Текст книги "Кристин, дочь Лавранса"

– Забудь! – взмолился он жарким шепотом. – Забудь все, моя Кристин, все, кроме того, что ты моя жена, а я муж твой!

Он потушил рукой пламя последней свечи, бросился во мраке на ложе рядом с Кристин и тоже громко зарыдал:

– Я никогда не верил, никогда за все эти годы, что мы доживем до этого дня!..

* * *

Шум во дворе стал мало-помалу стихать. Гости, усталые от дневного переезда и ошалевшие от вина и пива, некоторое время еще бродили кругом из приличия, но все больше их расходилось потихоньку в поисках мест, приготовленных им для ночлега.

Рагнфрид провожала наиболее почетных гостей в отведенные для них помещения и желала им спокойной ночи. Мужа, который должен был помогать ей в этом, она не видела нигде.

На темном дворе оставалось всего лишь несколько небольших кучек молодежи – больше слуг и служанок, когда наконец Рагнфрид выскользнула из дому, чтобы найти мужа и уложить его с собой в постель. Она видела, что к концу вечера Лавранс сильно опьянел.

В конце концов она споткнулась о мужа, пробираясь в поисках за ним по другую сторону скотного двора, – Лавранс лежал лицом вниз на траве за баней.

Пошарив рукой в темноте, она опознала: да, это он! Рагнфрид решила, что он спит, взяла его за плечи и хотела поднять с холодной, как лед, земли. Но он не спал, во всяком случае не совсем спал.

– Что тебе надо? – спросил он, тяжело ворочая языком.

– Нельзя здесь лежать, – сказала жена. Она стала поддерживать его, пока он, шатаясь, вставал с земли. Другой рукой она счищала грязь с его бархатной одежды. – Нам тоже пора идти спать, муж мой! – Она взяла нетвердо державшегося на ногах мужа под руку и повела его по направлению к дому; они шли вдоль задних стен хлевов и конюшен.

– Ты-то не подымала глаз, Рагнфрид, когда сидела в венце на брачной постели, – сказал он прежним голосом. – Наша дочь не такая скромная, ее глаза не были скромными, когда она глядела на своего жениха!

– Она ждала его три с половиной года, – тихо сказала мать. – И понятно, что она осмелилась поднять взор…

– Да, черта с два! Ждали они, как же! – закричал отец, а жена испуганно зашикала на него.

Они очутились в узком проходе между задней стеной отхожего места и плетнем. Лавранс ударил кулаком в нижнюю балку, перекинутую через яму.

– Я положил тебя сюда на позор и посмешище, бревно! Я положил тебя сюда, чтобы нечистоты разъели тебя! Я положил тебя сюда в наказание за то, что ты убило мою маленькую ненаглядную девочку! А надо было положить тебя над дверью моей самой лучшей горницы, и почтить, и отблагодарить тебя, украсив дорогою резьбой, за то, что ты спасло мою дочь от стыда и горя, за то, что благодаря тебе моя Ульвхильд умерла невинным ребенком!..

Он повернулся, пошел, шатаясь, вдоль плетня, упал на него и залился горючими слезами, прерывая рыдания глубокими и протяжными стонами.

Жена обняла его за плечи:

– Лавранс, Лавранс! – Но не могла успокоить его. – Муж мой!..

– Ах, никогда, никогда, никогда не надо было бы мне отдавать ее этому человеку! Господи Боже, я ведь все время знал это! Он сокрушил ее молодость и ее драгоценную честь! Я не верил в это, да мог ли я думать так о Кристин? Но все же знал это! Все же она слишком хороша для этого слабовольного человека, который испортил жизнь и себе и ей; и хотя бы он десять раз соблазнил ее, мне ее все-таки не надо было отдавать ему, чтобы он продолжал еще портить ей жизнь и губить ее счастье!

– Что же тут оставалось делать, – сказала мать упавшим голосом. – Ты ведь тоже понимаешь, что она уже принадлежала ему?..

– Да, очень мне было надо подымать столько шума, чтобы отдать Эрленду то, что он уже сам взял! – сказал Лавранс. – Нечего говорить, отличного мужа она получила, моя Кристин!.. – Он рванул плетень. Потом снова зарыдал.

Рагнфрид показалось, что он было немного протрезвился, но теперь хмель снова ударил ему в голову.

