Текст книги "Пространственное воплощение культуры. Этнография пространства и места"

Методологии социального конструирования пространства

Оспаривание и конфликты

Одним из наиболее действенных способов рассмотрения социального конструирования пространства является анализ «оспариваемых пространств», то есть тех «мест, где различные акторы участвуют в конфликтах, принимающих вид несогласия, конфронтации, диверсии и сопротивления», что зачастую подразумевает разный доступ к власти и ресурсам (Low and Lawrence-Zuñiga 2003: 18). В центре этих конфликтов нередко оказывается контроль над конструированием локальных смыслов, а заодно они обнажают более масштабные социальные разногласия вокруг глубоко укоренившихся верований и практик, а также политических и экономических реалий, формирующих повседневную жизнь. Многие из этнографических примеров и сюжетов исследований, приводимых в этой книге, вращаются именно вокруг конфликтов: эти сюжеты демонстрируют социальные, политические, экономические и культурные разломы, встроенные в пространственные отношения на различных географических уровнях.

Публичное пространство города регулярно предоставляет возможности для борьбы за территорию, поскольку сложные структуры и дифференцированные социальные институты зачастую сталкиваются и конфликтуют за материальные и символические ресурсы. Как мы уже видели в предыдущей главе, конфликты вокруг культурных смыслов парка Сентраль в Сан-Хосе для его посетителей, СМИ и представителей местного среднего класса в конечном итоге привели к закрытию и перепланировке этого значимого городского пространства. Пространства политической борьбы – от Соборной площади в Сан-Паулу (Arantes 1996) до Зукотти-парка в Нью-Йорке (Maharawal 2012, Shiffman et. al. 2012), площади Синтагма в Афинах (Dalakoglou 2013) и площади Тахрир в Каире (Ghannam 2012, Winegar 2012) – выступают примерами того, каким образом городское пространство приобретет конфликтующие идеологические смыслы, обеспечивающие площадку для выражения инакомыслия и протеста, включая насилие и столкновения.

Одним из ключевых спорных моментов в борьбе за городское пространство выступает конфликт между меновой и потребительной стоимостью земли4242
  Разграничение меновой (exchange) и потребительной стоимости (use – ценности для пользователя) восходит к политэкономии Адама Смита, а затем стало одним из главных оснований теории капитала у Маркса. В критических городских исследованиях конфликт между стоимостью городских благ для извлечения прибыли и ценностью чего-либо для пользователей является одним из основополагающих. Для современных городских исследований важен подробный анализ двух этих аспектов стоимости в работе Дэвида Харви «Социальная справедливость и город», где, в частности, указано, что каждый из многочисленных акторов на жилищном рынке имеет свой подход к определению потребительной и меновой стоимостей (Харви 2018). – Примеч. пер.


[Закрыть] (Cooper and Rodman 1990). Практики редевелопмента и реновации городов создают разительный контраст между потребностями и привязанностями местных жителей, с одной стороны, и стремлением к прибыли застройщиков и политическими целями городских чиновников – с другой (соответствующие примеры рассматриваются в главах 3 и 6). Эти конфликты нередко приобретают моральное измерение, как это было в случае с барами в Китайском квартале Барселоны4343
  Район Эль Раваль в центре Барселоны получил название Китайского квартала (Barrio Chino) из‐за проживающей там обширной китайской диаспоры. – Примеч. пер.


[Закрыть], где конфликтные системы категоризации пространства, класса и гендера утверждают гегемонные идеи «правильных» или «неправильных» мест (McDonogh 1992). Британские и австралийские политики и политтехнологи мобилизуют аналогичные моральные географии города с целью внедрения социальных норм при помощи легальных настенных граффити, которые становятся для уличных художников оспариваемыми местами уважения и инклюзивности (McAuliffe n. d.). Даже такая простая акция, как уборка тротуаров в Новом Орлеане после урагана «Катрина», приобретает моральные и конфликтные смыслы, когда переосмысливается с точки зрения поддержки обычных людей и общего пространства (Ehrenfeucht 2012).

