Текст книги "Мэри Роуз"

Сильвестр отвернулся. Никогда прежде он не чувствовал так явно, что двое людей должны остаться наедине. Во рту пересохло. Разве он не предложил принять удары вместо Энтони? Разве не стоило бы другу поблагодарить его? Ему не хотелось думать подобным образом, и он ненавидел себя за собственную зависть. И, чтобы не чувствовать себя так, словно весь мир обернулся против него, Сильвестр перевел взгляд на сестру и… испугался.

Джеральдина, холодная Джеральдина, которую ничто в этом мире не могло задеть, смотрела на Энтони и Фенеллу, как на двух неземных существ. Ее губы трепетали, словно она пыталась что-то сказать, но не могла издать ни звука. Она наблюдала, как Фенелла гладит лицо и плечи Энтони, и не могла отвести глаза, как будто ее заколдовали. Впервые в жизни она не могла отстраниться, наморщить носик и, насмешливо улыбнувшись, пойти прочь с гордо поднятой головой. При этом она была прекрасна как никогда. Настолько прекрасна, что Сильвестру стало больно.

В какой-то момент оцепенение спало. Когда Сильвестр снова повернулся к обоим, Энтони взял Фенеллу за тонкое запястье и положил конец ласкам. Ее он тоже не поблагодарил, но посмотрел на девушку с улыбкой в глазах. Не как мальчик, а как мужчина.

– Ну что? – спросил он Сильвестра. – Пойдем к каналу?

– Почему ты не сказал мне, что по-прежнему хочешь построить корабль? – не ответив, спросил у него Сильвестр. От злости голос его звучал, как у обиженной девчонки.

– А ты меня не спрашивал, – ответил Энтони.

Затем он протянул Фенелле руку, еще раз с улыбкой взглянул ей в глаза и спокойно повел ее прочь. За поясом у него торчал изорванный рисунок.

3

Фенелла

Портсмут, май 1522 года

Фенелла бежала, косы развевались по ветру. И только добежав до узкой полоски лиственного леса, она сбавила шаг. Она не хотела, чтобы мужчины услышали, что она пришла.

Она остановилась на опушке и прислонилась к стволу дерева. За опушкой был последний сухой участок лужайки перед болотом, земля, выкорчеванная по поручению города, чтобы мужчины могли упражняться там в стрельбе из длинного лука.

«Все мужчины младше шестидесяти лет, – приказал король, – если они не парализованы, не калеки и не тяжело ранены». Энтони со своей ногой не подпадал под приказ, но он не позволил отстранить себя от занятий. Ни в коем случае.

Закон обязывал каждого мужчину, в доме которого был здоровый сын от семи лет и старше, купить тому лук с двумя древками и стрелы, и Мортимер Флетчер купил своему сыну Ральфу роскошный лук. В какой-то момент после смерти Ральфа Энтони начал пользоваться луком, и никто ему не препятствовал.

Всякий раз, приходя за ним сюда, Фенелла некоторое время стояла среди деревьев на опушке, потому что ей нравилось смотреть на него. Мужчины и мальчики тренировались группами, стреляя по расставленным мишеням. Среди них были отцы, с гордостью и нетерпением обучавшие сыновей, несколько ветеранов, поддерживавших себя в форме, и толпа молодых ребят, которым, судя по всему, нравилось мериться силами. Играть в футбол король запретил, равно как и драки, чтобы ничто не отвлекало от работы с луком. Длинный лук был исконным оружием англичан, и Генрих VIII хотел править страной, наполненной боеспособными лучниками. Лук был тяжелый, высотой в человеческий рост, и, чтобы натянуть его, нужно было обладать немалой силой в плечах. Сильвестр как раз ухватился левой рукой за древко из эбенового дерева, правой натянул тетиву до самого подбородка. Яркий весенний свет запутался у него в волосах, а мышцы рук отчетливо проступали под камзолом. Юноша был полным воплощением мужской красоты, и Фенелла, наблюдая за ним, рассмеялась. У нее должно было быть пятеро братьев, она не должна была жить одна с овдовевшей матерью. Но никто из братьев не выжил. Этот статный светловолосый парень, всадивший стрелу со слишком большой силой почти в самое яблочко, был больше всех похож на брата – другого у нее не будет.