Муж был так пьян и в таком отчаянии, что Рагнфрид сочла невозможным вести его в старую горницу, где они должны были почивать, – горница была полна гостей. Она огляделась по сторонам – неподалеку стоял сарайчик, куда складывалось лучшее сено для корма лошадей во время весенних работ. Рагнфрид подошла к сараю и заглянула в него – там никого не было; тогда она отвела туда мужа и закрыла за собой дверь.

Рагнфрид подгребла сено вокруг себя и мужа и покрыла сверху плащами. Лавранс то и дело начинал плакать и что-то говорил, но так неясно и смутно, что Рагнфрид не могла добраться до смысла. Немного спустя она приподняла его голову и положила к себе на колени.

– Милый мой муж, раз уж они так полюбили друг друга, то, может, все пойдет лучше, чем мы предполагаем…

Лавранс отвечал прерывающимся голосом – в голове у него как будто опять прояснело:

– Или ты не понимаешь, – он теперь приобрел над нею полную власть, он, который никогда не мог совладать с самим собою! Трудно ей будет набраться сил и воспротивиться в чем-либо воле своего мужа, а если придется когда-нибудь это сделать, то она сама испытает при этом горчайшие муки – моя мягкая, добрая девочка… Я скоро уж откажусь понимать, за что Бог налагает на меня так много тяжелых испытаний, – я всегда старался быть ему верным и исполнять его волю. Зачем он отнял у нас наших детей, Рагнфрид, одного за другим, – сперва сыновей, потом маленькую Ульвхильд? И вот теперь я отдал ту, которую любил больше всех, отдал без чести ненадежному и неразумному человеку! Ныне у нас остается только одна наша малютка, и мне думается теперь, что будет глупо с моей стороны радоваться на нее, пока я не увижу, каково-то сложится ее жизнь – жизнь Рамборг.

Рагнфрид дрожала, как лист. Тогда муж обнял ее за плечи.

– Ложись, – попросил он, – будем спать!.. – И, положив голову жене на руку, полежал немного, вздыхая время от времени, пока наконец не заснул.

* * *

В сарае все еще стояла непроницаемая тьма, когда Рагнфрид пошевелилась – с удивлением она поняла, что спала. Она стала шарить вокруг себя. Лавранс сидел, охватив колени руками.

– И ты уже проснулся? – удивленно спросила она. – Тебе холодно?

– Нет, – отвечал он охрипшим голосом, – но я не могу опять заснуть!

– Ты думаешь о Кристин? – спросила мать. – Ведь все может обернуться лучше, чем мы думаем, Лавранс, – повторила она.

– Да, я именно о том и думаю, – сказал муж. – Девушкой или женщиной, она все же легла в брачную постель с тем, кого полюбила. Не так это было с нами обоими, бедная моя Рагнфрид!

Жена издала глухой глубокий стон и упала набок в сено. Лавранс положил руку ей на плечо.

– Но я не мог… – сказал он страстно и со страданием в голосе. – Нет, я не мог быть таким, каким ты хотела, когда мы были молоды! Я не такой…

Немного спустя Рагнфрид сказала тихо сквозь слезы:

– Но мы с тобою все-таки хорошо жили, Лавранс, все эти годы?

– Так и я сам думал, – мрачно ответил он.

Мысли кружились и теснились в его голове. Тот единственный обнажающий взгляд, который бросили друг на друга жених и невеста, два молодых лица, вспыхнувших красным полымем, – Лавранс считал это бесстыдством. Его опалило, как огнем, – и это была его дочь! Но он все время видел перед собою эти глаза и дико и слепо боролся, чтобы покровы не были сорваны с чего-то в его собственном сердце, – Лавранс никогда не хотел признать, что это что-то он защищал от своей собственной жены, когда она искала этого…

Он не мог, упрямо повторял Лавранс про себя. Черт возьми, его женили совсем еще мальчиком, он не сам выбирал себе невесту, она была старше его, он не чувствовал к ней влечения, не хотел этому научиться от нее… любви! Его до сих пор еще бросало в жар от стыда при мысли об этом… О том, что жена заставляла его любить себя, когда ему не хотелось от нее такой любви. О том, что она предлагала ему все, чего он никогда не просил.

