Текст книги "Сын ведьмы"

Глава 5

Перед отбытием им дали дурман-зелья. И хотя Добрыня постарался глотнуть как можно меньше, а больше пролить, все равно все вокруг казалось расплывчатым, нечетким. Может, потому посадник и не заметил, когда старуха Малфрида стала красивой молодицей… столь знакомой ему. Но сейчас даже это не произвело особого впечатления.

«Зачем меня поили, если я сам вызвался?» – вяло размышлял посадник, сидя в плывущей к заозерному берегу лодке.

Но Вышезор сказал – надо. Новый главный волхв держался величаво, хотя по роже было видно – счастлив необычайно, что соперника, мешавшего ему, Малфрида уничтожила. Потому именно он теперь должен провести обряд, по его наказу напоили жертв мутным варевом. И Добрыня пил. Как говорится, взялся за рукоять меча – нечего за других прятаться. А потом развезло его от пойла, как неопытного юнца после первой чаши зелена вина6666
  Зелено вино – так на Руси называли светлые заморские вина.


[Закрыть]. Вялый был, сонный, когда его переодевали в какие-то крашенные рыжим длинные одежды, стащили с тела защитную кожаную безрукавку-поддевку, а потом забрали и обнаруженные за голенищем ножи ромейской ковки. Даже ворчали, мол, хорош слуга Велеса, по гостям булат острый с собой носит. А как же без булата, когда на Ящера идут? Хотя на какого там Ящера… Сейчас Добрыне казалось, что хитрая Малфрида все это нарочно придумала, пугает всех чародейством.

А вот Сава только и говорил о Ящере. Мол, черный он, а глаза желтые, как у ведьмы Малфриды. Потом вообще несуразное плел, дескать, Ящер этот и есть сама чародейка. Но, когда зелье подействовало, затих, сидел в лодке поникший, даже плакал, всхлипывая. Горевал очень, что крест у него вятичи отобрали. Как же он без креста теперь?

Забава же долго не давалась волхвам: дважды зелье у них выбивала, пока ее не скрутили да не опоили насильно. Жишига верный и вливал ей пойло, и ничто уже не напоминало, что любимицей его ранее была Забава. А она ему еще и местью угрожала, лицо умудрилась расцарапать. Вот уж девка – огонь! Встреть Добрыня ранее такую, ни за что бы не пропустил. Теперь же даже не ведал, что их ждет. Хотя как это не ведал? Он не затем сюда шел, чтобы жертвой покорной стать. Он еще поборется. Когда поймет, с кем бороться надо.

Это позже, когда они приплыли на заозерный бережок, Добрыня сквозь дурман-зелье все же смог отметить, почему этот увешанный амулетами поскакун Жишига так Малфриде верен. Да и скакал он постоянно лишь потому, что чародейка его водой волшебной потчевала. Мертвой воды она ему не давала – ни к чему, – а вот живой, излучающей золотисто-розовый свет, угостила. Помолодеть Жишига уже не мог, однако силу молодецкую явно ощутил. И жить теперь во здравии и силе он долго будет, снова поскачет по лесам, как полоумный отрок, да верно продолжит служить ведьме вятичей, которая его жизнь продлевает, имея такие дивные живительные источники. Что источники эти в чащах вятичей таились, Жишига не мог сообразить. Не дано ему было чародейства, ну да Добрыня уже давно отметил, что настоящие колдуны-волхвы на Руси давно извелись. Одна Малфрида, похоже, и осталась. Теперь ему надо с ней переговорить. Но вот сможет ли он, когда его так шатает и мысли сквозь сонный дурман еле обозначаются?

Пока же посадник только и мог, что сидеть на песке скрестив ноги и смотреть на нее. Не на старуху уже, а на черноволосую красавицу, что сейчас поглядывала на них и беспечно смеялась. Знакомый смех, знакомая стать, знакомые черты. И нисколько она не изменилась за прошедшие годы – такая же стройная, ладная телом, голова на высокой шее горделиво вскинута, глаза, как темные омуты, а то вдруг желтизной мерцают, светятся в вечернем полумраке. Даже испугаться можно – настолько это казалось странным, не людским. Да и была ли она человеком?

– Ладно, очухивайтесь, гости дорогие, – молвила. – Я позже к вам вернусь.

