Текст книги "Дзержинский. Любовь и революция"

Дзержинский всегда подчеркивал, что для него существует только два авторитета: Роза Люксембург (портрет которой висел у него в кабинете на Лубянке) и Владимир Ленин. Троцкий это подтверждает: «Многие годы он шел за Розой Люксембург, сотрудничая с ней не только в борьбе с польским патриотизмом, но и с большевизмом. В 1917-м он присоединился к большевикам. Ленин, довольный, мне сказал: – Нет и следа от прежних распрей»²⁴⁴.

В личной жизни Феликса, как и в жизни партийной, произошли также серьезные расколы. В этот период любовь и политика объединились между собой с такой силой, какой Дзержинский не знал раньше, и уже никогда не узнает позже.

XII. Счастье ты мое, жизнь ты моя. Михалина, Сабина, Софья

На сохранившихся фотографиях Феликса, сделанных после его тюремных перипетий, трудно увидеть ослепительную мужскую красоту. Но эта красота была, по крайней мере, до последнего ареста в 1912 году, и женщины не могли ее не заметить. А кроме красоты было еще что-то. «Из всех нас по своей психической организации Д. был личностью наиболее чувственной, деликатной, мягкой и меланхоличной, (…) всегда деликатный в отношении женщин»²⁴⁵ – писал некий а.н. в «Варшавской утренней газете» после смерти шефа ВЧК.

Исторический 1905 год ознаменовался для Дзержинского не только революцией – он показал ему, что может сделать с революционером бурная игра гормонов. Когда «социал-демократический Аполлон» начнет брать верх над товарищем «Юзефом», борьба за свою душу и сердце революционера принудит его к принятию радикальных решений по типу страданий юного Вертера. Он придет в состояние ослепления, которое создаст угрозу самому фундаменту его политического мировоззрения, и это заставит его сделать выбор, после которого всегда остается пепелище – на этой или на той стороне. В случае Феликса это будет рассказ о треугольнике, даже двух, если не трех треугольниках.

Сабина Фейнштейн, старше его на два года, была варшавянкой из ассимилированной еврейской семьи. Ее отец Людвик преуспевал в торговле, имея магазин дамского белья в Варшаве. Как предполагает его внук Стефан Ледер в семейной саге Красная нить, на судьбу Фейнштейнов трагическим образом повлиял… корсет. Людвик заказал в Вене крупную партию этого товара в тот момент, когда движение за эмансипацию стало менять образ мышления европейских женщин, которые решили больше не истязать себя этим страшным продуктом портняжного искусства, и Людвик, который инвестировал в корсеты большую часть состояния, обанкротился. Пришлось сменить квартиру на меньшую, к тому же не в таком престижном районе, что существенно снизило социальный статус семьи. Многие годы после этого близкие, якобы, упрекали его в этой неудачной торговой сделке.

Но правда могла выглядеть и иначе. Движение за эмансипацию оказывало тогда еще очень небольшое влияние на женщин. Отказ от ношения корсета означал всеобщее возмущение и позор в обществе. Только некоторые из женщин, так называемые нигилистки, могли себе это позволить. До первой мировой войны корсет занимал такие прочные позиции, что в случае Людвика дело было, по-видимому, в чем-то другом: он мог просто не уловить тенденцию. Возможно, заказанная партия по покрою была выполнена в викторианском стиле, чего ни одна уважающая себя варшавская дама уже не могла себе позволить (в моду вошла линейка sans ventre). Во всяком случае разорение семьи привело к тому, что дети Людвика, испытав бедность, стали склоняться к левым взглядам. От корсета к социализму – так в шутку можно было бы определить судьбу рода Фейнштейнов.

Жена Людвика Роза, прекрасно образованная, глубоко почитала немецкий язык и немецкую культуру и в этом духе воспитывала своих пятерых детей, что оказало сильное влияние на их последующие тесные контакты с кругами германских левых. Дочери Сабина и Михалина были ученицами известной варшавской женской гимназии пани Смоликовской (впоследствии пани Хевелке), которую Болеслав Прус предположительно изобразил в Эмансипантках как пансион пани Латтер. Таким образом, семья Фейнштейнов, образованная и ассимилированная, представляет собой пример социальной среды, которая в то время стала общественным авангардом. Это позволяло завязывать интересные знакомства – отсюда визиты в их дом представителей варшавских артистических кругов, а учитывая политические интересы – также представителей социал-демократической элиты во главе с Розой Люксембург, Леоном Йогихес-Тышкой, Юлианом Мархлевским и Феликсом Дзержинским.