Аплодисменты товарищей были жиденькими. У каждого из них имелся повод завидовать Сильвестру, и им плохо удавалось скрывать свое недовольство. И только Энтони подошел к нему и положил руку на плечо. Они какое-то время постояли рядом, переглянулись. Фенелла любила, когда они были такими. Никто не предполагал, что обожаемый всеми Сильвестр может сомневаться в себе, но именно присутствие Энтони было для него поддержкой и опорой. Сильвестр с благодарностью улыбнулся другу, а затем передал лук. Гибкая оболонь Ральфова лука давно испортилась, и Джеймс Саттон с удовольствием купил бы Энтони новый лук, но Сильвестр уперся:

– Мы делимся всем. Почему бы нам не делиться длинным луком?

«Потому что вы делитесь не всем», – думала Фенелла, но ни она, ни Энтони ни слова не сказали Сильвестру. Совершить кругосветное путешествие или построить корабль для короля не могло быть намного тяжелее, чем обидеть Сильвестра.

Энтони взвалил лук на плечо и зашел за выстриженную в траве линию. На нем был черный камзол. Никто не знал, кто научил его так изысканно одеваться. Он носил обноски священника, как говаривала Сильвестрова тетушка, но носил их, как король свой горностаевый мех. Поставил лук, не поднимая его, выгнул спину и всем весом натянул тетиву, используя силу каждой мышцы, от пальцев ног до макушки. Его движения казались равнодушными и легкими, и, когда тетива устремилась вперед, стало страшно. То, что наконечник стрелы ударился прямо рядом со стрелой Сильвестра, точно в яблочко мишени, давно уже перестало удивлять Фенеллу.

– На сегодня мне хватит, – произнес Энтони, возвращая лук Сильвестру. Слегка крутнулся на здоровой ноге, движением брови давая понять Фенелле, что увидел ее. А затем пошел за своей стрелой.

Ему никто не аплодировал, но никто и не проявлял зависти. Он не был для них соперником, ни с девушками, ни на войне, о которой они мечтали. Невероятная точность попадания, которой он научился, ничем не поможет ему, калеке, поскольку стрелок из длинного лука должен крепко стоять на земле и быть способным выдерживать бесконечные переходы в тяжелом обмундировании. Энтони знал это. Он тренировался с луком, потому что требовал от себя умений во всем, что могли делать остальные. Но как только остальные исчезали, он прятался под защиту сумерек, чтобы учиться другим вещам, и при этом ему нисколько не мешала увечная нога.

Он учился стрельбе.

Из аркебузы, которую оплатил ему священник.

– Время длинного лука подходит к концу, – произнес Энтони, хотя один лучник мог выпустить восемь стрел за то же время, которое требовалось аркебузиру для одного-единственного выстрела. Кроме того, огнестрельное оружие считалось неточным, но на это Энтони говорил так: – Если я не попадаю в цель, значит, нужно просто больше тренироваться.

Когда он уходил, молодые люди смотрели ему вслед. Фенелла читала их мысли. «Калека ничего не отнимет у нас, – думали они. – Может быть, в нем что-то и есть, но ни одна девушка не посмотрит на одноногого. А если посмотрит, то ее отец быстро отобьет у нее охоту. Это по-прежнему все тот же Энтони Флетчер, убивший своего брата в доках, когда со стапелей сошла «Мэри Роуз». Он по-прежнему неприкасаемый, по-прежнему ходит с палаческой удавкой на шее».

Энтони знал это. Он вложил стрелу в колчан, принес его Сильвестру и еще раз коснулся плеча друга. Затем засунул руки за пояс и побрел прочь с площадки, беззаботный, как никто в этом мире. Сделав три шага, он поднял голову и посмотрел в лицо Фенелле. Она спряталась под защиту леса, а затем улыбнулась и протянула к нему руки.

На берегах канала уже не первый месяц шло строительство. Король Генрих ужасно разочаровал молодежь своей страны, когда заключил мир с Францией. Однако сейчас он приказал заменить деревянные укрепления своего портового города Портсмута каменными и тем самым подал новую надежду. Портсмут находился напротив французского побережья, отделенный от него лишь узкой полоской пролива. Этот город был словно создан для войны.

Если король приказывал возводить башни и стены, это могло означать лишь то, что мир будет длиться недолго. Священная Римская империя воевала с Францией уже больше года, и многие надеялись, что вскоре на стороне императора выступит и Англия. Молодые люди, которым не терпелось заполучить шпоры, дрожали в предвкушении, словно лошади в стойле.

