Текст книги "Конфуций. Первый учитель Поднебесной"

Часть третья
Конфуций и его предшественники

Глава 1
Традиционализм

Когда Конфуций в возрасте пятнадцати лет поступил в местную школу, старики селения научили его непринужденно совершать ритуалы в качестве члена своей уездной общины. Он говорит о себе: «В тридцать лет я установился», подразумевая, что в этом возрасте он был уже твердо уверен в том, что может оставить школу деревенских старейшин и продолжать образование независимо, следуя собственным путем. Рассмотрим прежде всего его собственные утверждения об отношении к учебе. Однажды он заметил: «Даже в селении из десяти домов всегда найдется человек, равный мне по верности и надежности, но там не будет никого, кто любил бы учиться так, как я». Обычно крайне скромный, здесь Конфуций говорит с настоящей самоуверенностью. Его любовь к учению так сильна, что ничто не выдерживает сравнения с ней. Целью этой любви было «передавать, но не создавать; верить в древность и любить ее». Вот другое его высказывание: «Я не из обладающих врожденным знанием. Я просто люблю древность и искренне стремлюсь к ней». Мы видим, что для Конфуция объектом изучения стали не голые факты его собственной социальной среды, а нечто, лежащее далеко за их пределами и за ними самими, в традициях древности, другими словами, в мире, каким он представал в классических книгах.

После смерти Конфуция его ученики так вспоминали об отношении своего наставника к учению: «Учитель говорил о «Стихах» и «Писании» на официальном языке и, совершая ритуал, неизменно использовал официальный язык». То есть, читая «Стихи» («Ши», или «Ши цзин») и «Писания» («Шу», «Шан шу» или «Шу цзин»), которые впоследствии стали каноническими конфуцианскими книгами, он пользовался не диалектом своего родного Лу, а стандартным официальным языком Чжоу; кроме того, при проведении любых церемоний он тоже использовал стандартное произношение. Больше всего он любил читать «Стихи» и «Писания», поскольку в ключевых частях «Изречений» именно эти два текста неизменно цитируются в диалогах между Конфуцием и его учениками.

Я говорил, что Конфуций любил «читать» «Стихи» и «Писания». Наверное, такое словоупотребление неточно; правильнее было бы сказать, что он любил декламировать их. При такой декламации слова лишались повседневных акцентов и интонации и читались напевно и торжественно. «Стихи» («Ши») включают три основные части. Во-первых, это либретто, носящие название «Хвалебные гимны», для музыки, которую пели под аккомпанемент оркестра на празднествах в честь духов августейших основателей царства Чжоу. Во-вторых, официальные песни, исполнявшиеся на пиршествах в честь высоких гостей при дворе Чжоу. И наконец, «Нравы царств» – слова на музыку, которую подносили двору Чжоу разные удельные государства. «Стихи» содержали многочисленные восхваления подвигов героических предков – Вэнь-вана и У-вана, свергших царство Инь и основавших царство Чжоу. Строки «Стихов» состояли из четырех иероглифов, каждый из которых передавал один слог; последние иероглифы рифмовались. Стихи произносились речитативом под аккомпанемент музыкальных инструментов. Даже во время чтения без аккомпанемента они сохраняли очень ровный ритм и заставляли читателя менять модуляции голоса и напевать. Эти рифмующиеся стихи, обладавшие такой систематизированной формой, по своей природе легко запоминались, даже не будучи зафиксированы письменно.

При чжоуском дворе существовал оркестр, состоявший из нескольких слепых музыкантов, в чьи обязанности входило специально исполнять «Стихи». Слепые обычно отличаются способностями к запоминанию, и слепые музыканты в Чжоу, не имея перед собой слов, без музыкального сопровождения распевали «Стихи» наизусть. Таким образом, слова и мелодии «Стихов» передавались только в устной традиции от отца к сыну, от учителя к ученику. Группа музыкантов из особого оркестра чжоуского царского двора, хранившая эту традицию, была послана ко двору княжества Лу, правители которого принадлежали к боковой ветви дома Чжоу. Следует предположить, что Конфуций, изучив ритуалы и древнюю историю его мест в уездной начальной школе, вскоре отправился в Высшую школу в Цюйфу, столицу Лу, чтобы научиться «Стихам» в этом ансамбле.

