Текст книги "Кружево. Дорога к дому"

Сержу удалось отснять три дубля этой сцены, прежде чем пенис Бена объявил забастовку. Сцена была не такой смачной, как то, что они снимали обычно, но Серж и не хотел в данном случае привычной сочности. Его расчет строился на том, чтобы внимание зрителя фокусировалось на самой Лили, а не на том, что она делает. Серж стремился к тому, чтобы сделать сцену милого, привлекательного трахания, а не грязного секса. Пока все шло именно так, как ему хотелось, словно снимается обычный рекламный ролик, посвященный сорту виски или пены для ванны, с той только разницей, что тут ничто не оставлялось на долю зрительского додумывания, воображения, ничто не допускало двойной интерпретации.

Серж понимал, что снять настоящую кинопробу он не в состоянии. Но он готов был бы прозакладывать на спор свой новый «Мерседес», что снятая сегодня сцена заинтересует больших и серьезных людей. Эта уверенность появилась у него после звонка Циммера. Но Сержа не интересовала перспектива делать лишь порнофильмы. Он хотел сделать из Лили настоящую звезду. Вадим сумел сделать такую звезду из Бардо. Серж лопнет, но выложится полностью и сделает все, чтобы состоялось открытие еще одной звезды – Лили. Он уже договорился о маленькой роли для нее в научно-фантастическом фильме Кристофера Ли, который снимал сейчас в Версале «Трианон». Ничего особенного, она будет там всего лишь одной из охранниц на космическом корабле. Но она увидит настоящую съемочную площадку, то, как делается настоящее большое кино, освоится в этой атмосфере. И, если подвернется шанс, будет готова потом к работе.

Не «если», поправил сам себя Серж: когда.

Незадолго перед своим пятнадцатилетием Лили, впервые на законных основаниях, снималась в довольно слабом и сальном фильме, который ставил Лейшнер. На голове у Лили был серебряный картонный шлем, скрывавший ее волосы.

Автобус студии подобрал ее на улице в пять утра. Он был заполнен сонными, молчаливыми фигурами, сидевшими завернувшись в плащи и пальто. Они выехали из Парижа, проехали Версаль и въехали в расположенный за ним лес. Автобус съехал с дороги, потрясся немного по наезженной колее и наконец остановился на большой поляне, где уже стояло несколько грузовиков и прицепов. Пассажиры выбрались из автобуса и молча побрели к ближайшему из грузовиков. Лили замешкалась на ступеньках автобуса, и какой-то стройный парень в белой шапке для парусных гонок сказал ей:

– Хватайте кофе, пока дают.

– А где его дают?

– Ты здесь впервые? Пойдем со мной. – Он засунул руки в карманы темно-синей куртки, и они направились к грузовику прямо по мокрой траве. Они уже почти подошли, и в этот момент задняя дверь фургона открылась и буфетчик стал раздавать стаканы с кофе и булочки. – На, проснись, – парень протянул ей бумажный стаканчик. – По какой-то непонятной причине кофе здесь всегда хорош. Принести тебе еще? Ты кто, из массовки? Из экипажа космического корабля? А я один из тех цыган, которые увидят падение корабля на поляну. Текст у тебя есть?

– Нет.

– А у меня целых три строчки. Роль! Моя первая, поэтому я так и радуюсь. – Он весь просто сиял от счастья. – А потом, я люблю вставать рано и чувствовать себя бодрым и энергичным, когда все еще в полусне и тычутся вокруг грузовика как слепые, когда солнце еще только встает и птицы начинают петь и когда еще никого нет вокруг.

– Я ненавижу вставать рано. Зачем надо было подниматься в такую рань, если съемки начинаются только в половине девятого?

– Кто работает в кино, всегда встает рано. К половине девятого абсолютно все должны быть уже готовы. А подготовка может занять до трех часов, хочешь – верь, хочешь – нет.

– Судя по тому, как ты говоришь, ты не француз.