И ушла, растворившись во мраке.

Но был ли вокруг мрак? Добрыня потряс головой, и все вокруг поплыло, сделавшись нечетким. Однако постепенно стал различать разное. Вроде и темно уже… но вроде и нет. Ибо Добрыня сумел рассмотреть и листья на прибрежных ветках, и раскачивающихся на склоненных к водам озера ветвях русалок, и выныривающих то там, то тут водяных, зеленых, как тина. Какие-то маленькие лохматые существа мельтешили в траве, посмеивались многоголосо и рассыпчато, выглядывали из-за деревьев песиглавцы сутулые, потряхивали остроухими головами, потом уходили, словно люди в их мире были чем-то незначимым. А мир этот и впрямь был особым: вокруг все искрилось, свет и тень менялись, перемежаясь пятнами странного сияния, как будто звезды упали с неба и теперь парили во влажном, полном ароматов леса воздухе, сверкали возле самых глаз подобно мошкаре. Даже хотелось от них отмахнуться, но они сами разлетались, стоило лишь повернуться, разносились, как легкий пух.

– А где же Жишига? – различил Добрыня негромкий голос Забавы.

– Только о нем и осталось тебе думать, – как-то раздраженно ответил ей Сава. – Уплыл, ты разве скрипа его уключин в тумане не слышишь?

Добрыня оглянулся. И впрямь, сзади над водой только мутный серый туман, откуда доносится легкий всплеск воды под веслами. Ну, Жишига свое дело сделал, ему тут оставаться не с руки. А может, просто страшно. Наверняка знал, что там, за обвитыми порослью деревьями, таится. Добрыне же как раз и предстояло это разузнать.

– Ну что, пойдем, – повернулся он к своим спутникам, протянул руку Забаве.

Ее ладошка была теплой, живой, настоящей. Самой настоящей в этом призрачном, мерцающем вокруг них мире.

– Где же это мы, во имя Сварога светлого? – спросила девушка с дрожью в голосе.

Дрожит – наверное, боится. Видать, проходит действие дурманного зелья. Теперь и Добрыня понимал, зачем их опаивали: чтобы не свихнулись, не стали кликушами6767
  Кликуша – не совсем нормальный человек, юродивый.


[Закрыть] полоумными от всего непривычного, что ожидает их тут.

– Мы теперь в мире Нави, – услышал Добрыня свой собственный голос, на удивление спокойный. – В мире, который вроде и рядом с нашим, но куда доступа без проводника нет. А теперь Малфрида нас сюда впустила.

Сава приблизился.

– Так и есть, – подтвердил. – Но откуда ты это знаешь, посадник?

– А ты? Уже, небось, вспомнил все.

– Вспомнил. Как только Малфрида ко мне подошла, как в глаза посмотрела… на меня все и обрушилось.

Он засмеялся, но как-то печально и зло. А потом молвил:

– Два года с лишним прожил я тут. И любил Малфриду, как само солнце над головой. А она… Она вышвырнула меня за ненадобностью. И что теперь? Когда мне ведьма эта и даром стала не нужна, я вдруг ей понадобился? Ящеру своему темному меня отдать хочет? Ну что же, я готов пострадать за свою веру! Я и Ящеру в очи стану выкрикивать строки из Святого Писания, вот и посмотрим тогда, кто кого.

Что бы там ни решил он, однако идти никуда явно не собирался. Сел на песок у воды, и ни булькающие водяные его не волновали, ни тонко зовущие в заросли русалки.

А через миг Добрыня почувствовал, как Забава слабо вскрикнула, вцепившись в него обеими руками.

– О великие боги! Да что же это, ради всех небес!

Добрыня оглянулся – даже рот открыл. Кажется, с его даром видеть и в обычном миру нелюдей уже всякого насмотрелся, а вот поди же…

Там, под могучими стволами оплетенных зеленью деревьев, взрыхлялась земля, корни мощные прогибались, словно под ними кто-то проползал, приближался. И показался… Добрыне сперва померещилось, что это длинный белый корень оживший, но как поднялся он повыше, стало заметно, что это огромная белесая рука, будто выточенная из ствола дерева, без коры. И рука эта была живой, она шевелилась, раскрылась пятерней, потом поманила пальцем.