В «Изречениях» рассказывается, что, встречаясь со слепым (то есть со слепым музыкантом), даже если тот был моложе его, Конфуций всегда уступал ему место и почтительно кланялся. К тому же, когда его навестил музыкант по имени Мянь, Конфуций у подножия лестницы сказал ему «Вот ступеньки», а когда тот подошел к циновке, он тоже сообщил ему об этом («Вот циновка»). Ученики были поражены чрезмерной, по их мнению, учтивостью, проявленной Конфуцием во время этой встречи. Далее говорится о расспросах, которым они подвергли Конфуция, желая узнать, правильно ли такое поведение. Должность наставника в музыке была наследственной, и аристократы относились к ней с некоторым пренебрежением, поскольку ее занимали незнатные люди. Однако Конфуций отнесся к музыканту не просто с уважением, подобающим собрату; он выполнил весь изысканный церемониал, который был необходим при обращении к наставнику.

Текст, в наше время носящий название «Древние писания» (или просто «Писания»), – это собрание текстов обращений к народу, прежде всего, совершенномудрых царей Яо и Шуня, а затем разных императоров династий Ся и Инь, а также правителей и первых министров царства Чжоу (Вэнь-вана, У-вана и Чжоу-гуна). Очень вероятно, тем не менее, что фрагменты этой книги, имеющие отношение к династии Инь и к более ранним периодам, во время Конфуция еще не сложились полностью и существовали лишь части «Писаний», содержащие наставления Чжоу-гуна. Текст «Шан шу» не состоял из четырехсловных строчек, как было в случае со «Стихами», его структура не базировалась на определенной длине строк. Не было и рифмовки. Поэтому «Писания» были намного труднее для запоминания и исключительно устной передачи, чем «Стихи».

Вполне вероятно, что их и не передавали в чисто устной традиции, а записали уже на ранней стадии. Книги того времени не были бумажными; бамбуковая или какая-нибудь иная древесина нарезалась на планки или дощечки, достаточное число которых затем скреплялось кожаными ремешками. Иероглифы на них насекали. Такие документы явно было неудобно читать и хранить, и, соответственно, круг их хождения был, наверное, очень ограниченным. Архивы, вероятно, могли храниться только в канцелярии чиновника, известного как «великий историограф» или «внутренний историограф» чжоуского царского двора и столиц нескольких княжеств. Вполне возможно, что Конфуций научился читать «Писания» у такого официального архивариуса в столице Лу.

Конечно, во времена Конфуция не были еще составлены известные нам книги о ритуале, так называемые «Три ритуала» («Церемонии и ритуал», «Записи о ритуале» и «Чжоуский ритуал»). Его упоминания о «ритуале», вероятно, прежде всего относятся к информации, полученной от чиновника в звании Храмового наставника, отвечавшего за празднества в честь предков, и к традициям, касающимся правил проведения культовых церемоний, сведения о которых хранились в различных луских канцеляриях и во многих аристократических семьях.

О некоторых ритуалах Конфуций мог узнать от чиновников, осуществлявших контроль над различными церемониями, что следует из приведенной выше цитаты из «Изречений»: «Когда учитель пришел в Великий храм, он спрашивал о каждой подробности, так что это вызвало вопрос: «Может ли быть, что сын человека из Цзоу действительно знает ритуал?» – ведь он всегда спрашивает обо всем, входя в храм». Когда он впервые занял какую-то должность в Лу и стал принимать участие в службах в храме предков – основателей государства, он задавал вопросы помощникам Храмового наставника о каждой подробности ритуала, и его назвали, желая оскорбить, ученым сыном деревенщины, занимающимся ритуалом. Видимо, Конфуций научился правилам поведения в храме именно у чиновников церемониального ведомства.

Итак, молодой Конфуций, пылко стремившийся к знаниям, сначала изучил церемониал местного сообщества у ученых старейшин в деревенской школе. Затем он продолжил обучение, читая «Стихи» и «Писания» с наставниками в музыке и архивариусом в столичной Высшей школе в Лу и узнал о многих традициях, связанных с ритуалом, от церемониймейстера. Но эти достижения не удовлетворили его.