Младшая из сестер, Михалина, сокращенно Мича, уже в 1901 году вступает в СДКПиЛ. Несмотря на туберкулез, она ведет активную деятельность на территории Варшавы. В 1905 году, убегая от жандармов через окно, она ломает ногу – хромота остается до конца жизни – и попадает на год в тюрьму.

Старшая, Сабина, сокращенно Инка, хоть и разделяет политические взгляды сестры, но в партию не вступает. После смерти отца она вынуждена пойти работать, чтобы содержать мать и самого младшего брата²⁴⁶.

Самое первое сохранившееся письмо Сабине – а может вообще первое – Феликс пишет «Ночью 24.3.1905 г». В письме очень много тире, характерных для младопольской прозы.

Я невменяем и боюсь писать. Но должен – как должен был купить эту ветку сирени – я должен что-то сказать – сам не могу – не могу выразить в словах того – чувствую, что должен совершить безумие, что должен продолжать любить и говорить об этом. Сдерживаемое – оно взрывается сразу – срывает все преграды и несется как разбушевавшийся поток. Оно принимает мистические формы – мои уста все шепчут: лети, моя освобожденная душа, в голубизну неба – люби и разорвись мое сердце – и унесись в таинственный край – куда-то туда далеко, где бы я видел только Вас и белую сирень – и чудесные цветы, и лазурные небеса, где трогательная, тихая музыка, тихая, как летними вечерами в деревне – неуловимая для уха – наигрывала бы песнь жизни.

Принимая во внимание тот факт, что вокруг бушует революция, такой внезапный наплыв чувств может удивить – тем более, что ни одной женщине он не писал такие пламенные письма, даже Маргарите. Неужели это та единственная?

Сегодня кто-то мне сказал: не живешь – болеешь – горишь горячкой тела – сгоришь… Я сжигаю свое вожделение, страсть свою сжигаю, потому что если бы не сжигал – не сжег ее – погубила бы она меня – убила.

Я должен жечь и должен сжечь – нет для нее выхода. Есть выход – но либо отвратительный – мерзкий своей фальшивостью, своей ложью – и он либо убил бы само чувство – либо – если выбрать второй выход, был бы сегодня невозможным для осуществления. Я говорю сейчас о фарсе. Да, это было бы «фарсом» – и даже хуже. Но теперь – невозможно, никак невозможно. Но я люблю – сильно, безгранично люблю. Я должен сжечь вожделение и страсть – остальное обратить в другую сторону. Душа моя спасает сама себя и находит выход в этих взрывах и мистических настроениях, в этих сентиментальных чувствах, словно к любимому, самому дорогому ребенку – к Тебе²⁴⁷.

Неизвестно, как реагировала на эти строки Сабина, ее ответы не сохранились, но, наверное, нетрудно догадаться, что для тридцатилетней женщины такой поток признаний должен был быть огромным эмоциональным шоком. Потому что, с одной стороны, старая дева (мы говорим о начале XX века) оказывается объектом воздыханий уже известного революционера, который вызывает большой интерес у дам, но с другой стороны, любовник заявляет, что он должен сжечь вожделение и страсть, а остальное обратить в другую сторону. Ха, их союз он даже смеет называть «фарсом». Ведь фраза «выбрать второй выход было бы сегодня невозможным для осуществления» – это не что иное, как намек на то, чтобы Сабина не рассчитывала на замужество. Тем самым письмо становится «взрывом и мистическим настроением», которое должно спасти несчастную душу Феликса от… Вот именно, от чего? По-видимому от самой пани Фейнштейн.

