Текст книги "Всё как у людей"

Глава вторая
Хирургическое замешательство

– Тикают-тикают, – услышала Женя, вскинулась, чтобы злобно спросить: «Вам-то какое дело до моих часиков?»

И очнулась.

– В себя пришла, ты смотри, – отметил сквозь нытье сирены кто-то синий. – Есть шанс, похоже. Полиглюкин меняй, там чуть осталось. И адреналина еще пять.

– Легкие лопнут.

– Да похер разница, нам бы живую довезти. Быстро, под мою.

Там спица, хотела сказать Женя, чтобы они не пугались, наткнувшись на металл. Рот был заткнут наглухо – ни сказать, ни глотнуть. Дышать почему-то удавалось: Женя попробовала, из носа вырос кровавый пузырь и тут же лопнул, брызнув алой пылью в глаза. Женя моргнула, удивившись толщине век.

– Тихо-тихо, родная, – сказал синеватый, заполняя весь мир за алой пылью и что-то, кажется, делая с лицом и шеей Жени. – Сейчас все хорошо будет, потерпи, немножко осталось.

Синими у него были не только одежда, но и маска с шапочкой, а глаза в узкой щели между ними – наоборот, ярко-карими.

Мои часики сколько надо, столько и протикают, хотела объяснить Женя и выдула второй пузырь. Синий не увидел и не услышал: он отвернулся и заорал:

– Куда поворачиваешь, давай по Мира в пятую!

– Нам в восьмую сказали, там ждут уже, – возразил второй, которого Женя не видела.

– Сюда смотри! До восьмой не довезем точно. Юнус, в пятую едем, вот тут сворачивай! Молодец.

Синий снова закрыл почти весь мир, видимый Жене. Только цифры на далеком циферблате тускло горели у него над плечом, как торчащие из шва куртки светоотражающие петельки.

– Терпи, милая, Юнус у нас человек-ракета, почти домчали, как новенькая будешь, до свадьбы заживет. Не замужем еще?

И этот туда же, подумала Женя и перевела взгляд с ярко-карих глаз на тускло-синие цифры. Края циферблата помутнели, мигнувшая в его центре цифра два стала шагающим человечком со светофора и вдруг развернулась длинным сложным текстом, составленным из выхваченных небывалым черным светом символов, четких настолько, что видны даже сквозь плотное синее туловище.

Женя вобрала и поняла этот текст сразу, не цепляясь за частности типа «несовместимая с жизнью кататравма», «множественные сочетанные травмы», «геморрагический шок», «острая кровопотеря, предшествующая преагональному состоянию», лишь чуть задержавшись на нижней строчке, мигавшей на уровне пояса, как будто вместо хлястика: «…вероятность летального исхода в течение часа достигает 90 процентов».

Жалко, подумала Женя и отключилась.

Она не почувствовала, как ее ловко выгружают из реанимобиля на подготовленную каталку и проворно везут к поджидающему лифту. Не слышала торопливых пояснений «синего» врача Анзора дежурной сестре Серафиме по поводу нетипичности симптоматики и реакций доставленной больной, а еще невозможности реинфузии крови из живота, потому что там все в клочья и всмятку. Не оценила выражения, с которым Серафима оглядела зафиксированное на ложе тело Жени, даже под натянутой тканью не слишком совпадающее с человеческими пропорциями.

– Ну хоть кровь остановили, – пробормотала Серафима, на миг замерев перед лифтом, чтобы расписаться в поданных Анзором бумагах. – Или она кончилась просто?

– Девочка, не надо так, – начал Анзор.

Мутно-стальные двери лифта сомкнулись перед его лицом, скрыв санитаров и Серафиму, бережно освобождающую край простыни.

– Не надо, – повторил Анзор, посмотрел на часы и пошел к машине, ускоряя шаг. Бригада почти выбилась из норматива, надо наверстывать и переверстывать, пока премия не пошла на минус.

