Текст книги "Воля народа"

13

Мужчина на лестнице в подъезде, Вайлеман хотя бы надеялся на это, был всего лишь дворник или даже один из обычных жильцов, особенно ретивых, всерьёз воспринимающих слоган «каждый отвечает за общество в целом». Официальной функции у него не могло быть, иначе бы он спросил удостоверение личности, а не принял на веру, что Вайлеман действительно тот, чьё имя и адрес обозначены на форзаце книги. Или, может, он сообразил это с опозданием, тогда облегчение Вайлемана напрасно, или он оттого не попросил у него удостоверение личности, что и так знал, кто спускается по лестнице, потому что поджидал его, и это опять же значило, что…

Лучше всего вообще не пускаться в эти рассуждения, в них запутаешься, как в дебрях, зацепившись тут за какое-нибудь «если», а там за «может быть», и весь твой научный подход никуда не приведёт, а только заставит тебя нервничать. Будь это всего лишь любопытный жилец дома, один из тех, кто умывает свой нос лишь для того, чтобы сунуть его не в своё дело, такие люди находились всегда, а с тех пор, как собственное любопытство можно стало выдавать за патриотизм, они стали расти на каждом дереве. Так или иначе: тот экслибрис в учебнике по шахматам, о котором он ничего не знал, этот экслибрис оказался лучшим доказательством заготовленной отговорки, что он явился в квартиру покойного, чтобы забрать свою книгу, и он эту книгу нашёл и взял, всё ясно, большое спасибо, хорошего вам дня. Короткое задержание имело свои преимущества, его тазобедренный сустав, не любивший эти покорения Эвереста, мог немного передохнуть, хоть какой-то плюс.

Если мужчина в подъезде действительно был просто любопытный, а не…

Лучше не думать об этом.

Гораздо интереснее был другой вопрос: почему в экслибрисе указано имя не того владельца? Почему «Вайлеман», а не «Дерендингер»? Этому было лишь одно логичное объяснение, и Вайлеман испугался самого себя, потому что мог теперь думать как о естественном, хотя это было, вообще-то, немыслимо, в цивилизованном обществе такое должно быть немыслимо: Дерендингер уверенно принимал в расчёт то, что его расследования могут стоить ему жизни, об этом он недвусмысленно говорил Элизе, и он был прав, да, он оказался прав. Но если он считал возможным, что его убьют, то он предполагал, что после его смерти будут рыться в его вещах и устранят все указания на результаты его розысков, нет, тогда бы, если Дерендингер действительно так ясно всё предвидел и подготовился к этому, тогда бы он не оставлял на столе никаких указаний, разве только совсем неважные или сознательно уводящие не туда. Вместо этого он попытался бы передать всю собранную информацию дальше другим способом, незаметно зашифрованной, как он при их встрече на Линденхофе всё время говорил об одной шахматной партии, имея в виду убийство Моро-сани, он искал бы секретный способ информировать Вайлемана, что-нибудь такое, что при обыске квартиры не бросилось бы в глаза, он спрятал бы свои наводки, в книгу по шахматным эндшпилям, например, может, пометил бы в ней какие-то отдельные буквы или оставил бы сообщение другим способом. И он вписал ложный экслибрис, чтобы книга рано или поздно оказалась у него, у шахматиста Вайлемана; Дерендингер, правда, не мог знать, что его старый коллега будет осматриваться в его квартире, но он, пожалуй, полагался на то, что кто-то при уборке обнаружит запись и перешлёт книгу якобы владельцу. Если так, то он отыскал особенно подходящее средство для своего тайного послания, сознательно или случайно. Это было прямо-таки символично: из Авербаха можно было извлечь тот урок, как поставить мат противнику и в якобы безвыходной позиции, и нечто похожее, таков был вывод, к которому пришёл Вайлеман, нечто похожее хотел сказать ему тем самым и Дерендигер.

