Текст книги "Гостья"

– Дайте мне сигарету, – попросила она, – это создает иллюзию тепла.

Жербер с улыбкой протянул ей пачку; эта улыбка была прелестной и не более того, хотя можно было бы найти в ней волнующее расположение. Франсуаза догадывалась, сколько нежности обнаружила бы она в этих зеленых глазах, если бы любила их. Все эти драгоценные дары – она от них отказалась, даже не познав их, и никогда она их не узнает. Ни малейшего сожаления о них она не испытывала, хотя они этого вполне заслуживали.

– Смех один, когда видишь Лабруса с юной Пажес, – сказал Жербер. – Кажется, будто он шагает по стеклу.

– Да, обычно так он бывает заинтересован, когда видит в людях устремленность, чаяния, смелость, но тут совсем иное. Никто не проявляет такой беззаботности в отношении собственной жизни, как она.

– Он действительно дорожит ею? – спросил Жербер.

– Не так легко сказать, что это означает для Пьера – дорожить кем-то, – заметила Франсуаза. Она в сомнении пристально смотрела на огонек своей сигареты. Прежде, когда она говорила о Пьере, то заглядывала в себя. Теперь, чтобы определить его черты, ей приходилось от него отстраняться. Ответить Жерберу было почти невозможно: Пьер всегда отвергал всякое единомыслие с самим собой; от каждой минуты он требовал продвижения вперед и с яростью вероотступника приносил свое прошлое в жертву настоящему. Предполагалось, что вы держите его вместе с собой запертым в неизменном стремлении к нежности, искренности, страданию, а он, словно эльф, уже перемещался на другой край времени. У вас в руках он оставлял некий призрак, который с высоты своих только что обретенных достоинств сурово осуждал. А самое скверное, что он сердился на обманутых за то, что они могли довольствоваться неким его подобием, причем подобием устаревшим. Франсуаза погасила окурок в пепельнице. Прежде ей казалось забавным, что Пьер никогда не держится за настоящий момент. Но сама-то она до какой степени была защищена от таких предательских отлучек? Безусловно, ни с кем в мире Пьер не согласился бы на соучастие против нее; но с самим собой? Понятно было, что домашней жизни у него нет, но необходимо было потворство, чтобы до конца этому верить. Франсуаза почувствовала, что Жербер украдкой смотрит на нее, и взяла себя в руки.

– Главное в том, что она внушает ему беспокойство, – сказала Франсуаза.

– Как это? – спросил Жербер.

Он был очень удивлен, ему тоже Пьер казался таким цельным, таким твердым, полностью замкнутым на себе самом: не представлялось никакой щели, через которую могло просочиться беспокойство. А между тем Ксавьер подорвала это спокойствие. Или она всего лишь обнаружила незаметную щербинку?

– Я часто вам говорила, что если Пьер сделал такую ставку на театр, на искусство вообще, то по определенному решению, – сказала Франсуаза. – А любое решение, когда начинаешь думать об этом, всегда волнительно. – Она улыбнулась. – Ксавьер – это живой вопросительный знак.

– Однако он порядком сосредоточен на этой теме.

– Еще один довод. Его задевает, когда ему в лицо говорят, что выпить кофе со сливками или написать «Юлия Цезаря» – разницы нет никакой, одно другого стоит.

У Франсуазы защемило сердце; могла ли она в самом деле утверждать, что в течение всех этих лет Пьера никогда не посещало сомнение? Или просто она не хотела об этом задумываться?

– А что вы сами об этом думаете? – спросил Жербер.

– О чем?

– О важности кофе со сливками?

– О, я! – молвила Франсуаза; ей вспомнилась некая улыбка Ксавьер. – Я так стараюсь быть счастливой, – с презрением сказала она.

– Я не вижу связи, – заметил Жербер.

– Утомительно задаваться вопросами, – сказала она. – Это опасно.

По сути, она была похожа на Элизабет: раз и навсегда установила для себя истину и спокойно почивала на отжившей очевидности. Надо было бы все поставить под вопрос, с самого начала, но это требовало нечеловеческой силы.

– А вы, – спросила она, – что вы об этом думаете?