Фенелле и Энтони пришлось долго искать, прежде чем они нашли бухту, где грохот молотов и скрип лебедок не заглушал бы их любовные перешептывания. Ветки ивы защищали их от взглядов, а за ивой росла огромная, в три человеческих роста черешня. Заслышав голоса, молодые люди прятались в кроне дерева, на ветках которого они обычно устраивались. Со временем они научились целоваться досыта, да так, чтобы ни одна ветка не скрипнула.

Но сегодня они были одни, и погода стояла достаточно теплая, чтобы сидеть на траве. Когда они нацеловались и решили передохнуть, Фенелла прислонилась к иве, а Энтони вытянулся на спине, положив голову ей на колени. Она убрала волосы с его лица, с аккуратностью, которой всегда добивалась ее мать, когда сажала девушку вышивать, и пришла в восторг от сплетения тонких жилок у него на виске. Иногда юноша улыбался, когда Фенелла гладила его, а если не делал этого, она принималась его щекотать, пока у него не оставалось иного выхода. Щекотно ему было везде. Под подбородком, на талии и в тех местах, о которых приличной дочери вдовы чиновника и думать было нельзя.

Ему было хорошо, и за это она благодарила его. Иногда по лицу она видела, что у него болит голова, хотя он прикладывал максимум усилий, чтобы не подавать виду. Порой Энтони сидел в траве, наклонившись вперед, прижав ладони к вискам, как будто пытаясь выдавить боль из головы. Но ей нельзя было помогать ему, она должна была отводить взгляд, словно ничего не замечая.

Сегодня ему было хорошо как никогда. Первые цветы тимьяна, росшего меж кустиков травы, источали аромат, одурманивая Фенеллу. Стоило ее взгляду упасть на темно-красные губы Энтони, как она, не в силах сдержаться, наклонялась вперед и снова целовала его, хотя при этом у нее болела спина. Он был очень подвижным и ловким и мог бы сам потянуться к ней, но делал это только тогда, когда ему было удобно. Иногда из-за этого они боролись, пока не начинали едва ли не задыхаться от поцелуев и смеха, а потом с наигранным смущением поправляли складки одежды и нарочито старательно приглаживали волосы.

– Я должен кое-что сказать тебе, Фенхель. Пока ты меня опять не поцеловала.

– Почему? Потому что потом я могу решить, что ты не заслуживаешь поцелуев?

– Точно.

– Ты говорил Сильвестру?

– Боюсь, что нет.

И тогда она поняла, о чем он.

Она всегда знала это и пыталась подготовиться к этому моменту. После того мартовского случая с отцом Бенедиктом Сильвестр поговорил с отцом. Джеймс Саттон, недолго думая, позволил Энтони делать то, для чего он был рожден: строить корабли. Никто из корабелов не хотел видеть его на верфи, но Джеймс Саттон стал учить его сам, по вечерам, когда все расходились по домам. К слабому свету Энтони привык. Всему, что нужно было, он учился в сумерках.

Сэр Джеймс по-прежнему был добрейшим человеком на свете. Между ним и Энтони не было никаких широких жестов, но тихая радость, которую тот испытывал, глядя на талант Энтони, была очевидна. Спустя год, весной, он сказал ему:

– Ты знаешь так же, как и я, что я уже ничему больше не смогу научить тебя. Поверь мне, мой милый, если бы в этой стране был человек, способный это сделать, я бы умолял его взять тебя в обучение, даже если бы это было последнее, что он смог бы сделать.

– Я знаю, – ответил Энтони. Спасибо он не говорил никому, но сэр Джеймс и так знал, что он имел в виду.

– Если тебе нужны деньги…

Энтони покачал головой.

– Без денег ты никуда не сможешь поехать.

– Я найду способ.

Он поднял зацелованные веки и посмотрел на Фенеллу своими ясными глазами. Судя по всему, он нашел способ. Он уйдет.

«Я не стану плакать, – поклялась себе Фенелла. – Только не при нем. Я не скажу ему, что я понятия не имею, как это сделать: жить без него».

– Фенхель?

Фенелла кивнула.

– Неужели ты хочешь, чтобы я просил у тебя прощения?

– Ах, замолчи, – ответила Фенелла. – Куда ты едешь?

– В Геную. Меня берет с собой мастер, чинивший обе торговые галеры. Королю стоило бы построить себе такие галеры для войны.

– Мы говорим сейчас не о галерах, Энтони.

– Нет. Боюсь, что нет.

Она должна была догадаться. В начале весны он с горящими от восторга глазами рассказывал ей, что генуэзский мастер позволил ему работать с ним. В качестве подмастерья, не получавшего за работу ни единого пенни. Но Энтони был равнодушен к деньгам. Ему важно было лишь то, что этот человек не спрашивал, как его зовут.