«То ли дурман-зелье все еще действует, – подумал Добрыня, – то ли и впрямь это диво дивное. Спаси, небо!»

Он почти вскричал это. И тем спокойнее был голос Савы, когда он пояснил:

– Это сам Лес праведный нас зовет.

Добрыня потряс головой. В сказах Лес праведный обычным дедом изображался, неким длиннобородым старцем, который путников может встретить в чаще, чтобы либо помиловать и даже приветить, либо в глухомань увлечь навсегда. А тут… нежить такая, что и не вздохнуть от изумления и страха.

Забава в ужасе пронзительно завизжала, кинулась прочь.

– Стой! Нельзя перед нелюдью свой страх выказывать!

Куда там! Девушка бежала, уворачиваясь от страшной, тянущейся за ней руки.

– Сава, скорее за ней! – потряс парня за плечо Добрыня. – Загонят ведь девку, в исполох введут.

Но Сава словно и не слышал криков любимой, смотрел перед собой печальным пустым взором. Потом все же произнес:

– А ведь некогда я так уходить отсюда не хотел! Умолял ее… А она… Памяти меня лишила, выгнала. И теперь ненавистно мне все тут.

В стороне кричала Забава, а парень только об обидах своих и думал. Добрыня озлился:

– Ах, разрази гром! Ну и сиди тут, рохля.

Добрыня кинулся за ней. Почти споткнулся о взрыхлившуюся рядом землю, перескочил через белый ствол руки-лапы Леса праведного.

– Не обессудь, хозяин, не до тебя мне сейчас.

И следом за ней. Вот девка неугомонная! Он звал ее, но она бежала среди мелькавших искр, отшатывалась от каких-то теней, визжала, когда кривые сучья коряг ловили ее за подол. А следом из чащи летел громовой хохот, дребезжащий смех доносился, подвывало где-то, ухало, скрипело.

Добрыня сам едва не налетел на растопырившего ветви-лапы пушевика6868
  Пушевик – живая коряга, один из духов леса.


[Закрыть], поцарапался, пока вырывался, потом едва не вляпался в растекавшуюся лужицей, похожую на пузырь старуху.

– Погрей меня, смертный, – пищала старуха, обдавая его холодными брызгами.

– В другой раз, бабулечка!

И снова звал:

– Забава, ко мне иди! Остановись, тебе говорят!

Пробираться сквозь такую чащу было непросто. Дубы тут стояли мощные, оплетенные дикими побегами. И едва ли не через один с дуплом, в которых обитали духи-нелюди – берегини, змиуланы, листины. Добрыня двигался, провожаемый множеством взглядов, везде чьи-то глаза блестели, светились. Сперва даже жутковато было, потом, когда в кустах да в буреломе возился, перестал их опасаться, даже злость ощутил. Понимал, что он кажется духам неуклюжим, тяжелым, сами они вон как легко шныряют в поросли. Как же Забава тут проскочила? Или лесная девушка вятичей привычна к чащам? Тогда чего так верещит? Впрочем, хорошо, что верещала, – Добрыня, двигаясь на ее голос, мог не отставать.

Настиг ее, только когда на лесной поляне девушку завертели в вихре веселые полуголые красавцы-прелестники – духи соблазна, сводящие баб с ума своей любовью и красотой. И чего они тут в лесу таятся? Кого соблазняют? Вон как на Забаву накинулись, видать, давно живых девок тут не было.

Появление Добрыни их не обрадовало.

– Чего явился? Видишь, к нам красавица прибежала.

Прелестник любую женщину может очаровать и заставить ослабеть от любви, однако против воли не берет. И когда растрепанная, мечущаяся Забава увидела Добрыню и потянулась к нему, сразу отступили.

– Добрян! Защити меня!

Она прильнула к его груди, дрожала, всхлипывала. И вдруг спросила:

– А где Неждан?

Добрыня не сразу и понял, о ком она. Ах да, о Саве, значит, то есть о Глобе. А где сейчас их спутник? Добрыня только головой покрутил: вон прелестники бесстыжие, ухмыляясь, смотрят со стороны, вон паук многолапый спустился с дерева, скалящийся хозяин шишек, сам как шишка, если бы не эти лапы. Из травы смотрят любопытные ягодные, собой и похожи на ягоды, только глазки мелкие огоньками светятся. А Неждан где?

