Текст книги "Всё как у людей"

Глава шестая
Вскрытая угроза

Настольная лампа была старой, тускловатой и с прожженным абажуром, но все равно любимой. Она показывала кино – хоть из жизни Жени, хоть из чьей-то еще, хоть про космос и Марианский желоб.

В комнате было тепло, совсем тепло было ногам в шерстяных носках и лицу. Запах нагретой пыли все решительнее придавливался ароматами ванили и жареного теста. Мама пекла пироги.

Женя поулыбалась, прислушалась, убедилась, что мамины тапочки деловито шаркают по кухне, не собираясь приближаться, поставила кулак в центр яркого пятна, на тетрадку с домашкой по русскому, сверху водрузила другой кулак, уперлась в него подбородком и прищуренно уставилась на зеленоватую, подсвеченную изнутри пластмассу. Пластмасса была матовой, слегка бугристой и вся в мелкую округлую складочку, похожую на червячков, которые плавают перед глазами, если посмотреть на яркий свет и зажмуриться.

Женя смотрела не на свет, который немножко вырывался из коричневой дырки, отвернутой к стене, а на складочки, которые то вырывались из дырки стаей дельфинов, спасающихся из пасти гигантского спрута, то, наоборот, брели стадом бегемотов к глиняному краю водопада, по которому можно пролететь сто метров и с оглушительным всплеском плюхнуться в глубоченное озеро, то составляли строй звездолетов, которые наверняка будут не твердыми и многогранными, как в кино, а мягкими и живыми и смогут нырять в любые черные и коричневые дыры, достигать невероятных планет с океанами мороженого и хребтами из орехов, и позволят Жене дружить с самыми причудливыми инопланетянами, ужасными на вид, но обязательно добрыми внутри. Почти как мама.

Женя вздрогнула.

За ее спиной кто-то стоял. Шарканья тапок с кухни больше не доносилось, в квартире висела мертвая тишина. И в этой тишине у самых лопаток Жени звякнуло что-то очень твердое и острое.

За спиной стояла не мама. И в руках она держала не пирог.

И пахло не пирогом и не жареной пылью, а дымком электрокоагулятора, и еще сильнее – врачебной химией, спиртом и хлоркой.

Женя попыталась обернуться, попыталась скосить глаза, попыталась оторвать подбородок от кулака, а кулак от стола – и не смогла.

«Альбина Николаевна, можно мне домой», – попросила она жалобно, но воздух не шел ни из горла, ни в горло, перекрытое непроходимой спайкой.

Спайка свела плечи, ребра, живот.

Мама, подумала Женя, и тот, кто стоял за спиной, тронул ее затылок.

Женя дернулась, немо крича, и проснулась. Но ни кричать, ни бежать, ни шевельнуться все равно не могла.

Она лежала в белоснежной прохладной яркости и была непонятно, но прочно прихвачена в нескольких местах к какому-то ложу, которое не видела и опять не понимала, насколько оно широко, мягко и гладко. Тело ощущалось очень странно: ныло правое бедро, отдаваясь почему-то под лопатками, а лопатки как будто упирались под колени. Коленям было горячо, зато пальцы рук и особенно ног зябли, и не получалось ни шевельнуть ими, ни даже понять, одеты ли они – и одета ли сама Женя.

– Продолжим, – сказал кто-то вдали и тихонько завизжал – то ли сам, то ли каким-то инструментом, наверное, очень быстро вращающимся и, наверное, жутко острым.

Визг, оставаясь почти неслышным, стал невыносимым, холодно коснулся скулы и бросил в лицо, в голову, по всему телу узкую убивающую боль. Женя хотела закричать, но вопль клокотал между легкими и бронхами, а выше не шел, взрывая грудь и горло больнее визга, который прыгнул на совсем оглушающую и ослепляющую ноту и замолк. Но Женя не оглохла, поэтому услышала сперва короткий стук отложенного резака, потом – слишком громкий чмокающий шелест, после которого правому глазу и зубам стало прохладно. Она и не ослепла, и не додумалась зажмуриться, поэтому увидела, как низенький мужик, полностью упакованный в глухой серый балахон, совсем не похожий на операционный халат, поднимает и, бегло глянув, влажно шлепает в сторону кровавый лоскут, только что бывший ее, Жени, щекой.

