Текст книги "Мэри Роуз"

5

Фенелла

Портсмут, сентябрь 1523 года

Фенелла стояла под проливным дождем на галечном пляже и смотрела на море, гнавшее волны стройными рядами, словно солдатиков. Видимость была настолько ужасная, что в пелене тумана не было видно даже острова, который находился напротив Портсмута по пути к Франции. Фенелла часто бывала здесь. С тех пор как началась война, выходить за береговую дамбу запретили, но никто не утруждал себя охраной.

– Il mio martir non giunga a riva, – шепотом произнесла девушка. – Mille volte il di moro et mille nasco, tanto da la salute mia son lunge. – Она наизусть выучила слова на красивом незнакомом языке, чтобы найти того, кто их переведет: «Мое страдание не знает берегов. Каждый день я умираю и рождаюсь тысячу раз, и я так далек от благополучия».

Поэта, написавшего эти слова, звали Петрарка, и иногда Фенелле казалось, что он знал ее лично. Она никогда не плакала, поскольку считала, что море заслужило выдержки и силы с ее стороны. Это море, на котором разворачивались придуманные в детстве истории, песни Сильвестра, уносившие ее вдаль, за горизонт, мимо острова и Франции, прочь из всех теснин. На самом же деле она уходила не далее шага от плавучего обломка, на котором блестели черные ракушки, и в будущем тоже не сможет этого сделать. Теперь даже в историях.

Скоро нужно будет уходить. Брести домой, сушить промокшие волосы и готовить матери завтрак, похлебку с четырьмя травами, которые будто бы защищают от болезней и без которых ее мать отказывалась есть что бы то ни было. Фенелла приправляла варево душистой рутой, чесноком, шалфеем и мятой, а если мать слишком возмущалась, то бежала на канал и собирала тимьян. Бегать на берег было больно, а тимьян по-прежнему пах точно так же, как и целую вечность назад, в мае, но мать хотя бы на некоторое время оставляла ее в покое.

– Фенелла!

Она как раз собиралась возвращаться, когда дождь донес ее имя через прибрежную дамбу. Обернувшись, она увидела над серым камнем голову Сильвестра. Он был без берета, и ветер растрепал его локоны, образовав вокруг головы ореол. В руке у него был лист бумаги, которым он взмахнул, а затем спрятал драгоценную вещь под накидку. Время от времени Энтони писал ему письма и на целый день делал друга счастливым. Фенелле он никогда не писал, но прибавлял для нее к письмам Сильвестру несколько строчек, написанных итальянским поэтом.

Сильвестр неудачно перепрыгнул через стену, поскользнулся и упал вперед, на песок. Когда юноша поднимался, он выглядел так, словно собирал себя по частям. Отряхнув свои элегантные брюки в зеленую полоску, он смущенно посмотрел на нее. Фенелла рассмеялась – она любила Сильвестра и за это тоже. Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности и могла смеяться, хотя и видела все в черном цвете.

– Почему ты опять стоишь под дождем? – спросил он, касаясь ее руки. – Думаешь, Энтони хочет, чтобы ты умерла?

– А ты не думаешь, что мне должно быть насрать на то, чего хочет Энтони?

Его улыбка получилась довольно измученной.

– Твои выражения заставят краснеть любого портового рабочего.

– А как иначе? – спросила Фенелла. – Я дитя верфи.

Он посмотрел на нее и, заметив, что щеки девушки мокры не от дождя, обнял ее и прижал к себе.

– У него все в порядке, Фенелла.

– Пусть идет к черту!

– Нет. – Сильвестр зарылся лицом в ее волосы. – Он должен приехать домой. Скоро.

– Но он не приедет, верно?

Сильвестр покачал головой.

– Он марширует в войске герцога Саффолкского, они идут на Париж. Они уже должны были перейти Сомму, а это письмо шло не меньше двух недель.

От ужаса ее бросило в дрожь.

– Пешком, Сильвестр? Он сражается на земле и ходит пешком? Но он же не может…

– Думаю, он может все, если считает, что должен сделать это. – Сильвестр стиснул губы.

– А убить? – спросила она. – Я так боюсь, что ему будет плохо, если снова придется убить кого-то.

– Я тоже, – ответил Сильвестр. – Но, вероятно, убийство на войне, где мужчина с оружием в руках защищает свою страну и жизнь, – это совсем другое.

– Думаешь?

– Я сам толком не знаю, – сказал он. – Говорят, что мужчина должен знать толк в убийствах, но я разбираюсь в этом примерно так же, как ястреб в игре на лютне. Ты можешь себе представить, что иногда я завидовал Энтони, поскольку он знает, каково это – убивать?