– Нет. Мать у меня была из Лос-Анджелеса. Но мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было пять лет, и меня воспитывала моя французская бабушка. Меня зовут Симон Пуан.

– А меня Лили. Я осталась без родителей, когда мне было семь.

– Да, скверно, правда? Лили, а как дальше?

– Никак. Просто Лили. – Она не стала объяснять, что, сменив к семи годам четыре фамилии, она решила в будущем обходиться вообще без фамилии и звать себя просто Лили. – А где же все звезды? Где Кристофер Ли и мадемуазель Коллинз? – с надеждой в голосе спросила Лили, на ходу дожевывая остатки булочки: вместе с Симоном она уже шла взглянуть на распорядок дня, в котором указывалось, кто из актеров и в какое время должен быть на съемочной площадке.

– Звезды сидят по своим прицепам, и это их святое место. Никто не имеет права туда заходить, совершенно никто, если его только не вызвали. Свои прицепы есть у режиссера, у костюмерной, у гримерной и у звезд. Все остальные должны обходиться без вагончиков, кто как сумеет.

– А где режиссер?

– Сидит в своем вагончике до тех пор, пока все не будет готово к съемкам. Сценарист, распорядитель съемочной площадки и пресс-агент придут не раньше половины девятого. Везет им.

– Ну, теперь я знаю все, что надо.

– Все, кроме того, где находится вагончик гримерной. А ты сейчас должна быть именно там. Видишь, в расписании против твоего имени написано: «грим, шесть тридцать». Беги. Грим может оказаться настоящей пыткой, поверь мне. Ты же не хочешь, чтобы тебе в спешке сделали маленькие свиные глазки, а под ними мешки, верно?

Она снова увидела Симона уже во время обеденного перерыва, когда он принес от грузовика их сандвичи. Симон бросил на траву свою куртку, и они вместе уселись на нее. Он с аппетитом вгрызся в хрустящую булочку; зубы у него были почти как у ребенка – очень маленькие, белые и далеко отстоящие друг от друга.

– Смотри-ка, что это за идиот гонит «Мерседес» по колее на такой скорости?!

– Это Серж, мой менеджер. Я с ним живу.

– A-а… Ну, тогда я смываюсь. – В его голосе не было ни удивления, ни разочарования.

Месяц спустя вышел календарь с рекламой шин. Сам выход этого ежегодного календаря был заметным событием и обставлялся весьма пышно, процедура презентации готовилась одним из известных режиссеров кино или театра, ее снимал кто-нибудь из самых знаменитых фотографов, а календари коллекционировали, как антикварные издания. Календарь 1964 года, в котором впервые появилось изображение Лили, буквально за одну ночь стал сенсацией. Каждый художественный редактор, каждый директор рекламного агентства и каждый дизайнер стремился приобрести себе по экземпляру; каждый шофер грузовика вешал у себя в кабине ее снимок и глазел на него; каждый школьник мечтал о Лили, да и многие из их отцов тоже. За две недели весь тираж календаря был распродан, его перепродавали по цене, в восемь раз превышавшей первоначальную. Тираж второго издания составил уже четверть миллиона и разошелся так же быстро, как и первый выпуск.

Практически за день Лили стала не просто известной, но скандально известной. Она не могла появиться на улице, чтобы не оказаться немедленно узнанной.

Одним из преимуществ ее низкой самооценки и еще только зарождающегося чувства собственного достоинства, как обнаружила Лили, оказалось то, что ей не составило особого труда не обращать никакого внимания на собственный образ сексуальной, крутой и многоопытной маленькой потаскушки.

Серж научил ее, как нужно – обязательно шепотом – говорить журналистам, что она сирота. Если ты сирота, втолковывал он ей, это добавит тебе известности. Сиротка всегда вызывает у людей сочувствие и расположение к себе. Лили никогда не должна была больше нести всякую околесицу насчет своей таинственной «мамочки». Во-первых, это разрушало бы тот ее образ, который начал выстраивать Серж. А во-вторых, он вовсе не хотел, чтобы завтра же появилась сотня чокнутых бродяжек, которые бы объявили себя «мамами» Лили и попытались бы оттяпать в свою пользу половину ее доходов.