Еще одну разновидность моральной географии порождают конфликтующие колониальные конструкции пространства, которые маргинализируют индигенную «идентичность, привязанную к месту», определяемую в качестве коллективной идеи личности (self), помещенной в специфический ландшафт (Thomas 2002: 372). Создание места, утверждает Филип Томас (Thomas 2002), следует понимать с точки зрения привязанной к месту идентичности, а также в соотношении с различением и маргинальностью системы знаков, оставшейся в наследство от встречи с колонизаторами. На юго-востоке Мадагаскара колониальные символы конструируют моральную географию «туземной» маргинальности внутри постколониального настоящего, которая помогает объяснить амбивалентное отношение местного населения к модернизации. Кроме того, моральные географии создаются посредством религиозных практик и постколониальных нарративов диаспоры, например, когда в ходе религиозных процессий и перформансов улицы британского Манчестера превращаются в общее сакральное и моральное основание (Werbner 2002).

Одним из наиболее неожиданных примеров того, как множественные и пересекающиеся уровни социально сконструированных смыслов вносят конфликт в дифференцированный по расовому признаку городской ландшафт, выступают города ЮАР после отмены апартеида. Этнографическое описание южноафриканского города Ист-Лондон у Лесли Бэнка (Bank 2011) демонстрирует, каким образом эти разъединенные пространства формируют новый тип урбанизации, получающий название «раздробленного урбанизма» (fractured urbanism). Однако Бэнк использует этот термин в положительном смысле, показывая, как местные женщины ведут борьбу за реинтеграцию этих сегрегированных пространств и при помощи ритуальных и повседневных практик задают им новые собственные смыслы.

Этнографические описания оспаривания и конфликтов вокруг пространства дают методологическую рамку для обнаружения способов конструирования (зачастую – в целях гегемонии) пространства и места. Однако те, кто сопротивляется контролю над пространством и его изменениями, точно так же имеют доступ к аналогичным процессам социального конструирования. В этом смысле оспариваемые пространства представляют собой материальную сцену для формирования и продвижения господствующих культурных тем и политических практик, противостояния им и отрицания их – и выступают в таковом качестве. Пространство оспаривается именно потому, что оно конкретизирует фундаментальные и воспроизводящиеся (в ином случае они останутся непознанными) идеологические и социальные структуры, которые оформляют социальную жизнь (Low and Lawrence-Zuñiga 2003).

Память, наследие и привязанность к месту

Исследования процесса создания места и социального конструирования пространства зачастую основаны на памяти и способах ее формирования как господствующем способе фиксации смысла в разных масштабах – от глубоко личного до национального и транснационального. Как утверждает Эдвард Саид, пересекающиеся территории памяти и географии и «в особенности изучение человеческого пространства» (Said 2000: 175 / Саид 2021) фактически создали новое исследовательское поле, которое затрагивает значимые вопросы идентичности, национализма, власти и авторитета. Воспоминания и их репрезентации, утверждает Саид, никогда не являются нейтральным воспроизведением фактов – в некоторой важной степени они всегда лежат в основе того, что Саид называет националистическими или элитными движениями. Эти воспоминания как конструируют и обосновывают, так и отвергают сложившиеся представления о территориальности и ощущении пространства.

Этнография коллективной памяти и места предлагает способы исследования упоминаемых Гастоном Гордильо «данных в опыте аспектов создания места посредством политической экономии, которая задает возможность этого процесса, обращаясь к материальности памяти, ее воплощению на практике и утверждению в качестве социальной силы в производстве мест» (Gordillo 2004: 4). Гордильо утверждает, что «любая память есть память о месте» (Gordillo 2004: 4), так что пространственность памяти представляет собой часть динамического процесса производства пространства. Скрытые конфликты между памятью и местами, которые она конструирует, отражают структурные ограничения процесса создания места для людей и конкретной территории. В частности, Гордильо пытается распутать переплетение исторического опыта, конфликтов и мест на примере народности тоба в аргентинской провинции Чако, рассматривая воспоминания и исторические практики, сформировавшие пространство «буша»4444
  Слово «буш» обычно применяется в контексте Австралии, Новой Зеландии, Южной Африки, Канады или, как в данном случае, Аргентины для обозначения больших неосвоенных зеленых пространств, поросших кустарником и низкорастущими деревьями. – Примеч. ред.


[Закрыть] в материальном, политическом и культурном смысле при помощи противопоставления наемного труда собирательству – привычному занятию этого народа.