Приблизительно в ста семидесяти километрах к юго-востоку от столицы Лу (сейчас там находится уезд Таньчэн) располагалось государство Тань. В 525 году до н. э. его правитель, носивший титул виконта, явился с визитом к лускому двору. На приветственном банкете, какие обычно задавали в честь приезжавших с визитом правителей других княжеств, Шусунь Чжаоцзы, бывший в то время первым министром Лу, спросил, что означает история, согласно которой в царствование древнего императора Шао Хао все чиновники носили птичьи имена. В ответ таньский виконт рассказал, что Желтый император (Хуан-ди) давал чиновничьим должностям названия облаков, а Огненный император (Янь-ди) использовал названия должностей, связанные с огнем. Гун-гун использовал водные названия, а Да Хао – драконьи. Кроме того, виконт знал и о причине использования птичьих титулов в правление Шао Хао – ведь именно этот древний правитель считался предком-основателем княжества Тань: в начале царствования Шао Хао пары фениксов слетели с небес, и он ввел птичьи названия титулов в соответствии с этим добрым предзнаменованием. Затем виконт подробно перечислил названия всех этих должностей, совсем смутив луских сановников.

Когда Конфуций услышал об этом, он тотчас же отправился навестить виконта Тань туда, где он жил в Лу, и подробно разузнал у него о событиях правления Шао Хао. Вернувшись, Конфуций провозгласил, что правитель Чжоу не может больше эффективно контролировать своих чиновников и в центральных государствах все традиции, касающиеся этих должностей, утрачены; но они живы в варварских княжествах. Хотя Тань было варварским государством, не находящимся в родстве с домом Чжоу, в нем сохранилась память о раннем периоде истории Китая.

Формирование традиции о последовательном правлении пяти совершенномудрых императоров с Желтым императором во главе относится приблизительно к середине периода Чжаньго, когда после смерти Конфуция прошло много лет. Итак, данное таньским виконтом объяснение различий титулов чиновников во времена пяти императоров следует считать интерполяцией периода Чжаньго в текст «Цзо чжуань», где изложен вышеприведенный рассказ. Но, оставив в стороне соображения о собственном содержании доводов виконта, в истории о том, как Конфуций расспрашивал «варварского» правителя об остатках установлений древних династий, можно видеть отражение образа Конфуция, сложившегося у лусцев в период Чжаньго.

Таким образом, с кем бы ни говорил Конфуций – со скромным наставником в музыке или с князем иноземного государства, он, невзирая на общественное положение или национальность собеседника, стремился получить наставление о Пути совершенномудрых царей древности. Особенно он восхищался Чжоу-гуном, который, как полагали, был автором основных частей «Стихов» и «Писаний». Ближе к концу своей жизни, оплакивая утрату пылкости своей юношеской эмоциональной привязанности к Чжоу-гуну, Конфуций сказал: «Поистине, я опустился, ведь уже давно я не видел во сне Чжоу-гуна». В молодости ему, по-видимому, постоянно снился Чжоу-гун.

Прошлым, которым восхищался Конфуций, собственно говоря, были классические тексты – «Стихи» и «Писания», а также ритуал, вливавший в эти каноны жизнь. Он продвинулся и дальше, поскольку, постигая классические книги и восхищаясь ими, различил там образ знаменитого Чжоу-гуна. Именно Чжоу-гун был создателем мира, облик которого был отражен в канонах. Источником этого восхищения не было простое патриотическое чувство преклонения перед Чжоу-гуном как основателем княжеского дома Лу, родины Конфуция. Его любовь к ритуалу и музыке чжоуского двора, еще сохранявшимся в его время, не ограничивалась признанием их высшей красоты или сущностной правильности; скорее, он воспринимал эту красоту и правильность как проявление совершенной личности их создателя – Чжоу-гуна.

Любовь Конфуция к древности была не простым хранением наследия старой цивилизации, бесплодным интересом антиквара. Древняя цивилизация казалась ему всецело связанной со своим основателем. Источником его почтения к древности была эмоциональная реакция на красоту ее культуры. Почтение это только усиливалось от постижения личности ее создателя. Мировоззрение Конфуция можно назвать классическим или традиционалистским, но не следует обманываться, полагая, что эти слова в применении к нему означают просто почтение к мертвой культуре прошлого; напротив, его классицизм находил выражение в огромном уважении к личности выдающегося человека. Гуманизм, почтение к человечеству были фундаментальными для его мировоззрения. Это видно и из его реакции на весть о том, что небольшие придворные конюшни сгорели дотла: он спросил лишь – «Не пострадали ли люди?», даже не упомянув о лошадях.

