Текст книги "Принцесса викингов"

«Со мной ничего не случится, когда он рядом», – подумала Эмма и, уже не думая о Снэфрид, вышла вперед, привычным горделивым движением вскинув голову в блистающем зубчатом венце.

В этот миг до нее донесся оглушительный смех того, кого все называли Серебряный Плащ. Указывая перстом вглубь залы, он громко произнес:

– Пусть поразит меня молния Тора, если это не наш поп, славный толстяк Франкон! Клянусь лучшим из своих драккаров, я частенько вспоминал тебя, колокольный страж, как и наши с тобой споры. Ты красноречив как скальд, и если бы я не мечтал отведать божественной стряпни в залах Валгаллы, ты бы мог и меня заставить поразмыслить о святой купели!

– Я и сейчас не потерял надежды спасти твою душу, Олаф Серебряный Плащ!

Викинг хохотал:

– Тогда ты взялся за нелегкую задачу, колокольный страж. И хлопот со мной у тебя будет побольше, чем со всей твоей паствой. Но… Кровь Локи! Это что еще за чудо?

Теперь Олаф глядел на Эмму. В следующий миг он вскочил на стол, одним прыжком одолел его и, обойдя Франкона, застыл перед девушкой.

Она отшатнулась. Но викинг глядел на нее так восхищенно, что она невольно успокоилась и сама окинула его дерзким взглядом. Он был высок, с обветренным лицом, по сравнению с которым длинные выгоревшие волосы, коротко обрезанные надо лбом и с косицами вдоль висков, казались особенно светлыми. Трехдневная щетина покрывала его щеки и подбородок, глубокие голубые глаза сияли весельем.

– Клянусь своим мечом, это сама Фрейя спустилась из небесных чертогов Асгарда, чтобы ослепить наши очи искрящейся красотой! Хотя, о чем это я? Боги давно не радуют детей Хеймдаля[22]22
  Дети Хеймдаля – люди.


[Закрыть] своим появлением. Кто же тогда ты – огненновласая дева, липа запястий?

Эмма невольно улыбнулась. В этом дерзком викинге было что-то светлое, согревающее душу и располагающее к себе. И она ничего не имела против, когда Олаф звучно расцеловал её в обе щеки, уколов щетиной.

В тот же миг прозвучал голос Атли, почти срывающийся на крик:

– Не смей касаться моей невесты, Олаф! Ты известный похититель чести дев, и я приказываю: не трогай её!

К своему удивлению Эмма обнаружила, что Атли сильно пьян. Он гневно кричал, пытаясь подняться, но хмель словно приковал его к скамье.

– Твоя невеста, Атли? – удивленно и нисколько не обиженно переспросил Олаф. – Тогда, клянусь удачей, ты величайший счастливец, о маленький нормандский ярл! И я не удивлен, что ты гневаешься, ибо пусть я лишусь руки, если не из-за таких дев мужчины теряют разум и готовы жизнь поставить на кон.

Олаф сам проводил её за стол, когда же Эмма хотела занять место подле Франкона и Ботто, насильно увлек её дальше.

– Нет, дева, твое место рядом с Атли, ибо тогда по левую руку от тебя окажусь я. Ох, как мне нравится обычай франков сажать женщин на пиру между воинами: можно согреть бедро о стройную ножку соседки!

Эмма весело заглянула в его дерзкие синие глаза.

– Когда тепло исходит от обоих, может стать так жарко, что вспыхнет огонь.

Олаф расхохотался, но, увидев разгневанное лицо Атли, закашлялся и принялся что-то напевать себе под нос.

Атли набросился на Эмму:

– Я не хотел, чтобы тебя звали. Это вина Ролло. Он без конца требовал тебя на пир. Я решил было, что он посылает за одним Франконом… Зачем ты пришла?

Эмме пришлось успокаивать Атли, однако украдкой она косилась на сидевшего за Олафом Ролло. Тот глядел на нее, слегка прищурившись и подперев щеку рукой. Снэфрид, склоняясь к нему, что-то быстро говорила, и Ролло кивал.