Фашисты, что вы делаете, попробовала сказать Женя сквозь комья ужаса и обиды, вставшие в горле и под глазами, будто так и не вырвавшийся наружу крик накрутил сам себя в неровные тяжелые снежки. Вы же мне лицо отрезали, сволочи. Вы же, твари, изуродовали меня ни за что. Вы люди, нет? Я же живая. Как я теперь? Куда я? Кому я нужна теперь?

– Добавить пять глюкозы, – очень четко сказал низенький фашист и забубнил негромко, но отчетливо, будто диктуя: – В девятнадцать двадцать шесть произведено иссечение щечной и круговой мышцы глаза справа с удалением кожно-мышечного лоскута с жировыми соединительными тканями и обнажением скуловой квазикости и верхней челюсти. Одновременно внутривенно вводится питательный состав… э-э-э… Остановка записи.

Он метнулся прочь, погремел там и продолжил:

– Запись. Питательный состав номер четыре, двадцать кубов с добавлением пяти кубов глюкозы. Кровотечение минимальное, рубцевание началось, э-э-э, немедленно. Дальше, значит… Латеральная широкая мышца, фрагмент которой был удален в восемнадцать пятьдесят семь, к настоящему моменту почти полностью восстановилась, рубцевание – вот… Взять крупный план здесь, теперь здесь… Ага, рубцовочная ткань практически рассасывается. Снять вплотную. Всё, на месте хирургического вмешательства не осталось и следа. Фантастика, Юрий Антоныч.

– Так, – глухо сказал кто-то справа.

Другой голос, знакомый, как будто перевел это негромко, но раздраженно:

– Не отвлекаться.

– Да-да. Регенерация иссеченного участка лицевой ткани активируется, снимать крупно, биохимия идет, да, текущий анализ пишется в общий отчет. Состояние образца превосходное, реакция на хирургическое вмешательство и забор тканей без обезболивания практически не отличается от забора под анестезией, давление сто на пятьдесят, температура тридцать пять, кроме пораженных участков, там – да, видите, сорок один градус, это, очевидно, оптимальная температура режима репаративности.

Женя хотела заорать «Превосходное?», еще громче заорать «Образца?», и совсем оглушительно заорать без слов и смысла, просто чтобы ушли ужас, боль, обида, чтобы проснуться, задыхаясь, на своем икеевском диване с непроизносимым названием под заляпанным абстрактными узорами пододеяльником с другим непроизносимым названием, который по летнему времени обходится без начинения одеялом, подышать немного, выйти на кухню глотнуть воды из фильтрующего кувшина и на третьем глотке выдохнуть из себя остатки кошмара, в котором ее мучают, режут на куски и обзывают образцом.

– Далее будет изучена способность образца к регенерации соединительных тканей на примере длинной подошвенной связки, остановка записи, – сказал фашист.

Женя заплакала без слез и всхлипов, тщетно пытаясь спрятать совсем заледеневшие ноги.

– Может, усыпить? – предложил фашист нерешительно. – Понимает же, жалко даже.

– Вас сменить? – спросили тем же раздраженным голосом справа.

– Никак нет, – сказал фашист. – Я пока взятые образцы помучаю.

Он отошел в сторону и загремел там твердыми донышками по металлической столешнице. Что-то зашипело, до Жени донесся запах сперва скисшего кваса, и тут же – жареного мяса. Нос повело в сторону, к уху, а ухо – к носу, и веко оттянулось, холодя низ глазного яблока, будто кто-то заворачивал в жгутик уже несуществующую щеку.

– Поаккуратнее, не стейк жаришь, – сказал раздраженный, и Женя утонула в сером забытье.

Щекастая девочка, терпеливо и, кажется, очень долго ожидавшая ее там, поднялась с корточек, поправила желтое платье и взяла Женю за руку.