– О! Это кому как, – с улыбкой ответил Жербер. – В зависимости от желания пить или писать.

– Я часто спрашивала себя, чего вы ждете от вашей жизни, – сказала она.

– Для начала я хотел бы быть уверенным, что мне ее оставят еще на какое-то время, – ответил он.

Франсуаза улыбнулась:

– Это правомерно; но предположим, что вы имеете такой шанс.

– Тогда не знаю. – Жербер задумался. – Возможно, в другие времена я бы лучше знал.

Франсуаза постаралась выглядеть равнодушной; если Жербер не заметит важности вопроса, быть может, он ответит.

– Но вы довольны своим существованием или нет?

– Бывают хорошие моменты и менее хорошие, – отвечал он.

– Да, – слегка разочарованно согласилась Франсуаза; она заколебалась. Если ограничиться этим, то получается мрачновато.

– Все зависит от дней, – продолжал Жербер; он сделал усилие. – Все, что можно сказать о жизни, это, мне кажется, всегда только слова.

– Быть счастливым или несчастливым – для вас это слова?

– Да, я не очень хорошо понимаю, что это означает.

– Но вы по своей натуре скорее веселый, – заметила Франсуаза.

– Я часто скучаю, – сказал Жербер.

Сказал он это спокойно. Ему казалось это нормальным: долгая скука, перемежающаяся короткими взрывами радости. Хорошие моменты и другие, менее хорошие. Разве в конечном счете он не прав? Разве остальное не было иллюзией и литературой? Они сидели здесь на жесткой деревянной скамье, было холодно, вокруг столиков собрались военные и семьи. Пьер в это время сидел с Ксавьер за другим столиком, они курили сигареты, пили из стаканчиков и произносили слова. И эти звуки, эти пары́ не сгущались, превращаясь в таинственные часы, запретной близости которых должна была бы завидовать Франсуаза. Они расстанутся, и нигде не сохранится нить, которая снова привяжет их, одного к другому. Не было ничего и нигде, чтобы завидовать и сожалеть или бояться. Прошлое, будущее, любовь, счастье – это всего лишь звуки, произносимые губами. Не существовало ничего, кроме музыкантов в малиновых блузах и куклы в черном платье с красным шарфом на шее; ее юбки, приподнятые над широкой вышитой нижней юбкой, открывали тонкие ноги. Она была там, ее было достаточно, чтобы заполнить взгляды, которые смогут отдыхать на ней в течение вечного настоящего.

– Дай мне руку, красавица, я предскажу тебе будущее.

Франсуаза вздрогнула, машинально протянув руку цыганке, одетой в желтое и фиолетовое.

– У тебя все идет не так, как тебе хотелось бы, но наберись терпения – скоро ты узнаешь новость, которая принесет тебе счастье, – одним духом произнесла та. – У тебя есть деньги, красавица, но не столько, как думают люди; ты гордая, и поэтому у тебя есть враги, но ты справишься со всеми неприятностями. Если пойдешь со мной, красавица, я открою тебе маленький секрет.

– Ступайте, – настойчиво посоветовал Жербер.

Франсуаза последовала за цыганкой, которая вытащила из кармана кусочек светлого дерева.

– Я открою тебе секрет: есть темноволосый молодой человек, ты его очень любишь, но несчастлива с ним из-за светловолосой девушки. Это амулет, ты положишь его в платочек и три дня станешь носить на себе, и тогда будешь счастлива с молодым человеком. Я никому его не даю, это самый ценный амулет, но тебе отдам за сто франков.

– Спасибо, – сказала Франсуаза, – мне не надо амулета. А это за предсказание.

Женщина схватила серебряную монету.

– Сто франков для твоего счастья – это пустяки. Сколько ты хочешь заплатить за свое счастье? Двадцать франков?

– Совсем ничего, – ответила Франсуаза.

Она вернулась и села рядом с Жербером.

– Что она рассказывала? – спросил тот.

– Ничего, один вздор, – с улыбкой ответила Франсуаза. – Она предлагала мне счастье за двадцать франков, но я нахожу, что это слишком дорого, если, как вы говорите, это всего лишь слово.

– Я этого не говорил! – воскликнул Жербер, испугавшись, что до такой степени выдал себя.