Ирина с усилием моргнула, вздохнула и свернула отчет. Она с утра провела две операции, одну сама, на второй, внеплановой, – водитель-пенсионер отключился за рулем, врезался в бетонную основу эстакады, влетевшим в салон двигателем раздробило ноги и низ туловища – предполагала ассистировать, чтобы посмотреть, на что способен Даудов по большому счету и без аппаратной шпаргалки: томограф с утра опять не работал, вторая поломка за месяц, и ремонтника обещали только к выходным. Вышло досадно: Ирина не выдержала и вмешалась, когда Даудов слишком рьяно, как ей казалось, взялся за иссечение тонкой кишки, которую вроде можно было спасти. Спасти не удалось, Ирина потратила двадцать ненужных минут, убеждаясь в этом, не по делу рявкнула на Даудова, чтобы не спорил, и едва не потеряла пенсионера, организм которого оказался не готовым к длинной операции. Не потеряла, вытащила – вместе с Даудовым, который обиженку не строил, а действовал быстро, толково, при этом вежливо. Проверку, можно сказать, прошел. А вот сама Ирина, получается, нет. Хуже завотделением, которая не верит своим хирургам, только завотделением, которая оспаривает решение подчиненного лишь для того, чтобы прийти к такому же решению, разбазарив драгоценное время и силы.

Ирина перед Даудовым извинилась при всех, и сам он отнесся к ситуации как будто с пониманием. Но осадочек-то остался. Этот осадочек предстояло растворять, вычерпывать и сцеживать неделями. Только такой заботы Ирине и не хватало для полной ясности сознания и перспектив. И насыпала этот осадочек она сама, в одну секунду. Мастерица.

Уже сейчас осадочек не давал справиться с нудной, но простенькой текучкой. Отчеты Ирина давно составляла на автомате, почти не приходя в сознание после операции, но сейчас смотрела на заполненную наполовину форму и не находила в себе сил добить ее и закрыть. Все в сад, решила Ирина. Яблони пора подрезать, первый урожай огурцов и артишоков подоспел, на подходе бананы и хлебное дерево, да и от бегемотов надо отбиваться. Займусь ими.

Ирина открыла окошко с игрой «Отчаянный фермер» и некоторое время не отвлекалась ни на перемещения персонала за приоткрытой дверью, ни на шум и суету, слегка чрезмерную, но пока вписывающуюся в обыденные рамки.

Если случай за рамки вываливался, а тем более оказывался чрезвычайным, Ирину звали. Ее ответственность, в том числе административная, в предельном варианте и уголовная, тьфу-тьфу, стучу по голове. Так что по всем законам, стандартам и правилам выживания младшего под старшим заведующую отделением должны как минимум уведомить о том, что вот, подставу для вас завезли, Ирина Станиславовна, свеженькую, с пылу с жару, ознакомьтесь хотя бы, в чем увязли, сами не ведая.

Пока не зовут. Значит, можно слегка подышать, укрывшись в зарослях сельдерея. Он, говорят, способствует переключению между видами умственной деятельности. Есть смысл проверить, распространяется ли это достоинство на нарисованную культуру.

Завершить проверку не удалось. Сцедив досадливое напряжение виртуальной прополкой и закупкой химикатов, Ирина добила один отчет и взялась было за следующий, но первые же строки заставили пальцы скреститься от стыда перед Даудовым, собой и миром. Пришлось снова спасаться в игре. И от себя, и от досадно закипевшей в подведомственном отделении суеты.

Ирина разок подняла глаза на мелькнувшую за дверью странность, но тут налетела красная саранча, борьба с которой требовала сосредоточенности.

Без отдельного сигнала не было повода вдумываться, почему к операционной торопливо прошла пара фигур в зеленом, а потом еще одна – то есть весь наличный состав дежурных хирургов. На то они и дежурные хирурги, опытные специалисты, чтобы справляться самостоятельно – и не под начальственным взглядом, который часто только мешает. Это Ирина, ставшая завотделением меньше года назад, помнила слишком хорошо.

Поэтому она крепилась, даже когда к операционной прошагали Бердзенидзе и Мышковец из гинекологии, а за ними долговязая дежурная на звонках Кристина, которой вообще не положено покидать пост. Но следом мимо двери, возясь с упаковкой стерильного комплекта, протопал Даудов. Ирина поджала губы, сохранила отчет и почти побежала за ним.