Если такой противник действительно есть и всё это отнюдь не старческая фантазия, двойная старческая фантазия – Дерендингера и его самого, двух заслуженных журналистов, расследующих несуществующую историю, которую один из них выдумал, а другой слишком охотно ей поверил, лишь бы ещё раз получить возможность вести расследование. При работе над историей самая большая ошибка – выставить как факт вещи, не имеющие доказательств, а то, что Элиза клялась и божилась, что Дерендингер был в своём уме и совсем не свихнулся, это ещё не было доказательством, и оставалась такая возможность, что Дерендингер что-то себе навообразил, просто оттого, что не выдерживал быть ничем не занятым. И фамилию Вайлемана в книге можно истолковать и по-другому: может, Дерендингер где-то случайно обнаружил Авербаха, может, наткнулся на книгу в ящике, где покупатели роются сами, купил её за пару монет, чтобы подарить Вайлеману, и вот поэтому…

Но Дерендингер был мёртв, и это не было старческой фантазией. И в том, как он умер, дело было нечисто. Он был убит, это факт, из которого надо исходить, кто-то на него посягнул, и этот кто-то потом обыскал его квартиру или распорядился обыскать, те же самые кто-то, это был не один человек. Что оттуда исчезло, теперь уже не узнать, но то, что осталось, на что не обратили внимания – как раз потому, что оно лежало на поверхности, – это теперь было в руках у Вайлемана.

Его нетерпение получше рассмотреть Учебник эндшпилей было так велико, что он на полдороге к трамваю сел в кофейне – одной из тех, каких он обычно избегал только потому, что ему действовал на нервы их развесёлый рекламный слоган: «Für KoffeInsider»[1]1
  В этом «противозаконном» слове сочетаются «кофеин» + «инсайдер». (Прим. переводчика).


[Закрыть]. За эту глупость какое-то рекламное агентство огребло, надо полагать, кучу денег. Он ненавидел эти новомодные игры со словом, которые распространялись, словно сыпь, на всё большее количество лавочных вывесок, из-за этого он после многолетней верности поменял даже парикмахерскую – только потому, что её помещение теперь называлось Hair Force One. Была и вторая причина избегать этой сети кофеен: цена крепкого кофе была здесь такова, что можно было подумать: кофейные бобы стали вымирающим видом, подобно сельди, которую можно себе позволить лишь по особым случаям.

Кроме него, в кофейне сидели только две пожилые женщины, из беседы которых время от времени взмывало подобно ракете хихиканье. Он выложил Авербаха перед собой на столик – чугунная его нога, видимо, должна была напоминать о французском бистро – и тщательно исследовал зачитанную книгу. Дешёвая, пожелтевшая бумага. Пятна старческой пигментации на страницах. Вышла в 1958 году; в век интернета такие книги больше не переиздавались. Издательство «Спорт», Берлин, тогда ещё ГДР, историческая эпоха, из которой Вайлеман теперь мало что помнил. Он пролистывал эту старую книгу страница за страницей, ища подчёркивания, пометки на полях, что-нибудь такое, что можно было бы истолковать как послание. И ничего не обнаружил. Абсолютно ничего.

Единственной особенностью был снимок Авербаха с этими двумя мужчинами. И где только Дерендингер раздобыл эту картинку из времён приезда русского гроссмейстера? Или она уже лежала в книге, когда он её купил?

Вайлеман досадовал на себя за то, что в спальне Дерендингера просто вынул эту фотографию, не обратив внимание, между каких страниц она была заложена. Возможно, это имело какое-то значение. Нет, криминалистом он явно не родился.