– Возможно, это правда, – сказала Франсуаза. – С Пьером мы используем столько слов, но что под ними на самом деле?

Внезапно охватившая ее тревога была такой сильной, что хотелось закричать; мир словно вдруг опустел; нечего было больше бояться, но и любить тоже нечего. Не было решительно ничего. Она встретится с Пьером, они вместе станут говорить фразы, а потом разойдутся. Если дружба Пьера и Ксавьер была лишь пустым миражем, любовь Франсуазы и Пьера была не более реальна. Не было ничего, кроме бесконечного умножения не имеющих значения мгновений; ничего, кроме беспорядочного мельтешения плоти и мыслей со смертью в конце.

– Пойдем отсюда, – неожиданно предложила она.

Никогда Пьер не опаздывал на встречу; когда Франсуаза вошла в ресторан, он уже сидел за привычным столиком. Увидев его, она обрадовалась, но тут же подумала: у нас впереди только два часа, и ее радость улетучилась.

– У тебя хороший был день? – ласково спросил Пьер; широкая улыбка делала его лицо более круглым и наделяла его черты неким простодушием.

– Мы ходили на блошиный рынок, – ответила Франсуаза. – Жербер был очень мил, но погода стояла мерзкая. Я проиграла двести франков в бонто.

– Как это тебя угораздило? Ты слишком неразумна! – отозвался Пьер. Он протянул ей меню. – Что ты возьмешь?

– Гренки по-валлийски.

Пьер с озабоченным видом изучал меню.

– Яйца под майонезом нет, – заметил он. Его озадаченное, разочарованное лицо не тронуло Франсуазу. Она холодно отметила, что лицо это трогательно.

– Тогда два раза гренки по-валлийски, – сказал Пьер.

– Тебе интересно послушать, о чем мы говорили? – спросила Франсуаза.

– Конечно, интересно, – с жаром ответил Пьер.

Она бросила на него недоверчивый взгляд. Еще недавно она, не задумываясь, решила бы: «Ему это интересно», – и быстро все ему рассказала бы. Когда Пьер обращался к ней, его слова, улыбки – это был он сам. Внезапно они представились ей двусмысленными знаками; Пьер обдуманно подавал их, он спрятался за ними, и утверждать можно только одно: «Он говорит, что ему это интересно». И ничего более.

Она положила ладонь на руку Пьера.

– Рассказывай сначала ты, – сказала она. – Что ты делал с Ксавьер? Вы наконец поработали?

Пьер немного виновато посмотрел на нее.

– Совсем немного, – ответил он.

– Как же так! – Франсуаза не скрывала своей досады. Надо, чтобы Ксавьер работала, ради ее блага и их собственного. Не могла же она годами жить паразитом.

– Три четверти послеполуденного времени мы провели в перебранке.

Франсуаза почувствовала, что следит за своим лицом, не зная толком, что опасалась на нем показать.

– По поводу чего? – спросила она.

– Как раз по поводу ее работы, – ответил Пьер. Он улыбнулся в пустоту. – Сегодня утром, во время импровизации, Баен попросил ее прогуляться по лесу, собирая цветы; она с ужасом заявила, что терпеть не может цветов и не желает менять своего мнения. Она с гордостью рассказывала мне об этом, и это вывело меня из себя.

С безмятежным видом Пьер полил английским соусом дымящиеся гренки по-валлийски.

– И что? – нетерпеливо спросила Франсуаза. Он не спешил с ответом, не подозревая, насколько важно было для нее знать.

– О! Тут и началось! – воскликнул Пьер. – Она была оскорблена; она явилась вся такая ласковая и улыбчивая, не сомневаясь в том, что я буду петь ей дифирамбы, а я смешал ее с грязью! Закусив удила, она объяснила мне с той коварной учтивостью, которая тебе хорошо известна, что мы хуже, чем буржуи, поскольку жаждем морального комфорта. Это было не так уж неверно, но я пришел в неописуемую ярость, и мы целый час просидели в «Доме» напротив друг друга, не проронив ни слова.

Эти теории относительно жизни без надежды, о тщетности усилий – все это стало вызывать раздражение. Франсуаза сдержалась: ей не хотелось проводить свое время, критикуя Ксавьер.