Лавранс был ей хорошим мужем, он и сам так думал. Он оказывал ей такое уважение, какое только мог, предоставлял ей полную власть распоряжаться, спрашивал ее совета во всем, был ей верен, и у них ведь родилось шестеро детей. Он хотел только иметь возможность жить с нею спокойно, чтобы она не касалась постоянно тех тайников его сердца, которые он сам не хотел обнажать…

А он никого, никого не любил… Ингюнн, жену Карла в Брю? Лавранс покраснел в темноте. Он всегда гостил у них, когда проезжал по долине. Пожалуй, он даже ни разу не говорил с хозяйкой наедине; но когда видел ее, даже как только думал о ней, он ощущал нечто похожее на первый запах полей весною, едва только стает снег. Теперь он знает, что это могло случиться и с ним, – он тоже мог бы любить.

Его женили таким молодым, и он стал робким. И вышло так, что он начал чувствовать себя лучше в глухом лесу, в диких горах, где все живые существа хотят широкого простора – простора для бегства – и робко и недоверчиво следят за каждым пришельцем, который хочет подкрасться к ним…

Но наступало такое время раз в году, когда звери в лесах и на горах забывали робость. Тогда они кидались на своих самок. Но свою он получил в подарок! И она предлагала ему все то, чего он не добивался…

А птенцы в гнезде… Это было единственным светлым пятном в пустыне, самой глубокой сладостной радостью в его жизни. Маленькие светловолосые девичьи головки под его рукой.

Женитьба – его просто женили, почти не спрашивая. Друзья – у него было много друзей, и ни одного друга. Война – она была для него радостью, но войны больше не было, его доспехи висели на чердаке, малоношеные… Он стал крестьянином… Но у него были дочери – вся его жизнь стала ему дороже, потому что он обеспечивал и охранял их, прекрасные, нежные маленькие жизни, которые он держал в своих руках. Он вспоминал маленькое двухлетнее тельце Кристин на своем плече, ее светлые, как лен, мягкие волосы у своей щеки. Ее маленькие ручки, державшиеся за его кушак, ее круглый, крепкий детский лобик, которым она упиралась отцу в спину, когда сидела сзади него верхом на лошади.

А теперь у нее такие же жаркие глаза – и она добилась своего. Она сидела в полутени, прислонясь к шелковым подушкам постели. В мерцающем свете свечей она была вся золотая – золотой венец, золотая рубашка, золотые волосы на обнаженных золотых плечах… И глаза у нее не были уже больше скромными…

Отец содрогнулся от стыда.

Хотя сердце у него обливалось кровью. За то, что не досталось ему самому! За жену, лежавшую тут, рядом с ним, которой он не мог дать того, чего она хотела.

До боли чувствуя к ней жалость, он нащупал в темноте руку Рагнфрид.

– Да, мне кажется, мы с тобой хорошо жили, – сказал он. – Я думал, ты горюешь о наших детях… И что ты от природы такая грустная. Но мне никогда не приходила в голову мысль, что я, быть может, не был тебе хорошим мужем!..

Рагнфрид дрожала, словно тело ее сводили судороги.

– Ты всегда был хорошим мужем, Лавранс!

– Хм!.. – Лавранс сидел, упираясь подбородком в колени. – И все же для тебя, может быть, было бы лучше, если бы ты вышла замуж так, как наша дочка нынче…

Рагнфрид вскочила и вскрикнула низким, резким голосом:

– Ты знаешь?.. Как ты узнал? Давно ли ты знаешь?

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сказал Лавранс немного спустя странным глухим голосом.

– Я говорю о том, что я не была девушкой, когда стала твоей женой, – отвечала Рагнфрид, и голос ее был ясен и звонок от отчаяния.

Немного погодя Лавранс ответил тем же голосом, что и раньше:

– Этого я никогда не знал – до сегодняшнего дня.

Рагнфрид лежала на сене, содрогаясь от рыданий. Когда приступ прошел, она приподняла голову. В отверстие в стене начал уже просачиваться слабый серый свет. Она могла уже различить фигуру мужа – тот сидел, обняв колени руками, неподвижный, будто окаменевший.

– Лавранс… Скажи мне что-нибудь! – взмолилась она.

– Что же ты хочешь услышать от меня? – спросил он, не двигаясь.

– О, я не знаю… Чтобы ты обругал меня, побил!..

– Теперь это было бы, пожалуй, немного поздно, – сказал муж; в голосе его прозвучала как бы тень насмешливой улыбки.