Тот большой флаг Швейцарии он ещё помнил. Сеанс одновременной игры состоялся тогда в Жёлтом зале Народного дома, и флаг висел на передней стене, прямо позади игрока за первой доской. Сам Авербах никогда не сидел за столом, всё то время, что Вайлеман там был, он вообще ни разу не присел, хотя ему было уже хорошо за восемьдесят, он вообще вошёл в последний момент, когда все игроки уже сидели за своими досками, даже опоздал на пару минут, перемещался внутри подковы из трёх длинных столов от одного к другому и делал свои ходы, вначале ещё неспешно, а потом – с каждым противником, которому ставил мат, – всё быстрее, едва давая подумать. За всё то время он ни с кем не перекинулся словом, хотя специально организовали русского переводчика, и когда последняя из двадцати четырёх партий была доиграна – Хейдман из шахматного клуба Ласкера ещё и годы спустя хвастался ничьей, – Авербах тут же исчез, даже не проанализировав с ними партию, на что они так надеялись. Это было прямо-таки невежливо, но старому господину такое можно было простить. Тогда было сказано, что он сразу попросил увезти его прямо в отель.

Когда же мог быть сделан этот снимок? И кто были эти двое мужчин справа и слева?

Вайлеману пока что не требовались очки для чтения, чем он очень гордился, но ведь моложе не становишься, а если всю жизнь тебе всегда приходилось так много читать… Короче, без лупы он не мог как следует разглядеть лица на фотоснимке, да и свет в этом благородном сарае был скудноват. Он постучал пятифранковой монетой по подносу, только ради звука, ему уже было ясно, что монетой в таком кафе не обойдёшься, лучше сразу доставать из портмоне купюру. Здесь действительно обслуживали, при таких ценах этого можно было и требовать; в кои-то веки ему не нужно было самому забирать свою чашку со стойки, как это обычно бывает. Кельнер, считая, видимо, это долгом своего аристократизма, не торопился, хотя, кроме Вайлемана и двух хихикающих женщин, посетителей больше не было. Наконец он милостиво явился к столу и спросил слегка обиженным тоном:

– Вам не понравился наш кофе?

Вайлеман не нарочно оставил свой «ристретто» нетронутым, он просто забыл его выпить, сосредоточившись на шахматной книге, но теперь он не мог упустить случая сорвать на ком-нибудь злость.

– Нет, – сказал он, – не понравился. Но это моя собственная ошибка. Никогда не следует заходить в дешёвые забегаловки.

14

Нет, очки для чтения Вайлеману ещё совсем не требовались, но иногда, например, на бумажках, вложенных в упаковку с лекарством, текст печатался очень мелким кеглем, назло покупателям, и вот ради таких случаев на его письменном столе лежала лупа. Но и с её помощью он не мог лучше рассмотреть лица двоих мужчин. Прошло некоторое время, прежде чем ему пришло в голову самое лучшее решение; оно с самого начала было разумнее, но ведь он был ретро или, как неоднократно упрекал его Маркус, просто-напросто старомоден, поэтому и вспоминал лишь в последнюю очередь о том, что большинство проблем можно решить с помощью компьютера. Не то чтобы он не управлялся с этими вещами, не так уж это было и сложно, но всякий раз, когда он заставлял этот электронный мозг работать на себя, ему казалось, будто он мухлюет, использует шпаргалку или тайком списывает у соседа по парте. Ну и вот, на сей раз пришлось к этому прибегнуть. Он отсканировал фотографию и увеличил её на экране.

Кто бы ни сделал изначальный снимок, камера у мужика – или у женщины – была дрянь, или она была сломана, Вайлеман не очень разбирался в этих технических вопросах. Как бы то ни было, не все части снимка получились одинаковой резкости. Хуже всего было видно лицо мужчины справа от Авербаха, с прикрытым глазом; если его увеличивать, он распадался на отдельные пиксели; как они делают это на телевидении, когда в кадр попадает кто-то, кого нельзя показывать; полицейский там или малолетний.