Эмме пришлось непросто между Атли и Олафом. Атли наваливался на нее обмякшим телом, Олаф также ни на миг не оставлял её в покое. Он ловил её колено под столом, подливал вина, бормотал цветистые кенинги. При этом он успевал едко пошутить над Франконом и перекинуться словом-другим с сидящим по другую сторону стола Ботто, а также, поднимая рог, учтиво приветствовать Снэфрид. От него исходила невероятная энергия, хотя уже близилось утро, а он не отдыхал ни минуты. И было в нем нечто, что не позволяло на него разгневаться всерьез. Даже Атли оттаял и хохотал со всеми, попеременно клонясь то к Эмме, то к сидящему с другой стороны Торлаугу. Эмма поражалась. Она никогда еще не видела Атли в таком состоянии.

– Это ты напоил его? – в упор спросила она у Олафа.

Тот хмыкнул.

– Кто же откажется выпить со скальдом?[23]23
  Воин-поэт у древних скандинавов.


[Закрыть] А ты, огненновласая, пригубишь ли со мной из одного кубка? Тогда я узнаю все твои мысли и, – он понизил голос, – пойму, что заставило тебя выбрать маленького Атли, а не великого Ролло.

Эмма ощутила растерянность и внезапно рассердилась:

– Ролло женат. Если ты повернешь голову налево, то увидишь его королеву. А Атли я не выбирала. Пленникам не дано выбора.

– Так ты пленница? – изумился Олаф, окидывая её роскошное платье и сверкающий венец многозначительным взглядом. Как бы не веря глазам, он повернулся к Ролло: – Эта девушка всего лишь пленница, добытая в набеге?

Ролло медленно пригубил чашу.

– Я говорил тебе об этом, Олаф. Она графиня из Байе, и я отдал её Атли. Если бы ты был способен слушать что-либо, кроме собственных речей…

– Великий Один! Почему же ты не оставил её себе?

Ролло резко повернулся к нему:

– Остановись, Олаф. Твой язык порой заводит такие речи, от которых может не поздоровиться твоим ребрам. Вместо того чтобы молоть чушь, ты бы лучше поведал нам о том, что случилось с тобой в Норвегии. Если, конечно, твоя голова достаточно ясна, чтобы вести связный рассказ.

– Когда это скальд затруднялся о чем-то поведать? Разве боги уже лишили его священного дара?

Он встал, опираясь на стол, и пристальным взглядом окинул зал, где слуги добавляли масло в угасавшие светильники. На дворе уже рассвело, но сумрачный день давал так мало света, что в длинном покое было по-прежнему темно. Викинги в дальнем конце столов по-прежнему шумели, но вблизи от возвышения притихли, ожидая.

– Когда по воле мудрых норн мы направили коней паруса через царство Эгира[24]24
  Эгир – повелитель моря, великан.


[Закрыть] к землям фьордов, где правит надменный конунг Харальд, знали мы, что со смертью играем, удачу испытываем, но давно очи наши не зрели елей на скалах над водой; и, идя навстречу светилу альвов[25]25
  Солнцу.


[Закрыть], точили мы зубы великанш сечи[26]26
  Секир.


[Закрыть], зная, что даже если выйдет рать враждебная навстречу, немало пищи для Мунина[27]27
  Мунин – один из воронов бога Одина; пища Мунина – трупы.


[Закрыть] оставим мы, прежде чем сами взлетим к чертогам Отца Побед.[28]28
  Один.


[Закрыть]

Эмма с трудом понимала смысл рассказа скальда, и многие из норманнов, в особенности те, кто уже много лет не покидали земли франков, также отвыкли от цветистых оборотов и туманных речений, однако согласно кивали, ибо прервать скальда значило выказать презрение к Одину, который слыл и покровителем поэзии. Лишь Ботто, который, по слухам, у себя в Байе не принял ни одного обычая франков и выстроил городище, как на родине, сидел, подперев щеку, чуть покачивая головой в такт льющимся словам, и блестящие капли свисали с кончиков его усов. Ролло же выказывал явное нетерпение, в то время как Атли дремал, уронив голову на руки, а молодой Торлауг, видя, что Эмма заскучала, пояснял ей:

– Олаф можно сказать с рождения был скальдом. Он не может говорить иначе, если ведет серьезную речь. За год с небольшим он проплыл вдоль всех окрестных земель и до твоего прихода успел поведать о том, как побывал у вестготов и фризов, как совершал набеги на англов. Ты подоспела к самому интересному.

