Текст книги "Метро 2035: Питер. Война"

Комар узнал голос Сашки:

– БЕГИИИ, КОМАР! БЕГИИИИ! СПААААсаааааааа!

Крик друга перешел в высокий, мучительный визг. Зубы заныли.

И вдруг все кончилось. Мелькнуло белесое на периферии взгляда – и Сашка исчез. Совсем. Только что был человек – и вот его не стало. Пустота.

Черт.

Оглушенный мертвой нечеловеческой тишиной, Комар затряс головой. Уши словно заложило ватой. Он с трудом выпрямился.

Слух, наконец, вернулся, хотя и не полностью. Комар этому не особо обрадовался. Потому что теперь он слышал шаги. Легкие, почти невесомые шаги в звенящей темноте…

Позвоночник Комара превратился в ледяной столб.

Все ближе. И ближе. И ближе.

Мороз пробежал по затылку. Комар наклонился в полной темноте, нашарил фонарик. Поднял. Рука тряслась, пальцы с трудом нащупали выключатель, сдвинули…

Ослепительный луч вырвался из фонаря и ударил в темноту. Сердце Комара дрогнуло, замерло… Он вгляделся. Но там… там никого не было! Луч фонаря рассеивался вдалеке, тонул во мраке тоннеля… Нет, ничего.

В следующее мгновение он снова услышал шаги.

Луч фонаря лихорадочно заплясал. Где? Кто?! Из темноты вышла, смешно перебирая короткими ножками, маленькая девочка с молочно-белыми волосами. Года четыре ей… или пять.

Девочка прижимала к груди куклу. Страшненькую, лохматую. С пустыми глазницами и оплавленными черными ручками.

Глаза девочки пристально смотрели на Комара.

Твою мать, подумал он. Твою мать, твою мать…

Девочка – или существо, что выглядело как девочка, – медленно растянула губы в улыбке. У Комара по спине пробежал озноб. Желудок сжался.

Улыбка была… неправильная.

– Поиглаем? – сказала «девочка».

Комар открыл рот, чтобы закричать, но смог только захрипеть. Ноги отнялись.

Теперь он понял.

Глаза у девочки были багрово-красные. Как кровь.

«Мы для нее банки тушенки», – успел подумать Комар. Мертвая корова пасется на лугу, пам-пам. А потом все исчезло.

Глава 3
Ахмет и бегство из рая

Станция Площадь Восстания, час X

– Спасайте царя! Спасайте!

Ахмет дернулся, словно от удара. Голоса причиняли физическую боль.

Сквозь сон он слышал далекие выстрелы и глухие разрывы гранат.

Снова громыхнуло. Так, что под ним дрогнула земля. С потолка посыпались пыль и мусор.

– Ахмет, проснись, – сказал Рамиль. – Война.

Ахмет вынырнул из сна, затряс головой. И в первый момент не мог избавиться от ощущения, что телохранитель находится рядом. Чушь! Рамиль не мог быть здесь. Не мог сказать этих слов. Рамиль больше вообще ничего никому не скажет…

Его убил чокнутый фашист на Невском проспекте.

Скрипнула дверь. Появился запыхавшийся, взмокший старик Мустафа, служивший еще отцу Ахмета.

– Господин, вы должны бежать. Война!

Бежать? У Ахмета на мгновение закружилась голова. Снова стать изгнанником, царем без трона, с которым обращаются с брезгливой жалостью?! Он вспомнил, как смотрел на него комендант Невского. Нет, ни за что.

В груди застыла горечь. Словно озерцо черной гнилой воды, излучающей радиацию.

– Подай оружие, – велел Ахмет.

– Господин!

Царь пружинисто вскочил, набросил на крепкое, ни грамма жира, стройное тело рубашку. Алый шелк неприятно, скользко облегал плечи, холодил кожу. Зато такая рубашка сейчас на вес патронов, потому что в шелке – что? Правильно, вши не живут.

– Господин, время!

Ахмет огляделся.

– Где Илюза? – в следующий момент он вспомнил. Предательница!

С того момента, когда Илюза приставила ему к виску его же собственный пистолет, Ахмет не мог жить без нее. Чертова сука. Чертова красивая сука. В этом было что-то извращенное. Она сделала это ради бродяги, оккупанта! Который спас ей жизнь, но все равно… Наглый мерзавец. Ахмет вспомнил, как этот… Иван… стоял в окружении озверевших «бордюрщиков», взгляд надменный, словно это он взял всех в плен, а не наоборот. Но – надо признать, гордый мерзавец. Сильный. Ахмет поморщился. Снова где-то в животе сжалось, задергалось, точно маленький человечек внутри Ахмета поджал колени и обхватил их руками, трясясь от жалости к себе.