– И когда же? – произнесла Фенелла, заставив себя задать вопрос.

– Завтра.

Ей пришлось взять себя в руки, чтобы не ударить его. Хотя он никогда не скрывал, что корабли для него превыше всего, нельзя вести себя так, словно то, что между ними было, ничего не значит. Отец Бенедикт мог поднять на него руку, но любили его только Фенелла и Сильвестр, и, возможно, не будь их, он сломался бы под грузом ненависти всего города. Они никогда не требовали благодарности, но сейчас гневные слезы затмили ей взгляд. Она схватила его за волосы и принялась трясти. Потом отпустила.

– Закончила, Фенхель?

– Замолкни, Энтони. Если ты скажешь: «С тобой было мило», получишь пощечину, которую не забудешь до конца своих дней.

– Неужели ты действительно считаешь, что я способен на это?

– Сейчас мне не приходит в голову ничего, и я действительно не знаю, на что ты способен. Так что просто ничего не говори, ладно?

– Нет, – сказал Энтони, скатился с ее колен и присел рядом. – Я не умею, Фенхель.

– Что ты не умеешь?

– Извиняться. Благодарить. Никого. Ты же знаешь это. Или не знаешь?

– Да, да, да. Я все знаю, поэтому можешь убираться с моего благословения. – Она уставилась в траву. Под сенью ивы, там, где ее не выбелило солнце, травинки были нежны и зелены, словно весна еще не закончилась.

– Я люблю тебя, – сказал Энтони.

Фенелла схватилась за сердце, ей показалось, что оно сейчас остановится.

– Что это значит?

– Я никогда никого ни о чем не прошу, – гордо заявил он. – Но я хотел бы вернуться.

– В Портсмут, Энтони? – Голос ее звучал едва слышно. – В город с единственным сухим доком в Европе? Туда, где был построен корабль, который ты никогда не забудешь?

На его щеке дрогнул мускул.

– Нет, – ответил он. – К тебе. – На этот раз наклонился он. Обнял ее, крепко прижал к себе. – Не с пустыми руками, Фенелла. У нас кораблестроение все никак не сдвинется с мертвой точки, а такой человек, как я, ничего не добьется, не побывав за границей.

– Ты действительно думаешь, что будет мир и король не станет больше строить таких кораблей, как тот?

– Ты можешь спокойно называть его по имени, – произнес Энтони. – Мне не больно. Он называется «Мэри Роуз».

– Ты когда-то сказал, что второго такого корабля не построит никто в целом мире.

– Тогда я был невоспитанным семилетним ребенком.

– Теперь ты больше такого не скажешь?

По лицу юноши скользнула тень, на миг выдав его ранимость.

– Почему же, – произнес он, – в некотором роде… да.

– В некотором роде?

Он посмотрел сначала на землю, потом в лицо Фенелле.

– Тебе не хочется сказать мне, что пришло время избавиться от нее? – спросил он.

– А если бы даже я и сказала? Разве бы ты смог? – вопросом на вопрос ответила Фенелла.

Энтони покачал головой.

– От нее – никогда.

Помолчав некоторое время, он заявил:

– У нее я научился тому, что корабль способен на большее, чем просто перевозить войска с одного побережья на другое и таскать грузы, словно какой-то вьючный осел.

Фенелла кивнула, хотя была совершенно уверена в том, что у него была совсем другая причина не забывать «Мэри Роуз».

– Это первоклассная каракка, – продолжал Энтони. – Под Брестом она практически в одиночку одержала победу для короля, и, пока не подоспел «Генри Грейс э’Дью», эта спущенная на воду неповоротливая посудина, флагман сражался безупречно. Но времена меняются. Корабли, которые строятся на континенте, давно стали плацдармами морских битв. «Мэри Роуз» уже нужно не просто больше орудийных портов и более низко расположенный центр тяжести, если она хочет держаться наравне с остальными. Ее нужно в корне переделывать.

– И почему ее не переделывают?

Энтони взял в зубы травинку и прикусил ее, а затем заговорил:

– Почему? Потому что у короля другие заботы.

– Продолжение рода?

– Боюсь, что так, – сжевав травинку наполовину, Энтони присвистнул. – За десять лет у него не было ни одного живого наследника. Король, который задается вопросом, угоден ли его брак Богу, не может больше думать о флоте.