Что бы случилось, если бы возникло противоречие между требованиями традиции и гуманизма? Для классицизма традиция занимает место абсолютного авторитета, и гуманизм должен быть с необходимостью подчинен ей. Тем не менее, в классицизме Конфуция и почтение к человечеству, и авторитет традиции играли сущностно важную роль. Чтобы полнее понять смысл этого утверждения, мы должны глубже изучить традиционализм Конфуция. А для этого следует взглянуть на китайскую мысль того времени, когда начали оформляться идеи Конфуция.

Глава 2
Время правления «Мудрых министров»

Для историка политики и для историка философии ключ к вопросу о том, как определять период с 538 года до н. э. (когда Конфуций в возрасте пятнадцати лет впервые устремил свои помыслы к учению) до 523 года до н. э. (когда он в возрасте тридцати лет наконец приступил к формулировке собственной концепции), когда складывались взгляды Конфуция, лежит в смерти Цзы Чаня, первого министра княжества Чжэн, в 522 году до н. э., когда Конфуцию был тридцать один год. Чжэн было одним из государств центральной равнины, и смерть его министра, мудрого администратора, имела глубокое значение для периода обучения Конфуция, когда он отличался особой восприимчивостью.

Рядом с Цзы Чанем, чье имя из-за его эрудиции было известно во всем Китае, следует поставить Янь Ина, ученого и первого государственного деятеля Ци, могущественного государства на востоке, с севера граничившего с Лу, чьим именем был назван трактат по искусству управления государством «Янь-цзы Чуньцю». Кроме того, в Цзинь, княжестве, которое в то время было главой конфедерации равнинных государств, жил Шу Сян – фактически он не занимал никакой должности, но все же был влиятельным советником в делах управления. Время, когда эти мудрые и достойные администраторы контролировали политику городов-государств центральной равнины, было одним из славных моментов политической истории Древнего Китая. Его вполне можно назвать эпохой «достойных министров». Сначала, в 554 году до н. э., за два года до рождения Конфуция, Цзы Чань занял незначительный пост в правительстве Чжэн. Умер он в 522 году до н. э., как раз в то время, когда Конфуций начал претворять в жизнь свои идеи. Период формирования взглядов Конфуция точно совпадает со временем государственной службы этого знаменитого министра.

Общей характеристикой трех мудрых администраторов – чжэнского Цзы Чаня, циского Янь Ина и цзиньского Шу Сяна – было то, что все они родились в довольно слабых знатных семьях. С начала периода Чуньцю в Чжэн участились внутренние беспорядки, связанные с проблемой престолонаследия, и реальный контроль над княжеством перешел к аристократическим кланам, из которых избирались самые высокопоставленные чиновники государства. Привилегия предложения кандидатов на пост первого министра была строго ограничена семью родственными семьями, которые назывались «Семь My» и происходили от чжэнского Му-гуна. Цзы Чань также происходил от Му-гуна, но влияние его семьи было несравнимо с влиянием семей Сы или Лян, которые имели право выдвигать кандидатов на должность премьера.

В Ци первого министра в это время избирали из влиятельных семей Цуй, Цин и Чэнь. Семья Чэнь постепенно усилилась путем браков с двумя более старшими семьями. Семья Янь, из которой происходил Янь-цзы, принадлежала к иноземному роду, жившему на морском побережье в восточной части провинции Шаньдун. Это была действительно скромная и обедневшая семья. В Цзинь на должность первого министра имели право представители шести кланов (они назывались «шестью чиновниками») – Хань, Вэй, Чжао, Фань, Чжунхан и Цзи. Шу Сян родился в княжеском клане Яншэ, который вел происхождение от древнего правителя Цзинь. Влияние семей, родственных правящему дому Цзинь, долгое время оставалось небольшим, и в то время они были на грани пресечения рода. Шу Сян, видимо, был их последним представителем перед тем, как они погрузились в полную неизвестность.