– Остался твой милый на бережку. На Малфриду сильно обижен, вот и дуется. Ну а ты…

Он сжал ее лицо в ладонях, заставил на себя смотреть.

– Не выказывай перед духами страха, девочка. Слышишь меня? Ты ведь дочка волхва, неужто не говорил тебе отец, что лесные нелюди только тогда силу над человеком имеют, когда он им сам это позволяет? Ну же, Забава! Ты ведь храбрая девушка, опомнись да отгони их всех!

Куда там, она дрожала как осиновый лист. Прятала лицо на груди Добрыни и все просила увести ее от всего этого. К Неждану увести.

– Добро. Разыщем мы твоего милого. Но с условием, что ты всем этим нелюдям будешь улыбаться. Можешь и рожицы им корчить, можешь ругаться с ними, но страха не выказывай. Ох, небо, мне бы сейчас тот дурман-зелье раздобыть, каким волхвы нас для переправы сюда поили. Знали служители, что делали… С этим зельем ты бы сейчас снова как во сне была и не различала, где явь, а где навь.

Кажется, последнее слово Забаву заинтересовало.

– Навь? Ты сказал – навь, гусляр?

Она его еще и гусляром назвала! Они невесть где, они в мире нави6969
  Навь – нереальный мир, не такой, как явный мир, мир яви. Нечто вроде параллельного мира, куда смертным нет доступа, но откуда приходят призраки и духи.


[Закрыть], где и жизни-то нормальной нет, а он все еще таится от нее.

Ах, были бы у Добрыни сейчас его гусли! Даже нелюди замирают, когда слышат мелодичные звуки, какие только смертные умеют выводить. Чтобы не так, как ветер шумел, не как волна повторялась, а чтобы музыка с переливами! Да где сейчас те гусельки?.. Волхвы не додумались уходящему к Ящеру чужаку гусли передать. Как и сняли с него все обереги. Как и острый стилет забрали… С оружием, кованным на огне, Добрыня себя тут куда спокойнее ощущал бы.

– Что ты сказала, девушка? – повернулся он к Забаве.

– Говорю, в мир нави смертному попасть нельзя. Мы что, уже умерли?

– Видела бы ты себя, когда так прытко носилась по зарослям этим, таких бы вопросов не задавала.

Он заметил у нее царапину на скуле, разорванный о сучья подол и указал девушке. Разве такое случается с умершими? И она должна знать, что они в этом лесу просто гости по воле ведьмы Малфриды, которая здесь обосновалась, и надо ее найти.

– Зачем? Она же нас Ящеру отдать собирается.

– Ну, это мы еще посмотрим.

Кажется, Забава понемногу приходила в себя. Или это с Добряном, спокойным и уверенным в себе, ей уже не так страшно было? Он сказал – не страшись духов, и она попробовала. Правда, руки своего спутника не отпускала. Смотрела, как он отмахнулся от прелестников полуголых, и тех как ветром сдуло, только сверкающие искры разлетелись, пока не стали мерцать спокойно на листьях, на цветах. Цветов тут было превеликое множество, они колыхались и блестели непривычно яркой росой, которая сама испускала легкое сияние. Между цветами сновали некие мелкие существа, попискивали негромко, хихикали. Ну, смеются вроде и не злобно, можно даже поглядеть на таких малышей без страха. Как боян приказал. Неприятнее сделалось, когда блазни полупрозрачные стали проплывать между деревьев; бледные, источающие блеклый свет, они поворачивали свои унылые лица к живым, но потом натыкались на дерево и обтекали его, словно вода, и так же беззвучно исчезали. А если не исчезали, то наблюдали за живыми откуда-то со стороны. Жутковато, но Забава постепенно начала привыкать.

– Не бойся, – говорил рядом Добрян, спокойно, уверенно.

Она старалась. Вот увидела, как под папоротниками пробежала лисица… вроде обычная, но нет, множество хвостов за ней вьется, полыхают пламенем, но от пламени этого ничего вокруг не возгорается. Еще какой-то огонь засиял где-то в чаще, как раз в том месте, куда они направлялись. Может, это лес чародейский горит? Но горит как-то странно: то в одном месте полыхнет, то в другом. Лишь когда засветился почти рядом, Добрян отпрянул в сторону, увлек девушку, и они смотрели, выглядывая из-за большого ствола с наростами.

