Текст книги "Больше чем желание. Разговоры с психологом о сокровенном"

Понять себя

Одни части нашего «я», сформировавшись, остаются неизменными. Другие, более подвижные, меняются. Выявив, идентифицировав эти части, осознав их различную природу, мы сможем построить эмоционально стабильную личность и глубже понять, что значит быть собой. Мы сможем смотреть на реальность более уверенно. Мы не будем беспокоиться об отдельных, личных уголках нашего сознания, о своих личинах и о том, как оставаться собой, когда приходится надевать одну из них. Оставаться собой – не значит говорить что угодно кому угодно. Это значит знать, что умеешь сдерживаться, понимаешь разницу между публичным и личным.

Когда мы пытаемся проявить свое истинное «я», нас чаще всего понимают неправильно, начинают считать не теми, кто мы есть. Окружающие не всегда знают нас достаточно хорошо, а наше поведение не всегда отражает наши чувства. Среди ярких примеров тому – уверенность в себе и чувство собственного достоинства. Мы можем казаться уверенными в себе, не ощущая уверенности. Можем казаться веселыми, когда нам грустно. Иногда полезно надевать и такие маски, но наш внутренний мир требует бережного отношения. Выявление и анализ заложенных в нас убеждений и внутренних конфликтов позволяет понять ситуацию и сделать выводы, облегчающие жизненный путь и придающие сил.

В средневековой философии есть понятие «этость» – сущность человека, набор свойств, качеств, которые делают его единственным, неповторимым, отличным от других. Не обязательно объяснять свою сущность, формулировать ее вербально, но это помогает понимать и учитывать ее. Все мы – единственные и неповторимые. Сущность каждого из нас не высечена в камне: мы все способны в той или иной степени меняться, но сохранять внутренний якорь, держащий нас на плаву и помогающий оставаться самими собой – настоящими, но способными приспосабливаться к окружающим. А остальные части нашего «я» в это время растут, меняются, эволюционируют.

Философы и психологи долгое время спорили: меняется ли личность со временем или остается неизменной? Разве вы – тот же человек, каким были в десять лет? Останетесь ли в 90 таким, как сейчас? Что за нить связывает разные этапы жизни? Вспомним знаменитый парадокс Тесея: если все элементы корабля Тесея – доски, снаряжение и т. д. – со временем заменить на новые, останется ли корабль тем же самым объектом, каким он был до ремонта? Этот парадокс прекрасно иллюстрирует представление о неизменных частях нашего «я», о том, что личность как таковая продолжает существовать, даже если с течением времени растет, меняется, что-то теряет. В идеале стоит принять этот непрерывный поток, этот путь и то, что некоторые части нашего «я» находятся в безостановочном движении.

Рост и эволюция могут и подрывать, и укреплять ощущение себя как личности. Подумайте, кем вы были, кто вы сейчас и кем хотите стать. Самопознание – постоянная работа: она открывает новые горизонты, если позволять себе удивляться, менять свое сознание и пересматривать представления. Если понимать себя достаточно хорошо, можно стать более гибкими, научиться отказываться от старых ролей и играть новые, легче принимать перемены.

Позволяя себе меняться и развиваться, не забывайте о «фирменном знаке», показывающем, кто вы, – как внутри себя, так и во всем, что вы открываете миру. Куда бы вы ни пошли, что бы ни делали, вы всегда остаетесь собой. Связующая нить, помогающая сохранять целостность личности, – это глубокое понимание того, кто вы, каким остаетесь всю жизнь. Это – понимание того прочного и неизменного, что связывает разные этапы развития и части вашего «я», дает вам ощущение своей неповторимости.

Никогда не переставайте думать о том, что значит быть собой. На этот вопрос нам приходится отвечать всю жизнь.

