Текст книги "Дикая. Опасное путешествие как способ обрести себя"

Впрочем, я не думала об этих снежных пиках. А думала о том, что́ сделаю немедленно по прибытии в Кеннеди-Медоуз. Воображала в самых фантастических подробностях, какую еду и питье себе куплю – холодный лимонад, и шоколадные батончики, и фастфуд, которыми я редко увлекалась в обычной жизни. Я представляла момент, когда возьму в руки свою первую посылку с дополнительными припасами, которая казалась мне монументальной путевой вехой, осязаемым доказательством того, что я – по крайней мере, пока – осуществляю задуманное. Здравствуйте, бормотала я себе под нос, предвкушая то, что скажу, как только приду на почту. Я иду по МТХ, хочу забрать свою посылку. Меня зовут Шерил Стрэйд.

Шерил Стрэйд, Шерил Стрэйд, Шерил Стрэйд – эти два слова подряд все еще скатывались с моего языка с некоторой запинкой. «Шерил» было моим именем всегда, но «Стрэйд» прибавилось к нему совсем недавно – эта фамилия официально стала моей только с апреля, когда мы с Полом подали на развод. Поженившись, мы прибавили к своим прежним фамилиям фамилии друг друга, и они стали одной длинной четырехсложной фамилией, разделенной дефисом. Мне она никогда не нравилась. Она была слишком сложной и громоздкой. Редко кто ухитрялся произнести ее правильно, и даже я сама частенько на ней спотыкалась. «Шерил Дефис-Дефис» – так называл меня один старый ворчун, на которого я временно работала; его приводила в замешательство моя настоящая фамилия, и я не могла не отметить, что он в чем-то прав.

В тот непонятный период, когда мы с Полом расстались на несколько месяцев, но еще не были уверены, что хотим развестись, мы как-то раз встретились, чтобы отсканировать набор стандартных документов для развода, которые заказали по телефону. Словно возможность подержать их в руках помогла бы нам решить, что делать. Пролистывая бумаги, мы набрели на вопрос о том, какую фамилию каждый из нас хотел бы взять после развода. Строчка под вопросом была совершенно пустой. На ней, к моему изумлению, мы могли написать что угодно. Стать кем угодно. В то время мы над этим посмеялись, придумывая для себя всевозможные нелепые фамилии – имена кинозвезд, персонажей мультфильмов и странные комбинации слов, которые, в сущности, вообще не были ни именами, ни фамилиями.

Но позже, когда я осталась одна в своей квартире, эта пустая строчка так и засела у меня в душе. Не было сомнений в том, что если я разведусь с Полом, то выберу новую фамилию. Я не могла оставаться «Шерил Дефис-Дефис», как не могла ни вернуться к той фамилии, которую носила в школе, ни быть той девушкой, которой я когда-то была. Так что в те месяцы, когда мы с Полом зависли в некоем супружеском чистилище, не понимая, в каком направлении нам следует двигаться, я обдумывала вопрос о будущей фамилии, мысленно просматривая слова, которые хорошо сочетались бы с именем Шерил, и создавая списки персонажей из романов, которые мне нравились. Ничто не казалось подходящим, пока однажды мне на ум не пришло слово «Стрэйд». Я тут же полезла в словарь и обнаружила, что это – мое. Определения этого слова говорили непосредственно о моей жизни, а также задавали некий поэтический тон: «сойти с верного пути, отклониться от прямого курса, быть потерянной, одичать, остаться без матери или отца, не иметь дома, бесцельно бродить в поисках чего-то, отступать или отклоняться».

Я именно что отклонилась, отступила, заплутала и одичала. Я приняла это слово как свою новую фамилию не потому, что оно описывало негативные аспекты моих жизненных обстоятельств. Но потому, что даже в самые темные свои дни – в те самые дни, когда я искала себе фамилию, – я видела силу в этой тьме. Видела, что, в сущности, я действительно заплутала, действительно была беспризорницей. И что из диких мест, куда блуждания завели меня, я познавала те вещи, которых не могла познать прежде.