Отец был сильным. Он был настолько ужасающе сильным, что поглощал все вокруг, словно огромное нефтяное пятно, темнота; просачивался во все тоннели и вентиляционные ходы, забирал своим существом всех и вся. И люди понимали, что живут во чреве своего господина. И только по воле его, только потому, что он позволяет им жить. Отец излучал власть, как физическое ощущение.

Когда отец умер, после него остались верные люди, они помогли Ахмету удержать власть. Царство его состояло всего из двух станций, соединенных переходами – но это было теперь его царство. Его, а не отца.

И все сразу стало проще и – сложнее.

Рамиль Кандагариев, личный телохранитель, молчаливый и тоже – сильный. Возможно, только благодаря Рамилю он, Ахмет Второй, смог удержать власть. Потому что старые приятели отца, его царедворцы, визири и казначеи, его телохранители, наложницы, слуги и даже его массажисты – все захотели кусочек того, что раньше было отцовским.

Пришлось действовать быстро.

Кровь. Ахмет застегнул рубашку, чувствуя, как щекочет ноздри резкий металлический запах. Тогда много крови пролилось. Но гораздо меньше, чем пролилось бы, если бы они тогда действовали медленнее – или мягче.

Рамиль нашел его, хнычущего и ждущего неминуемой смерти, в одном из дальних тупиков – которые позже, во время захвата Приморским Альянсом Площади Восстания, послужили им убежищем. Рамиль. Гранитный столб, человек-машина, стальной и несгибаемый. Сильный и – верный. Но… Ахмет поморщился, почувствовал на языке кислое. Рамиль всегда оставался верным не ему, Ахмету Второму, а его отцу. Тени его отца. Его памяти.

Рамиль вручил Ахмету пистолет. Вложил в руку, как какой-то охренительный волшебный меч. Саблю света, блин. Это оказался не золотой пистолет, который отец всегда носил с собой…

Это был старый потертый «макаров».

– Что это? – удивился Ахмет тогда. Спросил с презрением: – Ничего лучше не нашлось?

Рамиль молча смотрел на него. Высокий, прямой. Жесткий.

– Что? – спросил Ахмет.

– Из этого пистолета убили больше людей, чем ты можешь представить, молодой господин. Это табельное оружие твоего отца. Им он взял и власть, и станцию. И навел порядок.

Ахмет тогда взвесил на ладони «макаров». Холодная металлическая тяжесть. Это не пистолет воина, понял он. Это оружие палача. Оружие деспота, ставящего своих противников на колени и стреляющего им в затылок.

Ахмет повел плечами. Почему-то вдруг повеяло холодом.

– Этим оружием твой отец заставил спуститься в метро всех этих людей.

Некоторых он убил, чтобы заставить остальных быстрее шевелить ногами.

Они выжили только благодаря тому, что отец убил нескольких, чтобы спасти сотни.

Отец, говорят, был плохим милиционером. Ну и что? Но он стал отличным хозяином. Потому что теперь это были не случайные люди, попавшие в поле зрения обычного линейного милиционера. Теперь они стали его стадом. Его овечками. Его долей.

Что-что, но стричь овец и держать их в повиновении отец умел, как никто. А если иногда требуется зарезать овцу… что ж, это тоже дело пастуха. Его святая обязанность.

– Господин, быстрее! – дрожащий старческий тенор. Проклятый Мустафа. – Там стреляют! Там…

Ахмет накинул на плечи кобуру, застегнул под мышкой. Достал из-под подушки «макаров», оттянул затвор. Патрон в стволе. Отпустил (щелк), убрал пистолет в кобуру. И вдруг его накрыло… Руки задрожали, губы затряслись. От внезапной слабости Ахмет едва не упал, голова закружилась. Он дернул головой. Ухватился рукой за спинку кровати, пережидая знакомый (слишком знакомый) приступ тошноты.

Это всего лишь паника, сказал он себе.

– Господин! Что с вами? – слуга, старый Мустафа, бросился к нему. Ахмет оттолкнул его, выпрямился. Старик посмотрел на молодого хозяина, губы дрожали от обиды.