Глава 4
Жажда власти

Желание власти может быть осознанным и неприкрытым. Как и в случае с большинством других желаний, мы получаем разные сигналы о том, насколько это приемлемо. В огромном множестве культур власти отводится центральное место. Учитывая, что власть – это влияние и возможность управлять людьми, явное стремление к ней часто делает нас неудобными. Мы уверяем себя, что знаем свою личность, когда осуждаем свое стремление к власти, боимся, что нас осудят, сочтут вздорными, алчными и даже нечистыми на руку. Да, власть чревата всем этим. Разобравшись, что она такое на самом деле, мы сможем принимать самостоятельные решения.

Некоторые люди приучены останавливать себя – или, по крайней мере, делать вид, что останавливают. «Самореализация» звучит скромнее, не так агрессивно, как «борьба за власть». Самореализация – более мягкая, более спокойная сестра власти. Она связана со стремлением к личной ответственности, к обретению уверенности, к возможности жить своей жизнью. Эти амбиции кажутся менее пугающими. Когда кто-то говорит, что хочет взять на себя ответственность, мы обычно находим это впечатляющим и вдохновляющим, особенно если человек пережил какие-то трудности. Пусть у него будет больше возможностей! Но когда речь идет о стремлении к власти, нас коробит, если ее добиваются слишком явно.

Наше ложное «я» занимается грязной работой: всячески рекламирует стремление к власти, хотя бы внутри себя. Мы скрываем стремление к власти в одной области жизни и ведем себя как диктаторы в другой. Или отказываемся от возможности власти – и отдаем себя в подчинение другим. Мы идем на поводу у ложной скромности и работаем против себя. Мы стараемся не замечать возможностей или отказываемся от них, жертвуем собой и угождаем другим, ставим крест на стремлении к тому, что мы никогда не признавали желанным. Стремление к власти может остаться фантазией и лечь на полку в хранилище наших непрожитых, воображаемых жизней. Ощущая, что лишены власти, мы можем прийти в ярость или впасть в уныние, не понимая почему.

Еще в детстве, чувствуя себя маленькими и беззащитными, мы воображаем, что всемогущи. Мы боремся против того, что зависим от старших. Хотим иметь волшебную власть, которая сделает нас сказочными героями. Взрослея, мы часто продолжаем втайне лелеять жажду власти. Со временем сценарии меняются, но на каждом этапе жизни – в младенчестве, в раннем детстве, в отрочестве, в юности, в зрелости и даже в старости – мы видим, как кто-то захватывает власть. Даже мелкие офисные тираны борются за самую незначительную властишку, чтобы помыкать подчиненными. А людям значительным на самом деле в моменты слабости трудно бывает поверить в собственную власть.

Мы можем выделывать кренделя, разрываясь между желанием и нежеланием власти над людьми. В особенности это касается романтических отношений. Люди, изначально готовые подчиняться и желающие сильных партнеров, могут, однако, коварно ограничивать и подрывать власть последних. Даже если на словах люди стремятся к равноправию, борьба за власть может угрожать их отношениям.

Утрата власти партнером – тоже серьезная проблема. Часто одному из влюбленных или супругов хочется показать свою уязвимость, но, когда это происходит, эффект может быть обратным. Признавать свое истинное отношение к власти неудобно – даже в любви. Мы часто делаем вид, что партнер властен над нами, или отрицаем это, чтобы справиться со своими смешанными чувствами.

Власть – это ответственность, влияние и полномочия. В то же время она – инструмент самоутверждения, доказательства своей значимости в мире. Иногда кажется, что власть и контроль над ситуацией – одно и то же, но между ними есть существенные различия. Многие люди, наделенные властью, ничего не контролируют, а многие, кто контролируют других, не обладают значительными полномочиями, как и те, кого контролируют. Самоконтроль, сдержанность, способность ограничивать себя во многих отношениях – проявления власти над собой, над своим «я», умения заставить инстинкты замолчать и действовать обдуманно. Однако навязчивый контроль над собой и другими – на самом деле противоположность власти. Это – проявление недоверия, боязни дать себе и другим свободу. Сильные руководители вдохновляют работников, наделяют их полномочиями, а помешанные на контроле – душат инициативу и запугивают работников. Это относится и к умению справляться со своими эмоциями: если мы уверены в своей власти, нет нужды контролировать все и вся.