Фенелла понимала, о чем он говорит. Об этом говорила вся Англия. Единственный ребенок, которого могли продемонстрировать красавец король и его благородная испанка, был бесполезной девочкой, при пяти мертвых мальчиках. Как Фенелла.

– Но что может измениться до той поры, как ты вернешься? – спросила она более холодным тоном, чем собиралась. – Последняя беременность королевы была пять лет назад. Никто уже не предполагает, что она родит живого наследника.

– Кто знает. – Юноша пожал плечами и выплюнул травинку. – Тем не менее война на континенте продолжается. Однажды королю придется открыто заявить о своем отношении. Если он встанет на сторону императора Габсбурга и вступит в бой против Франции, все переменится.

Это была мечта Энтони: отправиться на войну, проявить себя, смыть грязь со своего имени или по меньшей мере умереть при попытке сделать это.

– Не умри, – негромко произнесла Фенелла.

– Я постараюсь. – В его улыбке промелькнуло смущение. – Когда я вернусь, мне придется найти подходящую работу. Где-нибудь там, где меня ни одна живая душа не знает. На крайний случай, в речном судоходстве, пока оно приносит достаточно денег, чтобы прокормить прекрасную обжору.

Фенелла снова схватилась за сердце. Затем выпрямила спину, чтобы скрыть бушевавшую внутри бурю.

– Мастер Флетчер, вы ведь не станете утверждать, что этот ваш лепет – предложение?

– Ты же меня знаешь, – ответил он, прикрывая глаза. – Я не могу иначе.

Ее рука потянулась к нему. Его рука потянулась к ней. Когда руки встретились, молодые люди бросились друг к другу и крепко обнялись. Шумно дыша ей в ухо, он застонал.

– Фенхель, если захочешь, ты найдешь себе сотню других, получше. Но ни один из них без тебя не лишится остатков рассудка.

Она была грубой девушкой, легко сносила удары судьбы, вела хозяйство своей взбалмошной матери, ссорилась из-за наследства и содержания со злобным дядей. Она была ребенком, которого не хотел ее отец, поэтому в возрасте пяти лет решила, что она тоже никого не хочет. Только Энтони. Который тоже никого не хочет. Только ее.

«Мы люди с тесными сердцами, – думала она. – У него есть место в моем сердце, а у меня – в его. И только потому, что иногда сложно иметь в своем сердце людей вроде нас, мы расширили свои сердца всего на дюйм. Чтобы туда поместился Сильвестр, который поможет нам терпеть друг друга».

Он отодвинул губами ее волосы и прошептал ей на ухо:

– Сейчас лучше?

– Нет. – Она рассмеялась сквозь слезы и осторожно выпрямилась. – Это будет ужасно. Ты можешь сказать, что мне делать без тебя в этом городе?

– Не лазать на черешни, Фенхель Прекрасная. Не забираться под ветви ивы и не разрешать красивым парням класть голову тебе на колени.

Она легонько шлепнула его по губам.

– Ты кто угодно, только не красивый парень.

– Вот именно поэтому.

– Это, случайно, не Энтони Флетчер говорит мне, что он ревнует?

– А почему бы и нет?

– Потому что у тебя нет сердца, сатаненок мой.

Так говорили в городе. «Черный мальчишка Флетчер, сатаненок, он укокошил своего брата, а в груди у него и сердца-то совсем нет».

Он взял ее за руку и положил себе под камзол. Сквозь ткань рубашки чувствовалось биение сердца, рассказывавшее ей о том, что не мог произнести этот трус, которому и принадлежало это сердце. Она поделилась с сердцем причитавшейся ему нежностью, разозлилась на мешавшую ткань рубашки. «Я так люблю твое сердце, Энтони. Я так люблю тебя. Пусть Господь хранит тебя, но я не имею права говорить этого, потому что тогда ты нахмуришь брови так, словно в голове у тебя начинается буря».

– Я дарю ее тебе, – произнес он.

– Что ты мне даришь?

– Штуку, которой у меня нет, хотя она так и скачет у меня под ребрами.

– Это чистейшей воды легкомыслие, мастер Флетчер.

– Правда?

Она укусила его за ухо.

– Если ты подаришь мне свое сердце, тебе придется беречь его. Иначе, если ты не принесешь его обратно, я буду очень сильно злиться.

– Очень сильно, Фенхель?

– Можешь не сомневаться. Так сильно, что ты, дурак, и представить себе не можешь.

Энтони поцеловал ее. Сначала нежно, в уголки рта, затем грубо – в губы.

– Я приведу его обратно, – хриплым голосом произнес он. – Что со мной может случиться?

