Текст книги "Последнее время"

Дети вывязывали сложные петли на бечеве, которую подтягивали из прыгавших по полу мотков, отчего на стол бечева ложилась уже в виде огромной ажурной накидки. Дети задрали головы, молча разглядывая Кошше, и тут же снова уткнулись в узлы вокруг коротеньких пальцев: в коридоре послышались шаги и голоса. Кошше, поморщившись, схватила накидку со стола и бросилась к окну. Оно было незастекленным, рама, затянутая войлоком, стояла на полу под окном. Кошше на ходу пнула кровать, убедилась, что та достаточно тяжела, набросила накидку на грубую спинку и закрутила бечевки. Натянула, не ослабляя натяжения, задом вспрыгнула на подоконник и, неловко повозившись, выпростала наружу ноги в тот миг, когда в спальню ворвалась пара стражей – не тех, что вели дедка, рослых и явно умелых.

Стражи без промедления бросились к окну. Один попытался ухватить Кошше за руку, та отмахнулась костяшками, кажется, попала больно и свалилась за окно, вцепившись в бечевки и успев заметить, что второй страж сдергивает накидку с кровати.

Бечевки, в которые вцепилась Кошше, мощно рванулись вверх, она подлетела выше нижнего среза окна, чуть не попала воротом в растопыренную пятерню стража, куснула не глядя и помчалась, сжигая ладони, к земле, куда, надеялась она, успели, – обязаны были успеть! – упасть, раскрутившись, мотки.

Успели, холодно поняла она, ударившись пятками в брусчатку, и бросилась к арке, пробитой к площади центрального входа и воротам, напоследок быстро огляделась – и чуть не кувыркнулась головой в камень рядом с тем, в который вросли ноги.

В окне третьего этажа, рядом с тем, в которое Кошше выглядывала два дня назад, стоял Фредгарт с ее мальчиком на руках. Мальчик о чем-то спрашивал Фредгарта, подергивая бороду, он всегда любил бороды, особенно такие ухоженные, а Фредгарт ласково ему отвечал, но смотрел на Кошше.

Кошше набрала воздуху в легкие, чтобы крикнуть, еще сама не зная что, а Фредгарт поднял руку. Она думала, для издевательского приветствия, но нет, хуже, куда хуже. В руке сверкнуло лезвие, которое он плашмя прислонил к бритому затылку мальчика.

Мальчик засмеялся, ежась.

Кошше всхлипнула и побежала в арку, наматывая покрывало на предплечье. Этим коконом она встретила палаш незряче выскочившего на свет охранника, ударила его в шею раз и другой, не дожидаясь, пока он свалится окончательно, выдернула рукоять из вялых пальцев и, сжав зубы, пошла вперед.

Арка неровно загудела: набегала толпа, полдюжины минимум. Кошше переступила с ноги на ногу и напомнила себе: мальчик ждет. Подтянула кокон повыше, шагнула навстречу толпе – и тут полумрак арки рассекла светлая полоса в дальней стене.

Кошше застыла, всматриваясь.

Почти незаметная дверь приоткрылась пошире, и оттуда шепнули:

– Сюда. Быстрее.

Кошше, сама не поняв почему, без колебаний бросилась к двери, на всякий случай выставив острие перед собой.

Ее впустили, палаш рванулся в сторону. Она с запоздалым изумлением поняла, что шептали на ее родном, давно, полагала она, забытом ею языке. Голова вспыхнула с сухим стуком, и все кончилось.

5

– И мы просто бросим коней на берегу? – недоверчиво спросила Кошше.

– А что ты предлагаешь? – поинтересовался Хейдар в ответ.

Кошше поскребла пальцем жидкую гривку спокойной рыжей кобылы, помолчала, но все-таки продолжила:

– А что будет, если мы въедем на их землю верхом?

– Земля примет нас, – без раздумий пояснил Хейдар. – Сперва коней, потом, если мы не остановимся, и нас. Земля под копытами станет как зыбучий песок или как не очень густая глина… А, ты же знаешь болота. Ну как болото, которое засосет тебя по макушку за минуту, если ты на коне. И любого жителя города засосет, хоть мастера, хоть бродилу, хоть акробата. А местного не засасывает, пусть он даже ногу под копыто лошади поставит. И нас с тобой не засасывает – ну, почти, если там не задержимся слишком надолго. Кровь спасет. Одни рядом жили, у других прабабки от колдунов понесли, третьи… Да ты сама знаешь.