Вполне может возникнуть вопрос, каким образом три этих отпрыска слабых и незначительных семей, Цзы Чань, Янь-цзы и Шу Сян, смогли занять важное положение и оказаться на должностях, с которых велся контроль над управлением их государствами. В политической истории периода Чуньцю это было крайне важным явлением, которое можно объяснить по-разному. Тем не менее, на мой взгляд, эту ситуацию вызвало состояние временного равновесия общественных сил в середине периода Чуньцю. С самого начала периода Чуньцю реальная власть в правительстве городами-государствами постепенно перешла к сильной аристократии – к шести семьям в Цзинь (так называемые «шесть министров»), к трем семьям («Трем Хуань») в Лу. Фактически это было переходом к олигархии. Однако к середине периода Весен и Осеней между этими знатными и высокопоставленными семьями разразилась жестокая борьба за власть, и в ходе постоянно возникающих внутренних восстаний многие из этих родов пресеклись.

Среди оставшихся аристократических семей сложилась ситуация, в которой знатные семьи, стремясь прекратить возникавшую среди простых людей панику и продлить период внутреннего спокойствия, согласились избирать на должность первого министра представителя нейтральной партии. Надеялись, что его нейтралитет в междоусобицах будет способствовать большей стабильности и последовательности в управлении государством. Наиболее подходящими кандидатами для выполнения таких посреднических функций сочли людей из старых знатных семей, чье влияние никогда не было очень сильным и откуда ранее не избирали первых министров. Некоторые представители таких семей сочетали в себе политическую проницательность с обширной общей образованностью. То, что Цзы Чань, Янь-цзы и Шу Сян, выходцы из небольших и слабых семей, смогли занять ключевые государственные должности, объяснялось состоянием равновесия власти противоборствующих знатных семей всех этих государств.

Именно так люди, подобные Цзы Чаню и Янь-цзы, оказались на должностях, на которых они могли приобрести популярность и поддержку в народе и контролировать управление своими государствами. Их слава и популярность распространились за пределы их собственных государств, и они на самом деле получили возможность оказывать некоторое влияние на международной политической арене. Шу Сян был советником в Цзинь, лидере союза государств. Янь-цзы был первым министром в Ци, государстве, которое раньше возглавляло союз государств центральной равнины. Однако Чжэн, государство Цзы Чаня, был маленьким и слабым, ни в каком отношении не сравнимым с Цзинь и Ци, и то, что голос первого министра такого княжества стал настолько весомым в международных политических делах, было крайне неожиданным. Сян Сюй, первый министр Сун, незадолго до выдвижения Цзы Чаня пользовался большим влиянием в области дипломатии в Китае эпохи Чуньцю, а Сун, как и Чжэн, было маленьким княжеством на центральной равнине. При внимательном изучении международного положения того времени становится ясной причина, по которой главы правительств таких маленьких и по видимости незначительных государств смогли сделать ощутимым свое влияние в международной дипломатии.

В это время города-государства (так называемые двенадцать государств периода Весен и Осеней) делились на две большие, сильные группировки. На севере находился союз Цзинь, а на юге – союз, который возглавляло Чу. На протяжении всего периода Чуньцю между двумя этими конфедерациями шла непрерывная жестокая борьба и сохранялось почти предопределенное противостояние. Тем не менее, непосредственно перед временем, о котором мы сейчас говорим, в 546 году до н. э., по инициативе Сян Сюя, прославленного министра Сун, княжества, ставшего неизбежным пунктом столкновения интересов двух группировок, разные государства Китая, устав от долгих лет варварских вторжений и войн, созвали мирную конференцию. В ходе этих переговоров два союза заключили соглашение о прекращении междоусобных военных действий.

К несчастью, оно было нарушено меньше чем через десять лет, и вновь началась захватническая война. Однако международное положение стало более устойчивым, чем до соглашения: опасность развертывания крупномасштабных военных действий немного уменьшилась, что возвещало начало периода относительного спокойствия. Сохранение равновесия между коалициями Цзинь и Чу сформировало базис для таких условий, и именно усилиями меньших государств, таких, как Сун, Чжэн и Чэнь, чья территория лежала на равнине, где встречались сферы влияния двух сил, эта международная ситуация была правильно использована, а на два лидирующих государства оказано умелое воздействие.

Был достигнут компромисс, который затем привел к периоду относительного спокойствия. Вначале предпринял шаги в этом направлении первый министр княжества Сун, Сян Сюй. Чжэнский Цзы Чань еще более талантливо распорядился состоянием равновесия между двумя коалициями, созданным его предшественником, и сыграл ключевую роль на совещании равнинных княжеств. Непосредственным результатом временного баланса сил было то, что Цзы Чань стал репрезентативной фигурой периода управления мудрых и достойных министров в истории государств центральной равнины.