Добрян даже засмеялся негромко:

– Экое чудо! Ты только посмотри, Забава!

Она и смотрела, пока глазам не стало больно. Потом закрыла их, а перед глазами поплыли огненные круги, оставшиеся после пролетавших и освещавших все жар-птиц. Сказочных птиц… Но вот же они. И Забава впервые улыбнулась за все время, что пробыла в этом непривычном для нее мире нави. Красивые какие! Эти разлетающиеся сполохами хвосты, эти увенчанные перьевыми хохолками головы на длинной сияющей шее.

Потом она уже спокойнее смотрела на окружающее, даже неуклюжего рогатого козлиглавца не испугалась. Идет себе, переваливается, утробно мычит. Песиглавцы, те куда страшнее были: и принюхивались жадно, и норовили со спины зайти. Добрыня их тоже опасался, велел девушке поближе к нему держаться. Сам же вдруг прикрикнул:

– А ну, прочь пошли! Или не чуете, чья кровь во мне?

Песиглавцы остановились, рычали глухо, скалили клыки, поводили носами. Потом вдруг заскулили и потрусили прочь на сильных задних лапах, прижав передние к животам. Добрыня подумал, что и впрямь учуяли в его запахе нечто схожее с ведьмой Малфридой. Все же сын ее… Хотя она и не догадывается, не узнала. Так что надо ей сообщить!

Но как разыскать родительницу в этом сплетении деревьев, мерцающего света и мечущихся духов? Добрыня краем глаза видел, что, когда он на духов этих не смотрел, их улыбчивые ротики становились широкими пастями с множеством мелких узких зубов и длинными темными языками. Странно, когда он в обычном мире замечал кого из нелюдей, такого не наблюдалось. Не такие злые там духи? Более привыкшие к человеку и почитавшие его? Не столь одичавшие без людей? Хорошо еще, что на спину не бросались. Но на всякий случай Добрыня подобрал с земли длинный увесистый сук. Нелюдей этим рассмешил, однако, когда мимоходом сбил своей дубиной раскачивавшегося прямо перед лицом лохматого листина, смеяться мелкие духи как будто перестали.

– Ой, ой, ой, – пищали. – Ох и злой! Ох, не приголубит, не допустит к себе.

«То-то же», – подумал Добрыня. Забава же была поражена.

– Они тебя боятся? Может, догадались, что ты боян, бога Велеса посланник?

Что там думали духи, Добрыне было невдомек. Главное – разыскать ведьму в этом навьем лесу. Вот чертовка, привела их сюда и сгинула.

Они долго бродили, голова шла кругом, устали оба настолько, что даже нежить их уже не так волновала. Добрыня наконец сказал, повернувшись к девушке:

– Все, отдыхать будем.

– Как отдыхать? Здесь? А если Ящер налетит?

– Вот тогда и подумаем, что делать. Но чтобы Ящеру противостоять, надо силу иметь. Поэтому нам следует вздремнуть и успокоиться.

– Вздремнуть? А Неждан? Он ведь совсем один тут.

– Или не слышала, что он говорил? Два года он тут жил, все здесь знает. Да и не найдем мы его. Вон уже сколько времени по нави блуждаем, а его нет как нет. Тропинки все вьются, то появляются, то исчезают. Деревья сходятся, не давая пройти. Поэтому лучшее, что мы сейчас можем, – это отдохнуть до рассвета… Думаю, рассвет тут все же должен настать рано или поздно.

С этими словами Добрыня решительно направился к росшему в стороне от других широкому дубу. Забаве пояснил: дуб – дерево Перуна. А Перун нежить недолюбливает. Поэтому все эти шуршащие и писклявые не посмеют их тронуть под ветвями дерева Громовержца. И устроился поудобнее.

Забава, недоверчиво посмотрев на него, сказала:

– Я не усну. Как тут уснуть?

– Это твое дело. Но не вздумай куда-то отойти от меня. Бегать и искать тебя больше не стану.

Забава подумала и присела рядом, приникла. Теплое девичье тело, живое, трепетное… Добрыне захотелось прижать ее посильнее. Не стал. И так тут всякого натерпелась, зачем еще этим ее смущать? А когда уже подремывать начал, услышал, как Забава спросила негромко:

– А разве тут Перун или Сварог имеют силы? Тут же все такое… неправильное.