– А если на осле или на пони? – уточнила Кошше.

Хейдар посмотрел на нее неласково:

– Можешь сама проверить. Как зайдем, копни в любом месте, не ошибешься. По всем пограницам колдовских земель трупы. Вертикально, от макушки до корней травки локоть ровно. И люди, и кони. Наши, ваши, всякие. Кто пешим строем, кто верхом, кто на ходулях. По-разному пытались за тысячу-то лет. Про верблюдов и лосей я точно слышал. Механические лодки тоже были, самокаты – наверняка, как и пони с ослами. Земле все равно, кого забирать, если обетом положено. Обет-то простой: мары берегут свою землю, земля бережет своих мары. Ото всех, кто угрожает.

– А реки?

– С реками чуть проще, но при тяжелом вооружении я бы на самую широкую часть Юла и на самой быстрой лоди, да хоть скипе, не сунулся. А даже если сунулся бы, допустим, и доплыл благополучно хоть в самое сердце земель мары – дальше-то что? Все равно на сушу сходить надо.

Он потрепал по шее своего коня, нервного буланого жеребца, который немедленно показал, что вот сейчас же ласкающую руку и откусит, и сказал:

– Коней не просто так бросим, конечно. Присмотрят за ними. Нам же и обратно на них.

Кошше кивнула, подумала и негромко спросила не столько даже Хейдара, сколько небо и мир:

– А сами-то мары как совсем без коней? На себе телеги таскают?

Хейдар услышал и с каким-то удовольствием даже пояснил:

– А нет у них телег. И ничего на колесах нет, ну почти – блоки там, в мелком цельнорощенном инструменте, слышала, наверное, про такой, шкивы всякие попадаются. А колёса им не нужны, у них и дорог-то нет. В нашем понимании нет. Есть самодвижущиеся штуки, они их земельными речками называют – просто неровная полоса земли вперемежку с корнями, встанешь – несет тебя, как ручей утку. И переходы есть, и колодцы специальные. Это к рекам, ручьям, озерам разным. И летают они немножко.

– Да ладно, – сказала Кошше мрачно. – Сказки. Люди не летают.

– То люди, а то мары. И летают, и по дну реки гуляют, и в земле шустрее червей ползают. Крылья специальные выращивают, плавники с жабрами, еще есть у них пузыри такие, под носом приложил – и растеклось, как мыльная пенка по лицу, только прочная очень. Дышать можешь и так далее, пусть сам на десять локтей под водой.

– Правда выращивают? Я думала, это тоже сказки.

– Если бы. Они всё выращивают: и дома целиком, хоть на всю зиму, хоть на ночь, и цеха. Минутку посидеть захотели не на сырой земле – кресло вырастили, а после оно обратно в землю уходит. У них и грибницы колдовские есть, и рощи. Такие рощи рассаживают в специальных местах, поливают, как надо, ну и колдуют, как положено. Вырастает с виду дерево как дерево, а кору снял – там медные слои, слои гибкого камня, поводья из никеля, да хоть из золота, и вот тебе силовой столб, это…

– Слышала.

– Ну вот. Сразу готовый, выкопал и поставил или положил, куда нужно, ни шлифовать не надо, ни притачивать ничего. И таких полная роща. Или кустарник, в котором каждый листок или стебелек – силовой, тоже слышала, наверное? В каждом как полдюжины богов сидит. Или тоже дерево выросло, а вместо ствола – капустный вилок сложенных крыльев. Такие, знаешь, как огромный лоскут из мышцы: один край твердый, другой потоньше, и сразу проймы, чтобы руки вставлять. Изгибается и сокращается, как нормальное крыло не может, поднимает до облаков и несет лиг на двадцать, а если подкармливать все время – то хоть до аваров, иберов и океана.

Кошше гадливо спросила:

– Как подкармливать? У него рот, что ли? С зубами?