Шерил Стрэйд – я исписала этим словосочетанием всю страницу своего дневника, как девчонка, которая влюбилась в парня и надеется выйти за него замуж. Вот только никакого парня не существовало. Я была сама себе парень, я пустила корень в самом центре своей оторванности от корней. И все же у меня были сомнения. Выбрать слово из словаря и объявить его своим – это казалось мне неким мошенничеством, отчасти ребячеством или глупостью, не говоря уже о легком привкусе лицемерия. Многие годы я втайне посмеивалась над сверстниками из моего хиппового, богемного, левацкого окружения, которые брали себе самостоятельно изобретенные имена. Дженнифер и Мишель, которые стали Секвойей и Луной, Майк и Джейсон, которые заделались Дубом и Чертополохом. Однако я упорствовала, посвятив нескольких друзей в свое решение, и попросила их начать называть меня новым именем, чтобы помочь проверить его на прочность. Я поехала в долгое автомобильное путешествие и всякий раз, как приходилось вписывать имя в регистрационную книгу, подписывалась как «Шерил Стрэйд». И рука моя чуть подрагивала от смутного чувства вины, будто я подделывала платежный чек.

К тому времени как мы с Полом все же решили подать на развод, я привыкла к новому имени настолько, что могла вписать его в пустую строчку без всякого замешательства. Медлить меня заставляли другие строчки – бесконечные строчки, на которых требовалось поставить подпись, разрушающую наш брак. Эти строчки я заполняла с куда большим трепетом. Я не особенно хотела разводиться. Правда, сказать, что совсем не хотела, тоже нельзя. Я почти в одинаковой степени была убеждена в том, что развод с Полом будет правильным поступком, и в том, что этим я разрушаю лучшее из того, что у меня есть. К тому времени мой брак был тем же, чем стала тропа в тот момент, когда я осознала, что бык может с равным успехом оказаться с любой стороны. Я просто совершила «прыжок веры» – и продолжала идти туда, где прежде никогда не была.

В тот апрельский день, когда мы подписали документы на развод, в Миннеаполисе шел снег, и хлопья сыпались с неба густыми вихрями, зачаровывая город. Мы сидели по другую сторону стола от женщины по имени Вэл, которая была нашей знакомой, а заодно – так уж вышло – имела лицензию нотариуса. Мы смотрели на падающий снег из широкого окна в ее офисе в центре города и пытались шутить, когда получалось. До того дня я виделась с Вэл всего пару раз; обрывочные сведения о ней путались в моей памяти. Она была хорошенькой, резкой в манерах и невероятно миниатюрной, минимум на десять лет старше нас. Волосы ее были подстрижены «ежиком» в пару сантиметров длиной и вытравлены до белизны, если не считать одной длинной пряди, которая была выкрашена в розовый цвет и свисала птичьим крылышком ей на глаза. В ушах у нее звенели целые гроздья серебряных сережек, а руки были сплошь покрыты многоцветными татуировками, похожими на рукава.

Вот так вот. И несмотря на это, у нее была настоящая работа в деловом районе, в настоящем офисе с большим широким окном. А еще – настоящая лицензия нотариуса. Мы выбрали ее для ведения наших дел по разводу, так как хотели, чтобы это было просто. Мы хотели, чтобы это было круто. Мы хотели верить, что по-прежнему останемся в этом мире благородными, хорошими людьми. Что все, что мы сказали друг другу шесть лет назад, было правдой. А что мы там такое говорили? – спрашивали мы друг друга за несколько недель до этого дня, полупьяные, сидя в моей квартире, когда решили раз и навсегда, что должны пройти через это.

– Вот оно! – воскликнула я, как следует порывшись в бумагах и отыскав свадебные обеты, которые мы сочинили сами, – три полинялые странички, скрепленные степлером. Мы даже придумали для этого опуса название: «День, когда расцвели маргаритки». – День, когда расцвели маргаритки! – завопила я, и мы до слез смеялись сами над собой, над теми людьми, которыми мы были. А потом я положила наши обеты обратно в стопку, в которой их нашла, не в силах читать дальше.