Однако то, о чем повествовал Олаф, меньше всего занимало Эмму. Она попыталась съесть ломтик оленины, но вскоре отказалась от этой затеи. Мясо было обуглено снаружи, но сочилось кровью, когда она его разрезала. Разумеется, Ролло мог добиться порядка и соблюдения законов в своих землях, приучив к этому даже беспутных соотечественников, однако кухня его двора никуда не годилась. Поэтому, наверное, он и отдавал предпочтение трапезам в резиденции Франкона, где всегда следили за приготовлением блюд.

Наконец Ролло топнул ногой, окончательно возмутив этим Ботто, и велел Олафу говорить насколько возможно просто. Олаф промочил горло, и речь его стала куда яснее. Он упоминал множество имен, которые Эмме ничего не говорили. Воспитатель Ролло, старик Кведульв, перебрался в Исландию, подальше от грозного конунга Харальда. Зато брат Ролло, Торир Молчун, в большом почете в Норвегии и Харальд Прекрасноволосый даже отдал ему в жены самую пригожую из своих дочерей – Алов, прозванную Краса Лета.

Ролло вдруг рассмеялся:

– Клянусь священными родами[29]29
  Священные роды – боги.


[Закрыть], мужчины из Мера всегда получали самых красивых женщин Норвегии!

И он ласково притянул к себе Снэфрид.

Эмма отвернулась, услышав негромкий тягучий голос финки:

– А что говорят в Норвегии обо мне? Как скрыл свой позор конунг Харальд? Смог ли утаить, что прямо перед свадьбой у него похитили женщину?

Олаф на мгновение смутился, затем продолжал:

– Харальд слишком хитер, чтобы позволить выставить себя на посмешище. И его скальды поют то, что он им прикажет. Поэтому о тебе в его королевстве распространился особый слух. Нет ни одного уголка, где бы ты ни слыла порождением тьмы, ведьмой, которая не может жить среди людей.

– Вот как? – удовлетворенно улыбнулась Снэфрид. – Расскажи об этом, Олаф.

Эмма видела, как Ролло нахмурился и что-то негромко сказал жене. Но та отрицательно покачала головой.

– Нет, пусть расскажет сейчас. И пусть все узнают, как ничтожен норвежский конунг и какие сказки он сочиняет, чтобы оградить свою жалкую честь.

Олаф какое-то время медлил, когда же начал, заговорил торопливо, без обычных для его речи цветистых выражений.

– Во всех фьордах знали, как ты дорога Прекрасноволосому конунгу. В этом скальды не солгали. Даже о твоих меньших братьях, коих Харальд усыновил, поговаривали, что они суть твои дети от него.

Улыбка Снэфрид окаменела, но она продолжала кивать.

– А потом разнеслась весть, что ты скоропостижно умерла. И якобы немало лун Харальд провел взаперти, и говорили, что так он скорбел над твоим телом. Как ни странно, злые языки, распространявшие слухи, что ты исчезла вместе с изгнанником Рольвом, вскоре умолкли. Зато все твердили, что Харальд в печали просидел над умершей супругой Сванхвит почти три года.

Ролло и Снэфрид переглянулись, и Ролло захохотал. Смеялись и другие викинги, лишь Снэфрид не изменила обычной полуулыбке, однако и её разноцветные глаза торжествующе сверкнули.

Олаф продолжал:

– Еще говорили, что ты лежала словно живая, и ни цвет ланит, ни краса лица твоего не поблекли. Позднее хевдинг Торлейв Умный якобы уговорил Харальда приподнять тебя, чтобы сменить одежды и взбить пуховик. И когда это сделали, понесло зловонием, все тело твое посинело и посыпались из него змеи, ящерицы, жабы и всякая прочая нечисть. Так, говорят, ушла из тебя твоя колдовская душа. Харальд будто бы пришел в ужас и велел сжечь твои останки вместе с ложем, на котором ты покоилась.

Не успел Олаф умолкнуть, как Снэфрид залилась резким дребезжащим смехом. Эмма невольно вздрогнула. Хохот финки резал слух, даже Атли очнулся и недоуменно взглянул на Белую Ведьму. Ролло нахмурился:

– Успокойся, жена. Довольно, говорю тебе!

Но Снэфрид не могла совладать с собой, как ни пыталась. Эмма с трудом удерживалась, чтобы не зажать уши – до того неприятным ей показался этот визгливый резкий смех. Наконец, когда Ролло обратился к Олафу, прося поведать, как эта небылица отразилась на усыновленных конунгом братьях Снэфрид, она кое-как успокоилась и сидела, закусив край плаща, чтобы вновь не разразиться смехом.