Рагнфрид снова заплакала.

– Тогда я не думала о том, что обманываю тебя. Мне казалось, что я сама была так обманута и так обижена! Никто не щадил меня. Ко мне явились с тобою, – я ведь видела тебя всего три раза до свадьбы, – мне казалось, что ты совсем еще мальчик, белый и румяный, такой молоденький и по-детски простой…

– Я и был таким, – сказал Лавранс, и голос его на этот раз зазвучал увереннее… – И потому мне хотелось бы думать, что ты как женщина должна была бы больше бояться… обмануть… обмануть юношу, который был так молод, что ничего еще не понимал.

– После я и сама это поняла, – рыдая, сказала Рагнфрид, – когда узнала тебя. Очень скоро наступило время, когда я согласилась бы двадцать раз отдать свою душу, только бы не чувствовать своей вины перед тобой!

Лавранс сидел молча и неподвижно; жена опять сказала:

– Ты ни о чем не спрашиваешь?

– К чему? Это был тот… Это с его гробом мы встретились на Фегинсбрекке, когда носили Ульвхильд в Нидарос?..

– Да, – сказала Рагнфрид. – Нам пришлось сойти с дороги прямо на луг. Я видела, как его тело проносили мимо на носилках, окруженных священниками, монахами и вооруженными слугами. Я слышала, что он умер хорошей смертью, примирившись с Богом. Я молилась, пока мы стояли с носилками, на которых лежала Ульвхильд, чтобы мои грехи и моя скорбь были положены к его ногам в день Страшного суда!..

– Да, конечно, об этом ты и молилась! – сказал Лавранс, и та же тень насмешки снова зазвучала в его голосе.

– Ты не все еще знаешь, – сказала Рагнфрид в холодном отчаянии. – Помнишь, он пришел к нам в Скуг в первую зиму после нашего брака?..

– Да, – ответил муж.

– Когда Бьёргюльф боролся со смертью… О, в тот раз никто не щадил меня! Он был пьян, когда поступил так со мною… А потом сказал, что никогда не любил меня и не хочет брать меня в жены, он просил меня забыть все… Отец мой не знал об этом, он не обманывал тебя, никогда не думай этого! Но Тронд… В то время мы были с ним большими друзьями, и я пожаловалась ему. Он хотел угрозами заставить этого человека жениться на мне… Но он был только мальчиком, и его отколотили… Потом он посоветовал мне молчать об этом и выходить за тебя…

Она посидела немного молча.

– Когда он приехал в Скуг… Прошел уже целый год; я не задумывалась особенно над этим. Но он приехал туда, сказал, что раскаивается, что теперь он хотел бы взять меня в жены, если бы я не была замужем… что он любит меня. Так он говорил! Один Бог знает, говорил ли он правду. Когда он уехал, я не смела броситься в фьорд, не смела из боязни греха… и ради ребенка, которого ждала… И потом… И потом я начала уже так любить тебя! – Она вскрикнула, словно от невыносимой муки.

Муж быстро повернул к ней голову.

– Когда родился Бьёргюльф – о, мне казалось, что я люблю его больше собственной жизни! Когда он лежал, борясь со смертью, я думала: угаснет он – умру тогда и я! Но я не молила Бога пощадить жизнь мальчика…

Лавранс очень долго сидел молча, прежде чем спросил мертвым и тяжелым голосом:

– Оттого, что я не был его отцом?

– Я не знала, был ли ты его отцом! – сказала Рагнфрид, вся похолодев.

Долго сидели они молча, в мертвой тишине. Вдруг муж спросил пылко:

– Во имя Бога, Рагнфрид, зачем ты рассказываешь мне все это теперь?

– Ах, не знаю! – Она заломила руки так, что пальцы захрустели в суставах. – Чтобы ты мог отомстить мне! Прогони меня из своего дома!..

– Неужели ты думаешь, это мне поможет? – Его голос дрожал от презрительной насмешки. – А потом, у нас есть дочери, – тихо сказал он, – Кристин… и малютка.

Рагнфрид некоторое время сидела молча.

– Я помню, как ты осуждал Эрленда, сына Никулауса, – тихо сказала она. – Какой же приговор ты произнесешь тогда надо мной?..

По телу Лавранса медленно пробежала холодная дрожь, и это вывело его немного из неподвижности.