– Как ты можешь завидовать ему? Это сломало в нем какую-то часть, без которой его никто теперь никогда не сможет понять. Если его что-то и сделало калекой, так это смерть Ральфа, а не несчастный случай с его ногой.

Сильвестр задрожал всем телом.

– Ты права. Забудь о том, что я сказал.

– Я постараюсь.

– Я неделями не отходил от него, вкладывая в песни всю душу, чтобы он не сломался, – произнес Сильвестр. – Я точно так же хочу защитить его от нового убийства, как и ты. Мой отец дает декану деньги, чтобы он молился за него.

– Какому декану? Отцу Бенедикту? Зачем твоему отцу давать ему деньги? Почему тот не помолится за Энтони добровольно? Я думала, он его любит.

– Я до сих пор не верю, что он может любить.

– Наверняка не может, – согласилась Фенелла. – Думаю, Энтони не понравилось бы, что твой отец дает священнику деньги, чтобы тот молился за него.

– Разве Энтони не нравится все, что передают этому священнику?

– Это так. Но он не хочет, чтобы твой отец тратил деньги из-за него.

Сильвестр удивился.

– Разве деньги, которые мы даем священникам за то, чтобы они молились, потрачены впустую? Ты действительно так считаешь?

«Нет, – хотела сказать Фенелла, – но Энтони считает именно так. Он думает, что всем богам безразлично, будет он жить или умрет». Но ничего не сказала, потому что это было тайной Энтони. Тайной за семью печатями, к которой не имел права прикасаться ни один человек.

– А ты как думаешь? – вместо этого произнесла она.

– Ты действительно хочешь это узнать?

Она кивнула, и дождь потек с челки ей на лицо.

Сильвестр коснулся ее рук, прижатых к щекам.

– Пообещай мне, что никому не скажешь, ни с кем не будешь об этом говорить. Это опасно, Фенелла. По всей стране людей сжигают за это.

– Я все равно разговариваю только с тобой. Да еще с мамой, но к ней я с такими вещами точно не подойду. Она достаточно напугана ценами на мясо.

– Я думаю, что для того, чтобы молиться, нам не нужны священники, – произнес Сильвестр. – И что мы никому не должны платить деньги, чтобы говорить с Богом. Мы можем делать это сами – своим собственным голосом, на наших собственных коленях и на нашем собственном языке.

– На нашем собственном языке, Сильвестр? – Его слова были подобны фитилю огнестрельного оружия, который способен выгнать снаряд из дула и убить человека. Лолларды, мужчины и женщины, произносившие молитвы на английском языке, умирали на кострах, а их дети сиротами бродили по улицам городов.

– Да, – сказал Сильвестр, – на нашем собственном языке. И так же, как Лютер требует, чтобы Библия была на немецком, нам нужна Библия на английском.

– Но этот Лютер – еретик! Король собственноручно написал труд, в котором опроверг его слова.

– И за это Папа наградил его титулом «Защитник веры», – добавил Сильвестр. – Но разве веру защищают подобными трудами и запретами? Разве на самом деле он не мешает множеству людей постигать собственную веру?

Фенелла вгляделась в его лицо, пытаясь погасить представившиеся ей красные язычки пламени, пляшущие вокруг его кудрей.

– Я тебя предупреждал, – произнес он. – Не смотри на меня так, будто я морское чудовище о трех головах.

Она коснулась его щек ладонями, как прежде сделал он, и произнесла:

– У тебя всего одна голова, и мне было бы жаль ее. Пожалуйста, будь осторожен.

Молодой человек слегка покраснел.

– Не беспокойся, – ответил он. – Я всю жизнь был трусом. Поэтому мой друг Энтони защищает свою страну на войне, а я сижу у камина и составляю договоры для барж.

– Делать свое дело дома – это не трусость, – поправила его Фенелла. – Энтони от чего-то бежит, и ты это знаешь. Разве он не писал тебе, что мог бы поехать в Лондон с тем графом, когда «Генри Грейс э’Дью» вернули в док?

– Это каким же образом? Он мечтал о том, чтобы плавать на своей «Мэри Роуз», когда она была всего лишь идеей. Пока она бороздит море, он тоже останется там.

– Но ведь он уже вообще не на море. Он марширует на своей хромой ноге по вражеской стране, потому что боится родного побережья больше, чем атакующей его французской армии. Тебе не кажется, что в этом кроется гораздо бо́льшая трусость, нежели та, на которую способен ты?