Мы поженились очень молодыми. И это было так необычно, что даже наши родители спрашивали, почему мы не можем просто пожить вместе. Мы не могли просто жить вместе, пусть даже мне было всего лишь девятнадцать, а ему – двадцать один. Мы были безумно влюблены и верили, что должны совершить нечто безумное, чтобы продемонстрировать это. Вот и совершили самый безумный поступок, который сумели придумать, – поженились. Но, даже поженившись, мы не думали о себе как о супружеской паре. Мы были моногамны, но у нас не было никакого намерения «осесть».

Мы уложили свои велосипеды в ящики и полетели вместе с ними в Ирландию, где месяцем позже мне исполнилось двадцать лет. Мы сняли было квартиру в Голуэе, а потом передумали и поехали в Дублин. И нашли себе там работу: он – в пиццерии, я – в вегетарианском кафе. Спустя четыре месяца перебрались в Лондон и бродили по его улицам, настолько обнищав, что подбирали монетки на тротуарах. Под конец мы вернулись домой, а вскоре после этого моя мать умерла – и мы проделали все то, что привело нас сюда, в офис Вэл.

Мы с Полом крепко держали друг друга за руки под столом, наблюдая, как Вэл методично изучает наши самодельные разводные документы. Она просматривала одну страницу, потом бралась за следующую, и так далее, и так далее. А страниц было то ли пятьдесят, то ли шестьдесят – выясняя, все ли мы сделали правильно. Пока она этим занималась, я чувствовала, как во мне нарастает чувство некой солидарности с Полом против всего, что она могла нам возразить или посчитать ошибкой, – как будто мы подавали заявление, чтобы быть вместе до конца наших дней, а вовсе не наоборот.

– Что ж, все это выглядит хорошо, – произнесла она наконец, скупо улыбнувшись нам. А потом заново перелистала все страницы, теперь уже намного быстрее, прижимая к некоторым из них свою гигантскую нотариальную печать, а десятки других передавая нам через стол, чтобы мы их подписали.

– Я люблю его! – выпалила я, когда мы почти закончили, и глаза мои налились слезами. Я подумывала о том, чтобы закатать рукав и показать Вэл квадратную кровяную корку, которая покрывала мою новенькую татуированную лошадку в качестве доказательства, но вместо этого, запинаясь, продолжала: – Я имею в виду, мы это делаем не из-за отсутствия любви, просто чтобы вы понимали. Я люблю его, и он любит меня… – Я взглянула на Пола, ожидая, что он перебьет меня, соглашаясь, и тоже заявит о своей любви, но он хранил молчание. – Просто чтобы вы понимали, – повторила я. – Чтобы у вас не сложилось неправильное представление.

– Я знаю, – произнесла Вэл и откинула со лба розовую прядь волос. Я увидела, как ее глаза нервно перебегают с документов на меня, а потом снова возвращаются к документам.

– И все это моя вина, – проговорила я надтреснутым и дрожащим голосом. – Он ничего не делал. Это я виновата. Я сама разбила собственное сердце.

Пол протянул руку и сжал мое колено, утешая меня. Я не могла на него смотреть. Если бы я взглянула на него, я бы разревелась. Мы договорились обо всем вместе. Но я знала: если бы я повернулась к нему и предложила забыть о нашем разводе, а вместо этого сойтись снова, он бы согласился. Но я не повернулась. Что-то внутри меня глухо урчало, как машина, которую я завела и уже не могла остановить. Я опустила руку под стол и положила ее поверх ладони Пола, лежавшей на моем колене.

Иногда мы вместе гадали, не могло ли все повернуться по-другому, если бы какое-нибудь одно из случившихся событий не случилось. Если бы, например, моя мама не умерла, стала бы я ему изменять? Или, если бы я не стала ему изменять, изменял бы он мне? А если бы не случилось вообще ничего из этого – и мама бы не умерла, и никто никому не изменял, – развелись бы мы все равно, просто потому, что поженились слишком молодыми? Нам не дано было этого знать, но мы были открыты для знания. Такие же близкие, как когда были вместе, мы стали еще ближе в нашем взаимном раскрытии, наконец, рассказывая друг другу все. Говоря те слова, которые, нам казалось, никогда не говорили друг другу два человеческих существа – настолько откровенно мы вытаскивали из глубин и прекрасное, и уродливое, и истинное.