– Поначалу Харальд решил отказаться от них и отослать всех троих. Но потом передумал и, как он и обещал, вырастил их в своей семье.

– Пожалуй Харальд поступил благородно, не изменив своему обещанию, – задумчиво поглаживая переносицу, заметил Ролло. – Особенно, если знать, как все было на деле.

– Но эти юноши, став воинами, поклялись отомстить тебе, Рольв, – заметил Олаф.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Они расправились с твоим отчимом Регнвальдом. Они сожгли его в его же усадьбе, а вместе с ним и еще шесть десятков человек.

Ролло нахмурился.

– Мы никогда не были близкими с Регнвальдом, но он признавал меня сыном и был отцом, пусть и плохим, для Атли. Ты слышишь, брат? Мы должны поднять чашу в память о нем!

Эмма увидела, как Атли принял из рук кравчего огромный рог из тех, которые нельзя отставить, не осушив до дна.

«Он и без того пьян, – подумала Эмма. – Не следовало бы ему продолжать».

И в самом деле, Атли, опорожнив рог, выронил его из ослабевших рук и тут же задремал, откинув голову на спинку кресла. Дышал он тяжело, со свистом.

– Нам следует увести его, Торлауг!

Но юноше не терпелось дослушать рассказ Олафа.

– В Норвегии уже известно, что ты стал вершиной войска[30]30
  Правителем.


[Закрыть] в землях франков, и все ждут, что ты приведешь свои ладьи, чтобы расплатиться за Регенвальда, – заявил Серебряный Плащ.

– Но ведь в Норвегии живет мой брат Торир, которому это больше с руки, нежели мне.

– Торир пьет мед в Мере и тешится и дочерью конунга. Он, скорее, доволен случившимся, так как теперь он полный владыка в землях Регенвальда.

Ролло усмехнулся:

– Ну Торир всегда умел блюсти свою выгоду. Ты слышишь, Атли?

Но Атли пребывал в забытьи.

Речи Олафа, меж тем, становились все более невнятными, и хоть глаза продолжали гореть, язык все чаще заплетался. И конунг опустил ладонь на плечо Олафа:

– Довольно, скальд! Отдохни. А пока пусть твоя соседка по столу потешит нас пением.

– О, огненновласая еще и поет! Клянусь светилом, тогда она само совершенство!

Эмма запела по просьбе Ролло балладу о франкском графе Роланде, о его походе и героической смерти. Норманны любили такие истории, они притихли, а голос Эммы все более креп и летел.

Ей нравилось, как глядит сейчас на нее Ролло – нежно, восхищенно, задумчиво. У Олафа тоже засияли глаза, из них уходил хмель, сменяясь изумлением и невольным уважением. Он отодвинулся от нее и окинул новым, куда более серьезным взглядом. Эмма, перебирала струны, напевая о том, как окруженный врагами Роланд трубил в свой рог в надежде, что император Карл услышит и явится на помощь, видела, как напрягаются лица воинов, позабывших, что поет она о франкском герое, сражавшимся с сарацинами. Даже словцо «язычники», столь часто применяемое к самим норманнам и обращенное в песне к врагам Роланда, не смущало их, и они одним духом подхватывали франкское «Аой!» в конце каждой строфы.

Эмма оживилась, лицо ее разрумянилось. Когда же она спела про гибель Роланда и последний аккорд замер, в многолюдном зале не осталось ни одного равнодушного. Даже те из новых норманнов, кто не понял ни слова из песни, казалось, готовы прямо из-за столов отправиться мстить за смерть героя. Вокруг раздавались грохот оружия и требования похода, славы и подвигов.

Ролло засмеялся:

– Прошу тебя, Эмма, спой что-нибудь мирное, уйми их.

И она затянула песню анжуйских краев, которой когда-то обучил её жених, бедняга Ги, сын графа Фулька:

 
В Андегавах есть аббат прославленный,
Имя носит средь людей он первое.
Говорят, он славен винопитием
Всех превыше андегавских жителей.
Эйа, эйа, айа, славу,
Эйа, славу поем мы Бахусу!..
 

Большинство норманнов не понимали смысла песни, но её лихой мотив привел их в восторг, и они принялись притопывать и приплясывать, без устали повторяя припев. Те же, кто разбирал слова, стали хохотать, хлопая себя по бокам и ляжкам.