Хейдар усмехнулся:

– Надеюсь, нет. Можно пивом, можно спиритом, но лучше медовой водичкой. Кровью, говорят, тоже можно.

– Упыри, – пробормотала Кошше.

– Это вот сказки как раз, – возразил Хейдар неожиданно сурово. – Они деревенщины все, вечно забивают скот, разделывают и кровь сливают, как до́лжно. Но даже не охотятся: запрещено. Им и не на кого, честно говоря. Для волков колдовские земли запретными тогда же стали, когда и для лошадей. У них к любому нападению, воинскому мастерству и даже угрозам отношение – ну как у нас к детям малым или к обоссавшемуся пьянице. Вздыхают с жалостью и глаза прячут.

– Даже если на них нападают? – уточнила Кошше недоверчиво.

– Если на них нападают – они березке или травоньке два слова шепнут или рукой вот так сделают, – Хейдар показал, – и всё.

Он передернулся. Кошше посмотрела вопросительно, но настаивать не стала. Сам расскажет, если надо. Хейдар и рассказал, хоть и неохотно:

– Это я малой еще был, первый поход. А ярл-полукровка мог хоть месяц на земле спать, ну, у юл-мары наверное, не мог, но ближе к нам, севернее, запросто. Ну и многое ему из тайных лих и покраж сходило, вот и обнаглел. У очередного хутора высадились, и нет бы просто похватать, что возможно, да уйти – нет, ярл решил скарб вынести. Ворвались в дом… У тех колдунов еще по старинке всё было, обычные такие избы. Стали сундуки потрошить, хозяев вытолкали, дочку хотели… Понимаешь, в общем. Но отвлеклись: хутор богатый, там много разного. А я должен был смотреть: вдруг сыновья хозяйские вернутся или еще что. Ну и посмотрел. Хозяин и хозяйка руками вот так сделали. И улыбнулись еще.

– И что? – спросила Кошше.

– Кузнечные меха видела? Сходятся-расходятся. Ну вот и дом так сошелся и разошелся. Во все стороны. Крыша к полу, потом стенка к стенке, потом наискось. И снова встал как был. Хозяева еще рукой сделали – и свиньи из свинарника в дом пошли. Деловито так.

– Зачем?

Хейдар вздохнул. Кошше подумала, вздрогнула и процедила:

– А потом сами они свиней сожрали. Упыри, говорю же.

– А хозяин мне говорит: смотреть будешь? Ну иди тогда. Я и пошел, – задумчиво сказал Хейдар.

Кошше смотрела на него. Хейдар помолчал и все-таки добавил:

– Три недели шел. Еле вышел.

Кошше кивнула, что при желании можно было принять за знак понимания или даже сочувствия, и вдруг задумалась и уточнила:

– А хозяин тебе на каком сказал, что ты понял?

– Языки-то я разбираю, – так же задумчиво отметил Хейдар.

– И по-нашему можешь, – то ли спросила, то ли подтвердила Кошше, припоминая.

Что-то вертелось в голове и не давалось. Шепот какой-то. Странный. Недавний. А затем – вспышка.

– Так и ты по-разному можешь, – вроде не выходя из задумчивости, но малость иначе сказал Хейдар. – Нам каждый язык – еще один способ выжить, как без них-то. Мары ты ни слова не знаешь, так? Научить самым нужным фразам?

– Обойдусь, – отрезала Кошше. – С таким командиром мне чего еще нужно-то?

И послала рыжую из рыси в галоп.

Она и впрямь не собиралась учить язык, бесполезный за пределами земель, в которых невозможно жить. Лучше разглядывать земли, на которых жить можно и нужно: неровно засеянные поля, переходящие сквозь редкий перелесок в луга вдоль холмов, местами показывающих скалистую суть там, где овраги содрали слой земли. Между холмами, подальше от тракта, медленно бродили коровы под непременным надзором людей и собак. Рассмотреть их мешали расстояние и скорость, но Кошше знала, что пастухи не отрывали от тракта взглядов, пока всадники не исчезали из виду, топот не затихал, а темная пыль не укладывалась обратно в дорожную насыпь.