Но почему снимок нерезкий только на этом месте? С мужчиной слева всё иначе, его Вайлеман мог без проблем увеличивать, мог вырезать по частям рот или подбородок, мог чуть ли не в поры ему залезть, и всё оставалось чётким и узнаваемым и совсем не расплывалось. И когда он потом пару раз кликал на знак минус и снова видел всё лицо полностью, ему казалось, будто этот человек над ним посмеивается, забавляясь тем, что он его не узнал, хотя, вообще-то, должен был узнать. Это было знакомое лицо, в этом Вайлеман не сомневался, но он – хоть сдохни – не мог вспомнить, кто это. «И никто не знает тут, что Румпельштильцхен меня зовут!»

И на значке кантона, который Авербах, должно быть, получил в качестве типичного швейцарского подарка для гостя и из вежливости тут же приколол его на лацкан, при увеличении всё было видно, даже маленькая красная чёрточка, которая – раньше он никогда не замечал этого – должна была изображать мужскую силу медведя. Наверное, выбрали для гостя именно этот кантон, потому что его герб немного напоминал русского медведя и…

Стоп. Момент. Красный медвежий пенис. Красные когти. Красный язык.

В точности как на том значке, который Дерендингер сунул ему в ладонь на Линденхофе.

Куда же он его подевал? Он тогда хотел его выбросить, это он точно помнил, но потом всё-таки не выбросил. Должно быть, снова сунул его в карман. Во что он был одет в тот день? Английский пиджак, естественно, он ещё хотел, помнится, произвести им впечатление на Дерендингера, но тот был в таком состоянии, что ничего не заметил бы даже, явись Вайлеман на ту встречу в плавках и в очках для подводного плавания. Уже, наверное, чувствовал за собой по пятам погоню, знал, что находится в смертельной опасности. Если так, то он тогда сунул ему этот герб в руку не из безумия, а потому, что это имело какое-то значение. Потому что хотел ему тем самым что-то сказать.

Но что?

Он нашёл значок в правом кармане пиджака. Сравнил их – значок под лупой и увеличенную часть фотографии на экране, с лацканом пиджака Авербаха. Не могло быть никаких сомнений: то был не просто такой же значок, а тот же самый – различие, которого все нынешние молодые журналистишки, кажется, больше не знали. Маленький кусочек эмали, который обозначал язык медведя, был отколот на том же самом месте. Как этот значок попал в руки Дерендингера? Он встречался с Авербахом в тот его приезд в Цюрих? Вайлеман не мог себе вообразить ни одной причины для такой встречи. Интервью? Редакция откомандировала его провести беседу со знаменитым гостем? Но даже если и так – а Вайлеман не верил этому «если», Дерендингер был тогда крупным политическим журналистом и вообще не мог заинтересоваться таким сеансом одновременной игры, – но даже если: с какой стати Авербах отдал бы ему свой значок? И почему кто-то подарил русскому гостю ущербный герб кантона? Ведь он уже тогда был отколот, иначе бы этого не было видно на фотографии. Или кто-то заметил маленькую неисправность, они заменили значок на исправный, а Дерендингер забрал сломанный себе на память?

Если он вообще тогда хоть раз встречал Авербаха.

Всё это было загадочно, но именно такие загадки, в чём не раз убеждался Вайлеман в свои активные времена, и могли пригодиться в розысках, не потому, что они давали прямые ответы, а потому, что помогали тебе поставить правильные вопросы.

Он ещё раз изучил увеличенную фотографию. С человеком справа он потерял всякую надежду, но с левым… У него было чувство, что лицо ему хорошо знакомо, даже очень хорошо, но он не мог вспомнить, кто это и в какой связи он его когда-то видел. Такую проблему он знал из своей профессии, где такое часто случалось в работе над статьёй: доходишь до половины фразы и точно знаешь, что для её продолжения есть прекрасная формулировка, но она затерялась где-то в мозговых извилинах и никак не показывается оттуда. Бесполезно ломать над этим голову, как раз наоборот: слова – зверьки пугливые, и если за ними гнаться, они только забиваются ещё глубже в чащу.