 
Коль умрет он, в Андегавах-городе
Не найдется никого, подобного
Мужу, вечно поглощать способному,
Чьи дела вы памятуйте, граждане!..
 

Даже храпевшие за колоннами норманны поднимались, и сонно таращились, присоединяясь к общему веселью. Эмма допела последний куплет и умолкла, глядя на неистовое веселье, которое ненароком вызвала. Лязг железа, выкрики, хвалы Бахусу («Кто такой? Должно быть, славный воин», – толковали северяне, ничего не ведавшие об олимпийцах), все слилось в оживленный гул.

Неожиданно в дальнем конце зала произошло какое-то движение, и Эмма увидела, что епископ Франкон вдруг поднялся со своего места и торопливо направился в ту сторону. Встал и Ролло, лицо его вмиг стало суровым, а взгляд был устремлен туда, где сквозь толпу пробиралась группа воинов, один из которых нес древко со знаменем. Мокрое после дождя полотнище уныло обвисло, но Эмма разобрала, что оно голубое – знамя франкской Нейстрии![31]31
  Нейстрия – так в раннее Средневековье назывались земли на северо-западе Франции.


[Закрыть]

Она видела, что и норманны насторожились, обнаружив рядом христианских воинов. А епископ, приблизившись к франкам, благословил их и повел за собой, словно взяв под свою защиту.

Прибывших франков оказалось трое. На них были чешуйчатые доспехи, на головах – кованые шлемы в форме капюшона, закрывающие шею, с широким, мешающим разглядеть черты лица наносником. Когда воины приблизились, один из них поднес к губам рожок и затрубил.

– Франкское бахвальство, – усмехнулся Ролло. – Я и без этого успел заметить вас. Итак, что привело вас в Нормандские земли?

Воин со знаменем Нейстрии сделал шаг вперед и сдержанно поклонился:

– Нас прислал герцог Роберт Парижский. Он хочет напомнить тебе, о Ролло, что срок вашего договора о мире истекает и предлагает тебе встречу, дабы решить, продлится ли перемирие или вновь война обагрит кровью наши земли.

Эмма вдруг заволновалась. Франк говорил с луарским акцентом и, Боже правый! – ей показалось, что она уже слышала ранее этот голос. Она никак не могла разглядеть черты этого бородатого лица, словно разделенного надвое до самой верхней губы полосой наносника. Воин был рослый, худощавый, держался уверенно. Пожалуй, он мог принадлежать к мелитам Фулька Рыжего, и тогда она могла встречать его ранее.

Ролло внимательно глядел на франков.

– Если не ошибаюсь, до истечения срока перемирия осталось достаточно времени. Что же заставляет светлейшего герцога приближать встречу? Или ему уже известно, что мое войско удвоилось с приходом новых сил? Тогда его шпионы заслуживают награды. Не исключено, что герцог затевает войну с кем-то из соседей и ему необходимо убедиться, что норманны не ударят с тыла? Кроме того, Роберт, видимо, обеспокоен судьбой опекаемой им графини Байе…

Все это время анжуец смотрел на Эмму и даже слегка поклонился ей, однако девушка по-прежнему не узнавала его.

– Призываю Бога в свидетели, что мне не известны скрытые намерения моего правителя. Он прислал нас, дабы вы сообщили, где и когда вам угодно будет назначить встречу.

– Что ж, тогда не будем тянуть время. Припоминаю времена, когда мы с ним славно охотились на туров в лесах близ крепости Вернонум. Я и теперь не прочь возобновить эти забавы. Вот и передай своему сеньору, что спустя семь дней я намерен устроить великолепную охоту в лесу близ Вернонума. Только пусть оставит в замке свой неисчислимый эскорт, если ему угодно, чтобы охота удалась, и его громогласное воинство не распугало дичь на десяток лье в округе. Ему не следует опасаться вероломства с моей стороны – я был его пленником, но мы с ним квиты. Боги были на моей стороне, и теперь я свободен и могу диктовать свои условия. Итак, через неделю я жду его у изгиба Сены севернее Вернонума.

– Герцог также просил передать, что желал бы лично увидеться с графиней Байе и убедиться, что норманны соблюдают условия договора.