Рыжая чуть замедлила ход и чихнула, то ли поймав пыльцу дурнишника, то ли просто от сорного ветерка. Кошше чихнула следом, самозабвенно, так, что зубы брякнули и сопли наружу. Пыли и запахов было многовато, но они лучше, чем малоподвижная взвесь городских ароматов и зловоний. И гораздо лучше запаха, почти незаметно, но томительно текущего от Хейдара – неприятного, как от гнилых зубов или растущих на смертной топи лилий, но пострашнее и потоньше, втискивающегося сквозь поры и напоминающего о чем-то из детства, забытом Кошше лучше и старательнее, чем собственное имя. Чем степь. Чем мальчик.

Не думать, напомнила она себе, но все равно вспомнила.

Мальчик вскрикнул и выпятил губы, собираясь заплакать, но Фредгарт тут же ловко сунул ему в рот леденец, а стоявшая рядом нестарая нянька накрыла ручку мальчика смазанной повязкой, перебинтовала и подняла к огромной груди, шепча и подсовывая мальчику сложную механическую игрушку, которая сверкала сталью и алыми деталями, и мальчик заулыбался сквозь слёзы от упавшего со всех сторон счастья, а Фредгарт убрал в ножны клинок, так и не замеченный мальчиком. В голове Кошше шумела кровь, и в глазах стояла кровь, и весь мир заливала капля крови, не сразу, а после короткой заминки надувшаяся на ладошке мальчика, в которую ткнул острием Фредгарт, и Кошше рвалась убить тварь, едва заметив клинок, а металлические стяжки, кляп и державший под подбородком страж не позволяли ни убить, ни шевельнуться, ни закричать. А Фредгарт сказал: «Мальчик ничего не понял и не запомнил. А ты пойми и запомни. В следующий раз отрежу руку. Далее отрежу руку тебе. Мальчик – в приют калечных, ты – как суд скажет. Всё поняла?»

Она всё поняла и поклялась слушаться – и им поклялась, и, что важнее, себе, и приняла необходимость ехать в паре со здоровенным приморцем, выполнять его приказы и всяко повиноваться, мирясь с тем, что именно он определяет, что, когда и каким образом делать, и именно он решает, выполнено ли задание и можно ли уже возвращаться. Это было почти невыносимо – клясться, принимать, мириться – но почти невыносимое лучше неисправимого хотя бы тем, что его можно попробовать вынести, чтобы исправить.

Кошше перевела рыжую в рысь, зажмурилась, тронула запястьем веки, убедившись, что ничего не течет, дождалась, пока Хейдар ее нагонит, и спокойно спросила:

– А что делать, если колдун встретится? Есть способ?

Хейдар, как обычно, не удивился:

– Готовься умереть.

– К этому нас рождение приготовило. А еще?

– Не дай ему шептать. Если успеешь.

– Язык отрезать годится?

Хейдар посмотрел на Кошше с задумчивым уважением и поинтересовался:

– А ты умеешь? Тут навык нужен.

– Языки-то я разбираю, – задумчиво сказала Кошше по-русьски.

6

– А почему не на повозках? – спросила Кошше и спокойно выдержала не то чтобы презрительный, но слегка снисходительный взгляд Хейдара, снизу доверху, с задержкой на спине и коленях. Их она держала правильно и смертельной усталости не испытывала, благодарность происхождению и детству, ох какая благодарность-то, но за последние полдюжины лет в седло она садилась раза три, из них два – на этой неделе, и предпоследний раз обошлась без седла. Так себе обошлась, но что поделаешь.

В любом случае, повозкой было бы и удобнее, и проще – особенно если в пункте назначения они нужны свежими, а не убито задеревеневшими. А Вендов тракт, которым, насколько понимала Кошше, им предстояло рысить еще полтора дня, вполне подходил для колесного транспорта. Самокат утомляет не меньше лошади, силового запаса безлошадного кара на такой конец не хватило бы, а вот современная, да хотя бы и старомодная повозка была бы вполне уместна.

Тему снисходительности или сочувствия Хейдар развивать не стал – умный человек, бесспорно, – а просто ткнул перчаткой вперед и чуть вправо, пояснив:

– Вот потому.

Там был лес, в который уходила от тракта еле протоптанная дорожка. Вот тебе и полтора дня трактом.