– Теперь, когда мы через все это прошли, нам следовало бы остаться вместе, – наполовину пошутила я, охваченная нежностью нашего последнего, рвущего сердце, обнажающего душу разговора. Того, после которого мы должны были наконец решить, разводиться или нет. Мы сидели на диване в темноте моей квартиры, проговорив весь день и бо́льшую часть вечера, оба слишком разбитые к тому времени, как село солнце, чтобы подняться с дивана и включить свет.

– Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь остаться вместе с кем-то другим, – добавила я, когда он не ответил, хотя самая мысль об этом «ком-то» пронзила мне сердце.

– Надеюсь, ты тоже сможешь, – ответил он.

Я сидела в темноте рядом с ним, желая верить, что способна когда-нибудь отыскать тот род любви, который испытывала к нему, – и на этот раз не превратить ее в обломки, когда придет время. Мне казалось, это невозможно. Я думала о маме. О том, сколько всего ужасного случилось в последние дни ее жизни. Сколько мелких, ужасных событий. Вспоминала ее бессвязное, горячечное бормотание. Черноту пролежней, которые покрывали тыльную сторону ее прикованных к постели предплечий. Как она умоляла о том, что не было даже милосердием. Ибо, что бы это ни было – это меньше, чем милосердие; для этого у нас нет подходящего слова. В те дни я думала, что хуже ничего быть не может. Однако в тот момент, когда она умерла, чего бы я только не отдала, чтобы вернуть их все! Один короткий, ужасный, замечательный день за другим. Может быть, так будет и с Полом тоже, думала я, сидя рядом с ним в тот вечер, когда мы решили развестись. Может быть, когда эти ужасные дни закончатся, я тоже захочу, чтобы они вернулись.

– О чем ты думаешь? – спросил он, но я не ответила. Я только протянула руку и включила свет.

Отослать по почте заверенные нотариусом документы на развод мы должны были сами. Мы вместе вышли из офиса на улицу, в снегопад, и шли по тротуару, пока не отыскали почтовый ящик. А потом прислонились к холодным кирпичам какого-то дома и целовались, плача и бормоча слова сожаления, и слезы смешивались на наших лицах.

– Что такое мы делаем? – спросил Пол через некоторое время.

– Прощаемся, – ответила я. Я подумывала о том, чтобы попросить его вернуться вместе со мной в мою квартиру, как мы делали несколько раз за время нашей годичной разлуки, падая вместе в постель на всю ночь или на день, но мне не хватило духу.

– Прощай, – проговорил он.

– Прощай, – повторила я.

Мы стояли близко-близко, лицом к лицу, и я держалась руками за воротник его куртки. Одним боком я ощущала равнодушную шершавость стены, к которой мы прислонились. С другой стороны было серое небо и белые улицы, похожие на гигантское дремлющее животное. А между ними – мы, оказавшиеся наедине, словно в туннеле. Снежинки падали и таяли на его волосах, и мне хотелось протянуть руку и коснуться их. Но я этого не сделала. Мы стояли так, не говоря ни слова, глядя друг другу в глаза – как будто в последний раз.

– Шерил Стрэйд, – сказал он после долгой паузы, и мое имя странно прозвучало из его уст.

Я кивнула и выпустила его куртку.

7. Единственная девушка в лесу

– Шерил Стрэйд? – без улыбки спросила меня женщина в сельском универмаге Кеннеди-Медоуз. Когда я с энтузиазмом кивнула, она повернулась и исчезла в подсобке, не произнеся больше ни единого слова.

Я огляделась, пьянея от вида упаковок с едой и напитками, ощущая смешанное чувство предвкушения тех вещей, которыми буду лакомиться в ближайшие часы, и облегчения от того, что рюкзак больше не отягощает мое тело, а стоит на крыльце магазина.