Оказавшись в такой ситуации, Цзы Чань первым делом поставил себе целью воспользоваться миром для восстановления экономики в Чжэн, поскольку государство было полностью истощено постоянными внутренними беспорядками и сменяющими друг друга набегами и вторжениями государств цзиньской и чуской коалиций. При той политике примирения между ними, которую вело Чжэн, этому княжеству пришлось предложить дань каждой из коалиций. Цзы Чань находился во главе делегаций, направленных в государства – лидеры коалиций, и его эрудиция и красноречие привели к уменьшению этого бремени до абсолютного минимума. Тем не менее тот минимум, по поводу которого было достигнуто соглашение, все же следовало уплачивать, и для этого Цзы Чань в первую очередь привел в порядок межи и границы, ввел дополнительные налоги на имущество и принялся поощрять бережливость. Используя полученный таким образом избыток, он стал планировать увеличение урожайности. Однако для интенсивного и стабильного осуществления его мер по экономическому восстановлению было необходимым подкрепление этой политики со стороны закона. Вводя в действие свои законы, он велел начертать их на отлитых заново бронзовых сосудах – таких, какие использовали на праздниках в честь предков. Этот поступок был важным нововведением, так как это стало первой формой кодифицированного закона в Китае.

До того в городах княжеств периода Чуньцю, которые были сформированы на клановой основе, все административные проблемы, общие для разных кланов, решались на собрании ведущими семьями наиболее важных кланов. Исполнение принятого таким образом решения гарантировалось контрактом, заверенным кровью знатных людей, принадлежащих к каждой из сторон. Преступления, затрагивавшие членов одного клана, входили в юрисдикцию самого клана, но любое правонарушение, затрагивавшее разные кланы, становилось поводом для такого собрания и в большинстве случаев улаживалось посредством выплаты компенсации. Для разрешения споров, касающихся двух и больше кланов, писаного закона не было.

Такие процедуры, оставлявшие большое пространство для автономии клана, были идеализированы позднейшими конфуцианцами, которые называли их «добродетельным правлением», в то время как вынужденное повиновение писаному закону, введенное Цзы Чанем, косвенно осуждалось – его называли «легизмом». Идеалистические и теоретические словесные битвы такого рода возникли намного позже, и все же эта разработка зафиксированного письменно свода законов привела к серьезному волнению среди аристократов княжеств центральной равнины. Передают, что Цзы Чань получил сообщение с протестом от Шу Сяна, выдающегося государственного деятеля из Цзинь. В этом сообщении Шу Сян отстаивал принцип клановой автономии внутри системы аристократического управления города-государства.

Как бы то ни было, чтобы поддержать мирные отношения Чжэн с другими государствами, и особенно с лидерами двух коалиций, было необходимо обеспечить государственный доход, достаточный для уплаты дани. Для этого жизненно важным было увеличение урожайности, дальнейшее преобразование системы налогообложения и введение механизмов взимания налогов с основной массы населения, не считая членов главных кланов. Чтобы простой народ узнал о его административных мерах, единственным доступным для Цзы Чаня средством был разрыв с давно существовавшей традицией клановой автономии и учреждение его кодифицированных законов, которые провозглашались публично. Сначала революционные меры Цзы Чаня встретили враждебность народа его собственного государства и неодобрение людей из других княжеств, но через три года, когда было достигнуто повышение урожайности, прежняя недоброжелательность обратилась в восхищение и поддержку.

Чтобы способствовать экономическому процветанию, Цзы Чань провел размежевание земель в Чжэн и приступил к осуществлению политической и экономической революции, распространяя кодифицированные законы и отрицая принцип клановой автономии. Поэтому он выглядел человеком, подвергшим серьезной критике освященную веками теорию управления городом-государством потомственной аристократией. Разумная революция Цзы Чаня, сторонника прогресса в политической сфере, соответствовала его рационалистическому осуждению традиции в сфере мысли.

Я уже объяснял, что города-государства Древнего Китая были общинами, сформированными с целью совместного отправления религиозного культа. В таких общинах не делали различий между функциями церкви и государства, между управлением и религией. Управление следовало осуществлять в соответствии с волей Неба, и отсюда возникала проблема – как эту волю узнать. Вера в персонифицированное и обожествленное Небо по большей части рухнула в ходе периода Чуньцю, и ее в какой-то степени заместило представление, согласно которому Небо не было индивидуализированным или подобным одному человеку; воля Неба должна была проявляться в воле всего человечества.

