Текст книги "Больше чем желание. Разговоры с психологом о сокровенном"

Я делюсь с Эллиотом своими впечатлениями и беспокойством о том, как он пережил все это. Выражаю сожаление, что он чувствует себя запутавшимся, раздавленным, обманутым.

– Где я теперь? – спрашивает Эллиот, снова ощущая себя обездоленным и опустошенным. – И кто я вне этой истории?

Мы рассматриваем ту сторону их отношений с Томом, где последний играл роль Пигмалиона. Говорим о том, что без скульптора Тома, помогавшего Эллиоту стать чем-то, мой клиент кажется себе бесформенным комком глины. Но Том «лепил» его из своекорыстных побуждений, у него, конечно, не было намерения сделать жизнь Эллиота лучше. И он продолжает страдать, чувствуя себя оставленным – не только этим человеком, но, как ни крути, и целым миром.

– Том взял и умер, – говорит Эллиот, – а я то и дело его огорчал. Он любил меня так страстно, – ничего лучше этого на свете не было. А потом он исчезал и смотрел не на меня, а на кого-то другого или уходил, возвращался к своей жизни вдали от меня. Я годами лелеял ощущение власти, которое испытывал с ним снова и снова. Каждый раз я готов был на все, лишь бы вернуть это ощущение. Я постоянно тосковал, грустил по этому кайфу, а потом он снова ненадолго возвращался ко мне. Кайф был отчасти связан с секретностью, а отчасти, возможно, с тем, что мне всегда не хватало Тома. Секретность была частью кайфа – и его недолговечность, наверное, тоже, как бы мучительно это ни было. Я всегда знал: удовольствие не будет вечным.

Эллиот грустит о том, чего ему всегда не хватало. Его жизнь пронизана ощущением депривации, связанной не только с тем романом. Какими одинокими мы себя чувствуем, когда переживаем такие мучительные моменты! Это очевидно для меня – но все еще удивительно. Захватывающая запутанность может быть источником острых, необычных ощущений, и такой опыт воспринимается как особенный, отличающий нас от других.

– Понимаю, – говорю я. – Конечно, вам тяжело. То, о чем вы рассказываете, вызывает привыкание, почти как крэк. И то, что ваши переживания связаны со знаменитым человеком, вызывает у вас чувство стыда, но одновременно и великой гордости, как вы говорите. А еще – глубокую и длительную привязанность, пусть даже к источнику страдания.

– Это как-нибудь называется – то, что со мной происходит? Почему я так держусь за эту связь? – спрашивает Эллиот.

Он явно жаждет объяснений.

– Травматическая привязанность, – мгновенно отвечаю я. – Мы можем невероятно прикипать к источнику боли, нам бывает трудно избавиться от нее, даже если мы отчаянно стремимся двигаться дальше. Тот, кто причинил нам боль, может в то же время возвращать ощущение нашего «я». Вас держит на крючке фантазия.

– Именно так. Воображаемая версия меня, по которой я так тоскую. Том мог смотреть на меня с таким вожделением, – говорит Эллиот. – Хотел использовать меня. А после – мог и не замечать меня. А потом он внезапно умер – и я остался вне его истории. Окончательный отказ.

– Вы сами причиняете себе боль и отказываетесь от себя, вымарывая себя из вашей собственной истории и делая Тома ее главным героем, – отвечаю я.

Это трудно, но, обретая дар речи, рассказывая свою историю, Эллиот может обрести силу.

На следующем сеансе он говорит, что прочитал кое-что о травматической привязанности. Да, это именно его случай.