– Это звучит так презрительно, – произнес Сильвестр. – Разве ты не понимаешь, что он должен доказать что-то городу, который проклинал и мучил его? Ты на него злишься?

– Нет, – ответила Фенелла. – Но я хочу любить его таким, каков он есть. Не за то, чем он не является. – Внезапно она ощутила холод и обхватила себя руками.

Сильвестр снова прижал ее к себе.

– Не думай, что я не знаю, чего он от тебя потребовал. Но ведь он вернется. И ты должна помнить об этом.

– А если он умрет?

– Он не умрет, Фенелла.

– Почему?

– Потому что такой талантливый человек не имеет права умереть. Кто будет строить для Англии корабли, которые будут возить нас в будущем, если Энтони умрет?

Фенелла рассмеялась сквозь слезы, пытаясь успокоить стучащие от холода зубы.

– Я люблю твои проповеди, Силь!

– Хорошо, что я хоть как-то могу развеселить тебя. Когда я сяду и напишу Энтони ответ, то буду взывать к его совести и убеждать написать тебе. В конце концов, зачем ты научилась читать?

– Не трудись. У него нет совести. Ему все равно, что я умею читать, и, кроме того, он утверждает, что писем не пишет.

– Это тоже верно. – Голос Сильвестра звучал жалобно. – Он не пишет ни своему святому Бенедикту, ни моему отцу. Одному Богу известно, почему он делает исключение для меня!

– Потому что ты его слабый фланг, – ответила Фенелла. – Даже мастер Флетчер не в силах причинить тебе боль.

Сильвестр снова покраснел.

– Но почему же тогда он не пишет тебе?

– Потому что считает, что я привыкла к горестям.

– Каков подлец! – фыркнул Сильвестр. – У него сердце вообще есть?

И они оба рассмеялись.

– А теперь я отведу тебя домой, – произнес ее друг. – Хочешь, чтобы я по дороге прочел тебе его дурацкие итальянские строки? Или лучше подождешь, пока я смогу спросить у Мэтта, который присматривает за верфью, как это переводится?

– Читай.

Он повел Фенеллу вверх по склону. Хотел поддержать ее, чтобы помочь перебраться через стену, но она отказалась и перелезла сама. Спускаясь, Сильвестр ободрал себе руку. Скривился, но выудил письмо.

– «А это для моей Фенхель, – прочел он. – Франческо Петрарка, «Канцоньере», сонет номер сто шестьдесят четыре. Penso, ardo, piango. Guerra e’l mio stato, d’ira e di duol’piena. Et sol di lei pensando o qualche pace».

Так они и шли дальше по высокому тростнику, колыхавшемуся под ветром.

– Я знаю, что мне должно быть стыдно, но я не понимаю в этом ни слова, – произнес Сильвестр. – Отец утверждает, что в жилах моей семьи течет капля итальянской крови, оплатил мне учителя, поскольку мне очень хотелось бы прочесть этих поэтов. Они – предвестники нового мышления. То, что пытается нам объяснить чудесный Эразм, итальянцы знали еще двести лет назад.

– Тебе стоило бы стать торговцем книгами, – сказала ему Фенелла. – С твоим воодушевлением люди с руками отрывали бы у тебя поэтические сборники, которых не могут прочесть. И как так вышло, что ты в конце концов не выучил итальянский?

Сильвестр смутился и почесал в затылке.

– Боюсь, что уроки пришлись на то время, когда я не мог сосредоточиться ни на чем, кроме девичьих округлостей.

Фенелла громко расхохоталась.

– А теперь что-то изменилось, златовлас? Думаю, девушкам этого города было бы приятно, если бы ты предоставил поэтов поэтам, а сам сосредоточился бы на их бедрах.

Сильвестр снова покраснел. Еще чуть-чуть, и Фенелла поцеловала бы его.

– Я попрошу, чтобы Мэтт перевел, хорошо?

– Guerra означает «война», – ответила Фенелла, которая с момента получения первого письма стала записывать чужие слова. – Pace означает «мир». Дальше я могу пойти одна. Смотри, тебе тоже нужно под крышу.

– Увидимся вечером?

Она кивнула. Его отец пригласил их с матерью на ужин, чтобы Фенелла немного развеялась за пределами материнского дома.

– Ты мне нравишься, Сильвестр.

– Ты мне тоже нравишься, Фенелла.

Так они прощались в детстве и с тех пор, как остались вдвоем, стали снова так поступать.