Гегемонные конструкции истории, которые обосновывают осуществляемый состоятельными элитами и транснациональными корпорациями политический и экономический контроль, печально известны тем, что они вычеркивают память и локальную историю местных жителей, сталкивающихся с джентрификацией своих районов и перестройкой городов. Борьба за право жить в историческом районе наподобие центров Рима, Бейрута или Каира сопряжена со вступающими в конфликт с джентрификацией нарративами и воспоминаниями, которые бедные и маргинализированные жители задействуют для поддержки своих притязаний на землю (Herzfeld 2009, Sawalha 2010, Ghannam 2002). Однако могущественные государственные чиновники и капиталистические круги игнорируют эти притязания, утверждая собственные конструкции истории от имени всей нации и дискредитируя локальные исторические нарративы, в результате чего местные жители в дальнейшем выселяются, а их земли экспроприируются (Herzfeld 2009, 2003, Ghannam 2011, Harms 2012). Как утверждает Криста Саламандра (Salamandra 2004), предметом споров вокруг репрезентации, сохранения и восстановления Старого города в сирийской столице Дамаске всегда выступают статусная конкуренция и конструирование идентичности правящими элитами. Даже проекты сохранения наследия под эгидой ЮНЕСКО и ИКОМОС (Международного совета по памятникам и мемориальным местам ЮНЕСКО) часто сталкиваются с чрезвычайно конфликтными дискуссиями по поводу того, должны ли то или иное место или объект обозначаться в качестве «наследия» общества или отдельной группы – дискуссиями, зависящими от позиции властвующих элит (Schmitt 2005).

Память и процесс создания мест также играют важную роль в диаспоральных исследованиях, имеющих дело с историческим и социальным конструированием народа, культуры и места (Brun 2001). Исследователи, работающие с беженцами, жертвами насильственных переселений и диаспоральными группами, зачастую описывают конкретные места в качестве «символических якорей» сообществ, демонстрируя, каким образом конструкции родины в качестве территорий и воображаемых мест оказываются частью политики памяти (Gupta and Ferguson 1997). Например, Алисса Хоув (Howe 2001) рассматривает социальное конструирование Сан-Франциско как «родины» людей с квир-идентичностью (queer homeland), ставшей местом паломничества представителей сообщества, которое дает символическое убежище для формирования квир-идентичности. Андреа Смит и Уильям Бисселл исследуют колониальную ностальгию людей, которые помнят прошлое и идеализируют его сосуществующими, сочетающимися или конфликтующими способами, трансформирующими городское пространство Занзибара (Bissell 2005) или объясняющими паломничество на Мальту алжирцев французского происхождения (Smith 2003).

На аналогичных конструкциях истории, памяти, ностальгии и различных способов создания места, объясняющих глубокую привязанность людей к той или иной локации, была основана архивная и этнографическая работа с участием автора этой книги на нью-йоркском Либерти-Айленде, где находится статуя Свободы (Low, Bendiner-Viani and Hung 2005). Привязанность к месту, вкратце рассмотренная в главе 2, указывает на эмоциональное и аффективное отношение людей к пространству или участку земли, а также на связанные с ним символические значения и способы привязанности (Low and Altman 1992). В данном случае привязанность к месту выражается посредством конкурирующих социальных конструкций значений, которые выражают статуя и остров, – от образа освобожденного чернокожего раба до индейской принцессы4545
  Создатели замысла статуи Свободы, глава Французского антирабовладельческого общества Эдуар-Рене Лефевр де Лабулэ и скульптор Фредерик-Огюст Бартольди, переосмысляли уже существовавшие на тот момент культурные символы США. В ранний период истории страны в этом качестве часто использовались две женские фигуры – Колумбия, выступавшая аналогом женского символа Франции Марианны, и традиционное европейское олицетворение Америки в виде индейской принцессы. – Примеч. пер.


[Закрыть], – конструкций, основанных на разных восприятиях, конфликтующих воспоминаниях и множественных построениях истории, о чем свидетельствуют проведенные в ходе исследования интервью. Паломничество на Либерти-Айленд, копии статуи Свободы, рассказы, записки и песни людей, которые жили на острове, посещали его и работали в этом месте, иллюстрируют интенсивность связей и ощущения принадлежности и национального мифотворчества, которая характерна для подобной разновидности конструирования пространства в национальных целях.