– Я все еще нуждаюсь в одобрении Тома. Это он причинил мне боль, а значит, он может заставить меня чувствовать себя лучше. Слишком тесно связывать травматическую привязанность с родителями я не хочу: они не обижали меня. Но некоторые элементы такой привязанности были и с ними. Тот, кто лишает тебя чего-либо, наделен властью. И теперь, понимая все это, оглядываясь назад, я так сожалею, – рассуждает он. – Мне жаль себя молодого. И, как бы дерзко это ни звучало, красивого. Сейчас я так много чувствую…

– Да уж! Понимаю. Вы говорите о щекотливых вопросах, связанных с подчинением и властью. Должна сказать, что вы все время упоминаете о власти, которую ощущали, когда Том хотел вас, но то, о чем вы рассказываете, – ваше подчинение его желаниям ради того, чтобы он продолжал вас желать, – не настоящая власть.

– Полагаю, вы правы. Полагаю, это и делало меня предметом его страсти, которой я наслаждался и от которой страдал.

Помолчав, он продолжает:

– Я никогда не противостоял ему. Никогда не говорил ему, что люблю его, что он причинил мне боль. Почему я ему не перечил? Я так зол на себя за то, что этого не делал.

– Возможно, бывали моменты, когда вы, как мы сейчас говорили, ощущали свою власть, но они были редкими, мимолетными. Том был главным. Вас это глубоко впечатляло. В такой ситуации противостоять было трудно. Противостоять человеку влиятельному и известному, который в каком-то смысле травмировал вас, невероятно трудно, – говорю я. – Прекратите изводить себя мыслями о том, что могли бы легко добиться этого.

– Я так зол на себя за то, что не был смелее.

Мы обсуждаем то, что он постоянно изводит себя – а значит, сохраняет травматическую привязанность к Тому. В этот момент Эллиот вдруг видит некоторые причины, по которым избегал конфликтов с любовником. Он думал – это не поможет. Он не хотел, чтобы Том знал, что заставляет его глубоко страдать. Он боялся. Боялся, что Том может сделать в ответ еще больнее. Какими бы ни были причины, по которым Эллиот отказывался от противостояния, – подсознательно он делал это, чтобы сохранить свое «я».

Постепенно он перестает заниматься самобичеванием.

– Вы противостоите себе, а это требует смелости. Ведь противостояние себе, в отличие от нападок на себя или избегания частей своего «я», – это что-то новое для вас?

– Да. Всю жизнь я так или иначе старался не противостоять себе. Возможно, за это следует благодарить Тома. Но все-таки остается еще много всего, что я не решался сказать ему.

– И что вы сказали бы?

– Я бы сказал: «Отпусти меня… Желай меня. Позволь мне значить для тебя столько же, сколько ты значишь для меня». – Эллиот опускает голову. – Он победил меня. Это конец нашей истории?

– Вопрос к вам. Это ваша история, – говорю я.

– Без Тома все кажется таким… прозаическим. Аэропорты. Кафе. Люди на улице. Заказ продуктов онлайн. Все стало таким будничным, скучным. А с ним – казалось необычным, исключительным.

– Без него вы и себя чувствуете заурядным?

– Да. Не зря говорят: лучше никогда не встречать своих героев. Когда я встретил его, он не был моим героем, но стал им. И моим злодеем – тоже. И главной сюжетной линией моей жизни.

– Он не должен быть главной сюжетной линией оставшейся части вашей жизни. Вы еще живы. Это ваша жизнь, не его. Продолжайте двигаться вперед.

– Но она так безрадостна, моя жизнь, – говорит Эллиот.

– Сейчас – да. Но мне нравится мысль Фрейда: «То, чего мы не можем достичь в полете, мы должны достичь, ковыляя по земле». Позвольте себе ковылять вперед. Вы не можете немедленно заменить чем-то острые ощущения, которые давал вам Том, но можете ковылять навстречу новым возможностям. У вас еще все будет.

– Возможности… Мне трудно думать о чем-либо без него. Прямо сейчас история Тома и Эллиота кажется мне трагической и неповторимой, – говорит он, пытаясь сдержать внезапно подступившие слезы.

– Эллиот, я думаю, настаивая, что ваша история – трагедия, вы все еще придаете ей слишком большое значение. Делаете ее сильнее, чем вы. Если вы не будете воспринимать ее как трагическую, она перестанет казаться неповторимой. Мне кажется, чтобы ощущать собственную неповторимость, вам надо считать себя героем великой трагедии, а не какой-нибудь сказки.