– Условия? Ты видишь, что эта особа здесь, с нами, и даже развлекает моих воинов своим пением. Так что можешь передать Роберту, что с графиней все обстоит благополучно. Но я еще поразмыслю, устраивать ли их встречу. А теперь, – продолжал Ролло, – будьте моими гостями. Отведайте яств и вина. И пусть это послужит порукой тому, что я не держу зла против моих соседей франков.

Казалось, с этими словами напряжение, царившее в зале, спало. Послов повели к столам, они сняли шлемы и расположились на освобожденные для них места. Франкон, довольный переговорами, хотел было усесться с ними, но Ролло жестом подозвал его к себе и о чем-то заговорил. Похоже конунг Нормандии не желал, чтобы епископ общался с переговорщиками без его соизволения.

Эмма продолжала следить за озадачившим её анжуйцем. Рослая фигура одного из норманнов закрывала его от взгляда, однако, когда северянин откинулся, она смогла разглядеть франка, орудовавшего кинжалом над оленьим окороком. У него были темные, чуть вьющиеся волосы до плеч, аккуратно подрезанная борода, тонкий нос с горбинкой. Эмма обратила внимание, что ест он изысканно, отрезая небольшие куски и прожевывая их, прежде чем ответить на шумные обращения соседей. В этот миг анжуец слегка повернул голову и посмотрел в её сторону. Глаза под темными дугами бровей были узкими, миндалевидными. Заметив, что Эмма наблюдает за ним, он отвернулся и больше не смотрел в её сторону.

Девушка прижала руку к груди и тихо ахнула. Она все еще не могла поверить, однако с каждой минутой все более убеждалась, что не ошиблась. Перед нею был Ги, Ги Анжуйский, сын Фулька Рыжего, с которым она была помолвлена с младенчества, с которым обменивалась поцелуями именно в ту роковую ночь, когда из-за набега норманнов её жизнь так стремительно изменилась!

В первое мгновение Эмма ощутила головокружительную радость. Она когда-то видела, как Ги пронзила норманнская стрела, и с тех пор считала его погибшим по её вине. Впрочем, позднее она узнала, что Ги выжил. Когда это было? Да, ей поведал об этом еще в Бретани Эврар Меченый. Поразительно, как изменился этот юноша! Монашек превратился в мелита Роберта Нейстрийского… Неудивительно, что она не сразу признала прежнего жениха. Как он изменился, как возмужал! Когда-то она едва не погубила его, вынудив бросить вызов викингам, грабившим Гиларий.

Что же теперь?.. Эмма почувствовала странное смущение. Ведь Ги несомненно остался верен своей ненависти к чужакам. А она… Нарядная, веселая, распевающая песни для толпы хохочущих норманнов. Да еще она пела ту песенку, которой сам Ги и обучил её в часы их первого и последнего свидания. Понятно отчего он не желает и смотреть в её сторону.

Ролло со своего места наблюдал за пленницей и отметил, что она чрезвычайно взволнована. При этом он машинально слушал то, что ему говорил Олаф:

– За время моего отсутствия ты, Рольв, ты похоже, неплохо поладил с Робертом, раз у вас одно соглашение следует у вас за другим. Но зачем тебе все это? Или ты решил умереть в постели, а не в славной битве? Волей Одина, мы лучшие воины под луною, и не стоит забывать об этом. Если бы я знал, что Ролло-левша лишь ради щегольства носит Глитнир у пояса, я бы не спешил собрать для тебя такое количество жаждущих славы героев, пообещав им славные победы в Нормандии.

– Всему свое время, Олаф. И для твоих бойцов найдется дело в этих землях. Если же они не хотят ждать своего часа – я никого не держу. Да и тебе не стоит спешить вцепиться в горло франков. Или ты забыл, что посватался к младшей дочери Ботольфа Белого и она сохнет от тоски, поджидая тебя в Байе?

Олаф вдруг ослепительно улыбнулся.

– О, малышка Ингрид! Право, у меня за это время было столько женщин, что я перестал вспоминать о ней. Наверняка она стала уже совсем взрослой. Клянусь мечом, слишком быстро взрослеют наши невесты. Что ж, мир порой тоже неплох.

– Толстяк Франкон научил меня древнему изречению: хочешь мира, готовься к войне. Так что твоим воинам не придется скучать без дела.

Олаф какое-то время размышлял над словами Ролло, затем тряхнул головой, так ничего и не уразумев, и сказал:

– Я вижу, ты по-прежнему слушаешь все, что бормочет этот поп.