Я дошла. Я добралась до своей первой остановки. Это казалось мне чудом. Я наполовину ожидала увидеть в магазине Грэга, Мэтта и Альберта, но их нигде не было видно. Путеводитель объяснял, что палаточный городок расположен примерно в пяти километрах дальше, и я решила, что там-то их и найду. А также, со временем, Дуга и Тома. Благодаря моим нечеловеческим усилиям они так и не сумели нагнать меня. Кеннеди-Медоуз представлял собой привольно раскинувшиеся сосновые леса, заросли полыни и травяные лужайки на возвышении 1890 метров над уровнем моря у южной части реки Керн. Это был не городок, скорее, форпост цивилизации, растянувшийся на несколько миль и состоявший из универмага, ресторана под названием Grumpie's и примитивного палаточного городка.

– Держите, – проговорила женщина, возвращаясь с моей коробкой и плюхая ее на прилавок. – Это единственная, на которой женское имя. Потому я и догадалась. – Она протянула руку через прилавок. – И еще для вас пришло вот это.

В ее руке оказалась открытка. Я взяла ее и прочла. «Надеюсь, ты пока справляешься», – было написано на ней знакомыми каракулями. «Хочу когда-нибудь стать твоим новым чистым[21]21
  На сленге слово «чистый» означает «воздерживающийся от наркотиков».


[Закрыть] бойфрендом. Люблю тебя. Джо». На другой стороне открытки была фотография Sylvia Beach Hotel на побережье Орегона, где мы как-то останавливались вдвоем. Я смотрела на фотографию несколько мгновений, и на меня волнами накатывали разные чувства: благодарность за весточку от человека, которого я знала, ностальгия по Джо, разочарованность тем, что мне написал только один человек… И сердечная боль, пусть и неоправданная, из-за того, что этим единственным человеком оказался не Пол.

Я купила две бутылки лимонада Snapple, самый большой батончик Butterfinger и упаковку чипсов Doritos, вышла на улицу и уселась на передних ступеньках, поедая только что купленные лакомства и снова и снова перечитывая открытку. Через некоторое время я обратила внимание на стоявшую в углу крыльца коробку, доверху набитую преимущественно упаковками сухого пайка. Над ней висела написанная от руки табличка, которая гласила:

БЕСПЛАТНАЯ коробка для туристов с МТХ!!!

Оставь здесь то, что тебе не нужно!

Возьми то, что тебе нужно!

Позади коробки кто-то пристроил лыжную палку – именно то, что мне было необходимо. Это была палка, которой не погнушалась бы и принцесса: белая, с нейлоновым темляком для кисти цвета розовой жевательной резинки. Я немного прошлась с ней, чтобы оценить свои ощущения. Она оказалась идеальной длины. Она поможет мне не только пройти через снег, но и преодолеть многие броды и осыпи, которые, несомненно, ждали меня впереди.

Часом позже я шла с палкой в руке, пробираясь по проселочной дороге, которая петлей охватывала палаточный городок, и высматривала Грэга, Мэтта и Альберта. Был воскресный июньский полдень, но городок казался пустым. Мне попался мужчина, возившийся со своими рыбацкими снастями. Потом парочка с переносным холодильником, полным пива, и бумбоксом[22]22
  Тип переносного аудиоцентра.


[Закрыть]. Наконец я добралась до лагерной полянки, где за столом для пикников, читая книгу, сидел без рубашки седовласый мужчина с сильно загорелым округлым животом. Когда я приблизилась, он взглянул на меня.

– Должно быть, ты та самая знаменитая Шерил с огромным рюкзаком, – обратился он ко мне.

Я, смеясь, кивнула.

– А я – Эд, – он поднялся и подошел, чтобы пожать мне руку. – Все твои приятели уже здесь. Они только что поймали машину, чтобы доехать до магазина, должно быть, вы разминулись. Но они просили меня присмотреть за тобой. Если хочешь, можешь поставить свою палатку прямо здесь. Они все тут расположились – и Грэг, и Альберт, и его сын, – он широким жестом обвел палатки вокруг нас. – Мы тут бились об заклад, кто придет первым. Ты или те два парня, которые шли за тобой с востока.