– Да, лучше переживать трагедию, чем быть скучным и незначительным.

– Понимаю. Но и в трагической версии вашей жизни вы не отводите себе достойной роли, – замечаю я.

– Я чувствую себя таким маленьким. А Том кажется таким большим. Он был моей звездой.

Говоря это, Эллиот выглядит печальным.

– И теперь я барахтаюсь в грязи, но смотрю на звезды. Как у Оскара Уайльда[21]21
  «Все мы барахтаемся в грязи, но некоторые из нас смотрят на звезды» – см.: Уайльд О. Веер леди Уиндермир.


[Закрыть].

– Тайна не случайно усиливает очарование. В ней есть место для тоски, для фантазии, для бесконечной игры воображения. То, что вы с Томом никогда не жили обычной жизнью, в которой есть бежевый ковер, отчасти придает лоск вашей истории. Вы никогда не скатывались до обычной жизни, с настоящими обязательствами, с долгой любовью в горе и в радости. Ваша жизнь с Томом была словно волшебный эликсир, замешенный на разлуке, на редкости встреч и на фантазии. А теперь, с его смертью, ощущение депривации и пустоты усилилось, а тоска стала еще более жестокой. Усилилось ощущение неиспользованного потенциала. Разумеется, в сравнении все остальное кажется унылым.

– Да. Бежевым, как мой старый ковер. Тайна так прочно привязывает к себе, так гипнотизирует. Дело не только в том, каким я видел Тома, но и в том, каким он видел меня. Физическая привлекательность. Неземная красота. Иногда я все еще пытаюсь произвести на него впечатление, хотя он уже мертв. На днях я примерял джемпер фирмы Sunspel – и спрашивал себя: а Тому бы понравилось?

– Многие время от времени пытаются произвести впечатление на мертвых или отсутствующих людей. Вы все еще тоскуете по Тому – и пытаетесь опираться на его особое отношение к вам. Будьте к себе добрее.

– Я знаю, что уже спрашивал об этом, но это правда конец моей истории? Теперь – назад в тоскливые магазины, к болтовне посетителей в кофейне, к скучному сексу, к благопристойным разговорам с приятелями, к пустой болтовне с ирландскими кузенами каждое лето, к нудным совещаниям на работе, к невкусным обедам, к работе в службе поддержки до конца жизни, к раздражающей электронной переписке с Джоанной?

– Вы продолжаете спрашивать меня об окончании вашей истории. Прежде всего учтите: ее пишу не я. И не Том, и не судьба, и не трагическое предопределение. Должна заметить – мне хотелось бы для вас большего. Да, будут будни: они – часть любой спокойной жизни. Но даже в обыденном есть место необычному. В каком-то смысле это не конец, а начало вашей истории.

– Хотелось бы вам верить, – говорит он. – Но я все еще боюсь, что отношения с Томом – самая увлекательная ее часть.

– Сейчас я не могу вас разубедить, – отвечаю я. – Но давайте посмотрим. Есть то, с чем вы родились, есть то, что с вами происходит, а есть то, что вы создаете из всего этого. В последней области вы можете принимать самостоятельные решения. В ней вы обладаете властью. Том – сноска на полях вашей истории, и вы не можете никогда его не встретить, не получить этого яркого опыта. Но сноска на полях – еще не вся история. Это – деталь, хотя, может быть, важная. А история – ваша. Рассказывая ее мне и самому себе, вы возвращаете себе власть – или даже открываете ее в себе. Все зависит от вас, а не от Тома. Сейчас ваша власть может проявляться иначе. Том возвышал вас, унижал вас, игнорировал, потом иногда возвышал снова. Это захватывающий цикл прерывистого подкрепления. Как игра против крупье в надежде, что вы будете каждый раз выигрывать. Двигаясь по кругу, вы то обретаете власть, то утрачиваете ее, но это не настоящая власть.