Даудов уже скрылся за приоткрытой почему-то дверью операционной. Ирина сунулась следом – и пройти не смогла: тамбур-шлюз, санпропускник и все чистое пространство вопреки любым инструкциям, правилам и понятиям, написанным и скрепленным, натурально, кровью, были перекрыты спинами врачей и медсестер. Мыться и облачаться как следует поздно, так что Ирина вделась в выхваченный с полочки фартук и торопливо принялась мылить руки, пытаясь высмотреть что-то сквозь спины. Без толку.

– Ну-ка, – сказала Ирина, уверенно отстраняя Кристину локотком задранной руки.

А Кристина не отстранилась. Просто не обратила внимания – так и тянула шею, вглядываясь сквозь щель между головами в нечто от Ирины скрытое и растерянно бормочущее. Ирина хмыкнула, потом хмыкнула погромче. Лишь тогда Кристина услышала, быстро глянула и посторонилась, не отвлекаясь ни на завотделением, ни тем более на демонстрацию смущения и виноватости, – просто сильнее вытянула шею, чтобы не потерять из виду картину, по-прежнему недоступную Ирине, которая была ниже Кристины на голову.

Ирина протиснулась мимо Серафимы и Заура, физиотерапевт-то что здесь делает, да еще в нестерильном халате, они обалдели, легонько ткнула локтем Даудова, – тот оглянулся и неохотно подвинулся, тут же вернув взгляд туда, куда пялились остальные, – выдвинулась наконец к залитому светом столу и замерла.

Несколько лет назад Ирина делала капитальный ремонт в квартире, доставшейся от бабушки. Отдельные неполадки Ирина помогала устранять и раньше – ну как помогала, приезжала и вызывала сантехника после очередных панических возгласов бабушки в трубку о том, что она сейчас умрет от инфаркта, а Ирине придется всю жизнь работать на соседей снизу, которых заливает прохудившийся водопровод. По звонку изрядное время спустя приходил не в меру ироничный сантехник Юра, неспешно вываливающий многолетние напластования прибауток и анекдотов на Ирину, которая по слезной просьбе бабушки следила за тем, чтобы Юра ничего не украл. В ванной же очень много драгоценностей и просто вещей, достойных пылкого внимания грабителей. Например, шампунь, мочалка или водные счетчики, которые в шкафчик не влезли, поэтому торчали над раковиной, будто приборы в кабине исследовательской модификации паровоза Черепановых.

В свободное от баек время Юра, бурча, без особой охоты ввинчивал очередное колено, муфту или патрубок в и без того еле вмещавшееся в шкафчик перекати-поле чугунных, железных и пластиковых труб, кивнув, забирал у бабушки денежку, которую она умудрялась подавать одновременно испуганно и высокомерно, и удалялся, оставив запах курева, носков и неизбежности следующей аварии.

Ирина почти год после смерти бабушки не решалась на ремонт во многом из-за нежелания совсем радикально окунаться в древние анекдоты и запахи. Но куда деваться – решилась, заранее настроившись на то, что теперь Юра впихнет в шкафчик погонные метры труб, совсем уже несовместимые с евклидовым пространством и здравым смыслом.

Получилось по-другому. Вместо Юры явился молодой щуплый узбек, который, открыв дверцу и полюбовавшись стимпанковским содержимым шкафчика, хмыкнул, назвал сумму – побольше обычной, но сильно меньше того, что выцыганил Юра только за последний бабушкин год, – и, заручившись согласием молодой хозяйки, вырезал и безжалостно выкинул сперва на лестничную площадку, потом к мусорке все многотрубное перекати-поле, а вместо него вставил несколько металлических и пластиковых труб, застенчиво оттопыренных поворотными коленами и длинными рычагами кранов. В шкафчике освободилось гигантское пространство, достаточное не только для водосчетчиков, но и для швабры, пары ведер с тазиком и еще кучи всякого хлама, который вечно копится и не может найти место в ванной.

Что-то подобное освобожденному шкафчику Ирина видела сейчас в раскрытой брюшной полости лежащей на столе женщины. За операционным пространством, ярко освещенным и распахнутым, была различима только голова. Глаза закрыты – не только анестезией, но и гигантскими темными гематомами – а большая часть лица не видна под шапочкой и пластырем, закрепляющим интубацию, но понятно, что женщина явно молода и совершенно не похожа на шкафчик из бабкиной из ванной.

Снаружи. Но не внутри.