После успеха календаря стали продаваться и те ее снимки, что были сделаны еще раньше. А порнофильмы с ее участием перепродавались на черном рынке по таким ценам, на фоне которых доходы Сержа казались уже неприлично ничтожными. Он консультировался с юристами и бухгалтерами, обсуждая с ними те налоговые преимущества, которые предоставляли Андорра, Джерси или Монако или же регистрация компании на Каймановых островах или на Багамах, в Панаме или Мексике. Он выяснял, что выгоднее: выплачивать ли деньги голландским юристам, чтобы они переводили их на закрытые номерные счета в швейцарских банках, или же платить швейцарским адвокатам, которые могли бы организовать общество, выступающее в роли представителя крупнейших кинозвезд.

«За» и «против» всех этих идей и планов, размеры гонораров и комиссионных с Лили никогда не обсуждались, потому что она не владела никакими авторскими правами и никакой собственностью. Она работала по контракту с «Сержио продакшнз», а значит, полностью принадлежала Сержу. На долю самой Лили доставались лишь сальные ухмылки, плотоядные взгляды да сплетни. Их было столько, что справиться с ними было выше ее сил. И потому каждого, кто попадался на ее пути, она стала встречать с настороженностью и недоверием.

А что еще ей оставалось делать?

33

Однажды, вскоре после того, как исполнилась третья годовщина свадьбы Пэйган, теплым весенним днем 1965 года Кейт и Пэйган сидели в саду и играли в какую-то детскую карточную игру.

– Бастеру не очень нравится в Лондоне, – сказала Пэйган, тасуя карты. – Он все еще скучает по Корнуоллу, бедняжка. Честно говоря, и я тоже скучаю. – Они начали новую игру. – Я тебе не рассказывала, что Кристофер крупно поговорил с мамой? Они как-то сидели в библиотеке и разговаривали такими тихими, вежливыми и противными голосами. – Шлеп! Карта с треском легла на стол. – И вдруг: бах-трах-тарарах! – и на следующий день мы все вместе отправляемся к адвокату в Сент-Остелл. – Шлеп! – Вот тебе!.. Кристофер заявляет адвокату, что он бы никогда не допустил того, чтобы моему попечителю было позволено сдать мою собственность в аренду самому себе. Хотя я-то сама ни минуты не сомневаюсь, что мамочка представила в свое время это дело адвокату совсем не в таком ключе. Он считал, что она просто управляет имением в мое отсутствие, и он даже понятия не имел… – Шлеп! —…о существовании и содержании ее завещания. Его составил для нее какой-то мошенник в Лондоне. Вот тебе еще разок!.. Так вот, за десять фунтов пошлины… – Шлеп! – Ах ты корова!.. За десять фунтов пошлины я приобрела право выкупить после смерти мамы все ее акции оздоровительного центра по номиналу. А еще за десять фунтов я… – Шлеп! – Вот черт!.. Я получила право выкупить все акции Селмы в случае ее смерти по текущей их стоимости. Опять не моя карта!.. Понимаешь, что это означает? Это означает, что Селма… – Шлеп! – Спасибочки!.. Не сможет наложить свою лапу на Трелони, если мамочка сыграет в ящик. И если я их обеих переживу… – Шлеп! – …то в конце концов я получу назад все имение и еще оздоровительный центр в придачу.

– Но это же великолепно! – воскликнула Кейт. Шлеп! – Ого, какая гора пик и бубен! Спасибо тебе.

– Опять ты выиграла, корова! – проговорила Пэйган. – Ну да ладно, порадуйся. А то я хочу просить твоей помощи в одном деликатном деле.

– Что опять стряслось? – спросила Кейт.