– Власть, которую он давал мне, была в лучшем случае мимолетной. Да. Настоящая власть… Что она вообще означает для меня? Должен признаться, иногда я спрашиваю себя, не боюсь ли быть сильным. Не боюсь ли позволить себе быть звездой, сиять собственным светом?

– Продолжайте.

– В каком-то смысле я занимаюсь самосаботажем. Возможно, пришло время, когда я могу стать звездой. Не на сцене. Не в прессе. Светить собственным светом, а не отраженным светом Тома. Но мне придется обратиться к своему «я» и действовать заодно с ним. Вот в чем дело: я хочу действовать заодно со своим «я».

– Какая интересная форма власти, – говорю я. – Действовать заодно со своим «я». Мне нравится.

* * *

Что было дальше в истории жизни Эллиота? Он не уволился c работы, не хлопнул дверью. Оказалось, это было ему не нужно, да он и не хотел. Но с Джоанной он стал более покладистым, менее вспыльчивым. Подал заявку на повышение в должности – не особенно стремился к нему, но все-таки подал. Он понял, что хочет иметь больше полномочий как специалист. Ему было неприятно так думать, но в душе он признал свое желание.

Он принял важное решение: рассказать своей девушке о Томе и о том, что иногда его влечет к мужчинам. Та пришла в ярость, но Эллиот был рад, что поступил честно. Он подозревал, что они разойдутся, но она, по крайней мере, узнала его тайну, и он впервые в жизни смог быть собой.

Он долго мучился возможностью распоряжаться собой в сексуальном плане, а теперь начал смиряться с тем, что это его жизнь, та, которой он живет. То, что было источником стыда, больше не умаляло, не обесценивало. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы признать и принять диапазон своих сексуальных предпочтений. Это давало ему ощущение власти, которой он желал и которой боялся бо́льшую часть своей жизни. Ему было интересно испытать новые сексуальные переживания. Он стремился и доминировать, и подчиняться, не хотел играть какую-то одну роль. Его готовность наконец реализовать разные желания говорила о том, как изменились его отношения с властью. Он начал уважать свои предпочтения. Его цели перестали сводиться к тому, чтобы угождать и повиноваться кому-то. Он больше не чувствовал себя старым, потертым бежевым ковром.

Частью жизненного опыта Эллиота был долгий и сложный роман с известным немолодым актером. Он был не обязан рассказывать свою историю миру – но помнил ее и рассказал: мне и своей девушке. Возможно, расскажет ее кому-то еще, если захочет. Это была его история. Он может ее рассказывать. Или не рассказывать. Все зависит от него.

Что такое власть

Философ Бертран Рассел утверждал, что жажда власти универсальна и неутолима. «Тем, у кого мало власти и славы, кажется, что они будут довольны, если их будет немного больше; но они ошибаются: их жажда неутолима и будет мучить их вечно», – писал он. С Эллиотом вышло иначе: бывает, что власть, которой, как нам кажется, мы желаем, при ближайшем рассмотрении оказывается не тем, чего мы хотим. Лишь зрелый и уверенный в себе человек способен понять это и пойти по другому пути.

Власть может подтачивать, разрушать наше самоощущение и отношение к окружающим. Мы знаем, что она бывает опасной и жестокой. Знаем о беспринципных властителях, о проявлениях их демонической жестокости. Знаем об ужасах демонстрации власти в сценариях насилия и издевательств, о более незаметных, но тоже разрушительных манипуляциях властью – в отношениях любви-ненависти, соперничестве, финансовых спорах, семейных отношениях.

Психолог Дахер Келтнер[22]22
  Дахер Келтнер – американский психолог, профессор психологии в Калифорнийском университете в Беркли.


[Закрыть], изучающий взаимосвязь эмпатии и власти, обнаружил: качества, которые помогают людям обрести власть (эмпатия, честность, способность делиться), исчезают, как только люди ее получают. Власть имущие становятся равнодушными, нечувствительными к страданиям окружающих. Об этом следует помнить любому, кто добивается власти или тянется к харизматичным, властным людям.