Сравнение ему не понравилось ещё до того, как он его додумал; в конце концов, ведь он не лесник. Ну ладно. Если что-то не вспоминалось ему в процессе письма, был только один действенный метод: отложить это, больше о нём не думать, и тогда подсознание рано или поздно само создаст нужную цепочку. Тот же приём должен сработать и для лица. Итак, перерыв на кофе. Когда-то давно, считай в средневековье, в ту давнюю эпоху, когда у него бывали оплачиваемые командировки и его посылали за материалом об одном скандале в Швейцарской гвардии Ватикана, он в Риме купил крохотную кофеварку для эспрессо, она выдавала ристретто, который был по крайней мере не хуже того пойла миллионеров, которое он за большие деньги оставил холодным и нетронутым в той забегаловке. Две полные ложки специальной итальянской смеси, хотя, конечно, для крошечного ристретто это было многовато, но эту маленькую роскошь он себе позволял. Жизнь была слишком коротка, чтобы пить слабый кофе.

Сперва как всегда поднимался этот аромат, обонятельное обещание предстоящего наслаждения, потом начинался свист, всегда напоминающий Вайлеману предсмертный хрип старика, тяжко вбираемый или исторгаемый последний вдох, и потом…

Воля. Точно! Мужчина на снимке слева от Авербаха – это был Воля, тот самый Воля, который теперь лежал в больнице, подключённый к аппарату искусственного дыхания, производящего один за другим стонущие, свистящие вдохи. Вайлеман не мог его вспомнить сразу лишь потому, что президент конфедеративных демократов был принадлежностью совсем другого мира и уж точно не мог присутствовать на этом сеансе одновременной игры, да и зачем ему, это был не тот повод, который позволяет набрать дополнительные голоса избирателей. Тем не менее, он был на этой фотографии, однозначное доказательство того, что Воля встречался с Авербахом в тот день – и достаточно долго, чтобы был сделан снимок для прессы. Может, он и был тем человеком, который приколол на лацкан гостя бернского медведя, а после этого встал рядом и стал улыбаться в камеру. Но когда же это могло произойти? Не в то время, когда все они сидели за своими шахматными досками и ждали гроссмейстера, а им говорили, что он ещё в отеле. И всё же то был Воля, без всяких сомнений, не нынешний, фото которого они теперь больше не показывают, а его прежнее Я, тогдашнее, ведь его лицо приходилось видеть довольно часто, на плакатах или по телевидению. Вот снова загадка.

Пока он застрял в своих рассуждениях, прекрасный кофе, разумеется, перекипел, а когда он хотел убрать кофеварку с плиты, ручка оказалась так горяча, что он обжёг пальцы. Ну ничего. Залитую плиту он отчистит потом.

Воля.

К шахматам он не имел никакого отношения, иначе бы Вайлеман знал. В самом начале его политической карьеры член шахматного объединения по фамилии Воля не сделал бы чести клубу, но позднее, после победы конфедеративных демократов на выборах, они бы этим хвастались. И в партийной пропаганде такое хобби непременно было бы упомянуто, поскольку они не упускали ничего, что могло бы выставить Волю в хорошем свете, начиная от его музыкальности и кончая тем фактом – если то был факт, а не выдумка его консультанта по рекламе, – что он с воодушевлением ходит на состязания борцов. Они бы с удовольствием упомянули и о его любви к шахматам, такое хобби хорошо подошло бы к его образу, господин президент партии как великий мыслитель. И он не встречался бы тайно со знаменитым гостем из России, а встречался бы официально, даже бы, может, сыграл с ним, и они бы заплатили Авербаху дополнительный гонорар за то, что он не поставит Воле мат в двенадцать ходов.

Но всё это было бесплодное мудрствование, пустое теоретизирование, лишённое фактического базиса. Нет, Вайлеману нужно было действовать – последовательно, шаг за шагом, и сперва разузнать, кто тот человек справа от Авербаха, может, обнаружится какая-то связь. Вот только как это устроить?