– Автомат! – приказал Ахмет резко. Мустафа зашаркал к оружейному шкафу.

Опять война, подумал Ахмет. В прошлый раз он взял отцовский «макаров» и под молчаливым руководством Рамиля показал, кто хозяин на Восстании и Маяке. Тогда он лично казнил четверых. Рамиль убил больше, намного больше. А люди Рамиля, верные только ему, убили десятки.

Он, Ахмет Второй, казнил и миловал собственной рукой. Он держал потертый «макар» горящей от пороховых газов ладонью, и ему казалось, что сквозь пальцы струится черная, жирная как нефть, отцовская тень. Накрывает все. И люди снова, как и раньше, живут в непроглядной, словно сгусток мрака, тени Ахмета Первого… и единственного.

Вставай, царь. Ахмет словно наяву услышал голос Рамиля. Пришло время царских решений.

Он снова почувствовал кислый привкус железа на языке.

Власть.

Она не дается просто так.

– Царь? – Мустафа с ломким стариковским поклоном подал «калаш». Деревянные приклад и цевье покрывала тончайшая резьба, на металле ствольной коробки неведомый мастер вытравил суру из Корана. Аль-Мульк. «Благославен Тот, в Чьей Руке власть, Кто способен на всякую вещь». Ахмет взвесил оружие в руках. Наконец-то приличное оружие.

– Царь, вам нужно бежать. Спасаться.

– Это Веган? – Ахмет выпрямился. Шелк рубашки холодил шею. По затылку прошла сладкая дрожь предвкушения. Похоже, вот он, момент, когда все меняется. Плохое время… для приморцев.

Пусть все рушится, но они – они! – ничего не получат.

Ахмет помотал головой. Все еще висит на волоске.

– Зови Рустема, – велел он Мустафе. – И Юру.

БУМММ. С потолка опять посыпалась пыль. Далекие автоматные очереди. Резкие команды. Топот ног. Похоже, приморцы действуют лучше, чем его люди. Недаром они притащили на станцию столько своих солдат. Надменные сукины дети.

Когда телохранители вошли, склонили головы – Ахмет выпрямился.

Рустем и Юра, два верных нукера, два товарища по детским играм. Теперь же – телохранители. Крупный, огромный Рустем и гибкий, жилистый, невысокий – ростом с Ахмета – Юра. Оба в настоящих шелковых рубашках – как их господин.

– Вы знаете, что будет. Вы со мной? – спросил Ахмет.

– Мы умрем за тебя, царь, – Юра всегда соображал быстрее друга.

– Несите саквояж, – приказал Ахмет. – Мы уходим. Сейчас!

– За мной, – велел он телохранителям. – Не отставать.

Коридоры, коридоры. Платформа Восстания тускло освещена редкими фонарями. Люди проснулись. Желтоватые пятна лиц плавали в полутьме вокруг идущего царя. Ахмет стремительно шагал, не оглядываясь. Он слышал тяжелое дыхание телохранителя за спиной. Рустему не мешало бы подтянуть живот, впрочем, ему в любом случае пришлось бы нелегко. Саквояж весит немало. Юра шагал бесшумно.

Знакомая дверь с надписью «КПК-ИП». Пришли.

Ахмет кивнул. Юра, верный нукер, шагнул вперед и аккуратно постучал в дверь служебки. Затем отступил на шаг.

Через некоторое время внутри зашелестели, вздохнули, протопали к двери. Щелчок взводимого курка.

– Кто там? – спросили глухо. Ахмет холодно улыбнулся. Кто-то боится, похоже?

– Это Ахмет.

Через долгую паузу дверь скрипнула, отворилась.

На пороге стоял Геращенко, представитель приморцев. Халат был запахнут в спешке. Глаза красные. В руке пистолет. Посол оглядел компанию, стоящую за спиной Ахмета. При виде оружия брови его на мгновение вздернулись вверх.

– Царь? – посол выпрямился, опустил пистолет. – Почему вы здесь?

Ахмет улыбнулся. Лицо приморца застыло. Губы побелели. В следующее мгновение Ахмет вскинул «макаров» и наставил послу между глаз.

– Я… – начал посол. – Вы не смеете…

Б-бах!

Вспышка. Отдача толкнулась в ладонь. Ахмет моргнул, когда обжигающая кровь брызнула ему в лицо. Перед глазами оплыли черные пятна.