Пыхов посмотрел на Овчаренко, увлеченно изучающего мониторы, на которые выводились записи камер из магазина и из операционной, – похоже, сравнивал время заживления в зависимости от подкормки и серьезности раны. Посмотрел на Чепета, который колдовал над срезанными тканями, поливая их чем-то, прижигая и тыкая, будто малолетний садист, дорвавшийся до коробки с кутятами. Поморщился и от этого, и от того, что готовился увидеть, и посмотрел на образец. Заранее он, получается, морщился зря. Щека образца еще не восстановилась, но мышечная основа уже наросла: прозрачные розовые жгуты почти перекрыли мерзкую дыру между белыми зубами и серой скулой.

– Есть! – воскликнул Чепет, разворачиваясь ко всем со стеклянным лотком, в котором трепетал бледный червяк. – Запись. При погружении фрагмента щечной мышцы образца в глюкозу с добавлением молочной кислоты и ангипоэтина группы пять происходит рост объема и массы примерно на процент в десять секунд при сохранении внешнего вида и сущностных характеристик ткани. Гораздо медленнее, чем на живом, э-э-э… на самом образце, но процесс наверняка можно ускорить подбором питания и стимуляторов. Остановка записи. Предлагаю подсадку наращенной ткани к образцу с целью…

– Потом, – сказал Овчаренко и поджал губы, будто запоздало попробовав остановить лишнее слово.

Ух ты, подумал Пыхов. Чепет, похоже, тоже оценил внезапное расширение вокабуляра главного контролера, торжественно кивнул и вернулся к живодерским забавам.

Елки-палки, мы правда на пороге либо Нобелевки, либо, не знаю, мирового господства, подумал Пыхов, – в зависимости от того, будем ли трубить об этом или использовать втихую и только для себя. Но каким бы узким или широким этот круг «нас» ни оказался, он, считай, решил для себя проблему если не бессмертия, то почти бесконечной жизни, а значит, ее решил я, Андрей Пыхов, который в любую конфигурацию такого круга вписан по умолчанию. И который в скором времени сможет не бояться ни стоматологов, ни ранений, ни инфаркта, ни того, что глазик вывалится или ножка оторвется: вырастим себе новую ножку, глазик или сердечко и опять побежим по дорожке. И так пятьдесят, сто, триста лет. Может, и вправду, как мечтал в детстве, пройдусь по Марианской и марсианской впадинам, слетаю на Альдебаран и повоюю с космическими пиратами. Вот он, билет к исполнению дурацких детских мечтаний, лежит, ножкой приглашающе дергает. Надо только воспользоваться этим билетом аккуратно и вдумчиво.

Образец дернул ногой чуть заметнее, на пределе возможности, определенном блокировкой двигательной функции и размахом мышечной судороги, и, перекосив лицо так, что розовые жгутики натянулись, бледнея, а нос опять чуть съехал вбок, несколько раз выдохнул с еле слышным мычанием.

– Так, – сказал Овчаренко, отвлекаясь от экранов. – Звук ей сделай.

Образец явно желал поговорить. Устало отвесив нижнюю губу, он подождал, пока Пыхов, прошагав к операционному столу, скажет ему на ухо, стараясь не кривиться от вида и запаха, код разблокировки речевого аппарата, а Чепет приладит крохотную парную гарнитуру к горлу и виску. Образец не дрогнул от очевидно ощутимого прикосновения к оголенной мышце, когда Чепет поправил съехавшую под челюсть кожу. Он пробормотал шуршащим голосом, не похожим ни на женский, ни на мужской, каким голос образца был два месяца назад, не обращая внимания на свист в щеке и пузырьки, надувавшиеся между жгутиками на месте дыры под правым глазом:

– Мы могли видеть. Горящие крейсера. У плеча Ориона. А стали безмозглыми пылесосами. И мясным парником. Для ваших запчастей. Вы так решили. За нас.

– Чего это он? – спросил почти испуганно Чепет.

Пыхов, возвращаясь к тревожно маявшемуся охраннику у двери, пожал плечами. Юсупов пояснил из-за своих компьютеров:

– Цитирует. Никитин же у нас гик тот еще, вот его фантастикой и тестировал. Миллионы фильмов и книжек прогонял. Забей.