– Я сделала для себя два вывода, – принялась объяснять Пэйган, – и в обоих случаях нужна твоя помощь. Во-первых, я люблю Кристофера гораздо больше, чем выпивку. А во-вторых, я люблю его так сильно, что, если он умрет, я этого не перенесу. Умереть, как ты знаешь, он может в любой момент, и тогда у меня после него ничего не останется. Я имею в виду – не останется ничего от Кристофера. То есть я хочу от него ребенка. Даже если это его убьет, я хочу ребенка от Кристофера.

– А разве ты не можешь воспользоваться… э-э-э… искусственным оплодотворением?

– Нет, конечно! Терпеть не могу ничего искусственного! Я хочу, чтобы наш ребенок был зачат в акте любви, даже если этот акт станет для нас последним.

Кейт была шокирована безжалостностью Пэйган и ее логики:

– Несмотря на все предупреждения врача?

– Несмотря на все предупреждения врача, дорогая. Так вот, я хочу, чтобы ты помогла мне соблазнить Кристофера, потому что я знаю, что сам он никогда на это не согласится. – Кейт от удивления не могла вымолвить ни слова. – Я хочу, чтобы ты помогла мне вычислить мой самый опасный период. Обычно всегда вычисляют самый безопасный период, а мне нужно прямо противоположное: определить период наиболее опасный, когда зачатие наиболее вероятно. Мне надо, чтобы ты меня контролировала, потому что я ужасно плохо считаю. А такая возможность представится мне только один раз.

– А если одного раза окажется недостаточно?

– Но ведь тогда его оказалось достаточно, помнишь? В Швейцарии. Один-единственный раз – и появилась эта очаровательная малышка.

– Давай не будет об этом говорить, а то я зареву.

Они обе тяжело вздохнули.

– Я была в консультации, – продолжала Пэйган. – Мне объяснили, как составлять график, и дали специальный градусник. Я каждое утро буду мерить температуру, но я хочу, чтобы график вела ты. Я сама обязательно забуду его где-нибудь на камине или на столе, и тогда Кристофер наткнется на него и все поймет. Когда температура чуть-чуть упадет, значит, скоро начнется овуляция. После овуляции она повышается на несколько долей градуса и держится так до начала месячных. Поэтому действовать надо будет, когда температура снизится. В консультации сказали, что прежде, чем начинать активную ночную жизнь, лучше на протяжении двух-трех месяцев понаблюдать за всеми особенностями своего цикла.

Поначалу Кейт крайне не понравилась вся эта затея, и она отказалась участвовать в ее осуществлении, но в конце концов Пэйган удалось уговорить ее. Теперь каждое утро, как только Кристофер уезжал в институт, Пэйган звонила подруге и говорила ей свою температуру. На протяжении первых двух месяцев после того, как они начали эти наблюдения, они не замечали особой разницы, но на третий месяц настал момент, когда у них не было никаких сомнений: температура упала.

На четвертый месяц, в тот благословенный день, когда и луна была в нужной четверти, и градусник со всей определенностью качнулся вниз, Пэйган, расчетливая и целеустремленная, как тигрица, приготовилась соблазнять своего законного супруга.

На следующее утро она докладывала Кейт, как все прошло:

– Я помчалась в магазин, дорогая, и купила немного семги, пирог с дичью и настоящей деревенской черной смородины. Потом включила отопление на максимум. А когда он вернулся с работы, я сидела и ждала его в розовой кисейной арабской ночной рубашке, под которой ничего не было. К его приходу я уже открыла бутылочку «О’Бриона» 1959 года и, как только он уселся за стол, дала ему большущий стакан мятного коктейля. Чистый бурбон, а в него кладешь немного мяты, смешанной с разведенным сахаром. Аромат был просто божественный! «Как ты думаешь, – спросила я его, – достаточно крепко? Ты ведь знаешь, сама я не могу определить». Дорогая, там было шесть столовых ложек чистого бурбона, но это было совершенно незаметно из-за мяты с сахаром. Все остальное было уже легко. К сожалению, все произошло очень быстро, так что особого удовольствия я не испытала. Ты себе не представляешь, как он потом рассердился. Правда, он старался сдерживаться, чтобы давление не подскочило слишком сильно.