Ему не приходило в голову никакого решения, но ему становилось всё яснее, что для его розысков было важно – нет, не просто важно, а неотвратимо – идентифицировать этого человека.

И потом, когда он пытался отчистить поверхность плиты, не поцарапав чувствительную стеклокерамику, ему пришло в голову, что ведь он не один. «Чтобы высечь искру, надо столкнуть две головы». Лихтенберг. Может, он продвинется, если обсудит проблему с Элизой, она разбирается во всех современных приборах, у неё ясный ум, она…

Перед кем он, собственно, пытается притворяться?

15

Он целый день был в городе, поэтому не было требованием вежливости – уговаривал он себя, – основательно принять душ, прежде чем отправиться к Элизе, и раз уж он помылся, врал он самому себе, надо заодно надеть и чистое бельё. И когда ему потом совершенно случайно после бритья подвернулся под руку флакон лосьона, всё ещё старинный флакон, который Дорис подарила ему на Рождество, когда они ещё были вместе, когда он совершенно случайно наткнулся на этот флакон – почему бы нет, несколько капель никому не повредят. Но запах показался ему потом слишком интенсивным, и он попытался снова его смыть, как Элиза смывала с себя после похорон Дерендингера его парфюм, чтобы у неё не возникало вопроса, почему он так для неё расстарался. Эта женщина была чертовски хорошим знатоком людей, и она не должна думать…

А почему, собственно, нет? Дерендингер, она сама рассказывала, был её клиентом, прежде чем стать её другом, значит, всё же это было мыслимо – всего лишь представимо, не более того, пока не более, – что у него с ней могло произойти наоборот, сначала друзья, а потом… В конце концов, это ведь её профессия.

Но сейчас действительно было не время предаваться безумным мечтам, которые он давно считал отработанными, раз и навсегда, старый пень есть старый пень, тут не поможет никакой лосьон после бритья. То, что ему вообще пришло в голову нечто столь пубертатное, он мог объяснить только стимулирующей силой взыгравшего в нём охотничьего инстинкта, тем фактом, что он, наконец, снова вышел на след некой истории.

Хотя он ещё не имел понятия, что это за история.

Но как бы то ни было: он вёл розыски, он кое-что нашёл, и он позвонил Элизе только для того, чтобы сообщить ей это; её профессия вообще не играла при этом никакой роли. Ей станет любопытно, все женщины любопытны, и было только правильно, что он информирует её о состоянии своего расследования, как он это делал раньше – когда занимался какой-то большой историей и ему требовалось на это больше времени; требовал у шеф-редактора аудиенции и выкладывал ему на стол первые результаты. Где-то у него ещё должна быть красная папка для документов, какие им раздали тогда на прессухе по поводу выхода нового фильма, почти настоящая кожа. Выглядело бы презентабельно, по крайней мере стильно, если он предъявит ей фото Авербаха так изысканно. Но папка нигде не находилась: может, он тогда при своём вынужденном переезде и вовсе не прихватил её с собой. Так или иначе, надо бы снова навести в квартире основательный порядок. Если когда-нибудь случится Элизе сюда зайти – она не делала посещений на дому, как она сказала, но ведь с Дерендингером она не придерживалась этого правила, – то она не должна думать, что он не в состоянии прилично вести своё домашнее хозяйство. Со времени своего развода он достаточно долго упражнялся в этом, и если у него всё было не так picobello упорядоченно, как у других людей, ну что ж, ведь он креативный человек, от него нельзя ожидать, что он будет раскладывать свои вещи по линеечке. И вообще: картонный конверт сослужит ему не хуже красной папки и будет при этом не таким броским. А ведь в конечном счёте в этом всё дело: не бросаться в глаза.