Благоговея перед властью над нами, мы можем компенсировать жажду чьего-то благоговения перед нами. Речь может идти о друге, компании друзей или любимом человеке. Утрата подобных отношений бывает весьма разрушительной. Стыд от тайного горя маргинализирует и ослабляет. Мы оплакиваем роман, утраченную дружбу, отношения, о которых никто не знает, – и чувствуем себя одинокими. Наедине с болью и растерянностью мы внезапно осознаем, чего лишились. Мы тоскуем по власти и могуществу, по гордости, вкус которой успели ощутить.

Потеря Эллиота, о которой он никому не может рассказать, высвечивает его глубоко скрытую жажду власти, – но стремление к ней ощущается как нечто совершенно неприемлемое. Всю жизнь он тщательно избегал столкновения со своими подлинными желаниями. На сеансах мы начинаем по кусочкам собирать мотивы, движущие его жизнью, разгадывать тайны, которых он никому не открывал, разбираться в вымыслах, в которые он верил. Вначале он чувствует себя ничтожным, незаметным. Поможет ли ему психотерапия стать сильнее?

Нерассказанная история Эллиота

– Никто понятия не имеет, что у меня горе, – говорит Эллиот. – Я даже никому не сказал, что иду сюда, к вам.

Интригующее начало. Я – уже одна из тайн своего клиента.

Это первый сеанс, и работа только начинается. Я спрашиваю Эллиота, что заставило его обратиться к психотерапевту именно сейчас.

– Я скорблю, но скорблю по состоянию… вернее, по человеку, о котором никому не могу рассказать, – отвечает Эллиот. – Я очень замкнутый. Всегда все держу в себе. Но после смерти этого человека я внезапно понял: невозможность рассказать о нем убивает меня.

Он спрашивает, можно ли назвать имя этого человека, как будто для этого требуется мое разрешение, и я отвечаю: да, можно. Он называет – осторожно, немного нервно, и я вижу устремленный на меня пытливый взгляд: Эллиот хочет видеть, как я отреагирую.

– Вы знаете, кто он? – спрашивает Эллиот.

– Нет. Кто это?

– О, это известный актер. В определенных кругах. О его смерти сообщали в новостях. Я думал, вы просматриваете заголовки новостей или читаете некоторые некрологи…

Эллиот выглядит разочарованным.

– Я ничего не читала о нем. Кем он был для вас? – спрашиваю я.

– Том? Ох… Кем он для меня был? Кем был Том… Кем Том был для меня?.. Сложный вопрос. Он не был тем Томом, о котором я читал в газетах, великим актером, легендой. Но, честно говоря, я не знаю, кем он был, и не могу точно сказать, кем он был для меня. Я лучше представляю, кем я был для него, но вы спрашиваете не об этом. Кстати, спасибо за вопрос. Я безумно хотел, чтобы кто-нибудь задал его мне. Не то чтобы у кого-то была причина спрашивать. Просто мне хотелось бы, чтобы кто-то спросил.

Произношение у него ирландское, некоторые слова он выделяет – это делает его речь страстной, убедительной. Мне хочется задать вопрос, но не стоит показывать, что я о чем-то догадываюсь. Надо проявлять чуткость. Кажется, Эллиот принес с собой чемоданы, битком набитые деликатными секретами. Судя по всему, он не спешит их открывать, что бы там ни было. Мне пока не нужно заострять внимание на подробностях его жизни. Все выяснится само – факты, история. Эллиоту нужно пространство.

Он очень аккуратный, собранный, немного угловатый, с резкими чертами лица и своеобразным обаянием школьника. Ему чуть больше сорока, но можно дать и двадцать. На нем мягкий джемпер и носки цвета фуксии, выбранные, видимо, не случайно: так он самовыражается. Это кажется мне очень важным: с помощью таких мелких повседневных деталей мы сообщаем миру, кто мы.