– Сами такими и станете, – добавил образец.

– Так, – сказал Овчаренко.

Чепет закрыл и звучно сгреб в строго организованную кучу судки, пробирные кюветы и контейнеры, взял резак и подошел к столу.

– Продолжаем? – спросил он. – Запись. Девятнадцать тридцать девять. Этап три, иссечение…

– Гарнитуру-то сними, орать же будет, – брезгливо сказал Пыхов.

– Никитина приведите, – сказал вдруг образец негромко и очень властно.

Чепет, вздрогнув так, что чуть не зацепил резаком не предназначенную для этого часть образца, поспешно отвел руку в сторону и нерешительно оглянулся на Пыхова. Тот показал, что надо не телиться, а снимать гарнитуру, как и посоветовали. Овчаренко с креслом к операционному столу не разворачивался, но, похоже, следил за отражением происходящего в отполированной кромке закрытого стеллажа с резервными инструментами – совсем резервными.

– Там не молочная кислота, а аминокислоты второй группы, подогрев строго до сорока одного в три-глицеридной среде, и очень желательна кальциевая оболочка, – прошуршал образец, заставив всех застыть.

– Какая кальциевая, что за бред?.. – начал Чепет, но Овчаренко сказал: «Так» – и показал глазами на лабораторный стол. Чепет метнулся к столу, отложил резак и принялся колдовать, бормоча под нос химическую абракадабру и время от времени срываясь к разным шкафам, чтобы с грохотом и звоном извлечь флакон или коробку, распаковать и опростать в очередной лоток.

– А если добавить кадгерин и фолиевую кислоту… – сказал образец и замолчал как-то растерянно.

– Мать моя женщина! – протянул Чепет, на шаг отступая от пробирного стола, обернулся со счастливой улыбкой и спохватился: – Фолиевую? Зачем?

Образец молчал. Пыхов, взглянув на Овчаренко, сказал:

– Попробуй. И кадгерин.

– Да слышал… – раздраженно буркнул Чепет, снова метнувшись к шкафам.

– Вот для этого нужен Никитин, – помолчав, сказал образец сквозь громыхание и треск. – В памяти непорядок. Идет, идет, и раз, темно.

– Битые кластеры, – подсказал Юсупов, не отрываясь от экранов.

Образец, помолчав, продолжил:

– Никитин все перезаписывал слоями одно поверх другого. Если с ним проговорить, что вокруг темных пятен, прояснится.

– Светлая память, – проговорил Юсупов отчетливо. – Каждому из нас. И чтобы никто не ушел.

– Так, – сказал Овчаренко, но Чепет его перебил наглым, невиданным и неподсудным образом.

– Смотрите! – шепотом заорал он, вытянув в дрожащих руках здоровенную колбу. По стенкам колбы деловито ползала полупрозрачная то ли амеба, то ли гидра с огромным набором нитяных усиков и ножек.

Колесики кресел прошуршали по полу на три тона, но совершенно синхронно: Пыхов, Овчаренко и Юсупов вскочили и рванули к Чепету разглядывать диво, не виданное никем и никогда в истории, – возможно, не только человеческой. Но в руки колбу никто не взял – Пыхов даже затолкал кулаки в карманы, подальше от искушения.

Амеба была настоящей, мерзкой и очень убедительной. Непонятно, правда, в чем именно она убеждала. Будем надеяться, не в беде, вопреки корневому намеку.

– Там и дальше можно, – уже не прошелестел, а проговорил отчетливо женским голосом образец. – Переход классов тканей, направленные быстрые мутации, эволюция видов.

– Ты бог, что ли? – спросил Пыхов обалдело.

Образец повел глазами вдоль нижних век, разглядывая, как уж мог, малозаметную под простынкой грудь и иные оставшиеся в поле зрения фрагменты тела, и уточнил:

– А вы только богов распинаете?