Но душа независима, она мечется между чувством и политикой, поэтому в записи от 17 ноября 1905 года Феликс сам себя спрашивает: «Неужели я должен бросить революцию?», и признается: «… я уже становлюсь небрежным в работе и думаю о дорогой мне женщине». В следующей записи: «Я хотел разорвать, разбить, вырвать из души – и сразу встал страшный вопрос: а зачем жить? Революция, гармония природы – для меня это были пустые, бессмысленные звуки»²⁴⁸. Он анализирует также личностные качества: «Сабина и Владек – это типы с сильной душой. (…) Мича же с этой точки зрения совсем другая – больше похожа на меня. Я не самостоятельный – очень легко поддаюсь влиянию, вследствие чего я такой ужасно переменчивый». Такие размышления находят на него в бессонные ночи, и он решает взять себя в руки. «Я хочу порвать со всей личной жизнью – даже отношения с моими друзьями, – пишет он. – Конечно, дам ей – если она на это согласится – прочитать эти мои сумасшедшие записи. Это будет лучшим способом сжечь мосты».

В Домброве Гурничей, где он пытается организовать забастовку на металлургическом заводе Гута Банкова, он пишет в одну из субботних ночей: «Куда улетела эта мягкая улыбка, (…) куда исчезло сладкое выражение глаз, вызванное чувством любви. И внезапно остался хаос – действительность, революция опять оказались выше моих сил». А в Варшаве: «И здесь думаю о том, что сегодня ее увижу. На важном собрании об этом думаю. Скандал. Я сошел с ума». И: «Не могу уже думать… 10 с половиной часов уже заседаем… Не увижу ее сегодня. А ведь люблю – так люблю… Скандал»²⁴⁹. Эти записи он делает на Всепольской конференции СДКПиЛ, где он призывал к вооруженному восстанию в армии!

И так весь следующий 1906 год. В этом году он принимает участие в IV съезде РСДРП в Стокгольме и в V съезде СДКПиЛ в Закопане, с июля является членом ЦК РСДРП, работает в Петербурге, едет на встречу партийных деятелей в финский Куоккали, потом в Таммерфорс (ныне Тампере) на II конференцию РСДРП, пока 26 декабря его не арестовывают. И все время: “безгранично люблю”. В 1907 году его выпускают из тюрьмы Павяк под залог, он работает в Лодзи, Ченстохове, в Домбровском бассейне, присутствует на III и IV конференции РСДРП в Финляндии, секретарствует в Главном правлении СДКПиЛ. В этот период он пишет: “… если моя любовь принята и нужна – каким же я могу быть гордым и счастливым!” И он счастлив – вплоть до октября 1909 года, когда последовал удар.

Совершенно больная Михалина Фейнштейн, которая после освобождения из тюрьмы уехала в Краков, а затем в Вену, 14 октября 1909 года совершает в Берлине самоубийство, приняв цианистый калий. Она оставляет два письма: родителям и Сабине. “Не мучайся. Живи спокойно, – пишет она сестре, – потому что я не хочу, чтобы мысль обо мне отравляла (…). Это моя просьба, большая просьба. Сделай Ю. счастливым, будь счастливой сама. Прощай, целую, дорогая, дорогая”.

Кто этот Ю.? “Юзеф”, партийный товарищ и мужчина, которого Михалина, женщина с меньшей привлекательностью и более слабой личностью, чем Сабина – любила без взаимности, видя к тому же его очарование сестрой. Сабина знала об этом, Феликс тоже. Он писал ей: “Ты хотела, чтобы я взял Мичу в жены – но она для меня только добрая, мягкая женщина – как ребенок. Ты мучилась, что всех у нее забираешь – наверное, такая уж ты есть – твоя красота пленит любого”.

Смерть Мичи вызывает большой шум и становится потрясением для польских и немецких социал-демократов. 26 февраля Сабина записывает:

Мича отравилась. Как когда-то Бенио цианистым калием, который неизвестно где достала. У нее был ключ от квартиры одного из товарищей, где она приводила в порядок привезенный из Польши партийный архив. Она не вернулась домой – жила у Владка. Перепуганный товарищ потихоньку спустился по лестнице, чтобы не разбудить хозяйку немку, которая не очень дружелюбно относилась к поляку. Он поехал к Владку – взяли такси – и будто бы тяжело больную – в темноте ночи, велев ехать медленно, чтобы не разбудить якобы спящую, привезли ее домой. (…) Много было проблем.