Вбежав во двор родительского дома, Фенелла поняла, что сегодня вечером не пойдет к сэру Джеймсу. Перед загоном, где держал лошадь ее отец, возился старичок Пат, последний слуга, которого они могли себе позволить. Он пытался разнуздать упрямого скакуна, и девушка догадалась, что к ним приехал дядя из Саутгемптона.

Сводный брат ее отца был назначен опекуном Фенеллы. Мать видела в нем корень всех зол, поскольку всякий раз, навещая их, он привозил новые бумаги, которые будто бы утверждали, что из жалких крох наследства ему причитается больше, чем он получает. Сэр Джеймс предлагал оплатить Фенелле адвоката, но она отказалась от помощи и воевала с дядей сама. Признаться, по большей части ей приходилось уступать настойчивому родственнику. Им с матерью требовалось немного, и, пока он увозил с собой на полфунта больше, они могли жить, как им хотелось.

– Приехал твой дядя Уолтер, – прошептала мать, когда Фенелла вошла в крохотную гостиную. – Нужно будет что-то поставить на стол.

– Ничего нет.

– Если ты быстренько сбегаешь, то еще сможешь взять у мясника хороший кусок филе, – захныкала мать.

Фенелла повернулась. Она надеялась, что сможет провести вторую половину дня за книгой, которую дал ей почитать Сильвестр; ей было холодно, хотелось снять с себя мокрую одежду. Но сбегать к мяснику, а потом стоять у плиты было лучше, чем сидеть с матерью и дядей в комнате и слушать, что тот болтает.

Когда они наконец сели за стол, Фенелла затосковала по светлой столовой Саттонов, где без умолку болтала очаровательная тетушка Микаэла, пока сэр Джеймс флиртовал и дурачился, а Сильвестр играл на лютне и пел песни о сладкой утраченной любви. В доме Саттонов всегда было полно гостей. Сэр Джеймс любил людей, они развлекали его, и, казалось, он толком никогда на них не сердился.

– В доме, который построил Джеймс Саттон, я иногда начинаю верить во всякие безумные вещи, – говорил Энтони.

– В какие, Энтони?

– В то, что мир добр. Что все, что мешает мне дышать, уладится само собой.

Здесь же, в темной комнате, мать Фенеллы, как обычно, молча сидела над чадящей свечой. Дядя налегал на свиное филе в яблочном соусе, которое он выкладывал себе на толсто нарезанные куски хлеба, при этом разбрасывая по скатерти крошки и капая на нее приправой, и Фенелле отчаянно хотелось где-нибудь спрятаться. Она почти ни к чему не прикоснулась, хотя по-прежнему была вечно голодной девушкой. Но сегодня каждый кусок застревал у нее в горле.

– Не сказать, чтоб ты была хорошей поварихой, да, племянница? – недовольно произнес дядя. – И подаешь всего одно блюдо?

– Есть еще ежевичный пирог, – ответила Фенелла, вспомнив, что медовая глазурь не удалась.

– Тогда я, пожалуй, возьму еще вина, запить, – проворчал дядя и взмахнул пустым кувшином.

– Я вам не служанка, – заявила Фенелла. Впрочем, это произошло уже после того, как она стояла в кухне и наполняла кувшин.

Дядя закончил трапезу, откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. Только теперь Фенелла заметила, что во время ужина он ни разу не заговорил о наследстве.

– Мы с твоей матерью немного поговорили, когда ты еще не вернулась, – произнес он. Фенелла повернула голову в сторону матери, но та продолжала смотреть на стол.

– Речь идет о твоем будущем, племянница. Ты понимаешь, что я не могу вечно кормить тебя и мать из своих доходов. Жизнь вдовца тяжела, кроме того, я собираюсь жениться снова. А приводишь в дом жену – должен иметь полную мошну.

Казалось, он говорил сам с собой, а не с ней. И все же сердце Фенеллы гулко застучало. В голове с кристальной ясностью всплыли итальянские слова, которые читал ей Сильвестр: Penso, ardo, piango. И внезапно ей открылось их значение. Я мыслю, я горю, я плачу. Мое состояние – война, и это наполняет меня гневом и болью. Мир обретаю я лишь в мыслях о ней.

«Я знаю это, любимый! – хотелось закричать Фенелле, да так, чтобы ее услышали во Франции. – Хоть я иногда злюсь и мне хочется оторвать тебе голову. Я знаю, какая буря бушует в твоей душе, и поэтому я здесь, я жду. Дядя ничего мне не может сделать. Он не имеет права. Однажды ты вернешься, и тогда мир станет просто отличным местом».

– Эй, девушка! Тебя что, не учили слушать, когда с тобой разговаривают?