Повозка в дорожку точно не вписалась бы. Да и лошадям, едва они въехали под слишком, на взгляд Кошше, густые и высокие кроны, стало неуютно.

Кошше не была в лесу почти никогда, и того раза, из-за которого – почти, ей хватило с лихвой. А лес того раза по сравнению с нынешним был, пожалуй, рощицей.

Лошади быстро обвыкли и после первых нервных мгновений с возмущенным всхрапыванием и попыткой удрать задом в более безопасное место наловчились аккуратно ставить копыта на плотные пятачки, не попадая на извивы корней и оглушительно переламывающийся валежник, не спотыкаясь и не теряя равновесия.

Кошше так легко освоиться не сумела. Глаза привыкли к затененной яркости, уши – к невнятности звуков, нос и легкие – к перебору разных запахов, слишком живых и безнадежно неживых, но все равно было непривычно, жутковато и влажно, к тому же заели комары.

Раз-другой кто-то с шелестом проскочил по деревьям, гораздо выше, чем Кошше считала не только опасным, но и возможным, высыпав ей на плечи и голову горсть мелкого мусора. Колкие чешуйки пробрались за шиворот. Пришлось, не останавливаясь, отстегнуть и вытряхнуть этот край рубахи.

Хейдар изучил внимательно и показал бровями, что одобряет такую манеру то ли одеваться, то ли раздеваться. Знаем мы такие взгляды, подумала Кошше, подтянула нагрудный лоскут и быстренько засупонилась обратно.

Через несколько часов неспешного трюхания Хейдар поднял руку, давая команду остановиться, и замер сам, вслушиваясь и всматриваясь. Итогами он остался удовлетворен, чуть склонился в седле к Кошше и негромко сказал:

– Сейчас въедем в тоннель. Там темно и может закружи́ться голова, но в целом безопасно и тропа получше этой. Если никто не поджидает, выскочим сразу и без трудностей. Если кто-то поджидает – это вряд ли, я не слышу ничего, но вдруг, – не лезь, сам разберусь. Если меня свалят – тогда пожалуйста. Но до того не лезь. Поняла?

Кошше пожала плечами, всматриваясь в деревья впереди. Не видела она никакого тоннеля. При этом Кошше даже не могла сказать, что происходящее нравится ей всё меньше – с самого начала меньше было некуда.

А вот и есть куда, подумала Кошше, когда Хейдар, дождавшись все-таки от нее признания, что да, поняла и не полезет, пока Хейдару голову не откусят, тронул жеребца, и буланый, косясь на седока в явной надежде, что тот передумает и повернет, на неуверенных ногах сделал несколько шагов и плавно сгинул между деревьями. Небо, помоги, подумала Кошше, посылая рыжую вперед. Та сделала несколько шагов, крупно вздрогнула, и неба не стало.

Ничего не стало. Только теплая, пахнущая пашней темнота вокруг и двойное цоканье копыт: снизу и почему-то с боков – рыжей, и спереди – буланого.

Рыжую этот спокойный цокот и темнота быстро успокоили, она несла, не задирая головы и даже не пытаясь приглядеться. Кошше поначалу вертела головой, всматривалась, прислушивалась, разводила руками, пробуя уловить или нащупать хоть какую-то подсказку, где и как они едут, но в итоге смирилась и решила взять пример с рыжей – у той голова большая и копыта тяжелые, про поведение в дороге она, наверное, побольше любого человека знает. На всякий случай Кошше шепотом окликнула Хейдара и сама испугалась того, как раскатисто прокатился шепот в разные стороны. Хейдар цыкнул в ответ. Кошше нахмурилась, поёжилась, с трудом даже перед собой признавая свою вину, нахохлилась и потихоньку задремала во тьме и слоях душноватых запахов, где дух разрубленного липового корня вытеснялся смрадом цепей, ржавеющих и истончающихся в гниющие клубки водорослей.