На лице Эллиота немного задумчивое, чуть отрешенное выражение, вызывающее интерес, будто бы к чему-то приглашающее. Что-то в этом человеке заставляет меня хотеть узнать о нем больше, понять его. Я вдруг замечаю, что сижу на краешке стула. Мне интересно, но я чувствую, что могу оттолкнуть клиента, если буду реагировать слишком явно.

Он начинает свой рассказ, и я откладываю ручку.

– У нас с Томом почти пятнадцать лет был роман, – говорит он. – Пятнадцать лет. Это долго. Слишком долго.

Он говорит это немного нерешительно, почти шепотом. Поднимает правую бровь. Я заинтригована, я ловлю каждое его слово. Это важно – быть единственным слушателем чьей-то тайной нерассказанной истории. Я ценю силу внимания.

– Все это время он был женат, их с супругой дети почти мои ровесники. Ни один человек не знал о наших отношениях. Никогда. Том до смерти боялся, что кто-то узнает, и я – тоже. Если я не расскажу эту историю, никто никогда не узнает об этом. Как будто ничего не было. Я чувствую, что словно сочиняю все это. Может, и правда сочинил? Я знаю, что это не так. Все это было, было, но прошло. Пыль в воздухе.

Он всплескивает руками.

– Как вы ощущаете себя в этой ситуации? – спрашиваю я.

– В том-то и дело, что понятия не имею. Я так долго хранил эту часть себя в тайне, отрицал само ее существование. И, видимо, все это – и мои тайные отношения с Томом, и то, что я скрывал их от всех, – все это и было моим настоящим «я», самым ярким. Теперь мне кажется – если Том мертв, то умерло и все, что с ним связано. Я знаю, что все еще существую, но я не чувствую себя живым. Не хочу, чтобы вы думали, что я психически болен, если говорю это. Я несу чушь?

– Это многое говорит о том, что с вами происходит, – отвечаю я. – Утрата, о которой нельзя рассказать, особенно тяжела.

– Утрата, о которой нельзя рассказать. Спрятанная утрата. И я спрятался. Я невидим.

– Почему вы считаете себя невидимым?

– Никто не видит мою боль, мою утрату. Меня нет в истории Тома. В ней есть его семья. Если Том не может меня видеть, я не знаю точно, кто я. Может быть, без него я никто.

– Как это больно – так ощущать себя во всей этой истории, – говорю я. – Считать, что вы существуете только в глазах Тома.

– Да, вместе с ним как будто умерло все лучшее во мне, и никто не будет грустить об этом, потому что никто, кроме Тома, об этом не знал. А Том ушел. Думаю, я до сих пор в шоке оттого, что он ушел. Его больше нет. Я больше никогда его не увижу. Все изменилось. Все прошло. Нерассказанная история. До сих пор неизвестная. Боже! Все думают, что я тот же, кем был, что ничего не изменилось. Если бы всем было наплевать на меня, если бы все знали обо мне только со слов Тома или условных Дика или Гарри – это было бы другое.

– А я не знала, кто такой Том, пока вы не рассказали мне.

Эллиот улыбается, но глаза у него очень грустные.

Мы признаем глубокий трагизм утраты, оставляя и место для несказанного. Невидимые слезы становятся видимыми.

– Вы – первая, кому я рассказываю об отношениях с Томом, – говорит Эллиот. – Только потому, что это кончилось.

– Держать это в тайне почти пятнадцать лет! Какое тяжелое бремя вы несли. Я рада, что вы мне рассказали.

Меня глубоко тронул его рассказ.

– На самом деле мне во многом нравилось хранить наши отношения в тайне. Во-первых, моя девушка, узнай она об этом, сочла бы меня мерзавцем и бросила. Во-вторых, моя семья в Ирландии и мои друзья… Сама мысль о том, что они узнают… Что я был, знаете ли, с мужчиной. Нет, ни за что, я не хочу, чтобы они узнали. Но вместе с тем я гордился нашими отношениями. Когда имя Тома мелькало в новостях, когда его показывали по телику (как было однажды в Дублине, в присутствии моей бабушки и кучи родственников), я знал, что у меня есть секрет. Я знал о Томе то, чего не знал ни один человек на планете. Мне нравилось держать это в тайне. Но теперь его нет – и все изменилось, все стало совсем другим. Вот что меня так удивляет. Он умер скоропостижно, так что, возможно, шок еще не прошел… Тайная часть моей жизни исчезла. Все мои смешанные чувства, стыд и гордость, – теперь от них ничего не осталось… Все прошло… Ни малейшего следа, ни запаха скандала, ни признания. Я думаю, примерно так чувствует себя преступник, скрывшийся от закона.