Тело посла повалилось назад. Глухо ударилось об пол. Металлически звякнул выпавший пистолет. Вот и все.

– Здесь я царь, – сообщил Ахмет мертвецу. Ладонь ныла от отдачи. И не только это…

Знакомое ощущение. Черная, густая как нефть, отцовская власть заполняла каморку, изливалась в вентиляционные трубы, ползла по перекрытиям. В каждый крысиный ход проталкивались черные вязкие щупальца отцовской тени. Ахмет стоял, чувствуя, как высыхает на лбу кровь приморца и стягивает кожу. Площадь Восстания, Маяковская – все это накрывало черным пятном.

Ахмет чувствовал себя центром этого пятна. Пауком, вбирающим в себя колебания паутины и жизни сотен мух.

Он повернулся к нукерам. Теперь они становились его личной армией.

В глазах телохранителей Ахмет увидел уважение и страх. И еще – знакомый огонек. Жирный черный отблеск отцовской власти.

Я знаю, как надо.

– За мной, – велел Ахмет. Нукеры, зачарованные жирным блеском власти, последовали за ним без колебаний. Повинуясь сигналу, оттащили тело посла к стене – на полу остался кровавый след. Мустафа закрыл дверь. Теперь, кажется, все. Он выдохнул.

– Тебя будут искать, царь, – напомнил Мустафа. Дыхание его прерывалось, он еле успевал за молодым хозяином. Но старик был прав. Ахмет поднял брови:

– Верно.

Старик кивнул и отступил назад. Поклонился.

Что хорошо в старых слугах – они всегда знают свое место. Ахмет выпрямил спину.

– Мы поступим так, – он поднял отцовский «макаров». Большим пальцем взвел курок. Щелк.

– Что?.. – Рустем замолчал, когда Ахмет повернулся.

Телохранители попятились. Пока еще сами не понимая, почему. Почувствовали, что происходит что-то неправильное. Люди всегда чувствуют. Ахмет сделал шаг вперед, к нукерам. Поднял пистолет…

– Пусть все решит случай, – сказал он. – Но сначала… сначала я расскажу вам одну историю. А вы слушайте.

– Царь, мы… – начал Юра. Уставился в черное, воняющее порохом дуло ПМ и закрыл рот. Оружие всегда делает слова доходчивее.

Ахмет покачал головой.

– Помолчи, когда я говорю. Помните, мы в детстве играли в мифы Древней Греции? Вы знаете историю одного из подвигов Геракла? Ахмет, мой тезка, был царем плодородной и богатой страны. Но Ахмету, другу великого Геракла, было предсказано, что он умрет молодым – если не найдет добровольца, готового спуститься в подземный мир вместо него. Такой шанс дали царю боги. И что же?.. Ахмет ходил и спрашивал: детей, стариков, взрослых, мужчин, женщин. Все было бесполезно. Все отказывались. Никто не хотел умирать за царя. Даже смертельно больные цеплялись за оставшиеся им последние минуты…

Ахмет замолчал, вглядываясь в лица нукеров. В лица друзей детства. Они слушали. Все-таки, какой недостаток историй в метро! Просто голод.

– Приходит день смерти, и в это время на берег с корабля сходит Геракл, сын Зевса, великий герой. Ахмет с женой встречают старого друга.

Они пируют, а потом… Молодая и красивая жена решила заменить Ахмета в подземном царстве. Пожертвовать собой ради любимого мужа…

Великая жертва.

За ней должен прилететь ангел смерти. И вот-вот это случится. Одна из служанок рассказывает Гераклу, что произошло… и тот решает действовать. Герой сидит в засаде около мертвой жены Ахмета – и ждет. Когда прилетел посланник подземного царства, чтобы забрать душу девушки, Геракл вступил с ним в борьбу. И победил, это же Геракл. Жена Ахмета спасена. Конец истории. Все счастливы. Но… если бы не было жены Ахмета, он бы просто умер – и все. Без жертвы невозможен подвиг. Поэтому я еще раз спрошу: кто готов умереть за своего господина? А? Молчите?!

Если приморцы найдут убитого посла, они захотят отомстить. Если веганцы займут станцию, им тоже буду нужен я. Значит, и те, и другие должны меня найти. Скажем, здесь, мертвым. Рядом с послом. Понимаете? – Ахмет оглядел телохранителей. – Ангел смерти не улетит с пустыми руками. Поэтому мне нужна жертва. Кто из вас готов? Ну же! – Ахмет посмотрел на телохранителей. Бледные мертвые лица, Юра оскалился. – Не двигаться. Стоять, я сказал! Сейчас мы посчитаемся… чтобы никому не было обидно.