– Ты жила… Мы прожили с тобой почти двадцать семь лет! Это не то, что судить о чужом человеке! Я понимаю, что тебе за все эти годы было хуже худого.

Услышав эти слова, Рагнфрид, рыдая, упала на сено. Она осмелилась протянуть руку и коснуться его руки. Лавранс не пошевелился и сидел тихо, как мертвый. Тогда Рагнфрид стала плакать все громче и громче, – муж продолжал сидеть все так же неподвижно, глядя на слабый сероватый свет, брезжущий вокруг двери. Наконец Рагнфрид смолкла и лежала тихо, как будто выплакав все свои слезы. Тогда Лавранс быстро погладил ее по плечу и руке. И Рагнфрид принялась опять плакать.

– Помнишь ли ты, – сказала она сквозь слезы, – того человека, который приходил к нам однажды, когда мы жили в Скуге. Того, который знал старинные песни? Помнишь ли одну из них – о мертвеце, который вернулся на землю из мира мучений и поведал сыну своему о том, что он там видел? Как слышался скрежет из глубины преисподней – это неверные жены мололи своим мужьям землю вместо хлеба! Окровавлены были те камни, которые они ворочали, окровавленные сердца висели из их грудей!..

Лавранс ничего не сказал.

– Все эти годы я думала об этих словах, – сказала Рагнфрид. – Мое сердце исходило кровью каждый божий день, потому что мне каждый день казалось, что я перемалываю для тебя землю вместо хлеба!..

Лавранс сам не знал, почему он ответил на это так, как он ответил. Он чувствовал, что грудь его стала пустой и впалой, как у человека, которому вырезали на спине «кровавого орла».[69]69
  «Кровавый орел» – казнь, которая применялась во времена викингов. Осужденному вырезали ребра со спины и вырывали через рану легкие и сердце. Иногда приговоренные к казни сами просили вырезать им «орла», чтобы доказать свое мужество и презрение к смерти.


[Закрыть]

Но он тяжело и устало опустил руку на голову жены и проговорил:

– Земля ведь должна перемалываться, моя Рагнфрид, чтобы на ней мог вырасти хлеб.

Когда Рагнфрид хотела поцеловать его руку, он быстро отдернул ее. Потом взглянул на жену, взял ее руку, положил к себе на колени и приник к ней своим холодным, застывшим лицом. И так сидели они, не шевелясь и не разговаривая больше…

Книга вторая
Хозяйка

Часть первая
Плод греха

Вечером накануне дня Святого Симона парусная ладья Борда, сына Петера, причалила к песчаной отмели у Биргси. Сам аббат Улав из Нидархолмского монастыря[70]70
  Нидархолмский монастырь был расположен на островке у г. Нидароса.


[Закрыть] выехал верхом на берег встретить своего родича Эрленда, сына Никулауса, и поздравить с приездом его молодую жену. Аббат пригласил новобрачных быть его гостями и переночевать в Вигге.

Эрленд провел по мосткам смертельно бледную молодую женщину – Кристин чувствовала себя отвратительно. Аббат шутливо заговорил о тяготах морского перехода; Эрленд рассмеялся и сказал, что его жене, верно, хочется поскорее лечь в постель, крепко приделанную к стене горницы. Кристин изо всех сил старалась улыбаться, а про себя думала, что по доброй воле никогда в жизни не взойдет на корабль. Ее начинало тошнить, едва Эрленд приближался к ней, – так пахло от него кораблем и морем; волосы у него совершенно слиплись от соленой воды и висели космами. Он был просто пьян от радости, пока они плыли на корабле. А господин Борд смеялся: там у них, в Мёре, где он вырос, мальчишки не вылезают из лодок, плавают под парусами и гребут с раннего утра и до поздней ночи. Правда, и Эрленд и господин Борд немного жалели Кристин, но, ей казалось, недостаточно – так ей было худо. Они все твердили, что морская болезнь прекратится, как только привыкнешь к плаванию на корабле. Но ей было одинаково скверно все время.

Даже на следующее утро, когда она ехала верхом через поселки, ей казалось, что она все еще плывет по морю. Дорога шла то вниз, то вверх по большим, крутым глинистым холмам, и если Кристин пробовала глядеть, не отводя взора, на какую-нибудь точку впереди, среди дальних лесистых гор, то будто вся местность кругом уходила из-под ног, вздымалась волнами и обрушивалась на светлое, голубоватое зимнее утреннее небо.