Он позволил себе такси, несмотря на аптечные цены, которые те брали, ничем не оправданно, на его взгляд, в то время как современные автомобили в городе нашли бы свою цель и без шофёра; то, что закон настаивал на наличии водителя, объяснялось лишь тем, что не хотели увеличивать в статистике число безработных. Он предпочёл бы общественный транспорт, но там, где жила Элиза, автобус проезжал раз в полчаса, это был район, где наличие собственного автомобиля подразумевалось само собой; должно быть, она хорошо зарабатывала, если могла позволить себе квартиру в таком квартале. На ламинированной карточке, закреплённой на противосолнечном щитке такси перед фамилией водителя стоял докторский титул человека с высшим образованием; ещё одна жертва экономического спада, лишившаяся рабочего места и теперь пробавляющаяся таким заработком. Вайлеман не заговаривал с ним об этом; человеку наверняка было бы неприятно. Расплатившись, он совершенно автоматически потребовал квитанцию, хотя ему некому было бы теперь предъявить её для возмещения издержек. Старая журналистская привычка.

Дверь ему открыла Элиза. На ней был этот комбинезон, какие в том сезоне носили многие, можно было подумать, что все модницы работают в гараже. Правда, ткань была не подходящая для гаража; при каждом её движении эта ткань, казалось, меняла цвет: то вроде синий, то снова вроде зелёный, есть специальное название для такого рода переливчатого материала, но он не мог его вспомнить. Вайлеман спросил себя, не специально ли для него она так оделась, элегантно, но не секси. Он не сказал ей заранее, о чём пойдёт речь, сказал лишь, что нужно немедленно встретиться; если кто-то прослушивал её телефон, он должен был подумать, что звонит клиент.

– Я как раз пью чай, – сказала она, – но если ты хочешь, я могу открыть вино.

«Если ты хочешь» в этом случае, пожалуй, означало: «если так уж необходимо». Секретарша шефа в Тагес-Анцайгер тогда, эта госпожа Такая-то, которую ему напоминала Элиза, тоже имела эту способность задать вопрос так, что человеку сразу становилось ясно, какой ответ от него ожидают; этот ответ не всегда был таким, какой ты выбрал бы сам.

– Нет, чай – это самое подходящее, – сказал, разумеется, он, хотя ненавидел чай. Он пил его, только когда был простужен, с обилием мёда и хорошей добавкой рома. Или уж пил только ром, а чай отставлял в сторону.

Когда он шёл вслед за ней в гостиную, ему бросилось в глаза, что её «спецовка» – муар, вот как называлась такого рода ткань, теперь он вспомнил – была скроена значительно теснее, чем было бы у монтёра. Довольно давно уже ему не приходилось разглядывать женщину вот так сзади, но этот вид по-прежнему радовал глаз. Для некоторых вещей никогда не становишься слишком стар.

Он не сразу показал ей фото, а сперва рассказал о своём визите в квартиру в Випкингене и о совершенно противоестественном порядке, который он там застал. Казалось, это не так уж и удивило её, и она сделала из его сообщения тот же вывод, к какому он и сам пришёл: должно быть, после смерти Дерендингера там кто-то всё обыскал и устранил все следы его расследования. Когда он рассказал ей о встрече с мужчиной на лестнице, она испуганно прикрыла рот обеими ладонями, опять этот жест маленькой девочки, когда в сказке на ночь вдруг появляется разбойник или людоед. У Элизы вообще был талант слушать так сосредоточенно, что с удовольствием входил в детали, это он заметил ещё при первом посещении, когда он рассказывал ей про случай Ханджина. Или этот интерес вообще был не настоящим, а натренированным, метод, который она взяла в привычку, потому что он пригождался ей в её профессии? Секс-терапевт. Интересно, бывают ли учебники для такого рода работы? А то и настоящее регулярное образование с дипломом?

– И потом? – спросила она.

Он, должно быть, опять погрузился в свои мысли и потерял нить повествования. Это бывало с ним из-за того, что он слишком часто составлял компанию сам себе.

Затем он рассказал ей про учебник эндшпилей с ложным экслибрисом; как ни удивительно, ему не пришлось объяснять ей, кто такой Авербах. Он бы не подумал, что она интересуется шахматами, красивые женщины – кстати, а почему? – делали это редко.