Проблем было действительно много, потому что подозрительная смерть могла заинтересовать полицию, а все были на нелегальном положении, имея фальшивые документы. Брат был в отчаянии, ему пришлось симулировать внезапную болезнь сестры и официально оформить ее смерть, после чего, уже на похоронной машине, ее тело перевезли на берлинское кладбище Вайсенкирхе. «Ранним утром мы с Юзеком [дядей] поехали на кладбище, – пишет Сабина. – Тышки не было – слишком много приехало товарищей – это было небезопасно. Рядом с могилой стояла Роза. Она обняла меня и сердечно прижала к себе, при этом повторив просьбу, чтобы я поехала к ней».

Конвергенция любви, смерти и революции коснулась более широкого круга лиц. Ведь Владек уже давно должен был понять, насколько глубоко его сестры вовлечены в союз с товарищем по партии. После смерти Мичи он с ума сходил от горя. Как оказалось, и Ханецкий, скрытно влюбленный в Сабину, воспринимал все происходящее значительно ближе к сердцу, чем казалось. Сабина пишет:

[Куба] посчитал, что наступил самый подходящий момент, чтобы сказать мне, что сейчас, когда Мича из-за меня покончила с собой, я должна немедленно прекратить флирт с Юзефом. Здесь накопилось так много разных обстоятельств, что самым простым решением будет, если я выйду за него [Кубу] замуж. Я была вне себя от возмущения, но не ответила ни слова.

И добавляет комментарий: «Юзек его возненавидит, если я ему об этом расскажу»²⁵⁰.

Феликс, которого в это время по этапу везли на вечное поселение в Сибирь, ни о чем не знает. И только в декабре, когда после третьего побега он добирается в Варшаву, до него доходит известие о смерти Мичи. Сабина так описывает их встречу:

Через несколько дней появился Юзек. Мы присели на минутку в гостиной квартиры на улице Монюшко – он протянул ко мне истосковавшиеся руки – опустился на колени у моих ног – но не посмел обнять их. Я не могла дать ему свои губы – передо мной стояло видение Мичи (…). Я дала ему прощальное письмо Мичи и попросила, чтобы он принес на ее могилу белую розу. Белый цветок, а не кисть пахнущей белой сирени – она знала, что эти весенние цветы он часто приносил мне, прикладывал к губам, а потом без слов клал мне на колени. «Пойдем к ней вместе», сказал Юзек, «ты не сделала ей ничего плохого – ведь она пишет, что ее желание – это наше счастье…».

Но я не могла, я чувствовала себя такой виноватой.

Феликс – Сабине: «Я должен слышать, чувствовать, видеть все – и о моей любви, и о смерти М. (…) Меня не мучают угрызения совести по поводу смерти М. – только больно, как после страшного удара. А любовь моя так же велика – так же…». А 27 декабря он пишет: «Не надо жалеть, что я прочитал письмо М. Еще не читая, я знал его суть. Я знал, как она мучилась, как любила».

Сабина: «Почему Мича не ждала возвращения Юзека с каторги – все знали, что он в пути – все было подготовлено. Значит, она явно не хотела его видеть – вновь моя вина, моя большая вина. Многие товарищи знали, как все складывалось на самом деле – душа плакала – сердце терзалось от отчаяния. Я спрашиваю себя, как жить – как жить?».

Оба едут в Берлин, поселяются у Владка. Сочельник они встречают у Мархлевских и несколько раз навещают могилу Мичи. В эти несколько берлинских дней разыгрывается их драма – влюбленного мужчины, который пришел в себя после смерти несостоявшейся свояченицы, и влюбленной, абсолютно потерянной женщины, которой угрызения совести не позволяют продолжать их союз. «Он хотел, чтобы мы вместе поехали в Швейцарию – мне не хватило смелости. «В таком случае – сказал он – я еду в Италию»». Она поехала в Цюрих, он – на Капри, где познакомился с Максимом Горьким.