Он выглядит так, словно что-то ищет – зерно понимания, плацдарм, точку опоры для того, чтобы открыть свою тайну.

– Я гомосексуален? – спрашивает он.

Этот вопрос Эллиот задает по нескольку раз за сеанс. Он считает, что это еще одна причина, по которой он обратился к психотерапевту.

Десять лет он живет с девушкой. Она ему очень нравится, у них близкие отношения, но что, если он гей и должен был жить совершенно другой жизнью? Он хочет это понять.

К сексу с Томом он относился неоднозначно. Если бы это зависело от него, он предпочел бы доминировать, но доминировал всегда Том, а Эллиот подчинялся, и это не обсуждалось. Он никогда не говорил Тому, что хотел бы попробовать другую позицию, – и всегда приспосабливался, ставил удовольствие партнера и его желания выше своих. Ему нравилось угождать Тому. Фактически, доставляя ему удовольствие, он ощущал свою значимость.

– Зная, что даю ему то, чего он хочет, я тоже испытывал эротическое возбуждение. Для меня это было важнее всего. Боже, когда я думаю об этом, мне хочется плакать. Секс с Томом был лучшим опытом в моей жизни. С ним я был таким могущественным!

Мне кажется, он поменялся с Томом ролями – не только в сексе, но и в понимании власти. Очевидно, он считал Тома властным – и властный Том был во власти Эллиота.

– Том любовался мной, – говорит он. – У него подкашивались ноги, когда он смотрел на меня. Как-то, раздевая меня, он сказал: «Посмотри на себя». Всего три слова.

Благоговение Эллиота, желание, чтобы его видели, относилось к нему самому, но переплеталось с желанием Тома. Самоощущение моего клиента, видимо, основывалось на том, что он был объектом желания, и в момент, когда Том желал его, это пробуждало в Эллиоте сильные чувства. Таких моментов было много. Но быть тайным объектом желания сильного, яркого, непостоянного, опасного человека – рискованная игра.

– С ним я чувствовал себя значительнее, – говорит он. – Чувствовал, что живу полной жизнью. Я был таким ярким, заметным. Таким желанным, пускай и не совсем обычным образом. Мне это нравилось.

Похоже, его что-то внезапно поразило.

– О боже… А что, если Том был любовью всей моей жизни? Теперь он мертв. Все пропало? Все безнадежно?

Взросление Эллиота, по его мнению, пришлось не на лучшее время. Он рос в Ирландии в католической семье, его отрочество пришлось на 90-е, когда гомосексуальность и сексуальные эксперименты еще осуждались. Эллиот – ярый гомофоб, это очевидно, и я снова и снова указываю ему на это. Он говорит, что это правда: ему не нравится думать, что он гей, но в то же время его возмущают и раздражают гомофобы, особенно те, рядом с которыми он рос.

Фантазируя о непрожитых жизнях, он завидует тому себе, каким мог быть. Ему трудно принимать свою жизнь такой, какая она есть, трудно принимать себя.

– Как вы думаете, я гей?

Он снова и снова задает этот вопрос.

Я до сих пор не знаю, гей Эллиот или нет. Более того – не знаю, гомосексуален ли любой другой мужчина. Мы говорим о том, чем сексуальность отличается от сексуальной ориентации. Мой клиент признается, что в его фантазиях иногда присутствуют мужчины – но, конечно, не всегда. Секс с его девушкой – ужасно скучный, он давно стал рутиной. «Но разве так не бывает со временем в любых отношениях?» – спрашивает он.