На самом деле выбора не было изначально.

Ахмет внезапно вспомнил. Когда они были мальчишками, то однажды, играя в заброшенном тоннеле, натолкнулись на гнильщиков. Тринадцатилетний Рустем дрался с шестью взрослыми, он тогда уже был здоровым, а маленький Юра протянул будущему царю руку. Улыбнулся, показывая выбитый в драке зуб. Вставай, брат. Мы с тобой вместе. Навсегда-навсегда. Ахмет сжал зубы. Глупые ненужные воспоминания. Кому они интересны? Кому они нужны? Жить надо будущим. Один из них обречен, тут ничего не изменишь…

Потому что сейчас рост и телосложение важнее, чем сила и воспоминания. Важнее, чем происхождение. Важнее всего, даже старой дружбы.

Ахмет взвесил пистолет в ладони. Старый отцовский «макаров» вдруг показался ему огромным и тяжелым, как…

«Благославен тот, в чьей руке власть».

…как целая станция.

– Осталось выяснить, кто умрет вместо меня? Кто добровольно пойдет в подземный мир? – Ахмет обвел взглядом подданных, покачал головой, криво усмехнулся. – Как понимаю, никто? Нет желающих?

Подданные молчали. Лицо у Рустема было такое, словно великан вот-вот заплачет. Юра выглядел злым и, пожалуй, опасным.

– Хорошо, – сказал царь. Щелкнул отключаемый предохранитель. – В таком случае, ради старой дружбы, я выберу сам.

…Кто способен на всякую вещь.

Мустафа неторопливо и осторожно, чтобы поберечь ноющие суставы (артрит!) вышел за дверь. Он в царские избранники не годился, поэтому даже не стал ждать позволения выйти.

В старости есть свои преимущества.

Невидимость, например. Никто не обращает на тебя внимания. Старик и старик, что с него возьмешь.

Мустафа подождал, прислушался. Тишина. Снова зашаркал распухшими усталыми ногами в мягких тапочках, присел у стены. Ноги почти не держали, проклятая старость. Выстрела все не было. Неужели Ахмет дал слабину? Мустафа покачал головой. Плохо, очень плохо. Его отец бы этого не одобрил. Нельзя быть слабым. Нельзя показывать слабость.

Нельзя допускать даже мысль о слабости…

Или – Мустафа поморщился – о милосердии. Потому что люди часто путают «милосердие» и «мягкость». А от мягкости до безволия всего один шаг…

Разве не этому учил наследника старый Ахмет?

– Вышел месяц из тумана, – услышал он голос молодого господина за дверью. Детская считалочка. – Вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить…

Выстрел. Звук падающего тела.

– Все равно тебе водить.

Хороший мальчик, подумал Мустафа. Утомленно прикрыл веки. Сердце стучало неровно, часто, словно надорвалось. Как хочется спать. «Мы вырастили хорошего мальчика, Ахмет, старый друг. Теперь и умирать не жалко».

«Жаль только, что он не твой сын».

Глава 4
Ведьма и жонглер

Станция Сенная, 31 октября 2033 года

Мучительно хотелось есть. Желудок, ссохшийся в крошечный неровный камушек, застыл посреди живота, вывешенный в оглушающей пустоте. Артем уже забыл, когда ел в последний раз. Может, два дня назад. Может, три…

Может, вечность.

«Интересно, что сейчас делает Лали?» Артем с трудом выпрямился, сел на лежаке. «Наверное, готовит рыбную похлебку». От этой мысли кишки сплелись в тугой узел.

Господи. Господи, как больно.

Он прикрыл глаза и как наяву увидел руки сестры – красивые, ловкие – над котелком. И запах варева…

Электрических угрей в Новой Венеции не только использовали как батареи. Их ели. Во всяком виде – жареных, вареных, копченых, сырых. Лали ложкой размешивает мутное густое варево, кусок угря всплывает, поворачивается мясистым боком… Артем сглотнул и проснулся.

Проклятье.