Юсупов, возвращавшийся на место, что-то пробормотал, не поднимая глаз на образец, кажется, «мы-то как раз не распинаем». Образец закрыл глаза и как будто отключился, но глазные яблоки так и катались под веками по нижней дуге глазницы, как по блюдечку с голубой каемочкой. Гоня от себя это сравнение, Пыхов почти серьезно – почему-то он очень разозлился – поинтересовался:

– Может, проще его еще немножко порезать? Вон сколько всего без Никитина вспомнил. Если решительней взяться…

– Успеем, – отрезал Овчаренко, побив все рекорды расширения активного словаря за пределами совещательной комнаты.

– Ну ок, тогда пусть Ильдарик сам его к системе подключит и протестит…

– К общей системе, через открытый терминал? – уточнил Юсупов неожиданно резко.

Да сегодня весь день неожиданный и удивительный, напомнил себе Пыхов, велел себе же крепиться, а остальным напомнил:

– Живы будем, не помрем.

– Наоборот, – сказал Юсупов. – Живы будем – помрем. Только мертвый не умрет. Он вот – точно.

– Вот и посмотрим, – сказал Пыхов, в основном чтобы сцедить утомленную тоску.

Юсупов это, похоже, понял, но сдерживаться не собирался. Раздухарился чего-то.

– Мы правда готовы допустить сверхразум в наш мозг? Ко всем данным, базам и тайнам?

Овчаренко уставился на образец. Образец равнодушно пялился в потолок.

Чепет блаженно ворковал, гоняя амебу из колбы в колбу.

Юсупов возмущенно пялился на Пыхова.

Пыхов спросил в пространство:

– А если откажется приехать?

– Никитин-то? – презрительно уточнил Юсупов. – К образцу? Да он раком из Китая за два часа…

Никитин примчался через полчаса. Не из Китая, наверное, но, судя по громкому дыханию и очень утомленному виду, совсем исключать близкий к этому вариант не стоило. Доведет себя старик, подумал Пыхов сочувственно, вытряхнул из головы отвлекающие мысли и кратенько изложил Никитину суть проблемы – лишь чуть подробней того, что раскрыл ему, когда вызывал.

Никитин засиял, показав вдруг морщины, обычно незаметные на его налитом лице, и почти побежал к образцу. Левое запястье он, сам того не замечая, прижимал к ребрам.

Крякнет ведь прямо тут, подумал Пыхов, но было уже не до рефлексий по сопутствующим поводам. Образец, не открывая глаз, заговорил, едва Никитин остановился у операционного стола и нерешительно протянул было руку – то ли поправить выбившуюся из-под операционной шапки прядь, то ли просто погладить образец по голове. Как ребенка.

Никитин всегда перебирал с эмоциональностью и антропоморфизмом. Поначалу это забавляло, но, когда Никитин выкопал в себе родительский режим и обрушил на образец нерастраченную, насколько знал Пыхов, отеческую нежность, стало стремновато. Впрочем, если уметь отфильтровывать умиленные охи-вздохи и лексику, достойную форума овуляшек, работе такая пылкость не мешала.

Зато теперь неоправданно разогнанная эмпатия пригодилась. Образец бормотал невнятно, неравномерно и как-то совсем не по-человечески. Почему возникает такое ощущение, Пыхов понял не сразу. А потому, что образец держал одну и ту же интонацию в течение всего слова, предложения и речи, будто ныл сигналом настройки – точнее, двумя равномерно сменяющимися сигналами: он умудрялся говорить не только на выдохе, но и на вдохе. Дополнительно смысл ускользал и совсем терялся от того, что образцу, кажется, вправду категорически не хватало слов и понятий, сгинувших в битых кластерах, – и он эти слова и пояснения пропускал, переходя к следующим, но не обозначал переход ни тоном, ни паузой. Напоминало это, пожалуй, древнюю летопись, мало того что записанную в один бесконечный матричный подбор, без знаков препинания, пробелов между отдельными словами и предложениями, а также гласных букв, так еще и срисованную с побитого оригинала, в котором не хватало половины страниц, а оставшаяся половина выгорела или потекла, но переписчик этим не парился, а фигачил подряд, никак не помечая пропуски и разрывы на полслова или три страницы.