Как ни странно, но она действительно забеременела. Кристофер, преодолев первоначальный гнев и свыкнувшись с происшедшим, был теперь чрезвычайно доволен и счастлив. Пэйган, забравшись как-то к нему на колени – хотя она была для этого великовата и тяжеловата, – говорила о том, что обязательно хочет девочку, «такую очаровательную малышку с огромными карими глазищами». Кристофер расхохотался:

– Ну, такой у тебя не будет, дорогая.

– Почему?

– Потому что и у тебя и у меня голубые глаза. А если оба родителя голубоглазые, у них по законам генетики не может быть ребенка с карими глазами.

– Что значит «по законам генетики»?

Он привлек ее к себе и принялся гладить ее темные, с красноватым отливом волосы.

– В ядре каждой клетки человека есть два набора генов, по одному от каждого из родителей. В зародыше оба эти набора соединяются вместе и предопределяют наследственные черты ребенка. – Кристофер провел пальцем по бровям Пэйган, разлетающимся в стороны, как два крыла. – Так вот, если говорить о тех генах, которые определяют цвет глаз, то голубоглазый ребенок рождается только в том случае, если у обоих его родителей глаза тоже голубые. Ген, определяющий голубой цвет глаз, относится к тому типу генов, которые называются рецессивными, то есть отступающими при взаимодействии с другими генами. Это значит, что если у одного из родителей карие глаза, а у другого – голубые, то у ребенка обязательно будут карие и никогда не будет голубых. А еще это значит, что если у обоих родителей глаза чисто голубые, то у их ребенка глаза тоже будут только голубыми. Ребенок с карими глазами у них родиться не может.

– А с ореховыми?

– Ну, разумеется, могут быть разные оттенки. Глаза могут быть зеленовато-голубые или светло-карие. Есть небольшая вероятность того, что прорвутся вдруг гены кого-нибудь из дальних предков, хотя это очень маловероятно. Но этого никогда не бывает, если оба родителя имеют одинаковый и чистый цвет глаз. – Он слегка потянулся и поцеловал Пэйган в бровь. – Генетически невозможно, чтобы у двух чисто голубоглазых людей родился бы ребенок с чисто карими глазами. – Пэйган закрыла глаза и прижалась к его груди. – Так что, раз у нас с тобой голубые глаза, мы своему ребенку передадим только голубые гены. И твоя малышка, дорогая, будет голубоглазой. Надеюсь, она будет во всем похожа на тебя.

Девочка, которую назвали Софией, родилась летом 1966 года. Пэйган оказалась на удивление отличной матерью. Вся ее неаккуратность и разбросанность исчезли мгновенно. Это страшно удивляло Кейт до тех пор, пока она как-то не увидела Пэйган, игравшую на ковре с Софией. Понаблюдав немного за подругой, Кейт поняла, что Пэйган относится к своей дочери точно так же, как она относилась к животным: с гораздо большими вниманием и любовью, чем к людям, особенно взрослым.

Кейт, естественно, попросили быть крестной матерью.

– Послушай, дорогая, – говорила ей Пэйган, – для меня все это очень серьезно. Надеюсь, в моей жизни больше не будет никаких катастроф. Но я хочу, чтобы ты была такой крестной, к которой София могла бы всегда прийти за помощью и поддержкой. Я хочу, чтобы ты всегда и во всем была ее союзницей, была бы на ее стороне, будет она того заслуживать или нет. Откровенно говоря, дорогая, я хочу, чтобы у нее было то, чего не было у меня самой, когда мне это было так необходимо.

Кейт согласно кивнула, на лице у нее было написано серьезное и торжественное выражение.

Она подарила Софии нитку переливающегося изящного жемчуга. Пэйган, как и следовало ожидать, заявила:

– Пожалуй, я ее пока поношу. Жемчуг теряет блеск, если его не носят и он не соприкасается с теплой кожей. Какой смысл, если нитка будет лежать в банке.