– Я бесперспективен, – говорит он однажды, когда сеанс уже подходит к концу.

Он выглядит потрясенным. Отличное выражение! «Бесперспективен» – этим все сказано.

– Не только в любви, но и на работе. Моя должность бесперспективна. Когда я не зациклен на Томе, знаете, сколько времени я трачу, жалуясь на то, что Джоанна меня третирует?

– Совсем немного, – говорю я.

Джоанна – его начальница. Эллиот часто начинает сеанс с рассказов, как она его обидела, с рассуждений о том, что она о нем думает и почему она такая сука. Видимо, ситуация на работе его постоянно раздражает, но нам еще только предстоит прийти к решению проблемы и понять, в чем будет выражаться прогресс. Клиент кажется разочарованным, даже недовольным сеансами.

– Вам, наверное, надоело о ней слышать. Она ставит мне палки в колеса где только может. Сказать, что меня это бесит, – ничего не сказать, – замечает Эллиот.

Он выглядит удрученным.

– Сказать, что вас это раздражает, – значит ничего не сказать, – повторяю я. – Давайте пойдем дальше. Если вы более чем раздражены, – как называется чувство, которое вы испытываете?

– Ни черта не знаю, – отвечает он.

Мы несколько мгновений сидим молча.

Эллиот признается, что возмущен: мы столько времени тратим на разговоры о других людях, хотя наши сеансы – это его пространство, значит, мы должны говорить только о нем! Интересно, смогу ли я помочь ему овладеть своим личным пространством, ощутить ответственность за свою жизнь? Я испытываю дежавю, вспоминая работу с другими клиентами. Темы и проблемы пересекаются, но я вношу в процесс и свой вклад, направляя его. Внезапно я начинаю ощущать, какую ответственность беру на себя, обладая такой властью.

– Эллиот, мне кажется, вы дарите другим людям первоклассное жилое пространство у вас в голове, а сами ютитесь в крохотной каморке. Вы-то где? – спрашиваю я.

– Не имею ни малейшего понятия, – отвечает он. – Так, незаметная сноска на полях. А вы понимаете, где я?

– Вам решать. Вы не можете просто погуглить, чтобы узнать, кто вы. Да, мир, новый опыт и другие люди входят в историю вашей жизни, но очень важно самому понимать, что такое быть собой. Я хочу знать о вас больше.

– Вот оно что, – говорит он. – Я хотел бы, чтобы это зависело от меня. Все равно, в какой области, но я хочу отвечать за себя. Не знаю, как этого добиться. Про работу можно забыть. Там я никогда не получу столько самостоятельности, сколько хотел бы. А сидя здесь, у вас, я чувствую прилив… чего-то. Имеет ли смысл продолжать?

– Продолжайте, – прошу я.

– Должен сказать, что я, наверное, хочу власти, – говорит он так, что мне приходит на ум только слово «робко».

– Интересно. Я рада, что вы можете признать это и открыто сказать об этом. Можете сказать это еще раз?

– Я хочу власти. Абсурд какой-то. Власти.

На этот раз он произносит слово «власти» отчетливо, подчеркнуто, его глаза широко открыты. Он вздрагивает, будто предчувствуя скандал.

– Имею я право хотеть власти?

Он снова говорит не очень уверенно.

– Конечно, имеете, – отвечаю я. – Это естественное человеческое желание. Любопытно: вы думаете, что вам нужно мое разрешение на то, чтобы хотеть власти. Еще меня поразило вот что: вы сказали, что о самостоятельности на работе можно забыть. Раньше я не слышала, чтобы вы говорили, что хотите самостоятельности, хотите отвечать за что-то как профессионал и иметь больше полномочий. Может, это проявление скрытого соперничества с Джоанной?

– С Джоанной? Боже мой, я никогда не думал об этой возможности. Вы думаете, я хотел бы занять ее место? Черт побери! А я бы, наверное, не возражал. Я работал бы лучше, чем она, это уж точно. Господи, неудивительно, что она считает меня занозой в заднице. Вот оно что! Я-то знаю, что ничего плохого не делаю, но и она не виновата, что меня раскусила.