У женщины не было тощей кишки, обычно заполняющей стандартными петлями большую часть отведенного кишечнику места. Поэтому, невозможным вообще-то образом, было видно, что нет и подвздошной, заполняющей остальное пространство, и слепой кишки. А двенадцатиперстная, вопреки нормальной анатомии и законам природы, переходила в толстую почти сразу, через утолщение типа колена в бабушкином шкафчике. Ниже толстая кишка, выглядевшая неправильно или, наоборот, слишком правильно – с точки зрения человеческого глаза, а не человеческих внутренностей: без вздутий гаустрации, ровной и одинаковой на протяжении каждого отрезка – будто подхватывалась еще двумя коленами серовато-розового цвета. И ни следа брыжейки.

– Госп-п… – пробормотала Ирина, делая шаг вперед и машинально выставляя руки, чтобы Серафима накинула на них стерильные рукава, но никто ничего не накинул. – Это как?

– А это как? – бегло взглянув на нее, осведомился Никита, стоявший, оказывается, у стола. Ирина увидела, что у девушки на столе нет не только нормальной выделительной системы. Репродуктивной нет вообще – ни яичников, ни матки. Пустой провал с черно-белым от яркой подсветки дном небывалых очертаний.

В голове у Ирины зашумело, к горлу подступила тошнота.

– Кто ее так? – спросила Ирина слабым голосом.

– Никто, – ответил Никита. – Оно сразу такое.

– Оно?

– Вот, – сказала Зарема, стоявшая рядом с Никитой, и отвела лоскут.

Под мышцей блеснула сталь. Отсвет от операционной лампы прошел по изгибу металлического ребра, кольнув Ирину в глаза. Ирина зажмурилась и вздрогнула от невнятного сипения, долетевшего из-за операционного поля.

Сипение не могло быть внятным, его в принципе не могло быть: инкубационная трубка в трахее не позволяла смыкаться голосовым связкам. Но Ирине показалось, что она разобрала слова «Это спица».

Никита и Зарема тоже вздрогнули, как и все в операционной. Дважды звякнул по полу зеркальный крючок, оброненный Никитой.

К столу продавился Борис Анатольевич, анестезиолог, дернулся, будто собираясь вручную навести порядок на вверенном участке, и застыл, очарованный недоступным Ирине зрелищем.

– Еще и спица, – отметила Зарема задумчиво. – Рука такая же, я скальпель сломала.

– Это кто? Это она? – спросил кто-то.

Кажется, сама Ирина и спросила, не слыша себя.

Никита, опасливо взглянув на не видимую теперь Ирине голову пациентки, зло сказал:

– Серафима, инструмент мне, живо.

Серафима проскользнула мимо, быстро подала Никите новый инструмент и подступила к Ирине со стерильным халатом. Та машинально вделась в него и дала себя завязать.

– Ты закончить решил, – констатировала Зарема с непонятной интонацией.

Никита открыл рот, чтобы ответить, выдохнул и тоскливо сказал:

– Что закончить-то? Я не механик и не сантехник, меня с такими… патрубками не учили.

– Зашиваем? – деловито спросила Зарема.

– Блин. А дальше что?

– Так, – сказала Ирина, вдруг будто резко проснувшись.

Она ярко и предметно представила ближайший час, ближайший день и ближайший как минимум месяц, которые им всем, а особенно ей, заведующей злосчастным отделением, предстоит расхлебывать последствия разверзшейся перед глазами дикости.

– Кто ее сюда привез? Фамилию мне, телефон найти и звоните срочно, чтобы приехал и… Будем разбираться, что делать, чья ответственность. Серафима, ты бригаду записала?

Серафима, бледнея и водя ладонями по груди и бедрам в поисках несуществующих карманов, предложила:

– А может, диспетчеру?

– Какому диспетчеру, вам запись нужна?..

Ирина вздрогнула и замолчала, Никита отшатнулся, и теперь уже Зарема уронила что-то со звоном, от которого запоздало вздрогнули все остальные. Запоздало – потому что не увидели, что женщина на операционном столе приподняла голову, с трудом всматриваясь сквозь стиснутые раздутыми веками ресницы.

Она пальцем шевельнуть не должна, мучительно медленно подумала Ирина. Перед интубацией пациент обездвиживается миорелаксантами, тем более пациент с такими травмами.