Ребекка Солнит предупреждает: «Перебор опасен», пишет: «Всему есть предел. Слишком много – значит ничего». Привычка цепляться за власть превращает нас в деформированные отражения самих себя. Равенство дает честное зеркальное отображение. Стремление Эллиота к власти выросло из ее недостатка. Он чувствовал себя неполноценным и незначительным с детства, не только в отношениях с Томом. Отчаяние может подтолкнуть нас к неутолимым желаниям. Будь у Эллиота ощущение достаточности, ему не нужно было бы так много.

Стремление к власти иногда бывает прекрасным, жизнеутверждающим. Но если оно становится попыткой компенсировать постоянную, пожизненную нехватку власти, мы начинаем разрываться между обманчивыми видениями славы и сокрушительным отчаянием. Оставайтесь гибкими и соблюдайте умеренность.

Власть может быть подлинной и опираться на полномочия. Она может быть инструментом, позволяющим нам заявить о своей зрелости и самостоятельности, об осознании ответственности за свою жизнь.

Размышляя о том, насколько ваша власть и ваше мнение – ваши, не забывайте о сигналах, которые получали, и взглядах, которые вам внушили. Возможно, когда-то вы чувствовали (или не чувствовали) поддержку, дающую возможность верить в значимость своего мнения. Подумайте о том, как обрести здоровую власть – право на самостоятельный выбор и внутренние полномочия. Власть можно передать или захватить в зависимости от того, как вы сознательно оцениваете себя в сравнении с другими. Подумайте о способах умаления и возвышения окружающих в вашем восприятии и вас в восприятии других. Нередко нам хочется чувствовать себя значительными и претендовать на соответствующее пространство, но мы боимся, что окружающие нас отвергнут. Боимся, что станем для них слишком большими.

Свобода воли, полномочия и ответственность входят в понятие самостоятельной личности и власти. Мы можем быть достаточно сознательными, чтобы принимать решения, соответствующие нашим ценностям. От нас зависит, как расставлять приоритеты и отделять главное от второстепенного, сохраняя свободу воли и конгруэнтность.

Глава 5
Потребность во внимании

Работая с клиентом, я наблюдаю за происходящим, отмечаю важные моменты, выступаю свидетелем и осмысливаю процесс. Главное для психотерапевта – любопытство. Психотерапевт, лишенный любопытства, – недоразумение. Оно ведет нас вглубь, подсказывает, на что следует обратить внимание. Взаимный интерес терапевта и клиента, проявляющийся во время сеанса, может послужить ключом, поворот которого откроет путь к новым инсайтам.

Потребность во внимании свойственна всем людям, но до сих пор стигматизирована. «Ты привлекаешь к себе внимание», – обычный упрек угрюмых людей, обращенный к тем, кто слишком открыто проявляет эмоции. Так говорят о наркоманах, людях, страдающих анорексией или аутоагрессией[23]23
  Аутоагрессия, или селфхарм (от англ. selfharm – нанесение себе вреда) – агрессия, направленная на себя и проявляющаяся в разных формах причинения себе вреда: порезах, ударах или ожогах.


[Закрыть], об эксгибиционистах, скандалистах и истериках. Оправдывая свое раздражение, мы часто замечаем, что эти люди просто стремятся привлечь к себе внимание. За поведением, направленным на то, чтобы его привлекать, скрывается призыв, пускай завуалированный и нездоровый, к тому, чтобы человека заметили.