– Должно быть, это было весело! – заметила она. До чего глупо это стеснение в горле: неужели она дошла до того, что стала обдумывать свое поведение с Пьером?

– Не так уж неприятно кипеть гневом, – сказал Пьер. – Думаю, что и она не против. Но у нее меньше сопротивляемости, чем у меня, и под конец она не выдержала; тогда я сделал шаг к примирению. Это было трудно, поскольку она отчаянно цеплялась за ненависть, но я в конце концов ее одолел. – И он с удовлетворением добавил: – Мы подписали торжественный мир, и, чтобы скрепить примирение, она пригласила меня пить чай к себе в комнату.

– К себе в комнату? – удивилась Франсуаза. Давно уже Ксавьер не принимала ее у себя в номере; она почувствовала досаду, это походило на легкий ожог.

– Тебе удалось под конец добиться от нее разумных решений?

– Мы заговорили о других вещах, – ответил Пьер. – Я рассказывал ей истории о наших путешествиях, и мы подумали, что сможем совершить их вместе. – Он улыбнулся. – Мы напридумывали множество сценок; какая-нибудь встреча в сердце пустыни между английским экскурсантом и отъявленным авантюристом, ты представляешь себе жанр. У нее есть фантазия. Только бы ей удалось извлечь из этого пользу.

– С ней надо стоять на своем, – с упреком заметила Франсуаза.

– Я так и сделаю, – сказал Пьер, – не брани меня. – Он как-то странно улыбнулся, покорно и слащаво. – Она сказала мне вдруг: «Я провожу с вами потрясающие минуты».

– Ну что ж! Это успех, – проронила Франсуаза. «Я провожу с вами потрясающие минуты…» Она стояла, устремив глаза в пустоту, или сидела на краю дивана, глядя Пьеру прямо в лицо? Спрашивать об этом не стоило. Как в точности определить оттенок ее голоса, запах в комнате в это мгновение? Слова могли только приблизить вас к тайне, но не сделать ее менее непроницаемой: она лишь отбросила на сердце более холодную тень.

– Я в точности не понимаю, каковы теперь ее чувства ко мне, – озабоченно сказал Пьер. – Мне кажется, я делаю успехи, но успехи такие зыбкие.

– Ты продвигаешься день ото дня, – отозвалась Франсуаза.

– Когда я уходил от нее, она снова стала мрачной, – сказал он. – Она сердилась на себя, что не воспользовалась уроком, и испытывала еще большее к себе отвращение. – Он серьезно взглянул на Франсуазу. – Ты сейчас будешь с ней любезна.

– Я всегда с ней любезна, – довольно холодно ответила Франсуаза. Каждый раз, когда Пьер пытался диктовать ей ее поведение в отношении Ксавьер, она вся сжималась. У нее не было ни малейшего желания идти к Ксавьер и быть любезной, если теперь это становилось обязанностью.

– Она страшно самолюбива! – сказала Франсуаза. – Ей нужно быть уверенной в немедленном и оглушительном успехе, чтобы согласиться рискнуть.

– Это не только самолюбие, – возразил Пьер.

– А что же еще?

– Она сто раз говорила, что ей отвратительно унижаться, опускаясь до всяких там расчетов и упорства.

– Ты сам-то ощущаешь это как унижение? – спросила Франсуаза.

– У меня нет морали, – ответил Пьер.

– Откровенно говоря, ты полагаешь, что она поступает так по моральным соображениям?

– Ну конечно, в каком-то смысле, – с некоторым раздражением ответил Пьер. – У нее совершенно определенная позиция по отношению к жизни, с которой она не заключает сделок. Это то, что я называю моралью. Она стремится к наполненности. Такое требование мы всегда ценим.

– В ее случае слишком много слабоволия, – заметила Франсуаза.

– Слабоволие? А что это? – спросил Пьер. – Способ замыкаться в настоящем, только там она находит наполненность. Если настоящее ничего не дает, она забивается в свой угол, как больное животное. Но знаешь, когда бездеятельность доводят до такой степени, до какой доводит ее она, название «слабоволие» не подходит – это становится могуществом. Ни ты, ни я не имеем сил оставаться сорок восемь часов в какой-нибудь комнате, никого при этом не видеть и ничего не делать.