Борис Анатольевич опять дернулся, протянул руки к идущей от аппарата ИВЛ трубке, тут же неловко прижал их к груди и снова замер, как и остальные.

Женя поморгала, всматриваясь в голубоватое полотно, растянутое перед глазами и попыталась спросить: «Где я?» В ушах коротко зашипело.

Она уронила голову на стол, не поняв, твердый он или не очень, и поводила глазами. Вверх смотреть было неприятно, слишком светло, по сторонам стояли зеленые фигуры без лиц. Одна из них выставила перед собой что-то блестящее. Ножницы, что ли, подумала Женя и чуть не хихикнула, представив, что она – бумажная кукла, с которой играют эти зеленые фигуры, например, кроят костюм для нее. Накрыли тканью и вырезают прямо по контуру. Красивый цвет, может симпатично получиться.

В памяти мелькнула шеренга бумажных кукол, очень разных, нарисованных и напечатанных в одну, четыре и много красок на газетной, офсетной, глянцевой бумаге, а Женя удивительно быстро вырезала этих куколок из страниц и обряжала в очень разные костюмы, то ловко, то нет, а мама подбадривала ее, ласково поглядывая сквозь рыжую челку, поправляя иссиня-черную прядку, убирая тяжелую русую косу, упавшую на грудь, и глаза у нее были теплыми карими, зелеными с серым крапом, холодными голубыми, как ткань, какие глаза были у мамы?!

Женя, кажется, дернулась, фигуры по сторонам, кажется, вздрогнули, та, что слева, выставила ножницы перед собой. Женя испугалась, что эдак они ей и руку отрежут, как только что сама она в памяти отхватила руку бумажной кукле ножницами, зажатыми в очень не такой, как обычно, руке.

Чем не такой-то, подумала Женя, попыталась поднести руки к глазам, чтобы рассмотреть и сравнить, но не смогла и поняла, что руки ей уже отрезали.

Как я теперь без рук-то, подумала Женя, заплакав без слез, которые почему-то не текли. Кто меня замуж возьмет. Сами про часики талдычите, а сами часики вместе с руками отрезаете. Вы дураки совсем, что ли, за такое сажать мало, самим вам руки оторвать, вот прямо сейчас лично оторвала бы, как куколке, если бы вы первыми не…

Женя не сразу, но вскинула руки – которые, оказывается, были, обе, хоть и привязаны зачем-то, – пошевелила ими в стёршем пальцы и детали свете и, медленно выдыхая ужас и облегчение, поднесла ладони вплотную к глазам, чтобы убедиться, что пальцы на месте и кожа, кажется, не шоколадная, как в воспоминании про куколку и ножницы.

Рядом вскрикнули, кто-то возбужденно заговорил на три голоса: «Смотри, смотри, как надулась, впрыск пошел – это что у нее, самоинъекция, блин, я не могу». Женя не обратила на гомон внимания. Она рассматривала свое предплечье.

– Мать, ты кто вообще? – тихо спросил ее мужчина с кривой железкой – не ножницами, оказывается, – в руке.

Женя наконец оторвала глаза от металлического блеска, пугающего сильнее раны, которая располовинила ее тонкое и совсем не кровоточащее предплечье, от светлых нитей световодов, вделанных в почти незаметные стальные ложбинки и внезапно посверкивающих голубыми, в тон растянутой ниже шеи ткани, искрами. Женя повозилась, разбираясь, выдернула из себя несколько толстых иголок, с треском, чуть не выдрав верхнюю губу, содрала длинный пластырь, налепленный буденновскими усами под носом, зацепила толстый провод, всунутый в угол рта, разбитого, холодного и совсем чужого, потащила, вытянула из горла и обронила невыносимо длинную скользкую трубку, прогнала туда-сюда царапающий воздух, привыкла, скинула на пол звякнувшие зажимы, отправила следом простыню и принялась осторожно ощупывать дыру на весь живот и бок. Предплечье сорвалось, сталь звякнула о сталь.

Слева кто-то охнул. Кажется, не одним горлом. Кажется, там было несколько человек. Много.