Целая толпа друзей и соседей Эрленда явилась с утра в Вигг проводить новобрачных до дому, так что ехали они в сопровождении огромной свиты. Земля звенела под копытами – она была тверда, как железо, от заморозков. От людей и лошадей шел пар; иней оседал на телах животных, на волосах и меховой одежде мужчин. Эрленд казался таким же седым, как и аббат, лицо его разгорелось от утреннего питья и жгучего ветра. На нем была брачная одежда, и он выглядел таким юным, таким радостным, что весь светился; в его красивом, мягком голосе слышались веселость и озорство, когда он, смеясь, перекликался с гостями.

Сердце у Кристин начало как-то странно трепетать – от грусти, от нежности, от страха. Она не совсем оправилась после морского перехода, а тут еще эта болезненная изжога, которая появлялась теперь, стоило ей только съесть или выпить что-нибудь, хотя бы самую малость; ей было ужасно холодно, а душу жгла глухая злоба на Эрленда за то, что он так беспечен… И все же теперь, когда она увидела, с какой доверчивой гордостью, с каким сияющим ликованием везет он ее к себе домой как супругу, в глубине ее души зашевелилось горькое раскаяние; грудь заныла от сострадания к нему. И она пожалела, что послушалась тогда совета, подсказанного ее своеволием, и не дала понять Эрленду, когда он был у них дома минувшим летом, что совсем не годится справлять их свадьбу с излишним шумом. Но тогда ей хотелось, чтобы он сам понял – без унижений им не уйти от деяний своих…

Да и, кроме того, она побоялась отца. И думала, что потом, когда их брак будет запит свадебным пивом, они уедут так далеко и ей не скоро придется увидеть опять свою родную долину… А тогда уже прекратятся навсегда всякие толки о ней…

Теперь она увидела, что все обернулось гораздо хуже… Правда, Эрленд говорил, что хочет устроить в Хюсабю большой пир по случаю возвращения домой, но она и в мыслях не имела, что тут будет как бы второе свадебное пиршество. А ведь здешние гости – это люди, среди которых им с Эрлендом жить, их уважение и дружбу им нужно приобрести. У этих людей перед глазами все эти годы проходили сумасбродства и несчастья Эрленда. И ныне он сам поверил, что поднялся в их мнении, что займет теперь место между равными себе, на которое имеет право и по рождению и по состоянию. А вот теперь он станет посмешищем во всей округе, когда выяснится, что он согрешил со своей собственной нареченной невестой…

Аббат наклонился с седла к Кристин:

– Что вы такая грустная, Кристин, дочь Лавранса? Все еще не оправились от морской болезни? Или, быть может, тоскуете по матушке?

– Да, господин, – сказала тихо Кристин, – я задумалась о матери.

* * *

Так добрались они до Скэуна.[71]71
  Скэ́ун – окру́га в области Трёнделаг, или Трондхейм, около г. Нидарос (ныне Тронхейм); здесь находилось имение Эрленда – Хюсабю.


[Закрыть] Ехали высоко по лесистому горному склону. Под ними в глубине долины стоял лиственный лес, белый и косматый от инея; все сверкало на солнце, и далеко внизу чуть поблескивало синее озерко. Потом выехали из елового бора. Эрленд протянул руку:

– Видишь, вот и Хюсабю, Кристин! Дай тебе Боже провести там много радостных дней, жена моя! – произнес он взволнованным голосом.

Перед ними простирались обширные, белые от инея пашни. Усадьба стояла, словно на широкой полке, прямо посредине склона холма. Ближе всего была маленькая церковка из светлого камня, а прямо на юг от нее – дома. Их было много, и они были большие; дым клубами поднимался из отдушин. Зазвонили колокола, и народ потоком хлынул из усадьбы навстречу с громкими приветственными криками. Молодежь среди поезжан стала бить оружием по оружию – с шумом, с гамом, с радостными криками двигался свадебный поезд к усадьбе новобрачного.

* * *

Остановились перед церковью; Эрленд снял с лошади молодую и повел ее за руку к входу в церковь, где стояла вышедшая к ним навстречу целая толпа священников и служителей. В церкви был пронизывающий холод, дневной свет просачивался через маленькие полукруглые окна, рассеивая бледное сияние свечей на хорах.