– Тут ничего не скажешь, – согласилась Франсуаза. У нее вдруг возникла мучительная потребность увидеть Ксавьер. В голосе Пьера слышалась необычная теплота, хотя восхищение, по его словам, было неведомым ему чувством.

– Зато, – продолжал Пьер, – когда что-то ее волнует, она проявляет поразительную способность этим наслаждаться; рядом с ней я чувствую свою кровь такой холодной. Еще немного, и меня бы это унизило.

– Тогда, значит, ты первый раз в жизни познал бы унижение, – сказала Франсуаза, пытаясь рассмеяться.

– Уходя от нее, я сказал, что она маленькая черная жемчужина, – серьезно произнес Пьер. – Она пожала плечами, но я действительно так думаю. В ней все так чисто и так неистово.

– Почему черная? – спросила Франсуаза.

– Из-за той своеобразной извращенности, которая в ней есть. Можно подумать, что временами ею овладевает потребность делать зло, причинять зло себе и вызывать к себе ненависть. – На минуту он задумался. – Знаешь, это забавно: часто, когда ей говорят, что уважают ее, она, словно испугавшись, встает на дыбы. Она чувствует себя скованной уважением, с которым к ней относятся.

– И она быстро сбрасывает оковы, – заметила Франсуаза.

Она заколебалась: ей почти хотелось уверовать в этот привлекательный образ. Если теперь она нередко чувствовала себя обособленной от Пьера, то потому, что позволила ему одному идти вперед по путям восхищения и нежности: их глазам не открывались больше одни и те же образы; она видела лишь капризную девочку там, где Пьер усматривал душу требовательную и непримиримую. Если она соглашалась присоединиться к нему, если отказывалась от этого упорного сопротивления…

– Есть во всем этом правда, – сказала она. – Я часто ощущаю в ней что-то волнующее.

И снова она напряглась, собравшись с силами; такая привлекательная маска – да это же хитрость, она не поддастся этому колдовству; она представить себе не могла, что будет, если она все-таки поддастся, но знала лишь одно: ей грозит опасность.

– С ней невозможно иметь дружеские отношения, – резко сказала Франсуаза. – У нее чудовищный эгоизм. Дело даже не в том, что она предпочитает себя другим людям, у нее совершенно отсутствует понятие об их существовании.

– Однако тебя она очень сильно любит, – с упреком заметил Пьер. – А ты довольно сурова с ней, сама знаешь.

– Это не самая приятная любовь, – сказала Франсуаза, – она относится ко мне как к идолу и в то же время как к шуту. Возможно, в тайниках своей души она с обожанием созерцает мою сущность, но что касается моей бедной особы во плоти, то она располагает ею с непринужденностью скорее тягостной. Да это и понятно: идол никогда не хочет есть, спать, не испытывает головной боли, его почитают, не спрашивая его мнения о культе, который ему воздают.

Пьер рассмеялся.

– Это правда. Ты, конечно, считаешь меня пристрастным, но меня трогает ее неспособность иметь с людьми человеческие отношения.

Франсуаза тоже улыбнулась.

– Я действительно нахожу тебя немного пристрастным, – сказала она.

Они вышли из ресторана, и речь снова зашла о Ксавьер. Те минуты, которые они проводили вместе, уходили на разговоры о ней, это становилось наваждением. Франсуаза с грустью взглянула на Пьера: он не задал ни одного вопроса и был совершенно равнодушен к тому, о чем думала Франсуаза в течение дня, а слушал ее с видимым интересом не из вежливости ли? Она прижала его руку к своей, чтобы по крайней мере сохранить с ним контакт. Пьер слегка сжал ее руку.

– Знаешь, я немного жалею, что больше не сплю у тебя, – сказал он.

– Но ведь теперь твой кабинет стал очень красивым, – заметила Франсуаза. – Он целиком покрашен заново.