– Когда всё будет позади, мы как-нибудь с тобой сыграем партию, – сказала она.

– С Дерендингером ты тоже играла?

Она отрицательно помотала головой:

– В шахматах он не был силён.

– Он был вечный новичок, свежая кровь. – Вайлеман был бы рад тут же проглотить эти слова назад. «Свежая кровь» вырвалась автоматически и напомнила ему, как на его фотографии кровь вытекала из-под парусины. На которой было написано:

«Лиммат-клуб Цюрих».

Элиза, казалось, не заметила его бестактности.

– Почему ты не принёс книгу? – спросила она.

– Потому что она не важна. Только закладка, которая в ней была. Взгляни-ка!

Перед тем, как выложить фотографию на маленький столик, он отодвинул в сторону свою нетронутую чашку чая. Красная папка для документов всё-таки была бы лучше; такой дурацкий картонный конверт был просто слишком прозаичным.

Она была ошеломлена, увидев картинку, но не начала сразу же задавать вопросы, а сперва внимательно всмотрелась в снимок. Потом сказала:

– Волю я, конечно, узнала. А кто остальные двое? Тот, который по-дурацки подмигивает в камеру, и тот, что посередине.

– Это Авербах.

– Русский с бернским гербом на лацкане?

– Вот с этим бернским гербом.

Значок он предварительно завернул в бумажный носовой платок, и он в нём застрял. Выглядело очень неуклюже, как его пришлось выпутывать из рыхлой бумаги, несомненно Элиза в эти мгновения держала его за старую развалину. Прошла целая вечность, пока он, наконец, смог положить значок рядом с фотографией.

Она снова долго разглядывала его и потом сказала:

– И правда, это герб со снимка. У обоих медведей нет языка. – Заметно, что у неё более молодые глаза; он эту деталь обнаружил лишь при увеличении на экране. – Откуда он у тебя?

– Это значок, который Дерендингер сунул мне в руку. Тот самый, что и на фото… Это должно что-то значить.

– Да, – задумчиво сказала Элиза, – это должно что-то значить.

Когда она задумывалась, то водила языком по губам. Он до сих пор не был уверен, использует ли она губную помаду. Можно ли определить это на вкус, если поцеловать её?

Цыц, Вайлеман!

Она действительно умела внимательно слушать, не перебила его ни разу, пока он расписывал ей, что вообще-то этой фотографии не должно было существовать, потому что Воли там не было вообще, не было в то время, когда проходил сеанс одновременной игры; как он отсканировал фотографию и потом увеличивал её, и что она не во всех местах была одинаково резкой.

– Наверное, с камерой было что-то не в порядке.

Элиза отрицательно помотала головой:

– Дело не в этом, – сказала она.

– Тогда как же это могло получиться?

– У меня есть одно подозрение. – Она встала. – Лучше пойдём-ка для этого в мою рабочую комнату.

Какое-то время он раздумывал, не имеет ли она в виду свою спальню – пора бы ему уже действительно перестать постоянно думать о таких вещах! – но это оказался действительно кабинет, маленькое, лишённое украшений помещение, только на стене висела известная фотография Эйнштейна с высунутым языком.

Она тоже отсканировала фотографию, значительно быстрее, чем это удалось ему. Она работала не только мышкой, как это всё ещё делал он, но использовала этот новый девайс-манипулятор, который надевают на указательный палец как кольцо, так что можно кликнуть на нужную иконку, не отнимая рук от клавиатуры. Она несколько раз попробовала то увеличивать, то уменьшать на экране изображение и потом сказала:

– Ну вот, так я и думала. Дело совсем не в камере.

– А в чём?

– Эту картинку никто не фотографировал.

Должно быть, у него было очень глупое выражение лица, потому что она рассмеялась – так же внезапно, как тогда заплакала у него на глазах, и так же внезапно опять перестала.