Так можно и сознание потерять. Он снова ощутил горький, с нотками тошноты, привкус во рту. Как хочется спать. Уснуть, чтобы хоть во сне не чувствовать голода… Нет, не выйдет. Уже не помогает. Теперь он хотел есть даже во сне. Ложился, закрывал глаза и видел похлебку, разваренный кусок угря… Видел руки сестры над котелком, крошащие в бульон сухие водоросли. У тех, коричнево-красных, был резкий кисло-жгучий вкус. В Венеции их использовали как приправу. Крупинки, летящие в бурлящее варево…

Надо вставать. Давай!

Артем ощупью выбрался из палатки, выполз на четвереньках. Не выдержал, упал грудью на платформу. Боль. Казалось, ребра скребут по камню. Бетонный пол отдавал пронизывающим тоннельным холодом.

– Встал? – Доходяга, местный знакомец, сосед Артема по гостиничной палатке, сидел на катушке от кабеля. Длинный и тощий, он выглядел умирающим от голода, однако был совершенно здоров – и, насколько Артем знал, – вполне себе сыт.

Артем, превозмогая слабость, подтянул под себя ноги, сел. Махнул рукой – привет!

– Эй, Птаха! На представление пойдешь? – Доходяга поскреб подбородок. – Хотя где тебе. Там мани стоит. А тебе даже менять нечего.

Птаха. Артем уже много раз пожалел, что назвался на станции «Орлом». Орел – Арц’иви по-грузински. Красиво. Только вот местные перекрестили его в Птаху. Стоп. Что Доходяга сказал?

Артем повернул голову. «Самое важное», неровно билось сердце.

– Представление? Какое? Где?

– Да здесь, недалеко. Ты чего, с луны свалился? Цирк же приехал!

Артем пошатнулся.

– Что-о?! Где?!

– Успокойся ты, крезанутый. Всего лишь цирк. Понял? Там, на служебке.

Служебкой местные называли служебную платформу, что находилась дальше по тоннелю в сторону Пушкинской.

Доходяга почесал в затылке, потом решился. Покопался в сумке, нехотя протянул руку:

– На, держи, пока я добрый. Смотреть на тебя страшно. Скелет, блин.

Артем сразу же отвел глаза. Но взгляд снова, как притянутый магнитом, возвращался к ладони Доходяги. К сушеному грибу, лежащему на той ладони. К аппетитному, ноздреватому, вкусному куску гриба. Рот наполнился слюной. Желудок сжался так, что, казалось, он сейчас стремительно схлопнется в одну точку, как Вселенная из рассказов учителя.

Голова закружилась.

Нет. Нельзя. Нет. Артем стиснул зубы и помотал головой. Выпрямился, в живот отдалось болью. Затем, чтобы оборвать мучительный момент, сказал:

– Н-нет, спасибо.

Доходяга удивился.

– Нет?

– Спасибо, я… – Артем сглотнул. – Не хочу. Правда.

– Не врешь?

Артем покачал головой. Не вру. Хотелось вскочить на ноги, схватить Доходягу за грудки и заорать прямо в вытянутое, желтое от курения травки лицо:

«Блин, я сытый! Сытый, блин! Убери на хер эту фигню!!»

Видимо, Артем изменился в лице. Потому что Доходяга вдруг отпрянул, словно увидел Черного Санитара. Но зато убрал проклятую руку. И на том спасибо.

– Гордый он, да. Ну и иди ты на хер, гордый. Гордый он. – Доходяга, похоже, всерьез обиделся. – Я ему… блин… а он… тварь такая…

Артем заставил себя сесть прямо.

– Извини, друг. Так что ты там… говорил о цирке?

Доходяга отвернулся, задрал нос. «Во глубине сибирских руд храните гордое молчанье», вспомнил Артем. Пушкин, кажется. Или Лермонтов.

Он с усилием разлепил губы:

– Я же сказал: извини. Извини, друг. Я очень… на самом деле. Просто… я не могу. Нельзя мне.

Доходяга мгновенно повернулся:

– Нельзя?

– Обет такой.

– Обе-ед? – протянул Доходяга мечтательно. – Обед – это хорошо.

– Да не, ты не понял. Обещание. Клятва.

Лицо Доходяги осветилось пониманием. Затем он усмехнулся. Глаза у него стали нехорошие, мутные. Артем поежился. Он до сих пор не привык к резким переменам, что случались с людьми при упоминании слов «клятва, обет». Как и «честь, совесть, долг». Видимо, это были какие-то неправильные, несъедобные слова.

