское безумие довело скрытые разногласия до кризиса. «Государственные гёзы», увидев, как перед ними разверзлась пропасть беспорядка, почувствовали страх и отвращение и перешли на сторону регентши и респектабельности. Трещина в рядах конфедератов расширилась до неисправимого состояния, когда дочь Мансфельда сбежала, находясь в гостях у Бредероде и его жены. Мансфельд и его сын посчитали это личным оскорблением, поссорились с Бредероде и в гневе переметнулись на сторону регентши. Более того, жестокие крайности той роковой августовской недели вызвали отвращение у большинства умеренных граждан. Они отреагировали на августовские события по всей стране, шумно и почти сразу.

В начале октября Вильгельм совместно с Людвигом и Хоогстратеном пригласил Эгмонта и Хорна на встречу в Термонде. Он считал, что положение прославленной оппозиции теперь было безвыходным. Все уже знали, что Филипп посылает армию, чтобы подчинить Нидерланды, и Вильгельм не сомневался, что все, кто теперь собрался в Термонде, намечены для смерти. Об этом было сказано в перехваченном письме, которое, как было сказано, прислал посол Филиппа во Франции. Это письмо, которое прочитали, передавая друг другу, собравшиеся в Термонде аристократы, на самом деле было фальшивкой. Но было оно подлинным или нет, его содержание было всего лишь разумным предсказанием политики короля Филиппа, и время подтвердило правильность этого прогноза.

Трудно выяснить, что именно Вильгельм планировал на этой встрече в Термонде, но явно в его планы не входило вооруженное восстание, сторонниками которого были Людвиг и Хоогстратен. Многозначительное обстоятельство: на встрече не был Бредероде, самый активный из воинственной группы: его присутствия не хотел Вильгельм. Возможно, принц Оранский еще верил, что император им поможет. Все это время он следил за событиями в Германии, подробно информировал государей-лютеран, что положение в Нидерландах становится все мрачнее, и просил помочь, но не вооруженной силой, а моральным давлением. Если бы он и Эгмонт (и Хорн, который следовал за Эгмонтом) стойко держались вместе, они могли бы обратиться к императору Максимилиану за защитой и за поддержкой – в Саксонию, Гессен и Нассау, не говоря уже о курфюрсте-палатине. Жена Вильгельма была племянницей курфюрста Саксонского, жена Эгмонта сестрой курфюрста-палатина. Посмел бы Филипп нарушить нидерландские привилегии, если бы первые люди Нидерландов смогли получить таких союзников?

Поэтому все зависело от того, удастся ли добиться поддержки от Эгмонта. Усилия, которые прилагали и Маргарита, и Филипп, чтобы оторвать его от Вильгельма, показывали, насколько они боялись этой коалиции. Но Эгмонта было трудно убедить. Тщеславный и доверчивый, он в глубине души верил, что Филипп не пойдет против него. Это были вера и логика знатного и великодушного феодального сеньора: он всегда исполнял свой долг перед своим народом и своим верховным повелителем и продолжал верить, что верховный повелитель будет обращаться с ним согласно правилам взаимной верности. Вильгельм, знакомый с изменившимся духом нового, уже не феодального мира, говорил на языке, который Эгмонт не вполне понимал.

Местом встречи в Термонде был маленький охотничий домик, где были только две комнаты, кухня и столовая. Пока слуги расставляли на столе изысканные кушанья, привезенные из Антверпена, гости стояли рядом и разговаривали. Вильгельму нужно было увидеться с Эгмонтом наедине, или, возможно, он хотел побыть один. Украдкой пройдя в кухню, которая была пуста, потому что всю еду привезли уже готовой, он стал ждать, пока придет Эгмонт. Стульев там не было. Вильгельм сел на колоду для рубки мяса, и здесь нашел его Эгмонт, который, спросив, где принц Оранский, неожиданно услышал из-за открытой двери крик: «Я здесь, в кухне, сижу на колоде для разделки мяса!» В этой необычной обстановке произошел их разговор – жизненно важный и трагический, потому что Эгмонт не захотел изменить свое мнение. Он не мог видеть ничего, кроме узких предписаний своего феодального долга, и не желал верить, что эти предписания уже не управляли миром в 1566 году. Для него речь не шла о спасении Нидерландов от иностранной тирании, потому что он в глубине души считал Филиппа герцогом Бургундским и искренне верил, что в делах Нидерландов Филипп будет действовать только как герцог Бургундский. Когда они возвращались в столовую, Вильгельм сказал: «Увы, граф Эгмонт, вы и вам подобные строите мост, по которому испанцы перейдут в нашу страну». В переполненной людьми комнате было достаточно ушей, чтобы услышать его, и эта фраза скоро стала популярной в Антверпене.

Когда они присоединились к остальным, обед уже был почти готов. Времени хватало только на общий разговор о политике, вести который Эгмонт не проявлял желания. Как только была подана еда, серьезная беседа закончилась; так, по крайней мере, позже заявил Эгмонт, и так могло быть. Дело, ради которого была устроена встреча, было закончено, и что еще оставалось делать ее участникам – только есть, пить и веселиться.