Националистические социальные конструкции также встроены в личные жизненные траектории, основанные на множестве зафиксированных смыслов. Эдна Ломски-Федер, опираясь на жизненные истории израильских ветеранов Войны Судного дня 1973 года, утверждает, что память «встроена в некое поле воспоминаний, предоставляющее различные интерпретации, проектируется этим полем и черпает оттуда свое значение» (Lomsky-Feder 2004: 82). Ломски-Федер обнаруживает, что данное поле не является открытым пространством в том смысле, что «вспоминающий субъект не делает свободный выбор любой интерпретации по собственному желанию» (Lomsky-Feder 2004: 82). Напротив, доступ к коллективным воспоминаниям дифференциально распределен в соответствии с культурными критериями, которые диктуют то, кто именно уполномочен помнить и что именно следует вспоминать. Эта провокативная находка также применима к памяти места в случаях, когда воспоминания людей формируются социальными и культурными «пропусками» наподобие доступа к знанию и контроля над пространством – именно об этом свидетельствуют приведенные ниже этнографические примеры Национального исторического парка Независимости в Филадельфии и уничтожения и перестройки исторической части Бейрута. Стертые ландшафты и воспоминания о социальном исключении создают «диссонирующее наследие», о котором пишет Линн Мескелл (Meskell 1999), то есть негативное отношение людей к тому или иному месту или месту, насильно лишенному своего значения и привязанности к нему людей. Эти этнографические описания представляют собой примеры того, как место и память основываются на множественных пересечениях, конфликтах и неизбежно нестабильных социальных конструкциях, которые постоянно формируются и реструктурируются властными механизмами исторических, политических, экономических и социальных сил.

Социальное конструирование расы, класса и гендера

Авторы современных исследований в области социального конструирования пространства часто фокусируются на предписаниях, оспаривании и политиках, связанных с расой, классом, гендером, сексуальной ориентацией, возрастом, способностями (abilities) и другими социальными категориями. Эти конструкции, относящиеся к стране в целом, району/сообществу и отдельным локациям, усиливают структурные ограничения, неравенство и изоляцию, а также открывают возможности для появления привязанности к группе и месту (Bank 2011, Carter 2014, Hoffman 2002).

Этнографические исследования гендерно дифференцированных пространств проливают свет на то, каким образом образцы повседневного поведения, символические репрезентации и способы распределения пространства маркируют места с гендерной спецификой. В этих же исследованиях демонстрируются способы наделения определенных локаций гендерными значениями либо превращения их в точки, где осуществляются гендерно дифференцированные практики. Центральную роль гендера в любых формах создания конкретного места иллюстрируют уже упоминавшиеся выше разнообразнейшие этнографические описания пространственно-дифференцированных гендерных практик – работа Пэтти Келли (Kelly 2008) о государственном борделе «Зона Галактика» в мексиканском штате Чьяпас, интерпретация пространства кенийского народа мараквет у Генриетты Мур (Moore 1986) и исследование Деборы Пеллоу (Pellow 2002), посвященное историческому конструированию гендера и пространства при помощи социально-пространственных практик в поселениях-зонго4646
  В переводе с западноафриканского языка хауса «зонго» означает место для ночлега торговых караванов в виде палаточного лагеря. – Примеч. пер.


[Закрыть] народа хауса в Аккре (Гана).

Начало изучению расиализации пространства было положено первыми новаторскими исследованиями расы, места и социального исключения, выполненными Джоном Сент-Клэром Дрейком и Хорасом Кейтоном (Drake and Cayton 1970 [1945]), которые проблематизировали социальное и пространственное конструирование «черных гетто». В представленной Стивеном Грегори (Gregory 1998) социальной истории района Корона в нью-йоркском Квинсе дается глубокая критика микрополитики черных активистов и городских чиновников, участвующих в «расиализации места», и негативного влияния расовых и классовых властных механизмов на рассматриваемую территорию. Миека Поланко (Polanco 2014) на материале юга США исследует последствия реализованного на федеральном уровне признания сообщества Юнион (штат Виргиния)4747
  В книге Поланко из соображений этики и защиты информантов не указывается настоящее название сообщества. Вместо этого используется псевдоним – Юнион. – Примеч. ред.