Он пишет Сабине. «Ты заполняешь всю мою душу, все ее уголки, жажда твоей любви стало всем в моем сердце». Неоднократно он предлагает ей замужество: «Я хочу, чтобы ты была мне женой перед всем миром»²⁵¹. Да, теперь он обязательно хочет свадьбы. Но она все еще не может избавиться от видений сестры. Вернувшись из Берлина, Феликс, полный отчаяния, обращается к членам Главного правления партии: я обязательно хочу попасть в Петербург, как можно ближе к политике и как можно дальше от личных проблем. В феврале он пишет Тышке, чтобы партия всерьез подумала о его предложении. О том же он просит и брата Сабины, аргументируя тем, что «находясь в Питере, я буду подробно информировать Главное правление о ситуации в думской фракции, ЦК и организациях, им же (т. е. большевикам) я буду давать информацию о СДКПиЛ и ее организациях»²⁵². Но судьба и партия распорядились иначе – его направляют в Краков, потому что самое важное в данный момент – это спасти социал-демократию от раскола. В Кракове происходит поворот в его личной жизни.

«Я все больше умолкал – порвал со всеми – ничто и ни с кем меня не связывало. Я был безразличен ко всему, и при этом такой безвольный, что любой мог мне подсказать действие и мысль. Так я жил в работе и так шел по личной жизни»²⁵³ – пишет он Сабине в ноябре 1910 года. До конца марта он ждал ее в Кракове, но не дождался. Ну, и появился кто-то другой.

Софья Мушкат. Варшавянка, 1882 года рождения, из ассимилированной еврейской семьи. Дочь счетовода и корреспондента[15]15
  Корреспондент – служащий торгово-промышленного предприятия, ведущий его коммерческую переписку (Прим. перев.)


[Закрыть] торговых и промышленных предприятий, потерявшая мать в семилетием возрасте. Отец женился во второй раз на дочери известного профессора филологии, переводчика Илиады Августина Шмурлы. По окончании гимназии в 1900 году она два года училась в консерватории, благодаря чему она впоследствии могла жить, давая уроки музыки. Она вступила в СДКПиЛ в 1905 году, в среду социал-демократов ее ввела Ванда Краль, у которой она и познакомилась с Феликсом, «высоким, худым (…) товарищем». «Мне казалось, что он видит меня насквозь» – признается она в книге В годы великих боев. Арестованная в 1906 году, она, как и Феликс, сидела в Ратуше. Впоследствии они виделись на партийных собраниях в Варшаве. «В тот период Юзеф несколько раз приходил ко мне на Хмельную, 50, главным образом по издательским делам, я корректировала тогда «Красное Знамя» и прокламации СДК-ПиЛ»²⁵⁴ – вспоминает Софья.

В марте 1910 года Дзержинский вернулся в Краков и поселился в Лобзово, откуда был прекрасный вид на Краковский луг и на Курган Костюшко – тот самый, который три-четыре года назад запечатлел в знаменитых акварелях Станислав Выспянский из окна квартиры на Кроводерской. В мае он переехал на улицу Коллонтая, 4. Софья, высланная царским правительством за границу, приезжает в Краков, живет вместе с подругой «Кларой» в Дембниках. «Через несколько дней после приезда в Краков Юзеф навестил меня. Был веселый и оживленный. После месячного пребывания в Италии он был еще загорелым, но вокруг глаз я заметила глубокие морщины, которых раньше не было» – пишет Софья.

Феликс приступает к упорядочению краковского архива партийных изданий и финансовой документации. Софья ему в этом активно помогает. Они все ближе друг к другу. «И я, и Клара – мы обе очень любили природу и с ранней весны каждое воскресенье, взяв кое-какой провиант, мы целый день совершали пешие прогулки в окрестностях Кракова». Мы брали с собой и Юзефа, но он обычно был так занят, что отказывался: «За всю весну и лето нам это удалось всего несколько раз. А когда он отказывался, я приносила ему вечером с прогулки огромные букеты полевых и лесных цветов, которые он с радостью принимал, а так как ваз не было, то он развешивал цветы по стенам, наслаждаясь их запахом»²⁵⁵. Как и подобало жителям Кракова, не обошлось и без выездов в Татры²⁵⁶. В июне Софья и Клара проводят в Татрах две недели, а в августе Феликс берет партийный отпуск и с утра 28 августа они с Софьей едут в Закопане. Оттуда они совершают экскурсии на озеро Морске Око. Позже Софья назовет эту поездку «свадебным путешествием». Она признается: «Через несколько дней после возвращения в Краков я переехала к Юзефу».