– Кто знает? Если верить моей матери, на всем континенте скоро небо рухнет на землю. – Она попыталась передразнить плаксивый голос матери: «Весь мир сошел с ума. Этого Лютера науськал сатана, и за это Господь всех нас покарает».

– На себе подобных сатана не бросается, – ответил Энтони и поцеловал ее в шею. – Кроме того, этот Лютер бесчинствует не в Генуе. По крайней мере я бы ему не советовал.

– Почему же?

– Потому что я его застрелю, если он помешает мне.

Не до конца понимая, что она делает, девушка зажала ему рукой рот.

– Молчи, ради всего святого!

Он спокойно отнял ее руку ото рта и поцеловал кончики пальцев.

– Разве не долг доброго христианина – покончить с еретиком? Отец Бенедикт говорит, что кому-то придется взять это на себя, иначе мир погрузится в пучину хаоса.

– Мне все равно, что болтает твой вечный Бенедикт. Я не люблю, когда ты говоришь об убийстве.

На щеке у него дрогнул мускул, очарование рассеялось.

– Понимаю. С убийцей об убийствах не шутят.

Она вырвала у него руку, отвернулась.

– Ты не убийца, а глупый мальчишка, который заслуживает хорошей взбучки, если будет так говорить. Неужели после всех этих лет ты все еще думаешь, что мы с Сильвестром обвиняем тебя? Если ты действительно так считаешь, я ничем не могу тебе помочь. Думай что хочешь.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы пересилить себя, затем он мягко толкнул ее локтем в бок. Вместо извинений он поцеловал ее, а она поцеловала его, поскольку голод решил, что они отдыхали достаточно долго. Как жить без губ Энтони, без плеч Энтони, без бедер Энтони, этих крепких и сильных мускулов, которые нельзя будет даже пощекотать, как жить с этим голодом? Без запаха Энтони, без голоса Энтони, без самоуверенного бесстыдства Энтони? Она рванула рубашку на его шее, укусила за плечо. Он вздрогнул, а у нее закружилась голова от страсти.

После она снова прислонилась к иве, а он положил голову ей на колени.

– Как ты собираешься там жить? Ты же не говоришь по-итальянски.

– Генуэзец говорит, латыни достаточно. Если это не так, мне будет только на руку. Тогда я, по крайней мере, не буду говорить глупости.

– Жаль, что я не говорю по-итальянски, – вырвалось у Фенеллы.

– Почему?

– Не знаю. Он звучит так красиво и непривычно. Похож на что-то, что мы придумывали в детстве, когда прятались за доком. Будто на его словах можно путешествовать, как на кораблях, – как мы мечтали.

Он взял ее руку, поцеловал ладонь и положил себе на грудь.

– Вы поэты, и ты, и Сильвестр. Если в моей дубовой голове останется пара слов на итальянском, я привезу их тебе, хорошо? – Его кожа под рубашкой была теплой и пульсировала.

– Сильвестр… Когда ты ему скажешь?

– Я хотел попросить об этом тебя.

– Ты не просто трус, Энтони Флетчер, ты самый жалкий трус во всей Англии.

– Ты и так это знаешь. – Его глаза искрились. – Сильвестр и без того страдает, как собака, тоскуя по своему ангелочку, сестре. Если он посмотрит на меня своим душераздирающим взглядом, мне что, сказать ему в лицо, что теперь уезжаю и я? На такое способно только чудовище.

– Ты и есть чудовище, любимый. Кроме того, ты оказался достаточно хладнокровен, чтобы сказать мне это в лицо.

– Ах, тебе… – произнес он и украдкой сорвал поцелуй с ее губ. – Ты привыкла к горестям.

Она ударила его по щеке, правда, недостаточно сильно, чтобы причинить боль. Но он все равно испугался. Нахмурил брови, коснулся ударенной щеки и сразу же схватился за волосы.

– А я-то думал, что нравлюсь тебе, Фенхель.

– Иногда, – вздохнула Фенелла, снова приняла поцелуй в качестве извинения и решительно, но очень нежно поцеловала его в ответ. – И о чем думало Небо, создавая тебя?

– Небо – ни о чем, сердце мое.

– Ты невыносим.

– Это тоже для тебя не внове. Скажи Сильвестру, что я напишу ему письмо, хорошо?

– Он порвет его на мелкие клочки, потому что не сможет сделать этого с тобой.

Энтони усмехнулся.

– Я не сомневаюсь. Но только после того, как прочтет его.