– Поспим и узнаем, защитят ли нас светлые боги.

А про себя подумал, что кто в этом навьем мире не имеет сил и влияния, так это точно Христос. И, не отдавая себе отчета, пошарил по груди, ища привычный нательный крестик. Но не было его. Волхвы все обереги с бояна сняли перед тем, как к Ящеру отправить. И зигзаг-молнию Перуна, и торсхаммер скандинавского бога Тора, и христианский крестик. И от этого Добрыне стало по-настоящему не по себе. С крестом он с детства не расставался, с ним всегда было спокойнее. И сейчас жалел о нем не меньше, чем об отнятых ножах из Корсуня. Даже подумал, что надо будет завтра смастерить себе крест. Но он будет неосвященный. Но разве вера только в кресте? Она в душе должна быть. Вот только не было прежней веры в Добрыне среди этого мира странного. Где тот Создатель всего сущего? Вокруг же было все необычное, нереальное, что так не вязалось с прежней жизнью Добрыни в миру.

То, что тут действуют совсем иные законы, он почувствовал даже во сне, когда и мыслей никаких нет, а есть лишь путаные видения. Но этот сон был очень четким, особым и как будто даже знакомым. В детстве ему подобные снились. И вот теперь…

Темный клубящийся туман, веяние холода, потом громкий тяжелый вздох. Темнота, в которую он углублялся помимо воли, словно искал того, кто так тяжко вздыхает. Или дышит утробно, но звук идет отовсюду – сверху, сбоку, сзади из-за спины. Добрыню обуял страх, как в детстве, он почувствовал себя беспомощным… Ах, как же давно великий воевода, посадник новгородский не чувствовал себя таким беспомощным! Но был ли он посадником? Не приснилась ли ему вся его бурная, непростая жизнь? Ибо наиболее явным сейчас был именно тот, кто таился за этим мутным сумраком, кто звал его. Звал? Добрыня понимал одно: он не может противиться этому нечеловеческому зову.

Вскоре стал различим и голос, и довольный смех. А потом было сказано:

– Ну наконец-то! Где столько скрывался? От меня не уйдешь, я искать тебя буду до скончания времен. Ты мне был обещан, ты мой! Мой! Иди же, я жду.

И не было сил противиться этой мути, этому зову влекущему. Не было сил согнать наваждение, собраться с силами, чтобы…

Добрыня стал задыхаться, захлебываться. Но кто-то еще окликал его. Не прежний голос, а доносившийся откуда-то издалека звонкий девичий зов.

– Добрян! Повернись ко мне, повернись! Погибнешь!..

Он вновь глотнул мути и вдруг увидел свет. Свет тут же пропал, и он оказался во влажном, поглощавшем все вокруг мраке. Рванулся… и со стоном поднял голову над колышущейся ряской, вскрикнул, забил руками по воде, чувствуя, как вязнут в тине ноги. Но сбоку бил свет, над болотными пространствами вставало солнце. Он увидел его и вновь стал погружаться в густую от ряски воду. Вновь рванулся, вынырнул, вскрикнул.

А девичий голос громко и с нажимом приказывал:

– Сюда! Повернись ко мне. Хватайся за ветку.

Он узнал Забаву. Она держалась за корягу, почти повисла над болотом и протягивала ему длинную ветку. И он ухватился за нее.

– Держись, держись! – говорила девушка. И тащила его к себе.

Сколько у нее было сил, чтобы вытащить из трясины сильного, здорового мужчину, который еле мог пошевелить ногами в бездонной глубине трясины? Но она тянула, он смог сам податься вперед, лег плашмя на кашу из болотных трав и растений, откуда она его медленно, но упорно тащила. А когда вытащила, даже расплакалась. Он сидел, переводил дыхание, а Забава вытирала текущие из глаз слезы.

Они были там, где колдовской лес вплотную примыкал к открытым болотистым пространствам – тоже колдовским. Ибо за людьми с интересом наблюдали из болота носатые, покрытые бородавками кикиморы и болотница, чье большое бескровное лицо всплыло на миг и вновь погрузилось в тину. А на кочке среди заводей сидела зеленоватая голая красавица, прячась за длинными, зелеными же, как трава, ниспадающими волосами, скрывающими ступни ее жабьих лап.