Никитин, растекшийся на придвинутом к объекту стуле, умудрялся, переводя взгляд с густо исчерканных страниц любимого потрепанного блокнота на лицо образца и обратно, не только разбирать и выхватывать из этого слипшегося кома отдельные ириски или там пельмешки, но и улавливать общий смысл, а с помощью коротких подсказок и формировать новый, вполголоса ретранслируя его то ли для присутствующих, то ли для тех, кто будет расшифровывать запись:

– …На второй стадии быстрая заморозка, стальная подложка с низкочастотным облучением, подкормка белым, в смысле белым, глюкоза, нет, лейкоциты, а, лейцин, понятно, и водород – что водород, меньше, больше?..

Со стороны разобрать это было невозможно, оставалось надеяться на экспертов, которые поработают с записями, ну и на следующие съемы информации с образца, уже в нормальной обстановке. Но Чепет ждать не собирался, он воспринимал каждое понятое слово как руководство к действию и как вызов, брошенный персонально ему, – и бросался проверять, выполнять и демонстрировать.

Пыхов хотел было остановить его, но, взглянув на Овчаренко, передумал. Овчаренко взирал. Холодными и жадными очами. Филфак-филфак, свали, попросил Пыхов жалобно. Я тебя не окончил, ты мне не нужен. Мне силы нужны, чтобы до вечера этого безумного дня дотянуть и всех его дебилов перенести – хотя бы из настоящего в прошлое. Этого, например.

Пыхов вроде даже не покосился в сторону охранника, украдкой гонявшего шарики в телефоне, убранном под столешницу, но тот то ли уловил всплеск внимания к своей персоне в соседней голове, то ли счел момент подходящим для идиотских вопросов и, зависнув пальцем над экраном, вполголоса спросил:

– А она его там не зазомбирует? Вдруг умеет. Я кино смотрел, там вот так пошепчут в ухо – и солидный перец кидаться начинает.

Пыхов взглянул на Никитина, который, судя по лихорадочному листанию блокнота, не сумел с ходу перепрыгнуть через очередную дыру повествования и держал паузу, с каждым мигом напрягавшую все сильнее, потому что образец-то ныл, и ныл, и ныл. И разом перестал – видимо, осознал потерю контакта.

– Может, все-таки через терминал, нет? – не выдержал Пыхов. – Побыстрее будет.

– Да блин! – взвился Юсупов, но тут же замолчал.

Образец, не открывая глаз и вообще не шевелясь, сказал красивым грудным голосом, который раньше вроде бы никто не слышал, кроме разве что Никитина, собственно, и выбиравшего внешние признаки для основных изделий:

– Самая большая роскошь на земле.

– Где? – спросил охранник, вздрогнув.

– Так, – сказал Овчаренко, вставая.

Он не смотрел ни на отчаянно протестующего всем лицом и телом Юсупова, ни на Пыхова, остро недовольного своим выступлением. На образец он смотрел и на Никитина, размышляя.

– Без ключа категорически исключено, – заверил Никитин. – А ключ… Ну, я не советую.

Ну хоть так, подумал Пыхов и сел поудобнее. Овчаренко посмотрел на него. Пыхов выпятил губу и пожал плечами.

– Так, – сказал Овчаренко и сел.

– Женечка, тебе удобно? – рассеянно спросил Никитин, быстро листая блокнот.

– Ну вы ж меня так сделали, чтобы всяко удобно было, – ответил образец совсем томным голосом.

Никитин горделиво улыбнулся, но тут же опустил блокнот и всмотрелся в лицо образца с некоторым подозрением, будто пытаясь распознать издевку.

– Это плохо?

– Ой хорошо, – сказал образец, распахивая глаза, чтобы гламурно их завести и тут же закрыть, а голос вернуть к прежней однотонности. – Ладно, погнали. Часики-то тикают.