Кристин почувствовала себя потерянной и испуганной, когда Эрленд выпустил ее руку и перешел на мужскую сторону, тогда как она вошла в толпу чужих, празднично одетых женщин. Служба была истовой. Но Кристин казалось, что ее молитвы неслись, как дуновение, обратно к ней, когда она делала попытку облегчить свое сердце и вознести его горе́. Она подумала: быть может, это недобрый знак, что сегодня Симонов день – день святого покровителя того человека, с которым она поступила нехорошо.

Из церкви все направились процессией к усадьбе: впереди – священники, потом Кристин с Эрлендом рука об руку и, наконец, гости пара за парой. Кристин не могла настолько собраться с духом, чтобы как следует разглядеть усадьбу. Двор был длинный и узкий; дома расположены в два ряда по южной и по северной стороне. Они были большие и тесно примыкали один к другому, но по виду казались ветхими и запущенными.

Шествие остановилось у двери жилого дома, и священники окропили ее святой водой. Затем Эрленд повел Кристин через темные сенцы. Справа от нее распахнулась дверь, и хлынул поток ослепительного света. Кристин нагнулась, проходя под притолокой, и очутилась вместе с Эрлендом в его горнице.

Такого огромного покоя Кристин еще никогда не видела ни в чьем жилом доме. Посредине пола был устроен очаг, такой длинный, что огонь был зажжен по обоим концам его; покой был такой ширины, что поперечные балки подпирались резными столбами, – Кристин показалось, что это скорее церковь или королевские палаты, чем горница в усадьбе. У восточной короткой стены, где посредине шедшей вдоль нее скамьи было почетное место, по бокам были вделаны между столбов закрытые со всех сторон кровати.

В горнице горело множество свечей – на столах, гнувшихся под тяжестью дорогих кубков и блюд, в канделябрах, приделанных к стенам. По стародавнему обычаю, между растянутыми по стенам коврами висели щиты и оружие. За почетным местом стена была обтянута бархатом, и какой-то человек навешивал там теперь отделанный золотой насечкой меч Эрленда и его белый щит с красным вздыбленным львом.

Слуги и служанки приняли от гостей их верхнюю одежду. Эрленд взял свою супругу за руку и подвел к очагу; гости расположились сзади них полукругом. Какая-то толстая женщина с добродушным лицом выступила вперед и оправила на голове Кристин слегка смявшуюся полотняную повязку. Отступая назад на свое место, она кивнула молодым и улыбнулась. Эрленд с улыбкой кивнул ей в ответ и взглянул на жену. В этот миг он был так красив лицом! И опять Кристин почувствовала, что сердце у нее упало, – ей стало ужасно жалко Эрленда. Она знала, о чем он сейчас думает, глядя, как она стоит здесь, в его горнице, в длинной белоснежной полотняной повязке, спускающейся на алое подвенечное платье. Сегодня утром Кристин пришлось туго обмотать себе живот под платьем длинным тканым поясом, чтобы оно сидело на ней красиво, и натереть щеки румянами, которые подарила ей фру Осхильд. И тогда, приводя себя в порядок, Кристин подумала гневно и горестно, что Эрленд не очень-то часто посматривает на нее теперь, когда она всецело принадлежит ему, раз он до сих пор ничего не понимает! Теперь она горько раскаивалась в том, что ни о чем ему не рассказала.

Пока новобрачные стояли так, рука об руку, священники обходили кругом всю горницу, благословляя дом, и очаг, и постель, и стол.

Затем служанка подала Эрленду ключи от хозяйства. Эрленд прицепил тяжелую связку к поясу Кристин, – и было видно при этом, что ему больше всего хотелось бы тут же поцеловать жену. Какой-то мужчина поднес большой рог, оправленный в золотые кольца, – Эрленд поднес его к губам и выпил за здоровье Кристин.

– Добро пожаловать в дом свой, хозяйка!

А гости стали кричать и смеяться, пока она пила вместе с мужем своим, выплеснув затем остатки вина на огонь очага.

Тут игрецы заиграли, и Эрленд, сын Никулауса, провел свою супругу на почетное место, а свадебные гости сели за столы.

* * *

На третий день гости начали разъезжаться, на пятый день к вечернему часу уехали и последние. И вот Кристин осталась одна со своим мужем в Хюсабю.