Потребность во внимании начинает проявляться еще на детской площадке. Малыши хотят, чтобы родители видели, как высоко они вскарабкались. «Посмотри на меня! Посмотри на меня!» – вопят они. Постоянное пересказывание случаев из своей жизни и старческая болтливость – тоже следствия потребности во внимании. Каждый знает какого-нибудь стареющего рассказчика, который постоянно нуждается в аудитории и аплодисментах юных последователей и льстецов. К жаждущим внимания взрослым мы менее снисходительны, чем к детям, ведь право на внимание – прерогатива младших. Но с возрастом мы не всегда перестаем хотеть внимания – скорее просто пытаемся скрыть это. «Сфотографируй меня, прежде чем я превращусь в горстку праха», – просил меня один знакомый. Он повторял свою просьбу много лет подряд. Теперь он – горстка праха. Но его просьбы, его желание, чтобы его заметили и сделали ему приятное, были открытыми и вызывали сочувствие. Как правило, мы сильно преувеличиваем или преуменьшаем свою потребность во внимании, а зачастую отрицаем ее. Нам бывает трудно прямо и спокойно, не устраивая спектаклей, просить, чтобы нас заметили. А просить доказательств этого – больно.

Социальные нормы требуют притворяться, что мы не нуждаемся во внимании, превозмогать отчаянную потребность быть замеченными и производить впечатление. Поэтому пытаемся делать это очень осторожно и незаметно, стараемся вести себя учтиво и напускаем на себя скромность, чтобы к нам относились терпимее. В результате запрещенные, контрабандные желания проявляются завуалированно, а мы уделяем повышенное внимание окружающим, скрывая за чужими потребностями свои истинные намерения. Мы заботимся о других и декларируем заботу о них, чтобы заметили нас. Гордость и стыд очень умело искажают нашу потребность во внимании. Мы хотим, чтобы люди заметили: мы существуем. Кто мы такие, если никто не знает, что происходит в нашей жизни? Даже самые ярые приверженцы приватности, не желающие выставлять свою жизнь напоказ в социальных сетях, хотят быть замеченными и признанными. Эй, все сюда! Не обращайте на меня внимания! Не стоит беспокоиться!

Страшная боязнь раствориться во тьме ночи, оказаться забытыми, незамеченными или легко заменимыми толкает людей на чудовищные поступки. За сногсшибательной театральностью и абсурдным поведением короля Лира или злой мачехи из сказки о Белоснежке скрываются отчаянные попытки не потерять свое место. Получая много внимания, люди хотят уверенности в том, что не лишились его, что их по-прежнему замечают, – и ведут себя как злодеи из фильма ужасов. Но их желания понятны, просто они тщательно скрывают их.

Желание быть замеченным – неотъемлемая составляющая человеческой природы. Но потребность в свидетелях никогда не может быть удовлетворена, если она становится навязчивой, превращается в зависимость, основывается на идеалах раздутого эго. Достаточно – это сколько? Людям, которым не хватает внимания, часто трудно уделять его другим, а внимание к другим может уменьшить потребность во внимании к себе. Если появляется возможность полностью сосредоточиться на чем-либо, будь то разговор, книга или проект, потребность во внимании окружающих может отступить или ощущаться не так остро.

Замечать человека, быть внимательным к нему – одновременно важно и сложно. Мы говорим: «обращать внимание», «уделять внимание»[24]24
  Pay (give) attention (англ.) – обращать, уделять внимание.


[Закрыть]. Внимание можно «обратить», его можно «уделить». Что нам стоит обратиться лицом к человеку, дать ему то, в чем он нуждается?

Детей нередко заставляют уделять внимание чему-то, что их совершенно не интересует. Заинтересованность и способность концентрировать внимание необходимы для обучения и развития. Так мы учимся замечать детали, развиваем наблюдательность.

С помощью внимания мы выражаем любовь и заботу. Уделяя внимание друг другу – общаемся, проявляем участие, растем.

– У нас есть врожденный инстинкт выживания, способность быть внимательными к окружающей среде и реагировать на нее, – сказал мне психиатр Гурмит Канвал. – Умение замечать происходящее – важнейшая составляющая человеческой природы. Внимание способно организовать наш опыт.

Как мы привлекаем внимание к себе? Иногда – размахиваем кулаками, визжим, кричим, запускаем ракеты. Даже некоторые формы паники и сильной тревоги можно считать косвенными проявлениями желания быть замеченными. Тело способно выразить то, о чем трудно сказать. Иногда мы хандрим и ищем уединения, в глубине души надеясь, что, оставаясь незаметными, не привлекая к себе внимания, получим именно его.