– И кто же выиграл? – поинтересовалась я.

Эд на мгновение задумался.

– Да никто, – сказал он и разразился хохотом. – Никто из нас на тебя не поставил.

Я пристроила Монстра на стол для пикников, сняла его и оставила там, чтобы, когда придет пора в следующий раз его надеть, не пришлось исполнять унизительные отжимания от земли.

– Добро пожаловать в мой скромный приют, – проговорил Эд, указывая на маленький трейлер, крытый брезентом, который свисал с одного его бока, образуя импровизированный навес над крохотной уличной кухонькой. – Голодная?

В палаточном городке душевой не было, так что пока Эд готовил мне обед, я дошла до реки и попыталась вымыться настолько хорошо, насколько это возможно, не снимая одежду. После засушливых мест, по которым я шла, река произвела на меня шокирующее впечатление. А ведь Саут-Форк-Керн – это вам не какая-нибудь река. Она была яростной и самодовольной, холодной как лед и бурной, являя собой отчетливое свидетельство того, что выше в горах лежат обильные снега. Течение было слишком быстрым, чтобы зайти в нее хотя бы по щиколотку, поэтому я шла по берегу, пока не обнаружила небольшую заводь с бурлящими водоворотами прямо возле берега, и вошла в нее. Ступни мои защипало от ледяной воды, и они тут же онемели. Я присела на корточки и принялась плескать горстями воду на грязные волосы и под одежду, чтобы хоть как-то обмыть тело. Я была вся наэлектризована сладким и победным ощущением прибытия; наполнена предвкушением разговоров, которые мне предстоит вести в течение ближайшей пары дней. Покончив с мытьем, я пошла вверх по берегу, а потом пересекла широкую лужайку, влажную и прохладную. Издалека я видела Эда, а приблизившись, стала наблюдать, как он курсирует из своей походной кухни к столу для пикников с тарелками еды в руках, бутылками кетчупа и горчицы и банками кока-колы. Я знала его всего несколько минут – и все же, как и в случае с другими мужчинами, с которыми я здесь познакомилась, он мгновенно показался мне своим, словно я могла довериться ему чуть ли не во всем. Мы уселись за стол друг напротив друга и принялись за еду, пока он рассказывал мне о себе. Ему было пятьдесят, он был поэт-любитель и сезонный бродяга, бездетный и разведенный. Я пыталась есть так же неторопливо, как и он, откусывая кусочки одновременно с ним – как пару дней назад пыталась идти в ногу с Грэгом, – но это было невозможно. Я проголодалась, как тигрица. Сожрала два хот-дога, целую гору печеной фасоли и еще одну гору картофельных чипсов в одно мгновение – а потом сидела, все такая же голодная, мечтая о добавке. Тем временем Эд лениво ковырял свой обед, делая паузы, чтобы раскрыть дневник и прочесть вслух стихотворение, которое сочинил днем раньше. Бо́льшую часть года он жил в Сан-Диего, объяснил он, но каждое лето разбивал лагерь в Кеннеди-Медоуз, чтобы встречать и приветствовать туристов, проходивших мимо по маршруту МТХ. Он был тем, что на местном жаргоне МТХ называлось «ангелом тропы», но тогда я этого не знала. Я даже не знала, что существует такая штука, как местный жаргон МТХ.

– Глядите-ка, ребят, мы все проиграли пари! – прокричал Эд мужчинам, когда они вернулись из магазина.

– Я не проиграл! – запротестовал Грэг, подойдя ближе и приобнимая меня за плечи. – Я поставил свои денежки на тебя, Шерил, – настаивал он, хотя другие с хохотом опровергали его заявление.