Это немного пугало: ласковая фраза, нежный жест, она видела в них лишь любезное намерение, это не было чем-то наполнено, и это не трогало. Она вздрогнула. Казалось, вопреки ее воле произошел щелчок, и теперь, когда это началось, возможно ли когда-нибудь преградить путь сомнению.

– Хорошего тебе вечера, – нежно сказал Пьер.

– Спасибо, до завтрашнего утра, – ответила Франсуаза.

Она смотрела, как он исчезает за маленькой дверцей театра, и ее пронзила острая боль. Что скрывалось за фразами и жестами? «Мы одно целое». Под прикрытием этого удобного смешения она освобождала себя от тревог о Пьере, однако это были всего лишь слова: их оказалось двое. Это она почувствовала однажды вечером в «Поль Нор»; именно в этом она через несколько дней упрекала Пьера. Ей не хотелось вникать в свое замешательство, и она рассердилась, чтобы укрыться от истины. Но Пьер не был виноват, он ведь не изменился. Это она в течение долгих лет совершала ошибку, рассматривая его лишь как оправдание себя самой. Сегодня она осознала, что он живет сам по себе, независимо от нее, и расплатой за ее безрассудное доверие стало то, что она оказалась вдруг перед лицом незнакомца.

Франсуаза ускорила шаг. Единственным способом, дававшим ей возможность сблизиться с Пьером, было встретиться с Ксавьер и попытаться увидеть ее его глазами. Далеко ушло время, когда Ксавьер представлялась Франсуазе частью ее собственной жизни. Теперь она с жадной тревогой в смущении спешила к чужому миру, едва приоткрывавшемуся перед ней.

Франсуаза на минуту застыла перед дверью. Эта дверь вызывала у нее робость; это место действительно было священным, там вершился не один культ, но высшим божеством, к которому поднимался дым от сигарет белого табака и ароматы лаванды и чая, была сама Ксавьер – такая, какой ее созерцали собственные ее глаза.

Франсуаза тихонько постучала.

– Входите, – послышался веселый голос.

Слегка удивленная, Франсуаза толкнула дверь. Ксавьер, в длинном зеленом с белым домашнем платье, улыбалась, радуясь удивлению, которое рассчитывала вызвать. Занавешенная красным лампа отбрасывала в комнату кровавый отблеск.

– Хотите, мы проведем вечер у меня? – спросила Ксавьер. – Я приготовила ужин.

Возле умывальника урчал на спиртовке маленький чайник, и в полумраке Франсуаза заметила две тарелки с разноцветными сэндвичами. О том, чтобы отказаться от приглашения, и речи не было: приглашения Ксавьер, при всей их видимой робости, всегда были властными приказаниями.

– Как мило с вашей стороны, – сказала Франсуаза. – Если бы я знала, что это праздничный вечер, я бы принарядилась.

– Вы и так очень красивы, – ласково отозвалась Ксавьер. – Располагайтесь поудобнее. Посмотрите, я купила зеленого чая, листочки еще выглядят совсем живыми, и вы увидите, как это ароматно.

Надув щеки, она изо всех сил подула на пламя спиртовки. Франсуазе стало стыдно за свою недоброжелательность.

«Я и правда суровая, – подумала она, – я старею».

Каким резким только что был ее тон при разговоре с Пьером! Между тем заботливое выражение лица Ксавьер, склонившейся над чайником, обезоруживало.

– Вы любите красную икру? – спросила Ксавьер.

– Да, очень, – ответила Франсуаза.

– Ах, тем лучше, я так боялась, что вы ее не любите.

Франсуаза не без опаски взглянула на сэндвичи; на кусочках ржаного хлеба, нарезанного кружками, квадратами, ромбами, была разложена разноцветная снедь: то тут, то там выглядывали анчоус, оливка, кружочек свеклы.

– Не найдете и двух одинаковых, – с гордостью сказала Ксавьер, наливая в чашку дымящийся чай. – Мне пришлось кое-где добавить чуточку томатного соуса, – поспешно сказала она, – так получалось гораздо красивее, но вы этого даже не заметите.

– У них приятный вид, – безропотно сказала Франсуаза. Она терпеть не могла томата и выбрала наименее красный из сэндвичей; вкус у него был странный, но совсем неплохой.

– Вы видели, у меня новые фотографии, – сказала Ксавьер.