Женя приподнялась так, что шея скрипнула, заглянула в дыру, всхлипнула и откинула голову, звучно стукнувшись затылком и снова не поняв, мягко или твердо. Пусть не смотрят, я же голая, хотела сказать она, хотела отвернуться от зевак, хотела прикрыть грудь, пах, дыру, разверстую бесстыднее паха, но замерла, уставившись на кончики пальцев.

Перед глазами Жени стремительно развернулись светящиеся простыни быстро меняющихся текстов и картинок. Женя видела, понимала и осознавала их все. Она только не могла понять, что такое «самодиагностика» и какое отношение к ней имеет подробное описание повреждений, полученных системой, а также рекомендованные способы немедленного устранения неполадок.

И вдруг поняла.

Она все поняла.

Ирина поморщилась, глядя на нескладно ворочающееся на операционном столе голое тело. Тело было слишком бледным и довольно нелепым, дыра посреди него пугала размерами, а еще больше – нескладно смыкающимися и размыкающимися при движениях краями. И совсем до изморози пугали раздувшиеся на дне дыры узелки, деловито брызгавшие во все стороны жидкостями разного цвета и густоты.

Этого не могло происходить. Этого не должно было происходить. И уж точно – во вверенном ей отделении.

– А полис у нее с собой, кстати? – деловито спросила Ирина, надеясь, что голос не трясется совсем заметно. – И, кстати, тест на ковид делали?

– Сейчас, – сказала разрезанная женщина и вдруг вроде бы не очень быстро, но как-то враз и довольно ловко села на операционном столе, свесив ноги. – Сейчас-сейчас.

Она спустила изодранные в мясо ноги на пол, выпрямилась, покачнулась, прихватив разрубленной до серебристой кости рукой края раны и, кажется, поморщившись, – насколько было заметно под шапочкой и маской, оставшимися единственной ее одеждой. Повела глазами, выставила перед собой руки с неправильно, как вывернутая из веника метелка, торчащей левой кистью. Руки были, конечно, как и вся пациентка, обработаны перед операцией, но темная кайма на содранных ногтях и суставах под ярким светом просто прилипала к глазам.

Женщина с распоротым животом сказала:

– Серафима, накинь, пожалуйста.

Серафима испуганно посмотрела на Никиту, потом на Ирину.

Она знакомая твоя, что ли, хотела спросить Ирина с торжественным, хоть и непонятным ей самой гневом. Женщина с распоротым животом посмотрела на руку и, поморщившись, в два движения поставила кисть как следует.

Хоть частично анестезия действует, значит, раз она боли не чувствует, подумала Ирина и тут же спросила себя в панике: а что ей анестезия и что ей боль, стальной бабе-то.

Стальная баба застенчиво добавила:

– Поскорей, пожалуйста. Я же голая, неудобно.

Серафима метнулась к ней с распахнутым халатом, в последний миг остановилась и не надела, а накинула рукава на вытянутые кисти, скрывая к общему облегчению хотя бы разрубленную руку.

Ирина закрыла глаза и глубоко вдохнула, почти не сомневаясь, что сейчас выдохнет, откроет глаза и убедится, что весь этот душный бред был только сном, а сама она неспокойно, но благополучно дрыхнет дома – или хотя бы в своем кабинете перед экраном с урожаем по-киношному толстых и блестящих тыкв.

Она открыла глаза и увидела сероватую полоску лба выше темных бровей и непонятного из-за тени и гематом оттенка глаза ниже темных бровей.

Пациентка стояла прямо перед Ириной.

Ирина моргнула.

Пациентка устало сказала:

– Ирина Станиславовна, у вас сейчас тыквы перезреют.

Рот Ирины приоткрылся – не для ответа, а просто так.

Пациентка осторожно обошла ее и заковыляла к выходу. Голые ступни шлепали по кафелю и отлипали от него со звуком, разносившимся, наверное, на все отделение.

Народ расступался бесшумно и не дыша.

Только Никита просипел что-то невнятное и тут же замолк, не пытаясь предпринять более членораздельную попытку.

Когда пациентка вяло толкнула дверь, стоявшая у двери Кристина отшатнулась, уперевшись лопатками в стену, и растерянно пробормотала:

– Вам справку…

Пациентка мотнула головой и вышла.

Ирина обнаружила, что легкие ее пусты, сипло вздохнула и сказала:

– Кристина, набери приемную. Срочно.