Она так и не поняла, снились ли ей огоньки, растягивающиеся в золотисто-зеленоватых змеек, гроздья белесых грибов выше головы и цепочки неприятно светлых глаз выше грибов, – или она миновала всё это въявь и в натуре с удивительным спокойствием, близким к равнодушию. Слабый горьковатый запах полыни, утекающий в невидимый, но почти ощутимый провал в степь до горизонта, наверное, приснился. Звуки, похоже, были натуральными в основе, но перевранными и раздутыми дрёмой: топот по толстым бревнам, сменившим вдруг плотную глину, раскатывался по тоннелю разноязыкими именами разноплеменных богов, а шипенье ветра и капанье воды в щелях невидимой крепи будто расправили и надули давно задавленную форму, слова, музыку и голос совсем забытой колыбельной, что совсем забытая мать пела Кошше, а она – мальчику, мальчику, мальчику больно, ножом разрезали теплую маленькую руку, я убью всех.

Кошше со всхлипом дернулась и распахнула глаза.

Она по-прежнему покачивалась в седле, рыжая по-прежнему трюхала за пышным черным хвостом, вокруг по-прежнему было темно и тепло, но не так, как раньше. И звук был площе и разносился иначе, и запахи опять были лесными, потому что ехали они по лесу, но уже по сосновому, редкому и все более редеющему, всё, кончился.

Хейдар через плечо смотрел на оставленный позади тоннель. Кошше напряглась, вспомнила, что только что навстречу промчался самокатчик, скорость которого не соответствовала ни местности, ни времени, но решила на это не отвлекаться. Умному человеку нет дела до чужой глупости, в том числе самоубийственной – она заразна. Да и глупому тоже нет – свою девать некуда. Хейдар, видимо, успокоенный похожим соображением, перестал пялиться за спину и странновато коситься на Кошше.

Они выехали на опушку, за которой дорога уходила чуть вниз, резко расширялась и плавно сужалась, упираясь в горизонт, алой неровностью отчеркнутый от темно-синего неба. Хейдар шумно выдохнул, вдохнул и сказал, незаметно, как ему казалось, потирая правый бок:

– Проехали. Везучая ты, женщина-кочмак. Ничего не слышала?

Кошше подумала, оглянулась и пожала плечами. Не хватало еще рассказывать ему обо всём. Хейдар кивнул и как будто согласился с чем-то:

– Отлично. Там трактир, сейчас перекусим, лад да благо.

Какое перекусим, дальше поехали, раньше доберемся, раньше вернемся, да я и не голодная, собиралась сказать Кошше, – и вдруг поняла, что страшно голодна, страшно устала, и в любом случае Хейдару виднее, где стоять, а где ехать, он командир, а ее задача – выполнять и, что существеннее, вернуться. Значит, надо выполнять.

Трактир оказался пристойным и чистым, даже с проточной водой в умывальне. Из обеденного зала одуряюще пахло свежевыпеченным хлебом и жареным мясом. Народу в зале почти не было, лишь веселый оборванец у входа, да и того невысокий хозяин быстро и умело турнул, едва оборванец сделал стойку на новых гостей. Оборванец послонялся по двору, выволок из конюшни убитый, но очевидно дорогой и очевидно ворованный самокат и упылил в сторону черного уже горизонта, подсвечивая себе громоздким фонарем. Далеко, впрочем, отъехать он не успел: шелест самоката слишком быстро затих, сменившись отчаянной бранью оборванца: знать, сила движителя иссякла гораздо раньше, чем рассчитывал ездок.

Пустота в зале, с одной стороны, несколько настораживала – слишком много слышанных Кошше страшных сказок начинались в пустых харчевнях и тавернах с чересчур предупредительным хозяином. С другой стороны, не меньшее количество лихих историй про подвиги и приключения начиналось в переполненных трактирах. Кошше, в отличие от рассказчиков, считала кабацкие драки делом, скорее, глупым, чем увлекательным, – ну да предметы мужской похвальбы редко бывают разумными.

Хозяин, следует отметить, был не столько предупредительным, сколько холодно профессиональным и не слишком болтливым – возможно, из-за сильного акцента. Заказ принял быстро, деньги за ужин и ночлег взял вперед, но по щадящим расценкам, обслужил ловко, сам. Его баба или девка, Кошше не поняла, так и не показалась из-за занавеси, отделявшей залу от кухни.