Седьмого сентября Феликс получает письмо от Сабины, состоящее из двух предложений: «Мне сказали, что Вы женились. Жду ответа: это правда?»²⁵⁷. Свадьба в костеле состоялась 10 ноября, то есть даты не сходятся – зато сходятся факты. Скорее всего, в августе они с Софьей сыграли так называемую партийную свадьбу²⁵⁸. Официальное бракосочетание прошло в краковском костеле св. Николая на улице Коперника. В церковной книге приходского костела есть запись: Феликс, 33 года, по профессии журналист, и Софья Юлия, 27 лет, магистр музыки, дочь Зигмунта и Саломеи Станиславы из дома Либкинд, оба проживающие на улице Коллонтая. Свидетели Мечислав Бобровский и русский Сергей Багоцкий (коллега Ленина)²⁵⁹. Почему они решились на церковную свадьбу? Она, еврейка, атеистка, хотя и крещеная в варшавском костеле св. Барбары. Он, поляк, атеист, хотя и из очень верующей католической семьи. Может они сделали это ради семьи (но Феликс сообщил Альдоне о свадьбе только через год), а может наперекор Сабине? А может, чувствуя политическую угрозу, они посчитали, что формальный брак даст более крепкие основы для стабилизации семьи, особенно при решении вопроса о ребенке? Потому что Софья уже была беременна.

Феликс пишет Сабине (25 сентября, то есть после партийной свадьбы):

Я не трус. Я не хочу и не могу забыть прошлое и не стыжусь того, что сделал. Писать я не мог давно. Я знал, что Вам сразу сообщат (…). Если Вы потребуете, могу не только написать, могу приехать, могу сам рассказать, ответить на вопросы. Вы меня не любили. Были минуты, секунды, и была моя любовь. (…) Я не планировал, не раздумывал – само пришло и должно было прийти – как необходимость – моя потребность. (…) Я не оправдываюсь – я не жалею – я, когда пишу эти строки, не изменяю своей жене.

В следующем письме в ноябре: «Я не мог написать, что перестал любить, потому что если бы я это написал, то должен бы также написать, что люблю, что Вы были и есть мыслью моей, любовью моей». И дальше: «Без размышлений, без слов любви и без любви самой я женился и без слов отдался воле той, которая помогала мне в работе. (…) И я совершаю подлость только в отношении жены, когда пишу Вам мою страшную правду, когда не говорю ей ничего о себе, ничего о любви». Через четыре дня после церковной свадьбы он напишет: «Я подавлю и вырву мою любовь к Вам – может вместе с сердцем вырву(…). Моя жена мне товарищ и друг».

17 ноября: «По Вашему требованию немедленно высылаю Ваше письмо. Фотографию, которую я не сжег, как Вы хотели – тоже высылаю. Писать – не могу». 21 ноября Сабина – Феликсу: «Не верю, чтобы Вы сожгли без следа мои письма. Это было бы недостойно. Еще раз требую их вернуть (…). Прощение… Ненавижу дешевую доброту и всякие «прощения» – это для меня пустые слова без сути»²⁶⁰.

С октября Софья беременна, но так как срок небольшой, Феликс решается послать молодую жену в Варшаву с материалами для «Красного Знамени». В конце декабря ее там арестовывают и помещают в X павильоне Варшавской цитадели. С Феликсом они увидятся только через восемь лет.

Он остается в Кракове один. Продолжает переписываться с Сабиной, несмотря на обещание, что это уже конец. 18 декабря он пишет: «… я хочу понять все, что я сделал» и заявляет: «Если Вы, тем не менее, требуете от меня, чтобы я рассказал всю правду моей жене – сделаю это. Но я считаю, что это было бы с моей стороны по отношению к ней только бесцельной жестокостью». 21 декабря: «Сегодня отправляю письмо также жене – пишу ей обо всем»²⁶¹.