Жизнь динамична. Мы переключаемся на новые контексты, новые события, происходящие с нами и вокруг нас. Бывают моменты, когда мы жаждем внимания больше, чем обычно. Как с едой: иногда нужно лишь восстановить силы, а иногда – хорошенько заправиться, и тогда мы просим добавки.

Во многих смыслах это относится и к психотерапии – и, что особенно важно, к психотерапевтам.

– Чувствовать, что клиенты тебя не замечают, – что может быть хуже? – сказал мне однажды коллега.

Он был очень слаб и бледен. Он перенес операцию, пропустил неделю сеансов и объяснил клиентам, зачем ему понадобились выходные. Но ни один из них не спросил, как он себя чувствует.

– Я не хотел, чтобы они спрашивали, как прошла операция. Я боюсь отвечать на такие вопросы. Но ни один не спросил и даже не понял, что со мной что-то происходит.

Мы ехали в метро, мчались по туннелю, а он говорил так тихо, что я едва могла разобрать слова. Но то, что он сказал, запало мне в душу. Этот тихий человек, который неловко извинялся даже перед мебелью, если на нее натыкался, хотел, чтобы клиенты думали о нем.

«Посмотри на меня! Посмотри на меня!» Многие слушают или поют эту песню всю жизнь. Чувствуем ли мы себя достаточно заметными – хоть когда-нибудь? Получаем ли достаточно аплодисментов? Что происходит, когда мы одни, когда нас некому замечать, некому аплодировать? Все зависит от того, хорошо ли нам наедине с собой. Интересны ли мы себе? Обращаем ли на себя внимание? Помню, когда-то я думала, что синдром дефицита внимания – следствие его недостатка.

Бывает, что между неспособностью уделять внимание и трудностями с его получением действительно есть связь. Когда мы сталкиваемся с людьми, которые кажутся отчаянно нуждающимися во внимании, буквально жаждущими его, часто оказывается, что они не умеют слушать, что им самим трудно уделять внимание окружающим. Возникает ощущение, что дефицит внимания расходится, как круги по воде. Если мы чувствуем, что нас не замечают, мы с меньшей вероятностью захотим замечать других.

И, наоборот, этот недуг лечится вниманием.

– Я очень, очень давно не смотрела в глаза своим детям, – призналась мне одна клиентка, когда мы углубились в анализ ее переживаний. – Так злилась на мужа и на свою жизнь, что забывала замечать этих прекрасных созданий, которых мы произвели на свет.

Эта женщина начала замечать детей. Все чаще и чаще. И это помогло ей чувствовать себя менее уязвленной. Серьезное, настоящее внимание к детям и их ответное внимание заживляли раны в ее душе, она чувствовала себя менее обделенной.

Разумеется, внимание бывает взаимным. Подумайте о первых днях романа, когда влюбленные не могут оторвать друг от друга восторженного взгляда, видят любимого человека – и чувствуют, что он тоже их видит. Двое словно кружатся в восхитительном танце, обнимая друг друга. Великолепная симметрия! Но если мы чувствуем себя невидимыми – мы отказываемся уделять внимание в ответ, отказываемся видеть других, проявлять неравнодушие – вежливо или не очень. Готовность открыть глаза и начать наблюдать требует мужества и может быть целительной. Замечая то, что вокруг нас, мы ощущаем, что потребность во внимании слабеет.

Давайте будем честны: для взрослых потребность во внимании странным образом табуирована. Мой семилетний сын недавно сказал, что хотел бы быть младенцем: тогда ему уделяли бы больше внимания. При этом, когда я слишком внимательна к нему, он вопит, что я душу его в объятиях. Кто хоть раз в жизни не ощущал чего-то подобного? Говоря «Уйди! Оставь меня в покое!», мы можем не понимать, что на самом деле жаждем, чтобы кто-нибудь нас нашел, даже если мы спрятались.