Мы немного посидели вокруг стола для пикников, разговаривая о маршруте, и через некоторое время все они расползлись подремать: Эд в трейлер; Грэг, Альберт и Мэтт – в свои палатки. Я осталась за столом, слишком взволнованная, чтобы спать, перебирая содержимое коробки, которую упаковала несколько недель назад. Вещи внутри нее пахли, как другая планета, как мир, в котором я жила в другой жизни; пахли благовониями Nag Champa, которыми пропиталась моя квартира. Зиплок-пакеты и упаковки с продуктами все еще оставались блестящими и неповрежденными. Свежая футболка пахла лавандовой жидкостью для стирки, которую я покупала оптом в кооперативном магазине коммуны, к которой принадлежала в Миннеаполисе. Цветастая обложка «Полного собрания рассказов» Флэннери О`Коннор была еще не заломлена.

Чего нельзя было сказать о фолкнеровском романе «Когда я умирала» – или, скорее, о той небольшой доле этой книги, которая еще лежала в моем рюкзаке. Я оторвала от нее обложку, потом последовательно отрывала все страницы, которые прочла накануне вечером, и сжигала их в маленькой алюминиевой пирожной форме. Ее я взяла с собой, чтобы подкладывать под плитку и не допустить пожара из-за случайных искр. Я смотрела, как имя Фолкнера исчезает в языках пламени, с ощущением, что это немного похоже на святотатство. У меня и в мыслях никогда не было, что я буду жечь книги, но мне отчаянно хотелось хоть немного облегчить свою ношу. Я проделала то же самое и с разделом путеводителя, посвященным той части маршрута, которую уже прошла.

Делать это было больно, но необходимо. Я любила книги в моей обычной, домаршрутной жизни, но на тропе они обрели еще большее значение. Они были другим миром, в котором я могла затеряться, когда тот, в котором я находилась на самом деле, становился слишком одиноким, или грубым, или невыносимым. Разбивая по вечерам лагерь, я спешила как можно скорее справиться с текущими задачами – поставить палатку, отфильтровать воду, приготовить ужин, – чтобы потом можно было усесться в укрытии палатки, на стульчик, зажав коленями котелок с горячей едой. Я ела, держа ложку в одной руке, а книжку – в другой, читая при свете налобного фонарика, пока небо над палаткой постепенно темнело. В первую неделю своего похода я часто была слишком изнурена, чтобы прочесть более одной-двух страниц перед сном. Но, становясь сильнее, стала читать больше, жаждая спастись от скуки и утомительности дней. И каждое утро сжигала то, что прочла накануне вечером.

Когда я держала в руках еще не испорченный экземпляр рассказов О’Коннор, из своей палатки выглянул Альберт.

– Кажется, ты не прочь лишиться кое-каких вещичек, – проговорил он. – Нужна помощь?

– На самом деле, – протянула я, сокрушенно улыбаясь ему, – нужна.

– Тогда начнем. Вот что я хочу, чтобы ты сделала: упакуй свой рюкзак точно так же, как если бы ты собиралась уйти отсюда на следующий отрезок маршрута, и с этого начнем.

И он отправился к реке с огрызком зубной щетки в руке – кончик которой он, несомненно, позаботился заранее обломать, чтобы сэкономить на весе.

Я принялась за работу, соединяя новое со старым, и чувствуя себя так, будто прохожу тест, который обречена провалить. Когда я закончила, Альберт вернулся и методично распаковал мой рюкзак. Он укладывал каждый предмет в одну из двух стопок – одной предстояло вернуться обратно в рюкзак, а другой – либо оказаться в пустой теперь коробке, которую я могла послать почтой домой, либо остаться в коробке для походников с МТХ на крыльце универмага Кеннеди-Медоуз, чтобы этими вещами поживились другие. В эту коробку отправилась складная пила, миниатюрный бинокль, мегаваттная вспышка для камеры, которую я так до сих пор и не использовала. Под моим взглядом Альберт отпихнул в сторону дезодорант, чьи способности я переоценила, и одноразовый станок для бритья, который я взяла с собой со смутным представлением о том, что неплохо бы иногда побрить ноги и подмышки, и – к моему вящему смущению – толстую пачку презервативов, которую я засунула в свою первую аптечку.