– Часики! – воскликнул Никитин радостно и обернулся к Пыхову, подмигивая с неуместной лихостью, зашелестел листками и почти без промедления громко сообщил: – Андрюша, часики! Помните, вы для меня блок команд наговорили, про часики – это же оттуда, это как раз для отработки навыка социальной коммуникации в паттерне традиционалистски обусловленного давления: семья, дети, приличия. Постоянное воспроизведение реплики сопровождало подготовку и подсадку патча и, только теперь понял, конфликтовало с нашим блоком на Алю.

– Аля, – сказал образец, жмурясь, и очень быстро выпалил: – Постоянное воспроизведение оптимальных адаптированных свойств обеспечивается шоковым воздействием Али и Али в течение Али при условии Али Али Али Али.

– «Алиэкспресс», – брякнул охранник, завертел головой, чтобы оценить эффект шутки, и тут же увял.

– Женя, – неуверенно сказал Никитин.

А Чепет воскликнул:

– Елки, что это?..

Он развернулся, держа на вытянутых руках – а, понятно, почему мне смерзшиеся пельмешки в голову пришли, подумал Пыхов где-то вдалеке, это я краем глаза за нержавеющей ареной наблюдал, – крупный, плохо залепленный пельмень. Шов разошелся, показывая неразличимое, но темное и непонятно почему пугающее нутро. По спине Пыхова, от копчика к шее, прошла такая крупная дрожь, что, кажется, пиджак зашевелился.

– Ультразвук, – сказал Юсупов сквозь звонкое омерзение. – Убирай его на хер.

Перекошенный Чепет торопливо забросил пельмешек в толстостенный стеклянный цилиндр и громко закрутил крышку, мало не расколотив.

Стало полегче.

– Мы сейчас Голема под его диктовку не создадим? – осведомился Пыхов сквозь зубы.

– Да он сам давно создал, – напомнил Юсупов.

– Аля, – сказал образец и повторил десятком разных голосов и интонаций, будто прихватывая, надкусывая и пробуя имя со все сторон: – Аля. Аля. Аля. Аля. Аля.

– Хватит, а! – пробормотал охранник, кривясь.

Пыхов, с трудом удержавшись от того, чтобы заткнуть ему рот, причем в буквальном физическом смысле, громко поинтересовался:

– Какая Аля? Ты же говорил, что вообще не в курсе, откуда девочка. Или вспомнил?

Женя медленно сказала:

– Девочка. Мне нужна девочка. Это вы про девочку?

– Ну что ты, – сказал Пыхов очень серьезно. – Как мы можем.

– Так она все-таки дополнительный диск памяти? – спросил Никитин. – Я же говорил.

– Так, – сказал Овчаренко.

Юсупов, откинувшись на спинку кресла, со смехом спросил:

– Вы всерьез намерены отдать своему дитятке его диск, не зная, что там записано?

– Заодно и узнаем, кэп, – сказал Пыхов, улыбаясь в ответ.

Посмотрел на Никитина, потом на Овчаренко и улыбаться перестал. Потому что они были предельно серьезны – и, похоже, безмолвно уже согласились друг с другом.

В двух этажах и десятке усиленных железобетонных стен от них щекастая девочка в сером трикотажном костюмчике сидела лицом к особенно толстой стене так, что почти упиралась в нее коленками и слишком коротко срезанными ноготками положенных на коленки пальцев. Палата за спиной девочки была небольшой, очень чистой, очень ярко освещенной и очень пустой: только застеленная кровать и тумбочка с одиноким апельсином на ней.

Девочка чуть шевелила пальцами, заставляя теплиться разным цветом то скрытые в стенах, но видимые ей провода, то волны мобильной связи, то вайфай. Потом замерла и сосредоточилась на далеких голосах. Послушала немного, встала с табурета и, не разворачиваясь, прошла к кровати спиной вперед, но так уверенно и ловко, как шла бы и обычным порядком. У кровати она замерла, услышала «Так», села и закрыла глаза.

Свет погас.

Девочка дала себе команду и уснула на четыре минуты двадцать секунд.

Она чуть-чуть недооценила степень одышки дежурного конвоира Несунова. Он сразу ответил на вызов из операционной и бросился исполнять приказ не мешкая. Но замок в двери палаты щелкнул через четыре минуты сорок семь секунд.