Кошше старалась не жадничать, но и стесняться было странно, поскольку платил Хейдар, поэтому взяла и похлебку, и баранину с овощами, и хлеба, раз уж он пах так заманчиво. Не экономил на ней Хейдар. Зато экономил на себе – руководствуясь явно не желанием потратить поменьше. Он ел не как мужик с дороги, а как манихейский постник: вместо нормального мяса попросил отварить курицу или кролика, а пока они варились, жевал печеную брюкву. От закусок посерьезней Хейдар отказался, как и от всего горохового – похлебки, пудинга и даже хлеба. Гороху везде было много, в год мыши горох родится хорошо.

Не стал Хейдар и пить – ни бражной настойки, ни пива. Попросил воды и кислых сливок, смешал их и цедил весь вечер с явным отвращением.

Не зря за печень держался, сделала себе завязочку на пояске Кошше, и перестала обращать внимание на это до момента, когда и если завязочка пригодится.

Еда была свежей, вкусной, посоленной в меру и приготовленной без злоупотребления травами и отдушками, утомившими Кошше в Вельдюре. И мягкой она была, так что жевалась легко, а вот откусывать было еще немного больно. Тот, кто вырубил Кошше, попал точно в подбородок. Подбородок болел, и пара зубов над ним ныла. Впрочем, когда Кошше приноровилась отрезать и закидывать кусок на клык, дело пошло споро.

Она быстро наглоталась, осоловела и остывшую баранину доедала уже из принципа, с заметным усилием и смачивая каждый кусок наливкой.

Хозяин подошел после умело выдержанной паузы, спросил, довольны ли гости ужином и не желают ли добавки, серьезно выслушал куцые, но искренние похвалы, сказал, что закуски, наливки и пиво доступны постояльцам всегда, так что можно подзакусить или утолить жажду в любой момент дня или ночи, и напоследок предложил сходить в савун, северную баню, небольшую, но жаркую.

Хейдар, поморщившись, сразу отказался, поэтому Кошше согласилась.

Заметив, что Хейдар одобрительно кивнул, Кошше, дождавшись, пока хозяин уйдет раскочегаривать савун, прямо спросила:

– Приставать будешь?

Хейдар уточнил:

– А очень надо? То есть я могу, конечно, но сегодня лучше обошелся бы.

– Вот ты наглец. Тогда обойдись. Договорились? Полезешь – не обессудь.

– Кошмар, – сказал Хейдар со вздохом. – Угрозы со всех сторон. Договорились. Но тогда уж и сама не лезь, мне выспаться надо.

Кошше фыркнула, подлила себе еще наливки, дождалась, пока Хейдар, кивнув ей, ускрипит вверх по лестнице, а хозяин вернется с парой истершихся, но чистых простыней и проводит ее в савун.

Савун оказался сухим, опрятным и почти ярким, благодарность силовым светлякам, наклеенным на потолок. Пахло здесь нагретой родниковой водой, мыльным корнем и можжевельником, и задвижка на двери была основательной, не взломают. Кошше осмотрела савун, убедилась, что щелей и окошек для подглядывания нет – не то чтобы это сильно ее беспокоило, но лучше знать заранее. Если принимаешь малополезное или лишнее решение, делай это осознанно.

Кошше пропарилась до томного звона в мышцах, трижды. Так-то мыться и обливаться одно удовольствие: вода натекала в бак сама, быстро грелась и выливалась мгновенно, не требуя следить за тем, куда и сколько льешь. Баулы, выстиранное и развешанное Кошше над камнями первым делом, к последнему ополоскиванию высохло совершенно.

Печка ровно гудела, вода шипела, кожа стонала почти слышно, за стенкой протопала троица коней, их расседлали и увели, всадники, вполголоса переговариваясь про лучшее заячье жаркое, ушли в трактир. Заяц и на завтрак хорош, рассеянно подумала Кошше, готовясь одеваться.

Немного поколдовав, она собрала лоскуты так, что каждый теперь стал другой частью баулы: штанины, развернувшись, закрыли спину, мотня легла на плечи – с почти недельным опозданием, но обеспечив необходимый ход по четверти круга. Небу так угодно.

Кошше оставила ремни в положении для езды в седле, сыто и распаренно поразмышляла над возможными улучшениями образовавшегося кожаного рисунка, сообразила, что занимается ерундой, пытаясь как бы между прочим на сон грядущий улучшить то, что тысячу лет делали совершенным тысячи умников, усмехнулась, на всякий случай вытерла насухо весь савун и вышла во двор.