– Нет, – словно оглушенная, ответила Фенелла. – Этому меня никто не учил.

– Значит, пора. Выросла без отца, дикарка, в дружбе со сбродом, который ошивается в доках… Нет, я не хотел бы связываться с такой. Но нашелся кое-кто, кто готов пойти на это, и должен сказать, что речь идет о хорошей партии. Не помешает дать нашим дочерям мужей, которые могут быть им одновременно отцами, супругами и учителями.

Фенелла расхохоталась. «Ты не годишься в учителя, Энтони, и кто захотел бы, чтобы ты был его отцом? Зато слово «супруг», которое происходит от слова «сопрягаться», подходит тебе отлично».

– Джоффри Маггер, – объявил дядя. – Мой сосед, занимается торговлей тканями. Как и я, вдовец, но у него пятеро детишек, поэтому ему не терпится жениться. К тому же его не слишком волнует приданое. Ну а я не сказал бы, что моя племянница не хорошенькая. В своем роде очень даже ничего.

Фенелла вскочила. Она слышала только стук своего сердца, бившегося о ребра, и резкие удары, которыми кто-то снаружи рубил небо на части. Дождь барабанил в окна, сотрясая дом и перекрытия, словно сама природа восстала против плана дяди. Именно в этот момент послышался стук копыт по мостовой, а затем кто-то застучал кулаками в дверь. Фенелла сжала руками голову, как поступал Энтони, когда боялся, что боль вот-вот разорвет ее на части.

– Там кто-то пришел, – сказала мать слабым голосом, который удивительным образом прорвался сквозь весь этот грохот. – Пойди и посмотри, кто это, Фенелла.

Фенелла стояла, не двигаясь с места. Но тот, кто ждал, чтобы его впустили, словно почувствовал, что за этой деревяшкой есть кто-то, кого нужно спасать, и вышиб дверь.

Сильвестр ворвался в комнату, будто воплощенная буря. От волнения на щеках юноши расцвели розы, с растрепанных на ветру волос стекала дождевая вода. Фенелла хотела рассмеяться, броситься в его объятия и прошептать ему на ухо: «Забери меня отсюда, пожалуйста!» – но вместо этого продолжала неподвижно стоять. Сильвестр не мог ей помочь, хоть и был самым чудесным человеком на свете, и она никогда не забудет выбитую дверь.

– Почему ты не пришла? – возмутился запыхавшийся юноша. – Я умер от тревоги за тебя.

– Судя по всему, нет, молодой человек, – заявил дядя. – Кто бы вы ни были и кто бы ни забыл научить вас хорошим манерам, вы пришли очень вовремя, чтобы поздравить мою племянницу. За этим столом только что была скреплена помолвка. Моя племянница станет супругой мастера Маггера из Саутгемптона. Не самая блестящая партия, но и постыдного в ней ничего нет.

«Скажи “нет”! – хотелось закричать Фенелле. – Скажи “нет” вопреки всем законам этого мира!»

– Нет, – сказал Сильвестр.

– Что это значит?

– Это значит, что ваша племянница не может выйти замуж за господина из Саутгемптона.

– И почему это она не может, юный растрепа? Кстати, мне бы очень хотелось узнать, кто вы вообще такой.

– Я Сильвестр Саттон, единственный сын сэра Джеймса, – произнес Сильвестр, и, как обычно, его имя оказало свое действие. На миг умолк не только дождь, но стихло даже дыхание дяди.

«Ты не можешь спасти меня, – думала Фенелла. – Тебе не под силу превратить мир в отличное место. Но то, что ты здесь, – это дар небес. Тебе небезразлично, что меня продают».

– Не ожидал, – заявил дядя. – А не соблаговолит ли мастер Сильвестр, сын сэра Джеймса, сообщить нам, почему моя племянница должна отказаться от хорошей партии? За жениха я поручусь, он мой сосед и готов взять под свою крышу хворую мать своей невесты. Мои собственные стесненные обстоятельства заставляют меня продать хозяйство брата. Так что же лучше может случиться с обеими дамами?

На улице небо взорвалось от нового удара грома. Сердце Фенеллы все так же колотилось о ребра.

– Ей придется отказаться, – сказал Сильвестр. – Ваш сосед все равно не захочет взять ее, поскольку она уже обещана другому.

– Обещана? – Тучный дядя даже привстал со стула. – Фенелла? Кому же она обещана?

По крыше вновь застучала барабанная дробь, и, превозмогая волнение и смущение, Сильвестр ответил:

– Мне. – И посмотрел Фенелле в глаза.