Сейчас казалось уже совершенно невероятным, чтобы Пэйган когда-нибудь снова начала пить. Тем не менее она продолжала каждую неделю посещать собрания в обществе «Анонимные алкоголики». Теперь она уже понимала, что, если она хочет избежать новой фатальной ошибки, эти встречи должны стать неотъемлемой частью ее жизни, и теперь уже навсегда.

Часть седьмая

34

Весной 1956 года исполнилось четыре года с тех пор, как Кейт сбежала из Каира. Вернувшись домой, первую неделю она прорыдала, постоянно чувствуя у себя за спиной вспыльчивость, гнев и разочарование отца, ходившего по дому с плотно поджатыми губами. Кейт понимала, что ей надо уехать из дома, уехать куда-нибудь подальше от отца. Нужно было придумать какой-то предлог, чтобы переехать жить на Уолтон-стрит. Она не хотела оказаться связанной постоянной работой и потому решила стать свободной переводчицей. Французский язык у Кейт был не в очень хорошем состоянии – и она, и Пэйган, и другие ученицы мало чему научились в «Иронделли», – и потому Кейт записалась на курсы интенсивного изучения языка при Берлитцевской школе, что на Оксфорд-стрит. Это позволило ей сбежать из псевдогригорианского Гринвэйса в свою квартирку, что располагалась в старом небольшом доме, выстроенном в настоящем григорианском стиле, на Уолтон-стрит.

Работу себе она находила легко. Работала она быстро и аккуратно, переводила точно, и потому литературный агент на Моткомб-стрит охотно давал ей столько переводов, сколько она брала сама. Она же старалась не перегружаться, чтобы работа не мешала личной жизни. Хотя отец выдавал ей ежемесячно некоторую сумму на расходы, через полгода после того, как она начала работать, Кейт уже вполне могла бы обходиться и без этой суммы.

Она пыталась начисто выбросить Роберта из памяти. Она снова начала встречаться со старыми друзьями и быстро поняла, что если у тебя плохое настроение, то ни в коем случае нельзя ни сидеть дома, ни оставаться в одиночестве. Поэтому в таких случаях она обычно отправлялась гулять и бродила по всему Лондону, совершенно одна – чего ей никогда не разрешалось делать в детские и подростковые годы. Она смешивалась с толпой молодых и грязных иностранцев, что обосновались вокруг обелиска на Пикадилли. Она любила посидеть среди каменных львов и фонтанов на Трафальгарской площади, сходить в Национальную галерею, где она могла часами сидеть в тихом и спокойном зале у полотен Моне.

С тех пор как Кейт уехала из Каира, у нее появилось такое чувство, будто какая-то часть ее внутреннего «я» то ли омертвела, то ли оказалась отсеченной. Потому, что она была единственным ребенком в семье, а еще и потому, что отец постоянно грубил ей и оскорблял ее, она всегда была застенчивой, неуверенной в себе и чувствовала себя одинокой. Но теперь в дополнение ко всему этому у нее появилось еще и ощущение какой-то потери. Понять этого она не могла.

Что, собственно, она потеряла? Во всяком случае, не девственность: с ней Кейт рассталась задолго до того, как познакомилась с Робертом, и к тому же это оказалось совсем не таким мелодраматическим событием, каким его обычно изображают. Она уже и не плакала больше по Роберту, хотя ей было больно узнать, что тот женился на Пэйган.

Но это все осталось в прошлом, в далеком прошлом. К тому же нельзя сказать, чтобы вокруг нее не было мужчин, способных отвлечь ее от этих переживаний. Кейт была знакома с массой симпатичных парней, и у нее фактически не было таких периодов в жизни, когда она бы не имела какого-то романа, то более, то менее продолжительного, или просто не испытывала бы внезапный прилив чувств к совершенно незнакомому человеку, которого она случайно увидела в автобусе. Она знала, что по природе она натура чувственная; знала, что ей нравится прикасаться к мужскому телу и нравится, когда мужчина прикасается к ней. Почти в каждом встречавшемся ей мужчине она находила нечто привлекательное, нечто заслуживающее интереса и страсти. Она не понимала, однако, но страстно желала понять, почему те двое, всего лишь двое мужчин, к которым она сама была неравнодушна за всю свою жизнь, отвернулись от нее.