Эллиот вспыхивает: он потрясен этими открытиями. Он-то думал, что Джоанна третирует его и тем самым бесит, но на самом деле он хочет на ее должность! Он либо не осознавал своих желаний, либо хранил их в тайне. Неудивительно, что он чувствует себя бесперспективным!

– Могу ли я теперь получить какую-нибудь власть? – спрашивает он.

Он тоскует по ощущению власти, которое с самого начала испытывал с Томом. Он чувствовал себя всесильным оттого, что был желанным. Видимым. Живым. Связь, пусть и тайная, с этим потрясающим, знаменитым человеком наделяла его властью.

– Когда Том был внутри меня, он словно наполнял меня значимостью.

Его девушка, его самоощущение рядом с ней ничего не значат. Просто скука.

– Это было довольно приятно. Нам было интересно вместе. Было и прошло, – говорит он.

Восхищение друг другом сменилось равнодушным сожительством. Они с девушкой проводят много времени вместе, но на самом деле неинтересны друг другу. Они зависают в телефонах или сидят уставившись в телевизор. В их тесной квартирке каждый живет в своем мире. И сексом они занимаются скорее на автопилоте, чем по любви.

– У нас есть скучный бежевый ковер, весь в пятнах. Мы никак не соберемся выкинуть его. Уличную обувь не снимаем, приносим в квартиру кучу грязи. Потом пылесосим ковер. Проливаем на него вино и чистим. Некоторые пятна выводятся, но старый бежевый ковер все равно остается старым бежевым ковром. Мы почти не замечаем его, но и радости он не приносит…

Этот найденный объект – бежевый ковер – начинает доминировать на полотне истории жизни Эллиота. Мой клиент достаточно верит в себя, чтобы отсеять лишнее и выбрать значимое. Чтобы понять, кто мы и чего хотим, нужно сложить вместе детали, образующие нашу жизнь.

Ни он, ни его девушка никогда не были особенно страстными любовниками.

– Но мы ладили друг с другом. Вместе нам было тепло и приятно, как в ванне, – вспоминает Эллиот.

Как они познакомились? Все было очень прилично. Через друзей. Респектабельные, милые друзья. Многое в его жизни казалось пристойным, comme il faut[19]19
  Сomme il faut (фр.) – правильно, как следует.


[Закрыть], безусловно приемлемым. Поэтому он – рядовой менеджер в рекламной компании, а не художник, объясняет он. Разумное решение при его навыках.

– Мне кажется, у меня болезнь конформизма, – говорит Эллиот.

Похоже, он на грани отчаяния.

– Я не смел раскачивать лодку. Только восхищался со стороны теми, кто ее раскачивал.

С Томом встретились на гламурной вечеринке. Эллиот редко бывал на тусовках, а для Тома это было обычное дело. Когда Том попросил номер телефона, Эллиот был поражен. Несколько недель они тайно перезванивались, планировали встречи, представляли, как увидятся снова. Испуганный и взволнованный, Эллиот сдался, нарушил все свои правила, впервые в жизни решился на нечто безрассудное и необычное. История о вспыхнувшей между ними страсти кажется одновременно правдивой и выдуманной, как любая история страстной любви. И, как большинство романов, их роман был отчасти реальностью, отчасти – игрой воображения.

Были ли эти отношения самым захватывающим, самым рискованным приключением Эллиота? Я спрашиваю его об этом, когда он изливает мне свою невыносимую боль, – и жалею, что выбрала именно этот момент. «Не куй железо, пока горячо, подожди, пока не остынет», – вот принцип работы психотерапевта.

– Да. И что? – спрашивает Эллиот, и видно, что ему больно. – Что, если этот роман – самое большое приключение, главное событие в моей жизни и впереди у меня ничего нет?

Я высказываю предположение, что роман с Томом – лишь часть истории Эллиота. Не вся его жизнь, но часть насыщенного полотна бытия.

– Том и бежевый ковер – вот и весь сюжет моей истории, – говорит Эллиот.