31 декабря Феликс получает письмо от Софьи, уже из тюрьмы:

Миленький мой, пользуюсь случаем, чтобы тебя успокоить, что я здорова и чувствую себя хорошо. Единственное мое желание – это хоть время от времени получать слова твои. Неизмеримо жаль, что твои письма мне не дошли. Не знаю, не гневаешься ли на меня, не обижаешься ли. Мои мысли все время о тебе, солнышко мое, я чувствую твое настроение и думаю, что мне все-таки лучше, чем тебе. Твоя С. Прошу, пиши²⁶².

То есть Софья еще ничего не знает.

27 января 1911 года Феликс сообщает Сабине: «Я ей написал все – всю правду – эту двойную правду – не тая ничего и ничего не скрывая. Она узнала и тогда поняла все. И после страшной борьбы – простила меня». Может Сабина рассчитывала на то, что Софья не простит, что этот брак разрушится, но произошло по-другому. Это, видимо, привело ее в бешенство, потому что 18 февраля Феликс пишет ей в таком тоне: «Письма я Вам не верну. Не могу и не хочу. Сам их сожгу. (…) Мое последнее письмо, кажется, вызвало Ваше презрение»²⁶³.

24 февраля у Сабины день рождения. В этот день она пишет письмо – очередной акт игры женщины обманутой в надеждах, но все еще влюбленной: «Я закрываю глаза и вижу цветы (…). И белую сирень, весеннюю, пахучую– это цветок, с которым приходил Юзек, мой любимый, чтобы ласкать и прижимать к губам». На следующий день она делает записи в виде дневника: «Пришло письмо, что нам надо увидеться. (…) Только бы не в Берлине – у них там совещание, а Владек его возненавидел». Она приводит слова любимого: «…я изменил тебе – полюбил ту – и та принесет мне ребенка, которого я так желал (…) Неужели ты никогда не поймешь, как сильно меня мучает мысль о матери моего ребенка, о нанесенной ей обиде? Она подошла ко мне первой – это правда. Как девку я взял ее без любви… Но она простила, когда я написал ей правду». Записи Сабина заканчивает горестным выводом: «Ты боишься, как бы я не обвинила тебя в предательстве «легальной, любимой жены». А меня можно было предать». На следующий день она делает пометку, что они тоже когда-то принимали во внимание возможность иметь ребенка. Хотя, скорее, она этого хотела, а он повел себя не очень хорошо. Сабина вспоминает: «И вновь он схватил меня [в объятия] – я вздохнуть не могла… «Ты моя единственная, а если будет отпрыск?» – «Отпрыск? – спрашиваю – То есть ты не хочешь дать ему имя? Так дурно говоришь о ребенке, который будет нашим, которого мы будем любить»».

Теперь Феликса терзают угрызения совести. К жене. В мае он пишет Сабине: «Близка и дорога мне мать ребенка нашего, и так страшно далека. Связал ее и так обидел. И будем идти по жизни связанные – такие далекие друг от друга, что может никогда и не встретимся друг с другом». При этом, когда Сабина ему пишет: «А почему бы, собственно говоря, мне не стать женой Кубы [Ханецкого]?» – Феликс устраивает ей сцену ревности: «Ах, так, – отвечает он в бешенстве, – значит можно быть чьей-то женой без любви – не любя? Вы, наверное, можете (…). Ненавижу Вас – слышите – ненавижу, как когда-то безгранично любил». И: «Именно Вы, а не кто другой, научили меня искать «счастья» в чужих объятиях».

В Берлине, куда Феликс едет на собрание Главного правления СДКПиЛ, доходит до неприятной конфронтации с коллегами по партии. Он пишет Сабине: «Владек не прав, он не понимает ни моей психологии, ни объективной необходимости, чтобы я изменил свою жизнь». Не только брат Сабины, но и другие товарищи откровенно упрекают его в слишком интенсивной связи с двумя женщинами, потому что он добавляет: «Вопреки тому, что кругом говорят (…) я никогда (…) не руководствовался тем, что все называют «личной жизнью»»²⁶⁴. Переписка 1911 года показывает, что он усиленно искал встречи с Сабиной, в Цюрихе или в Берлине. Но встреча уже больше никогда не состоялась. Были письма – по-прежнему пламенные.