Почему?

Кейт говорила себе, что она человек послушный, верный, преданный, доверяющий и сам заслуживающий доверия, правдивый. Ну, почти всегда. Так в чем же дело? Что в ней не так? Почему она все время получает по зубам?

– Почему? – спросила она однажды у Максины, приехавшей в Лондон за покупками. Они сидели на полу, на плетеном пурпурном коврике, глядя на бледно-голубое пламя газовой горелки, и попивали какао.

– Может быть, ты слишком быстро уступаешь? – предположила Максина. – Да нет, глупышка, конечно, я говорю не о постели. Но может быть, ты слишком сильно хочешь любви, хочешь быть любимой, слишком привязываешься, слишком боишься оставаться одна. – Она подула на чашку, чтобы остудить ее. – Из всех, кого я знаю, Кейт, ты больше всех нуждаешься в любви. Это видно. И поэтому, если тебе покажется, будто ты ее встретила, ты вся кидаешься на мужчину, словно щенок. – Она коснулась содержимого чашки кончиком языка и быстро отдернула его. – Может быть, тебе стоит быть более сдержанной, не раскрывать сразу своих чувств. Мужчины больше ценят то, что трудно достается. А с Франсуа, насколько я помню… ты же просто бросилась на него. Расстелилась перед ним на виду у всех, и на тебе просто было написано: «Добро пожаловать!» Вот, как мы говорим во Франции, он и вытер об тебя ноги.

– Ну, эмоционально я была честной, – сказала Кейт.

– И дорого заплатила за этот приятный самообман и отсутствие самоконтроля, – с типично галльским цинизмом ответила Максина. – Если тебя трудно добиться, если для того, чтобы заполучить тебя, мужчине приходится и поразмышлять, и поволноваться, и затратить время и усилия, тогда он, безусловно, убедит себя в том, что ты – нечто особенное и желанное.

– Намеренно притворяться, что тебя трудно добиться, – это скверная игра, – возразила Кейт. – И к тому же психологически это что-то искусственное, ложное.

Максина пожала плечами.

– Ну так придумай какое-нибудь другое название. – Она снова подула на горячее какао. – Мне кажется, тебе не хватает умения отказывать. Я вполне могу представить тебя жертвой каких-нибудь настоящих подонков, если ты не изменишься.

– Но все это не объясняет, откуда взялось у меня ощущение потери. Я ведь даже почти совсем не думаю об этих двух негодяях, которые меня бросили. Ни один из них, слава богу, мне не нужен. Но я хочу понять, откуда идет это чувство потери. Если не от них, то откуда?

Максина осторожно отпила из чашки.

– Кейт, ты будешь смеяться, но мне кажется, что ты потеряла способность доверять. Ты больше уже не веришь людям. Нет, мне ты веришь; может быть, ты больше не веришь только мужчинам?

Кейт была создана для того, чтобы влюбляться во всевозможных негодяев. Не зная и не понимая этого, она переносила во взрослую жизнь то, чему научилась в детстве, сидя на коленях у отца: Кейт ловилась на том, что ее отвергали. Стоило только мужчинам начать ее критиковать, как она немедленно влюблялась в них. А влюбившись, легко ложилась с ними в постель. Однако оргазма при этом никогда не испытывала и никогда не осмеливалась сказать им об этом. И потому Кейт изображала оргазм.

Но она вечно боялась, что мужчина об этом догадается и уйдет от нее, если решит, что она фригидна. Поскольку Кейт постоянно опасалась, что может оказаться отвергнутой, у нее никогда не получалось с любовником честных взаимоотношений. Одержимая своими поисками и при этом нервничающая и недоверчивая, она чувствовала себя настолько неуверенно, что, едва только возникал хотя бы малейший намек на возможность оказаться брошенной, Кейт немедленно сама уходила от мужчины или выталкивала его из своей жизни.