Конечно, больно понимать, что часть жизни, в которой был Том, кончилась, и то, что было захватывающей тайной, превратилось в невидимую, безмолвную, исчезнувшую часть прошлого, удалено из него, как мусор с бежевого ковра. К Эллиоту возвращается ощущение его никчемности.

– Я ничего не значу. Мое мнение ничего не значит, неважно, кто я. Никто.

– Вы здесь, вы рассказываете вашу историю.

Я вспоминаю, что в одном эссе, посвященном властным мужчинам и неравенству полов, Ребекка Солнит[20]20
  Ребекка Солнит (род. в 1961 г.) – американская писательница.


[Закрыть] писала: «Никто не есть никто». Эта мысль не выходит у меня из головы. Такой властный человек, как Том, возможно, использовал Эллиота именно потому, что знал: он никогда не будет высказывать свое мнение, никогда не будет обладать властью, никогда не расскажет их историю.

Замешательство Эллиота отчасти вызвано постоянным ощущением того, что прошлое одновременно лишает его сил и делает сильнее.

– Я не чувствовал себя значимым за пределами отношений с Томом. Наверное, никогда.

Потом он говорит уже мягче:

– Я бы этого хотел.

Признание того, что Эллиот хотел бы чувствовать себя значимым как личность, – это откровение. Мы продолжаем анализировать его смущение, его боязнь слишком много воображать о себе. Отец Эллиота корил сына за то, что он был мягким, как ребенок, а мать – учила быть сильнее, чем он себя ощущал.

– Я не хочу переоценивать себя, быть одним из этих глупцов – таких, знаете ли, дураков с убеждениями. Мои родные будут смеяться надо мной, если услышат, что я веду себя как эти дураки, – говорит он.

Мы вспоминаем о том, что в семье Эллиота было принято во что бы то ни стало избегать хвастовства, все время недооценивать себя. Все, что хотя бы отдаленно напоминало попытку проявить себя, расценивалось как проявление вульгарности и невоспитанности.

Том, большой хвастун и артист по природе, хотел, чтобы Эллиот был собой с удовольствием, чтобы он был ярким, шутил и забавлялся, чтобы чувствовал, что производит впечатление. Эллиот был зачарован такой властью, пускай о ней никто и не знал. Оба были полностью поглощены друг другом – по крайней мере, какое-то время.

– Том был потрясающим рассказчиком, – говорит Эллиот.

Он начинает пересказывать какую-то из историй Тома – и я прошу его говорить больше о себе, а не пытаться поразить меня жизнью замечательного человека. Пускаясь в восторженные воспоминания, он слегка преуменьшает свою роль. Том – великий человек, а себе мой клиент отводит роль восхищенного наблюдателя.

В поисках отраженной славы Эллиот плывет, движимый ветром грандиозных тайных фантазий, претендуя на значимость за счет другого, легендарного, могущественного человека. Мир превозносит Тома (хотя, возможно, не до такой степени, как кажется Эллиоту), усиливая у моего клиента ощущение того, что его самого никто не знает. Но связь с великим актером дает ему и чувство собственной исключительности.

– Я чувствую, что Том для меня как спасательный круг. Благодаря ему я что-то значу. Что теперь будет, что мне делать с этой историей? – спрашивает Эллиот.

Это – его история. Ему нужно, чтобы я ее выслушала, – тогда он будет знать, что рассказал ее кому-то целиком. Или почти целиком: что-то всегда остается недосказанным. Но я знаю детали, события, разнообразные чувства, которые Эллиот испытывал. То, что я – свидетель, утешает его, удовлетворяет потребности той части его «я», которая отчаянно стремится к подтверждению собственной значимости, к признанию. Я даю ему пространство. Его история заводит меня, и не только из-за ее красоты, но и из-за ужаса, которым от нее веет. Токсичность затруднительного положения, жестокости, лжи, необходимости притворяться, чтобы поддерживать долгую сомнительную связь, – все это иногда пугает. То, что наши желания могут быть болезненными и разрушительными, – чистая правда.