– Я бы на твоем месте махнул такой «обет» на нормальный обед, – заговорил Доходяга с какой-то холодной жестокой мстительностью. Словно то, что у Артема было что-то выше желания пожрать, задевало его, Доходягу, лично. Словно это «нечто» делало его меньше, унижало.

– Клятва, значит? И что за клятва? Сдохнуть из гордости?!

Артем вздохнул. «Как с вами сложно, странные люди».

– Ты не понимаешь. Это… другое.

Доходяга отвернулся, словно Артема больше здесь не было. Тот вздохнул. Бесполезно. А ведь Доходяга еще из лучших. Вон, грибом хотел поделиться…

Артем покачал головой, выбросил Доходягу из головы. Прежде чем идти в цирк, стоило сделать еще одно дело.

Тренировка. Обязательная, как движение небесных тел. За все голодные дни и недели, с момента, как он покинул родную Венецию, Артем ни разу не пропустил тренировку.

Он кивнул Доходяге и отправился к палатке. Главное, чтобы мячики были на месте, когда он пойдет в цирк. Старые, засаленные, с надписью tennis. Два желтых и один зеленый.

Иногда приходится придумывать повод собой гордиться. Он бы и гордился… если бы смог наконец собраться с мыслями и думать не только о еде.

«Ты бы гордился мной, папа?» – спросил он в тоннельную пустоту.

Ответа не было.

Как всегда.

Артем залез обратно в палатку. Лег на тонкий матрас, отдающий вонью немытого тела и застарелой мочой. Холод бетона сквозь тонкую прослойку синтепона пронизывал тело.

Артем нащупал пальцами прореху в матрасе, засунул руку. Где же?

В первый момент его пронзило холодом, что драгоценную заначку могли украсть. Тот же Доходяга. Как украли все его вещи в первый же день на чужой станции. Это было всего полтора месяца назад, а казалось, прошла вечность… Испуг был таким сильным, что сердце замерло. На пару мгновений. А потом застучало резко и быстро, по нарастающей.

Все пропало, подумал Артем. Столько ждать, искать… чтобы так бездарно, в последний момент…

И вдруг его пальцы наткнулись на холодный цилиндрик патрона. Артем выдохнул. Есть! Один-единственный. Девять миллиметров, от «макарова». Артем сжал его пальцами – до боли. Облегчение было таким сильным, что парень почувствовал себя полностью вымотанным.

Один патрон. Сколько это еды?

Намного больше, чем у него было в последнюю неделю. Он сейчас превратился в тень прежнего Артема.

«Оно того стоит?» – спросил он сам себя. И ответил: да, несомненно.

Как она на него посмотрит? Что увидит? Неужели опять смущенного, красного, взъерошенного, смешного мальчишку? Как в тот раз, в палатке.

Холод патрона в ладони.

…Он попросил тогда погадать ему – на будущее. Разноцветная палатка, украшенная аляповатыми магическими символами. Он откинул полог, шагнул, пригнувшись, в полутьму. Гадалка сидела в глубине, на цветном коврике. Рядом, в железной плошке, тускло горел масляный светильник.

Глаза женщины в полутьме поблескивали.

– Подойди, – сказала она. – Смелее.

Артем неловко подошел, чувствуя, как отказывают ноги, сел перед ней. Гадалка смотрела, не мигая. Темные глаза, смуглая кожа. Половина лица словно растворялась в темноте. Артем вдруг вспомнил и, торопясь, вытащил жирного угря, завернутого в кусок полиэтилена. Плата за предсказание. Плата за будущее. Неуклюже бухнул на огромное, порыжевшее от времени, серебряное блюдо.

Щедрая плата.

Пауза.

– Меня зовут Лахезис, – сказала гадалка.

Она подняла взгляд. Лицо ведьмы оказалось на свету. Лицо было наполовину изуродовано…

В тот же миг Артем, сын Георгия, понял, что пропал. Окончательно и бесповоротно.

Провалился в бездонный взгляд изуродованной гадалки – и с тех пор падает, падает, падает…

– Спишь? – его толкнули в плечо. Артем вскинулся:

– А? Что?!

Доходяга неловко повел головой, словно ему жали плечи. Пока Артем блуждал мыслями где-то далеко, он следом забрался в палатку и сидел теперь на своем лежаке – темный сгорбленный силуэт с острыми коленями.

– Ну, ты идешь, нет? – спросил Доходяга нарочито грубовато. – В цирк свой?

Артем вспомнил. Мгновенно проснулся:

– Иду.