– Они тебе действительно нужны? – спросил Альберт, держа в руке презервативы. Альберт, георгианский папочка, «скаут-орел», чье обручальное кольцо сверкало на солнце, который откромсал рукоятку от собственной зубной щетки, но, несомненно, таскал в своем рюкзаке карманную Библию. Он смотрел на меня с каменным лицом солдата, в то время как белые пластиковые обертки дюжины ультратонких презервативов без смазки издавали в его руке негромкий треск, разворачиваясь, как серпантин.

– Нет, – пробормотала я, чувствуя, что вот-вот умру со стыда. Мысль заниматься сексом казалась мне сейчас абсурдной. А когда я упаковывала свое снаряжение, он представлялся мне вероятной перспективой – тогда, когда я еще понятия не имела, что́ прохождение Маршрута Тихоокеанского хребта сотворит с моим телом. Я не видела себя с тех пор, как покинула мотель в Риджкресте. Но после того как мужчины ушли спать, воспользовалась возможностью взглянуть на свое лицо в зеркальце, висевшее на борту трейлера Эда. Я выглядела загорелой и грязной, несмотря на мое недавнее плескание в реке. Я чуть похудела, а мои блондинистые волосы стали на оттенок светлее и местами прилипали к голове, местами стояли торчком благодаря комбинации засохшего пота, речной воды и пыли.

Я не выглядела как женщина, которой может понадобиться дюжина презервативов.

Но Альберт не останавливался, чтобы поразмыслить о таких вещах – буду я с кем-то спать или нет, красива я или нет. Он продолжал шерстить мой рюкзак, задавая мне отрывистые вопросы всякий раз, прежде чем сунуть еще одну вещь, которую я прежде считала необходимой, в стопку, от которой предстояло избавиться. Я кивала почти каждый раз, когда он поднимал какой-нибудь предмет, соглашаясь, что без него можно обойтись, хотя прочно держала оборону, когда зашла речь о «Полном собрании рассказов» и моей любимой нетронутой книжке «Мечты об общем языке». Я также не дала выбросить мой дневник, в который записывала все, что делала в это лето. А улучив момент, когда Альберт не смотрел в мою сторону, оторвала один презерватив от конца толстого свертка, который он отбросил в сторону, и незаметно сунула его в задний карман своих шортов.

– Так что же привело тебя сюда? – спросил Альберт, покончив со своей работой. Он сел на скамейку возле стола, сложив перед собой на столе широкие ладони.

– Сюда – в смысле на МТХ? – уточнила я.

Он кивнул и стал наблюдать, как я запихиваю разнообразные предметы, о которых мы договорились, что они мне нужны, обратно в рюкзак.

– Я расскажу тебе, почему я это делаю, – проговорил он быстро, не успела я вымолвить ни слова. – Для меня это была мечта всей жизни. Когда я услышал об этом маршруте, подумал: «Вот что я хотел бы сделать перед тем, как отправлюсь встретиться с Господом», – и он тихонько постучал костяшками о стол. – А ты что скажешь, девочка? У меня есть теория, что большинство людей обладают здравым смыслом. У них у всех есть свои причины. Что-то такое, что погнало их сюда.

– Не знаю, – заколебалась я. Я не собиралась рассказывать пятидесятилетнему христианину из Джорджии, «скауту-орлу», почему я решила блуждать в одиночку в лесах на протяжении трех полных месяцев, какой бы добротой ни лучились его глаза, когда он улыбался. То, что принудило меня идти по этому маршруту, прозвучало бы для него скандально, а для меня – сомнительно. И нам обоим этот рассказ лишь открыл бы, насколько шаткая основа скрывалась под всем этим предприятием.

– Главным образом, – проговорила я, – мне казалось, что это будет весело.

– Ты называешь это весельем? – переспросил он, и мы оба расхохотались.

Я повернулась и наклонилась к Монстру, продевая руки в лямки.

– Ну, поглядим, изменилось ли что-нибудь, – сказала я и приподняла рюкзак. Когда я застегнула его пряжки и оторвала от столешницы, меня поразило, насколько легким он мне показался, даже будучи нагружен моим новым ледорубом и свежими продуктовыми припасами на одиннадцать дней. Я широко улыбнулась Альберту. – Спасибо!