Забава сказала:

– Идем отсюда. А то вон русальница пялится. Нехороший у нее глаз, недобрый.

«Они все тут недобрые», – хотел ответить Добрыня, да не стал болтать попусту. Стряхивая с себя тину и выжимая подол рубахи, силился вспомнить, кто такая эта русальница. Ах да, так называют болотную русалку. Говорят, она может прикинуться над покрытой зеленью трясиной лебедем-подранком или глухарем, охотник за ней полезет – и провалится в топь. Но как же он сам тут оказался? Ведь заснул совсем в другом месте, под ветвями раскидистого дуба.

Добрыня хотел спросить, но посмотрел на Забаву, взял ее руки в свои.

– Спасибо тебе, Забавушка, что спасла меня от гибели неминучей. Вовек этого не забуду.

Она вздохнула.

– Еще неизвестно, как долог будет этот век. Вон Ящер лютовал ночью, рычал как бешеный. Треск да шум стояли вдали, но, хвала Сварогу-прародителю, к нам не приближался.

– А ты что же, всю ночь не спала?

– Да как уснешь, когда тут такое! – И словно с обидой добавила: – А вот ты спал непробудным сном.

Добрыня промолчал. Он и впрямь выработал в себе привычку засыпать быстро и крепко. Его это еще в походной жизни не раз выручало: бой там предстоял или переход многодневный, он успевал крепко и быстро выспаться, чтобы потом быть в полной силе. Вот и тут заставил себя отдохнуть, что бы там ни было. Да, видать, больно крепко уснул… даже в болоте чуть не утоп.

– Русальница, что ли, меня заманила?

Забава передернула плечами.

– О том не знаю. Но когда вдали начал рычать и шуметь Ящер, я испугалась, стала тебя будить, чтобы упредить, чтобы… ну, чтобы ты решил, как нам быть.

– А я что? Не просыпался?

– О, ты спал, как в забытье! Однако в тревожном забытье. Стонал во сне, ворочался, отмахивался от кого-то. Я тебя и толкала, и по щекам хлопала. И такой ты тяжелый был, неподвижный… Словно тело без души. А потом открыл глаза и, не видя меня, пошел куда-то. А все эти твари лесные, духи кружащиеся от тебя шарахнулись, расступились, чтобы ты мог пройти. Только я следом двинулась. Хотя и побаивалась тебя – настолько ты был странным. Глаза открыты, но ничего не видят, очи горе закатились. Так до болота дошел и прямо с бережка бултых в трясину. Думала, пропал совсем, но ты вдруг вскинулся, стал барахтаться в ряске, все колыхалось вокруг. Вот тогда я тебя и стала звать, а ты услышал.

Добрыня не удержался, привлек ее к себе, поцеловал в макушку. Опять поблагодарил. Если бы не эта девушка… он бы и ушел к тому, кто кликал.

– А куда теперь направимся? – спросила, мягко отстраняясь, Забава. – Неждана искать?

– Да. Только зови его Сава. Этим именем он теперь наречен.

– Пускай будет Сава. Но найти его надо. И чем скорее, тем лучше.

Добрыня хитро прищурился.

– Ты только о нем и думаешь, душа девица. Что, завоевал твое сердечко ретивое?

Забава даже ногой топнула:

– Ну разве не понимаешь? Ящер всю ночь лютовал, мог и погибнуть Неждан… ну, пусть и Сава. А если не погиб… – Она горестно вздохнула. Но потом тряхнула головой строптиво. – Это еще узнать надо, жив он или умер! Он и раньше с Ящером смог справиться, сможет и теперь.

А помолчав, добавила решительно:

– Ты должен понять, что мы в чужом мире и нам надобно держаться вместе. Так мы сильнее.

Добрыня посмотрел на нее с уважением. Права дочка волхва! А еще вдруг вспомнил, что Сава был рукоположен епископом Иоакимом в священники и сможет освятить крестик. А крест сейчас Добрыне был необходим. Он опасался еще одного такого сна, когда без креста был совершенно беспомощным.

Но где отыскать Саву? Все, что мог Добрыня, так это определить путь по солнцу. То ли это солнце, что и в обычном мире, он сейчас не думал. Просто иного плана у него не было. Вот и двинулся так, чтобы светило находилось сзади, в надежде, что выйдут они на берег Ока Земли, где остался парень.