– Отчего же не послушать? Если я намерен окончательно подчинить себе эту землю, неглупо узнать о ней поболее.

Олаф промолчал, обнаружив, что все это время Ролло не сводил глаз с рыжеволосой девушки. Однако рядом с ним сидела Снэфрид, которая также пристально наблюдала за происходящим.

– Снэфрид, – обратился к ней Олаф, почувствовав, что её следует отвлечь. – Когда я вновь увидел твою неувядаемую красу, то сочинил для тебя вису.

Он поднялся и набрал в грудь побольше воздуху:

 
Не властно время
над белокурой супругой героя,
Дисой нарядов[32]32
  Женщиной.


[Закрыть], что вкушает
Яблоки Идун[33]33
  Омолаживающие яблоки богини молодости Идун.


[Закрыть] в часы ночные…
 

– Позволительно ли мне, – неожиданно раздался звонкий голос Эммы, – побеседовать с послами герцога Роберта?

Олаф запнулся. Рассерженно обернувшись, он увидел, что девушка выжидательно смотрит на Ролло.

– Даже героям запрещалось прерывать скальда в минуту высокого вдохновения, когда его устами говорят боги! – воскликнул он.

Эмма растерянно взглянула на него.

– О, прости меня, Олаф! Но если Ролло позволит, я отойду и не стану более мешать тебе.

– А почему ты спрашиваешь позволения у меня? – насмешливо спросил Ролло. – Разве ты не невеста Атли?

И он сделал знак, чтобы Олаф продолжал.

Эмма расценила это как согласие, ибо Атли сейчас ни до чего не было дела. Он дремал, уронив голову на скрещенные кисти рук. Однако едва Эмма стала подниматься, Атли внезапно схватил её за локоть.

– Выходит, я для тебя ничего не значу, Эмма? – гневно прошипел он ей прямо в лицо.

Девушка увидела, что глаза его налиты кровью.

– Успокойся, Атли! Я просто хотела перемолвиться словом-другим с франками. Тебе бы тоже хотелось этого, если бы ты, как и я, так долго жил в плену.

Но Атли не слышал ни слова.

– Я для тебя меньше, чем след на песке от сапога Ролло! И я говорю тебе – отныне ты будешь повиноваться мне одному. Я твой хозяин, а не Ролло, который не сходит у тебя с уст!

Эмма была поражена. Атли же продолжал зло шептать:

– Я знаю, что ты счастлива, когда он возвращается. Разве я не вижу, что творится с тобой в такие дни! Ты попросту сходишь с ума. Из-за этого я стал ненавидеть своего брата… Подумать только, вас у меня двое – и оба вы мне дороги…

– Успокойся, умоляю, Атли! Ты выпил лишнего…

Она обняла его, но Атли все еще что-то бормотал, всхлипывая, пока не затих. Олаф продолжал громогласно декламировать. Эмма, отстранившись, осторожно поднялась.

– Нет, не уходи! – внезапно вскричал Атли, заглушив голос Олафа.

Теперь все смотрели на них. Эмма не отвечая, обошла вокруг стола и спустилась с помоста.

– Эмма!

Теперь прозвучал повелительный голос Ролло. Но девушка, не оборачиваясь, только тряхнула головой, отбросив назад волну волос, и, потеснив викингов, уселась подле Ги.

– Я рада видеть тебя здесь, – негромко обратилась она к нему на латыни.

Сидевшие за столом норманны зашумели:

– Выпей с нами, Эмма Птичка!

Ей кто-то протянул чашу, которую девушка вынуждена была принять.

– Ты ведешь себя не слишком благоразумно, – не глядя на нее, также на латыни произнес юноша.

– Я всегда была неблагоразумной, Ги. Но ведь это тебе и нравилось во мне.

Теперь он глядел прямо на нее. Его темные как ночь глаза были ласковы.

– Мы должны быть осторожны, Эмма. Я спасу тебя. Для этого я и поступил на службу к Роберту.

– И ты больше не похож на смиренного монаха, Ги.

Невольная улыбка тронула его губы.

– Благодаря тебе. Разве не должен я вернуть себе невесту? И я попросил Эврара Меченого обучить меня всему. Ты ведь помнишь Эврара?

Эмма коротко кивнула.

Сидевшие рядом викинги не понимали их речей, к тому же они говорили достаточно тихо.