Свежий темно-синий воздух схватил ее за щёки и добродушно качнул. Кошше блаженно поёжилась и пошла в трактир, к лестнице в спальню, наверняка тихую, уютную и благополучно отделенную стенкой от немытого, попахивающего болотным цветом и староватого, честно признаемся, Хейдара, который обещал не приставать. А вдруг передумает – и урезай ему достоинства, а ведь лень, да и не хочется. Может, пригодятся когда. А вдруг не передумает. К тому же она сама обещала не приставать. Помним об этом и о том, что он немытый и вонючий, как, впрочем, и все мужики, да и о том еще, что нос-то и зажать можно. Ладно, на месте разберемся.

Она бесшумно, придержав рукой колокольчик над дверью, вошла в трактир и сделала шаг к лестнице. И второй – в сторону от нее, теряя сонливость вместе с игривостью. И третий, в обеденную залу, где гудели голоса и где хозяин, хлопотавший у стойки, заметив Кошше, сделал ей короткий жест. Уходи, мол.

Да и пойду, пожалуй, решила Кошше, присаживаясь у стола возле двери. Попью тихонечко и пойду. После бани пить очень хочется, как бы оправдалась она перед собой и про себя, стараясь не пялиться на сидевших за центральным столом гостей и напряженно вслушиваясь, не показалось ли ей, что один из них сипит.

Не показалось.

Они были довольно молоды, двое, сидевшие лицом к двери, точно до тридцати; крепки, одеты в незнакомую форму и вооружены – одинаково, очевидно казенным и довольно неглупым образом. Говорила троица на странноватом диалекте северного наречия, родственном принятому в Вельдюре, но с полустертыми согласными и растянутыми гласными. Кошше такого выговора не слышала никогда, хотя в городе наслушалась всякого, так что поначалу не разбирала совсем ничего, но ушные каналы будто немножко провернулись, и стало понятно каждое слово.

– Кролик – он зверек толстый и к любви привычный, а заяц – тощий и злой, лисицу лапами задрать может.

– Да он и тебя может.

– Тебя-то уже задрал, и не заяц, а крыса амбарная. Я не об этом, а о том, что кролик лучше зайца.

И уже сипатый, сидевший спиной к Кошше, сказал:

– Так давайте проверим. Хозяин, а кролик у тебя есть? Можешь и зайца, и кролика для сравнения?

– Найдем, – сказал хозяин, опять делая знак Кошше, а она это зачем-то заметила и сбилась с настроя, который почти уже позволил ей решить, похож этот сипловатый голос на тот или не похож. Тот был постарше, но она сама была соплюхой, слышала иначе. К тому же один человек на разных языках говорит по-разному, особенно на таких непохожих, как северный и степной.

Кошше только сейчас сообразила, что странный акцент хозяина объясняется тем, что он пытается говорить на том же неродном для него диалекте.

– Хорош, – сказал второй, коротко стриженный. – Его ж на баб потянет, как кролика.

– Да меня, честно говоря, и сейчас тянет, – сказал первый, с собранными пучком черными кудрями, и теперь Кошше без дополнительных подсказок поняла, что пора уходить. Но пить действительно хотелось ужасно. К тому же пока ее вроде как подчеркнуто не замечали. В такой ситуации и при такой компании самое глупое – удаляться резко и открыто. Сразу начнут обижаться или уговаривать остаться, хорошим в любом случае не кончится. Лучше дождаться удобного момента. Но сперва выяснить про сипатого.

– Где ж мы тебе среди ночи бабу найдем, – сказал стриженый, с удовольствием разглядывая Кошше.

Сипатый, видимо, поймав его взгляд, тоже повернулся. Кошше напряглась и расслабилась. Этому сипатому было лет двадцать пять от силы, хотя выглядел он старше – из-за худобы, со спины малозаметной, но с лица почти достойной сочувствия. Она встала, прошла к накрытому разнообразно расшитыми полотенцами столику, налила стакан настойки и пошла к выходу.

Дорога была перекрыта. Сипатым.