Платформа под ногами качнулась, словно была из мягкой резины. Артему казалось, что ноги проваливаются в камень. Легкое головокружение. Чтобы не упасть, ему пришлось упереться рукой в стену. От рези в животе Артема согнуло. Не выпрямиться. Он прислонился головой к холодному камню, пережидая приступ. Стало немного легче.

Доходяга смотрел на Артема с жалостью.

– Эх ты, Мимино, – сказал он.

Отлично, подумал Артем с легкой горечью. Теперь я уже Мимино – «ястреб-перепелятник», самый мелкий и жалкий из хищных птиц.

Ну, хоть какой-то прогресс после «Птахи». Только не вперед, а куда-то… в сторону.

Усилием воли он выпрямился, оторвался от стены.

– Ладно, пошли, – сказал. – А то опоздаем.

Они почти успели.

Служебная платформа была освещена фонарями, расставленными по окружности огромного ковра. Артем вспомнил, ему говорили. Такой ковер – главное сокровище цирка, священная вещь, без которой цирка не существует. Ковер был грязно-зеленого цвета, местами с заплатами. Над платформой циркачи натянули канат. Еще несколько фонарей были закреплены под сводом станции на веревках, так, что тусклый свет падал на ковер, оставляя зрительскую часть в темноте. Зрители сидели прямо на полу.

Представление уже началось, парад-алле они пропустили. Жаль. Артем с Доходягой отдали плату за вход лысоватому мужику с лицом клоуна, протолкались поближе к ковру. На них шикали и ругались. Доходяга на ходу моментально и метко огрызался. Артем сел и выпрямил спину. Помни. Ты – гордый, сильный, резкий. Ты – наполовину грузин, наполовину русский.

Угу. Худой, с выступающими скулами, с мрачно горящими голодными глазами. Угрюмый и злой. Весь в синяках и царапинах, в лохмотьях. На ладонях кровавые следы от постоянного сжимания кулаков.

Я… – напомнил он себе.

(витязь в тигровой шкуре, рыцарь в шкуре леопарда)

…жонглер.

Зазвучала музыка. Представление началось.

Он сидел среди зрителей и ждал ее. Ему было все равно, кто и как выступает, какие номера или фокусы показывает. Он ждал ее. Гадалка, изуродованная предсказательница. Ведьма. Артем задохнулся на миг. Он бы любил ее, будь она все еще красавицей… но по-настоящему он любит ее такой, как сейчас – изуродованной, наполовину нечеловеческой. Темной и опасной, вспыльчивой и сварливой…

Прекрасной.

Зрители зааплодировали, заулюлюкали. «Браво! Браво!» Артем поднял голову и наконец-то увидел, что происходит на арене.

Левое предплечье силача было обмотано бинтами почти до локтя. Артем тоже иногда так делал, чтобы не повредить запястья, когда тянешь из воды тяжелые клетки с бьющимися угрями. Он вдруг ясно представил мертвенный запах угрей, холодный и влажный, смешанный с назойливым душком озона и горелой изоляции.

Новая Венеция, дом. Электрические угри. Голубые вспышки. Искры, пробегающие между пальцами. Холодное утро Новой Венеции. Над водой стелется туман – вентиляционные установки опять нагнали теплый воздух с поверхности, дальше двух метров уже ничего не видно. Огни в тумане кажутся размытыми. Нос лодки бесшумно рассекает воду. Из тумана медленно, как во сне, выплывают плоты, сделанные из пластиковых бутылок и досок. На плотах высятся крошечные домики, сколоченные из хлама и кусков пленки, они кажутся игрушечными. Артем так ясно представил это, что почти услышал неумолчный тихий плеск воды под досками настилов и легкий скрип дерева.

Он помотал головой. Вернулся гул цирка, дыхание и возгласы сидящих вокруг людей. Вернулась тяжелая горячечная атмосфера восторга и любопытства.

Аплодисменты. Гулкие хлопки…

Артем посмотрел на арену и присвистнул. Даже погруженный в лихорадочное ожидание, он не мог не оценить: силач вынес на плечах настоящее древнее деревянное пианино! Силач размеренно ступал, лицо сосредоточенное, а на пианино, изогнувшись самым соблазнительным образом, возлежала полуобнаженная юная блондинка. Светлые волосы ее (вымытые! Артем даже отсюда чувствовал, как они пахнут сухой чистотой и цветочным мылом) струились по пианино.