– Ты не должен меня осуждать за то, что я пела. Я…

Она не успела закончить – её кто-то схватил. Мгновение – и она уже стояла перед Ролло.

– Ты оскорбила моего брата, выказав неповиновение!

Лицо Ролло было сурово, брови сдвинуты.

– Твой брат сам явил себя в невыгодном свете, злоупотребив хмельным!

– И тем не менее, ты его женщина, ты принадлежишь ему и должна повиноваться.

– Я никому не принадлежу! – резко произнесла Эмма.

Краем глаза она видела, что Ги даже не повернулся в их сторону. Почему-то это больно задело её. Разумом она понимала, что тот поступает правильно, но сердце её наполнилось горечью. Ролло был грозен, но Эмма давным-давно перестала страшиться его. Наоборот, знакомое волнение предстоящей схватки наполнило её каким-то дерзким торжеством.

– Почему я должна подчиняться твоему брату, Рольв, если ему не подчиняются даже последние из твоих людей? Обуздай сначала их, а тогда уж выказывай свою власть надо мной!

Она говорила во всеуслышание и, как ни странно, сидевшие вокруг викинги поддержали её веселым гулом. В глазах Ролло молнией сверкнула ярость.

– Не тебе судить об этих вещах, женщина! Твое дело – вернуться к Атли и вести себя в соответствии с тем положением, которое ты занимаешь только благодаря расположению моего брата к тебе.

– Всегда ли ты будешь нянькой при своем брате? – насмешливо прищурилась Эмма.

Они стояли посреди зала, на них скрещивалось множество взоров. Ролло заставил себя понизить голос:

– Атли ничем не заслужил твоей неприязни.

– Клянусь истинной верой, у меня с твоим братом были бы куда лучшие отношения, если бы не было тебя… Если бы ты не вмешивался в наши дела!

– Однако я намерен и впредь вмешиваться. И сделаю все, чтобы сплясать крока-мол на вашем брачном пиру.

Теперь Ги повернулся, внимательно глядя на них. Однако Эмма уже не замечала ничего вокруг.

– Достойный Ру, похоже, забыл о том условии, на каком я согласилась стать женой Атли?

– Нет, я ничего не забываю. И не далее как сегодня я поинтересовался, отчего ты до сих пор еще не в тягости. Атли был откровенен со мной.

– Во хмелю он мог болтать любую бессмыслицу, – Эмма испугалась, что вот-вот лишится последней возможности оттягивать брак с Атли.

– Он поведал мне, – глухо продолжал Ролло, – что женщина, которой попользовались мои люди, так и не дозволила ему коснуться себя. Клянусь Валгаллой, на его месте я бы велел тебя сечь до крови за строптивость.

У Эммы потемнело в глазах. Боль и отчаяние захлестнули её. Этот человек смел попрекать её тем, в чем сам был повинен! Она едва не бросилась на него, но сдержалась. Тот, кто стоял перед ней, был могущественным правителем, и ей не следовало дерзить ему при его людях.

И тогда, скрипнув зубами, она негромко проговорила:

– Ты на месте Атли? Боюсь, тогда бы тебя велела высечь Белая Ведьма!

Никто не слышал её слов, кроме Ролло. Он побледнел, и Эмма увидела, как сжались его кулаки. Непроизвольно она втянула голову в плечи, но удара не последовало. Ролло, дрожа от напряжения, сцепил руки на поясе и стоял, покачиваясь с носков на пятки.

В этот миг рядом возник Ги.

– Господин, смею напомнить, что жизнь и безопасность этой девушки являются важнейшим условием мирных отношений между вами и Робертом Нейстрийским.

В следующий миг Ролло наотмашь ударил его в лицо, давая выход слепившей его ярости. Стоило Ги пошатнуться и упасть, как только что пировавшие с ним викинги сорвались с мест и наставили на анжуйца свои клинки. Казалось, они ждут лишь сигнала вождя, чтобы лишить Ги жизни.

Теперь Эмма испугалась не на шутку. На её лице, обращенном к Ролло, читалось отчаяние.

Конунг стоял, опустив веки и дыша медленно и тяжело. Он приходил в себя.

– Оставьте его, – повернулся Ролло к своим людям. Голос его звучал ровно. – Франк получил то, чего не заслужил. Я погорячился. К тому же он посол, и я не хочу прослыть дикарем в глазах христиан. Пусть же убирается.