Софью, как беременную, 11 марта переводят в «Сербию» – женскую тюрьму неподалеку от Павяка. В соседней камере сидела умалишенная эсдечка. «Часами, день и ночь она колотила табуретом в дверь или что-то пела трагическим голосом. Однажды, когда мы шли на прогулку, она вдруг стала возводить на меня поклепы и чуть не столкнула меня с лестницы. Это было 21 июня. (…) 23 утром я родила сына, которому дала имя Ян»²⁶⁵. Мальчик родился раньше срока, слабым и худым. «Любимый мой, – пишет Софья, – я пережила здесь страшные часы, когда ребенок на третий день после рождения в первый раз заболел. Весь посинел, почернел, я подняла шум»²⁶⁶.

Тюремный врач не хочет даже осмотреть младенца. Только повторяет, что тюрьма не место для ребенка. Отец Софьи приносит ей жестяную подставку на ножках, которая ставилась над стеклом лампы, чтобы иметь возможность согреть молоко и приготовить овсянку. Но лампа «часто коптила и наполняла и без того душную камеру копотью и непереносимым запахом керосина». «… Во-вторых, если я на секунду оторву взгляд от кастрюльки, чтобы заняться ребенком, кипящий отвар заливает огонь и лампа гаснет»²⁶⁷ – вспоминала Софья. Словом – кошмар матери-узницы и беспрерывно болеющего в недопустимых условиях сына. В сентябре 1911 года уже известно, что ей грозит ссылка в Орлингу, 800 верст севернее Иркутска. Младенец наверняка этого не перенесет. Феликс готов забрать сына в Краков, но он живет там в нищете, часто уезжает. В ноябре он просит Альдону, чтобы та нашла кого-нибудь в деревне присмотреть за ребенком. Он предлагает 15 рублей в месяц. Это первое письмо сестре после очень долгого перерыва, в котором он сообщает, что женился и у него ребенок. Он пишет: «Фамилия у него [сына] жены, Зоей, хоть и сочетались мы церковным браком здесь, в Кракове; мы скрыли это, так как боялись, что это отрицательно повлияет на дело Зоей. Мы постараемся, насколько это удастся, изменить ему фамилию на правильную»²⁶⁸. Альдона в шоке; три года после смерти мужа, ей самой очень тяжело, она объясняет брату, что не может взять Яська к себе. Наконец, помог в то время уже известный педагог Януш Корчак: он устроил ребенка в частный приют для младенцев пани Савицкой, куда мальчика перевезли 15 февраля 1912 года. Корчак велел также прикармливать мальчика мамкой, два раза в день. Несмотря на все усилия, ребенок долго не сидит, у него не растут зубы, периодически случаются приступы конвульсий. Только в конце мая – начале июня семья Софьи решает отправить Янка к дяде, Мариану Мушкату, врачу-терапевту, живущему в Белоруссии. Софье сообщают об этом 25 июня 1912 года, когда она уже находится в Орлинге. Она принимает это известие с облегчением.

Тем временем в отношениях между Феликсом и Сабиной происходит очередной перелом. После года нерегулярной и острой переписки, в которой оба требуют друг от друга молчать, сжечь письма и все забыть, вдруг вновь пробуждается чувство, высказанное прямо. 2 мая 1912 года Феликс пишет: «Люби меня крепко, не оставляй одного, счастье ты мое, песнь моя желанная, жизнь моя, весна моя»²⁶⁹.

Но о жене он не забывает. В конце июля он переправляет ей книгу – старую, многих страниц не хватает, в картонном переплете. Потом приходит письмо со словами, что эта книга придаст Софье много сил. Для конспираторов это явный сигнал: в переплете спрятан паспорт на чужую фамилию. В следующей посылке было 100 рублей, необходимых для побега. И Софья совершает побег. Почтовой лодкой по Лене, потом поездом через Иркутск, Самару, Челябинск и Москву она добирается в Люблин, где живет ее брат Станислав. Она дает знать Феликсу, что уже находится в Польше, но он не отвечает. Обеспокоенная Софья не может ехать ни в Варшаву, где ей грозит немедленный арест, ни в Краков, потому что у нее нет документов для пересечения границы. Она едет в Домброву Гурничу и там узнает, что 14 сентября Феликса арестовали и посадили в X павильон Варшавской цитадели.