Но, хотя в области самых интимных взаимоотношений она всегда была внутренне напряжена и как бы постоянно оборонялась, выставляла защитные иголки, убедиться в этом можно было, только очутившись с Кейт в постели. Пока же она оставалась одетой, от нее исходила аура мощной сексуальности, притягивавшая к ней толпы восхищенных мужчин. Сама Кейт не считала себя привлекательной. И поскольку ей представлялось, что тем мужчинам, которых она любит, она кажется непривлекательной, ее начало преследовать убеждение, что ни один по-настоящему стоящий мужчина никогда не сможет ее полюбить.

Такой вывод, однако, необходимо было проверить.

Тот классический тип мужчины, который готов появиться в жизни женщины лишь на одну ночь, заводит с ней отношения, только когда он полагает, что эта женщина сама и не стремится к большему. Классический же тип женщины, соглашающейся на формулу «переночевал и ушел», обычно с надеждой, но безуспешно занят поисками своего Прекрасного Принца и испытывает из-за этого чувство непреходящей вины. Многие женщины воображают, будто неразборчивость в связях приносит массу побед и удовольствия. Возможно, это и так, если им при этом попадаются мужчины из тех, кто любит откусить от каждого печенья в коробке. В отличие от мужчин, однако, женщины редко бывают неразборчивыми в связях, если с их любовной жизнью дома все обстоит благополучно. Неразборчивый в связях мужчина опасается, как бы ему чего не упустить. Неразборчивая же женщина обычно ищет кого-то или что-то и, как это ни грустно, обычно не находит.

Именно такой и была Кейт, являвшая собой классический случай потенциальной нимфомании. Так продолжалось вплоть до предновогоднего бала, который проходил в бальном зале Центра искусств в Челси. Здесь, среди кружащихся в воздухе надувных шаров и летящих лент серпантина, в толпе, где смешались настоящие и мнимые художники, Кейт встретила первого в своей жизни Человека Искусства. Звали его Тоби, ему было двадцать восемь лет, он был архитектором и занимался проектированием больниц, и он только что стал младшим партнером в той фирме, где работал. Тоби представил Кейт в возвышенных богемных кругах, в которых вращался, и его друзья показались ей приятной переменой после уже порядком приевшихся офицеров и занудливых биржевиков. Даже более того: люди из мира искусства произвели на нее немалое впечатление. Они казались уставшими от всего на свете, ругали все и вся, что не выделялось безукоризненностью линий и пропорций, а заодно и все то, до чего первыми додумались не они. Поднимая бокал с коктейлем, они, прежде чем сделать глоток, долго крутили его в руках, подозрительно вглядываясь в форму бокала. Есть они могли только с абсолютно белых, без всякого рисунка, фарфоровых тарелок.

– В ту ночь, когда я впервые легла с Тоби, – рассказывала Максине счастливая Кейт, уже успевшая до этого пересказать ей все наиболее интимные подробности, – выглядело все так. Вначале с матраса мандаринового цвета, который лежал прямо на полу, выкрашенном в черный цвет, он снял три большущие черные подушки и положил их на стул, сплетенный из черных кожаных ремней. – Сидя на полу перед камином, Кейт обвила колени руками и продолжала рассказывать голосом, в котором сквозили мечтательные нотки: – И никакой другой мебели в комнате не было. – Она положила голову на колени и заговорила снова: – Потом он пошел на кухню, встал на табуретку и достал из посудного шкафа на стене два шерстяных одеяла. Потом нагнулся и откуда-то из-под раковины вытащил две черные спальные подушки. А затем просто бросил все это кучей на матрас. – Она испустила долгий и страстный вздох. – После этого он снял с себя джинсы и улегся читать какой-то архитектурный журнал. У него ужасная лампа: знаешь, один из этих хромированных раздвигающихся светильников, которые торчат из стены так, будто подглядывают тебе через плечо. А потом он взглянул на меня снизу вверх и стал критиковать мои трусики.