На обои в зелено-красных разводах, которыми была оклеена комната, она приколола серию художественных ню. Франсуаза тщательно рассмотрела длинные изогнутые спины, предлагающие себя груди.

– Я не думаю, что месье Лабрус нашел их красивыми, – с недовольной миной произнесла Ксавьер.

– Блондинка, пожалуй, чуточку толстовата, – заметила Франсуаза, – но маленькая брюнетка очаровательна.

– У нее прекрасный вытянутый затылок, похожий на ваш, – ласковым голосом сказала Ксавьер. Франсуаза улыбнулась ей, внезапно почувствовав себя освободившейся: вся скверная поэзия этого дня рассеялась. Она посмотрела на диван, на кресла, обтянутые, словно костюм Арлекина, ромбовидной звездой с желтыми, зелеными, красными полосами. Ей нравилась эта игра дерзких, поблекших цветов, и этот мрачный свет, и этот запах мертвых цветов и живой плоти, который всегда окружал Ксавьер; из этой комнаты Пьер не извлек ничего нового, и Ксавьер не обращала к нему лицо, более трогательное, чем то, которое она сейчас повернула к Франсуазе. Эти приятные черты представляли открытое детское лицо, а не смущающую маску чародейки.

– Возьмите еще сэндвич, – предложила Ксавьер.

– Я правда не голодна, – ответила Франсуаза.

– О! – обронила Ксавьер с огорченным выражением лица. – Значит, они вам не понравились.

– Напротив, они мне понравились, – сказала Франсуаза, протягивая руку к тарелке; ей прекрасно была знакома эта ласковая тирания. Ксавьер не искала удовольствия другого, она эгоистично радовалась удовольствию доставлять удовольствие. Но надо ли было ее за это осуждать? Не проявляла ли она таким образом любезность? Глаза удовлетворенно блестели, она смотрела, как Франсуаза поглощает густое томатное пюре: надо было быть каменной, чтобы не проникнуться ее радостью.

– Только что мне выпало большое счастье, – доверительным тоном сказала Ксавьер.

– Что же это такое? – спросила Франсуаза.

– Красавец танцор-негр! – ответила Ксавьер. – Он заговорил со мной.

– Берегитесь, как бы блондинка не выцарапала вам глаза, – предостерегла Франсуаза.

– Я встретила его на лестнице, когда поднималась с чаем и своими пакетиками. – Глаза Ксавьер загорелись. – Как он был мил! На нем были светлое пальто и бледно-серая шляпа, это так красиво сочеталось с его темной кожей. У меня даже пакеты выпали из рук. Он подобрал их с широкой улыбкой и сказал: «Добрый вечер, мадемуазель, приятного аппетита».

– И что вы ответили? – спросила Франсуаза.

– Ничего! – с негодующим видом ответила Ксавьер. – Я убежала.

Она улыбнулась.

– Он грациозен, как кот, выглядит и бесхитростным, и коварным.

Франсуаза ни разу внимательно не посмотрела на негра; рядом с Ксавьер она чувствовала себя сухой: сколько воспоминаний вынесла бы Ксавьер с блошиного рынка, а она сумела увидеть лишь грязное тряпье и дырявые бараки.

Ксавьер снова наполнила чашку Франсуазы.

– Вы хорошо поработали сегодня утром? – с ласковым видом спросила она.

Франсуаза улыбнулась, это был явно аванс со стороны Ксавьер. Обычно она ненавидела работу, которой Франсуаза посвящала лучшую часть своего времени.

– Достаточно хорошо, – ответила она. – Но в полдень мне пришлось уйти на обед к матери.

– А я смогу когда-нибудь почитать вашу книгу? – кокетливо спросила Ксавьер.

– Разумеется, – ответила Франсуаза. – Я покажу вам первые главы, как только вы захотите.

– О чем в них рассказывается? – спросила Ксавьер.

Усевшись на подушку и поджав под себя ноги, она слегка подула на горячий чай. Франсуаза с некоторым раскаянием взглянула на нее – она была тронута тем интересом, какой к ней проявила Ксавьер. Ей следовало бы попытаться чаще вести с ней настоящие разговоры.