Первым делом она велела слугам вынуть все из кровати, вымыть ее и стены кругом щелоком, а солому выкинуть и сжечь. Затем велела положить в кровать свежей соломы и застелила ее постельным бельем из того, что она привезла с собой. Уже был поздний вечер, когда эта работа закончилась. Кристин приказала сделать то же самое со всеми кроватями в усадьбе и пропарить в бане все меховые покрывала, – служанки должны были заняться этим сразу же с утра со всем усердием, чтобы справиться с работой до наступления праздника. Эрленд качал головой и смеялся: вот так жена! Но ему было довольно стыдно.

Кристин почти не спала первую ночь, хотя священники и благословили ее постель. Подушки были в шелковых наволочках, кровать застлана полотняной простыней, прекраснейшими покрывалами и мехами, но снизу лежала грязная и сгнившая солома; в великолепной черной медвежьей шкуре, лежавшей сверху, были вши.

Много чего увидела Кристин уже за эти дни. Под дорогими коврами, покрывавшими стены, бревна сруба были не отмыты от копоти и грязи. Огромное количество кушаний подавалось на пиру, но многое было испорчено и скверно приготовлено. Чтоб развести огонь в очаге, приходилось брать сырые дрова, которые ни за что не хотели загораться и наполняли горницу дымом.

Запущенность в хозяйстве Кристин видела повсюду, совершая на второй день обход вместе с Эрлендом и осматривая усадьбу. Когда прием гостей закончится, все клети и сараи опустеют; закрома с мукой уже почти подчищены. И не могла она понять, каким образом предполагает Эрленд прокормить всех лошадей и такое множество рогатого скота теми запасами сена и соломы, которые у него были, а лиственного корма не хватит, пожалуй, и на мелкий рогатый скот.

Но зато нашелся чердак, наполовину полный льном, никак не использованным, – тут, должно быть, сложили большую часть урожая многих лет. И потом еще сарай, набитый старой-престарой немытой и вонючей шерстью, частью в мешках, а частью просто наваленной как попало. Когда Кристин взяла горсть, из нее дождем посыпались маленькие коричневые яички: в шерсти завелись моль и черви.

Скотина была в жалком состоянии, заморенная, опаршивевшая и в струпьях, – никогда еще Кристин не приходилось видеть столько одряхлевших животных сразу в одном месте. Только кони были красивы и хорошо содержались. Но ни одного из них нельзя было и сравнить с Гюльдсвейном или с Рингдроттом – тем жеребцом, который был у ее отца теперь. Слёнгванбэуге, подаренный ей отцом и приведенный Кристин сюда, был самым красивым конем из всех, что стояли на конюшне в Хюсабю. Подойдя к нему, Кристин невольно обняла его за шею и прижалась лицом к конской морде. А эти здешние вельможи разглядывали коня и расхваливали его крепкие сильные ноги, выпуклую грудь, высокую шею, маленькую голову и широкий круп. Старик из Гимсара чертыхался и божился, что это был сущий грех – холостить такую лошадь, – какой из него вышел бы боевой конь! Тут Кристин немного похвасталась отцом его, Рингдроттом. Тот был гораздо больше и сильнее, ни один жеребец не мог перегнать его. Ведь отец Кристин выпускал его против самых знаменитых коней со всех округ, вплоть до самого Согна. Удивительные имена дал Лавранс этим коням – Рингдротт и Слёнгванбэуге,[72]72
  Ри́нгдротт – Король колец, Слёнгванбэуге – Испещренный кольцами.


[Закрыть] потому что они были золотистой масти, как светлое золото, и словно помечены красновато-золотистыми кольцами. Мать Рингдротта как-то летом убежала из конюшни в горы; все думали, что ее задрал медведь, но она вернулась домой в усадьбу поздней осенью. И жеребенок, которого кобыла принесла год спустя, конечно, был зачат не от жеребца, что принадлежал людям по эту сторону горного порога.[73]73
  «По эту сторону горного порога» (дословно – «по эту сторону камня») жили люди, а по ту сторону горного порога, то есть внутри гор, по норвежскому поверью, жили могущественные великаны – йотуны, или тролли.


[Закрыть] Поэтому жеребенка окурили серой и хлебом, а кобылу Лавранс подарил церкви для пущей безопасности. Но жеребенок так выправился, что теперь Лавранс готов скорее лишиться половины своего имущества, чем Рингдротта.