В других местах, тем не менее, сохранялось верование, согласно которому волю духов можно познать при помощи магических искусств и практик. Во времена правления династии Инь процветало магическое искусство гадания по черепашьим панцирям. В ходе такого гадания волю Неба определяли посредством изучения трещин, которые появлялись на панцире черепахи после его нагревания. Гадание по черепашьим панцирям было унаследовано также домом Чжоу. Даже во времена Чуньцю оно оставалось частью традиции до такой степени, что принятие решений об объявлении важной войны или о выборе полководца находилось в тесной связи с указаниями гадания по панцирям. Помимо хлопот, связанных с хранением и подготовкой черепашьих панцирей, существовало и дополнительное неудобство, вызываемое процессами сгорания. Неудивительно, что в действительности применение таких гадательных методов в связи с государственными делами было ограничено самыми важными для сообщества делами, такими, как решение объявить войну.

Бок о бок с гаданием по черепашьим панцирям существовало другое магическое искусство гадания по тысячелистнику. Для этого метода решающим было количество очищенных и заточенных стеблей тысячелистника, которые доставали из пучка. Изначально этот способ считался дополняющим гадание по черепашьим панцирям. Однако постепенно он развился в отдельное искусство, полностью независимое от гадания по панцирям, и в период Чуньцю, поскольку операции со стеблями не влекли таких сложностей, именно гадание по тысячелистнику стало чаще применяться для выяснения сущности воли Неба. Извлечение палочек из пучка, решение спорного вопроса при помощи получившейся цифры, запутанные вычисления, основанные на постоянных числах календаря (числе месяцев в году или дней в месяце), и выдуманная связь между этим искусством и движением небесных тел – все это делало гадание по тысячелистнику более искусственным в его мистицизме, чем простое предсказание воли Неба при помощи изучения появляющихся на нагретом черепашьем панцире трещин. Гадание на панцирях тоже было формой мистицизма, однако оно еще сохраняло естественность. Более удобное гадание на тысячелистнике было соединено с учением о числах, быстро развивавшимся из-за своей связи с календарем. В сфере такого преобразованного гадания возникла необходимость более точных методов вычисления, и на этой базе произошло становление образно-числовой метафизики. Но как бы ни развивалось это искусство, каким бы математизированным ни становилось, в той мере, в какой использовалось для выяснения воли Неба, оно оставалось разновидностью магии.

Кроме того, как проявления воли Неба интерпретировались солнечные затмения, явления природы – ветер и дождь, поведение животных, например особенности полета птиц или нашествия саранчи, и даже некоторые следствия человеческой деятельности, например пожары. Любой необычный феномен природного или человеческого мира рассматривался как предзнаменование кары, которой Небо собиралось подвергнуть род человеческий.

В 524 году до н. э. свирепый ураган обрушился на центральную равнину, и вслед за этим четыре государства, включая Сун и Чжэн, были охвачены разрушительным пожаром. За год до этого главный гадатель княжества Чжэн предсказал этот пожар, основываясь на астрономических наблюдениях. Он настоятельно просил первого министра Цзы Чаня попытаться предотвратить бедствие при помощи немедленного и длительного жертвоприношения, но последний отказался, проигнорировав данный ему совет. После пожара, когда главный гадатель предсказал еще один пожар, все граждане Чжэн, и знатные, и простые, страшно перепугались, причем некоторые даже стали предлагать перенести столицу в какое-нибудь другое, не столь злосчастное, место. Но Цзы Чань лишь возразил: «Путь Неба далек, к нам близок путь человека». Он имел в виду, что путь человека, то есть принцип, контролирующий человеческий мир, близок и может быть понят человеком, в то время как путь Неба (воля Неба) это нечто отдаленное и непостижимое – об этом следует помнить при гаданиях. Однако, поскольку главный гадатель постоянно что-нибудь предсказывает, само собой, его предсказания иногда должны сбываться, как и в тот раз. Но это не доказывает неизменной точности слов предсказателя. Цзы Чань до конца упорно не обращал внимания на предостережения и, согласно записям, второго пожара в Чжэн так и не случилось.