– Это о моей юности, – ответила Франсуаза. – Мне хотелось объяснить, почему в юности люди бывают столь неуклюжими.

– Вы находите, что я неуклюжа? – спросила Ксавьер.

– Вы – нет, – сказала Франсуаза. – У вас благородная душа. – Она задумалась. – Видите ли, в детстве люди легко соглашаются с тем, что их не берут в расчет, однако в семнадцать лет это меняется. Мы начинаем стремиться существовать всерьез, а поскольку чувствуем себя по-прежнему такими же, то наивно ищем доказательства своей значимости.

– Как это? – спросила Ксавьер.

– Ищем одобрения людей, записываем свои мысли, сравниваем себя с проверенными образцами. Да вот, возьмите Элизабет, – сказала Франсуаза. – В каком-то смысле она так и не преодолела эту стадию. Она вечный подросток.

Ксавьер рассмеялась.

– Вы наверняка не были похожи на Элизабет, – заметила она.

– Отчасти, – сказала Франсуаза. – Элизабет нас раздражает, поскольку раболепно слушает нас, Пьера и меня, и без конца создает себя. Но если попытаться понять ее с малой долей сочувствия, то обнаружишь во всем этом неуклюжее усилие придать своей жизни и своей личности определенную ценность. Даже ее уважение к социальным формальностям: браку, известности – это опять-таки проявление все той же заботы.

Лицо Ксавьер слегка помрачнело.

– Элизабет жалкое тщеславное существо, – сказала она. – Вот и все!

– Нет, как раз не все, – возразила Франсуаза. – Следует еще понять, откуда это идет.

Ксавьер пожала плечами.

– Для чего пытаться понять людей, которые того не стоят.

Франсуаза сдержала порыв нетерпения; Ксавьер чувствовала себя задетой, когда о ком-то, кроме нее, говорили снисходительно или просто непредвзято.

– В каком-то смысле того стоят все, – сказала она Ксавьер, слушавшей ее с недовольным вниманием. – Элизабет теряет голову, когда заглядывает в себя, поскольку находит лишь полнейшую пустоту; она не отдает себе отчета, что это общая судьба; зато что касается других людей, то она видит их снаружи, воспринимая через слова, жесты, лица, которые наполнены. Это производит впечатление миража.

– Странно, – заметила Ксавьер. – Обычно вы не находите для нее столько оправданий.

– Но речь вовсе не о том, чтобы оправдывать или осуждать, – сказала Франсуаза.

– Я уже заметила, – возразила Ксавьер. – Месье Лабрус и вы всегда приписываете людям кучу тайн. Но они на самом деле гораздо проще.

Франсуаза улыбнулась – это был упрек, который однажды она сама адресовала Пьеру: без причины усложнять Ксавьер.

– Они простые, если смотреть на них поверхностно, – заметила она.

– Возможно, – с небрежной вежливостью согласилась Ксавьер, решительно положив тем самым конец разговору. Поставив чашку, она улыбнулась Франсуазе с интригующим видом. – А знаете, что рассказала мне горничная? – сказала она. – Оказывается, в девятом номере живет тип, который одновременно и мужчина, и женщина.

– Девятый, так, стало быть, поэтому у нее такая странная голова и такой грубый голос! – сказала Франсуаза. – Хотя он одевается, как женщина, ваш тип. Это он?

– Да, но имя у него мужское. Это австриец. Похоже, что при его рождении колебались, но в конце концов записали его мальчиком; а к пятнадцати годам с ним произошло нечто типично женское, однако родители не стали менять его гражданское состояние. – Ксавьер тихонько добавила: – Впрочем, у него волосы на груди и другие особенности. У себя в стране он был знаменит, о нем сняли фильм, он зарабатывал много денег.

– Представляю себе, в достославные времена психоанализа и сексологии быть там гермафродитом оказалось удачей, – заметила Франсуаза.

– Да, но когда начались политические истории, знаете, – продолжала Ксавьер с отстраненным видом, – ее прогнали. Тогда она укрылась здесь; у нее нет денег, и, похоже, она очень несчастна, поскольку сердце влечет ее к мужчинам, но мужчинам она совсем не нужна.