[Закрыть] историческим «черным» районом – это решение привело к расиализации и гомогенизации жителей, уничтожив у белых старожилов и недавно прибывших чернокожих жителей ощущение родного места, идентичности и сообщества. А Жаклин Браун в этнографическом исследовании расиализации «черного» Ливерпуля приходит к выводу, что «место является осью власти как таковой» (Brown 2005: 8), проводя исторический анализ ассоциативной связи Ливерпуля с его чернокожими жителями и последствий этой расиализированной городской идентичности4848
  Сообщество чернокожих Ливерпуля является старейшим в Великобритании, оно зародилось еще в 1730‐х годах и по своей идентичности существенно отличается от сообществ более поздних африканских и афро-карибских мигрантов. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Еще одним примером того, как пересекающиеся конструкции расы и класса проникают в пригороды, формируя вычищенное и привилегированное социальное пространство, является социальное конструирование «белизны» (whiteness) в закрытых жилых комплексах (Low 2009, 2003). «Белизна» не только указывает на расовую принадлежность, но и является исторической и культурной конструкцией, которая активно производится и воспроизводится с целью повышения и/или улучшения статуса индивида либо социальной группы. «Белизна» является признаком систематических преимуществ одной группы над другими, становясь вместилищем этих преимуществ в обществах, структурированных расовым доминированием (Frankenberg 1996, 2001).

Для жителей американских пригородов властные механизмы «белизны» (whiteness) скрыты и редко оспариваются, поскольку белые общаются друг с другом в основном в пределах жилых районов, где уже состоялась расовая сегрегация. Механизмы, связанные с расовыми привилегиями, варьируются в зависимости от социально-экономического статуса и гендера, но заметны для большинства людей. К этим механизмам относятся дистанцирование, отрицание, превосходство, принадлежность и солидарность. Эти механизмы защиты «белизны» можно наблюдать в закрытых жилых комплексах, где они выступают в качестве обоснования для обитания в «белом», защищенном анклаве. В результате физическое пространство района начинает отождествляться с его расовым составом. Такое расиализированное упорядочивание пространства и отождествление пространства с конкретной группой людей выступают принципиальным аспектом усиления расовых предрассудков и дискриминации в американских пригородных ландшафтах. В этих сообществах

«белизна» обладает социальной властью определять себя в качестве нормы, того пункта, где само понимание нормальности может возникать и игнорироваться рутиной социального порядка (Fiske 1998: 86).

Таким образом, «белизна» становится одновременно и основанием, и практикой нормализации. Закрытые жилые комплексы способствуют тому, что их обитатели осуществляют наблюдение за границами своих районов, а следовательно, способствуют сохранению этих границ в пространстве.

В аналогичном ключе Рейчел Хейман рассматривает нестабильное положение среднего класса в США в этнографическом исследовании (Heiman 2015), посвященном тому, как жители пригородов Нью-Джерси борются за сохранение собственной классовой принадлежности, огораживая свои жилые районы и разъезжая на больших внедорожниках. Хейман фиксирует, что семьи, перебирающиеся в пригороды, чтобы купить более дешевое жилье и вести образ жизни белого среднего класса, все чаще сталкиваются с тем, что из‐за структурной перестройки экономики им сложно противостоять давлению классового консюмеризма и дефициту местных бюджетов. Робкие претензии жителей на статус среднего класса и финансовую уверенность оказываются все более уязвимыми: они не в состоянии содержать более качественные школы, общественные пространства и другие значимые элементы инфраструктуры, а кроме того, у них нарастает ощущение незащищенности и тревоги. Езда на внедорожниках и грубость в отстаивании своих позиций (rugged entitlement) выступают отражением экономических трудностей, с которыми сталкиваются жители районов, попавших в фокус исследования Хейман, и их неспособности достичь внешнего блеска американской мечты.

Эти этнографические исследования, посвященные вписыванию в пространство социальных конструкций расы, класса и гендера и обретению ими материальной формы, представляют собой еще один образец понимания того, как пространство и место могут скрывать лежащие в их основе практики исключения и расовые предрассудки. Место может использоваться в качестве основы для конструирования множественных различий, иерархии и идентичности, убедительно рационализируя экономическое и политическое неравенство. Однако последствия всего этого не ограничиваются пространственной сферой: пространственное неравенство также влияет на здоровье отдельных людей и групп, благополучие и жизненные шансы тех, чьи районы и сообщества обделены социальными услугами и доступом к финансовым, образовательным и правовым ресурсам.

Приведенные ниже этнографические примеры представляют собой более детальные иллюстрации использования рамки социального конструирования пространства и места в конкретных культурных контекстах. В обоих рассматриваемых исследованиях сделан акцент на ряде способов функционирования памяти, стертых ландшафтах, расиализации пространства и борьбе за доступ к пространству и его использование, которая шла на протяжении двух десятилетий в Национальном историческом парке Независимости в Филадельфии и в ходе реконструкции центра Бейрута после гражданской войны в Ливане.