Однако побродить им с Забавой пришлось еще немало. Духи по-прежнему мельтешили в зелени, таились за деревьями, но сейчас, по светлому времени, их было меньше, чем ночью. Может, тоже отдыхали, а может, ночь им больше сил придает, как и в мире яви. Так что особо они не мешали, а вот сам лес был запутанным, непривычным. Никто тут дров не рубил, никто валежник не собирал, пробираться через бурелом было сложно. Добрыня в одном месте сломал мешавшее деревце, так на него тут же древесная мавка-берегиня накинулась. Вроде такая тоненькая милая девушка, покрытая листвой, но коготочки сразу прорезались. Добрыня еле успел увернуться, когда сломанная им же ветка чуть в глаз ему не попала. Отбросил, поспешил прочь, но для себя решил, что ломать тут больше ничего не станет. Хотя, может, и стоило бы – вон сколько поросли между дубами пробивается, не пройти порой. Это духам легко проскальзывать среди кустов и стволов, а человеку – нет. И было тут сыро, влажно, а нерасчищенный лес перерастал сам себя; большие дубы-великаны от сырости заваливались, когда ими играли ветры. А ветры здесь то и дело шумели в кронах, перекликались с берегинями, ягодными и листовыми. Ну и походя могли свалить даже такого великана. Тогда мавка его погибала, становилась нявкой печальной. И там, где падал дуб, ягодные и травники тут же устраивали свое пиршество, оплетали все зеленью, пуская новую поросль.

Однако привыкшей к чащам Забаве такой лес даже подходил. В какой-то миг Добрыня заметил, как она опустилась на корточки и стала беспечно болтать с маленькими ягодными духами.

– Чего это ты? – удивился посадник.

Забава улыбнулась.

– Так, старые заговоры, какие наши используют, когда ягоды собирают. Похоже, они и тут срабатывают. Вот сказала я нужное словцо этим духам, и гляди, сколько они мне земляники показали.

Ну да, конечно же, и лешему надо слово почтительное сказать, и грибному духу, и ягодному, чтобы лес явил свои дары. Сейчас Добрыня был даже этому рад, и они с Забавой долго возились, ползая среди показавшихся им ягодных россыпей, собирали их жменями, ели. Есть-то и взаправду уже хотелось.

– Смотрю, ты их перестала опасаться, Забавушка, – подмигнул девушке Добрыня.

Она улыбнулась яркими от земляники губами. Сладкими губами. И хороша же была! Никакой бездушной мавке-берегине с ней не сравниться. Но еще слаще было то, что ответила:

– Я ведь с тобой, Добрян. Ты смелый, умный, ловкий. Ты их не боишься, да и меня охраняешь. С тобой мне не страшно.

Добрыня почувствовал, как улыбка сама напросилась на лицо. Мужчина должен защищать женщину, в этом его предназначение. Но как же сладко, когда она верит в тебя, даже если ты сам не уверен! Такая вера женщины придает силы. Потому Добрыня и улыбался. И особенно хорошо, когда тебе такие слова дева-раскрасавица говорит! И так искренне, ласково. Они ели ягоды и смотрели друг на друга, улыбаясь. Даже хорошо вдруг сделалось. И цветы на прогалинах такие яркие кругом. И лес такой свежий, зеленый, пусть и дремучий.

«Вот так и привыкают обитать тут те, кто в навий мир случайно попадает, – подумал про себя Добрыня. – Исчезнет человек, побудет в чародействе этом, а как вернется, то оказывается, что немало времени с тех пор утекло. И все, кто его знал, давно уже умерли от старости, а ему кажется, что только седмицу какую-то среди нелюдей обитал».

Эта мысль взволновала Добрыню. Некогда ему в чародействе этом зависать, потому как то, ради чего он пришел, могло бедами для целого края новгородского обернуться. И будут зло и морок владеть душами людей, и будут они сопротивляться новой вере, немало крови прольется, опустеет словенская земля…

– Идем! – сказал он, поднимаясь. – Нечего нам тут рассиживаться.

В голосе его прозвучала сталь, и Забава даже растерялась. Но Добрыня больше не позволял себе размякать. Даже напомнил через время: а не забыла ли она, что они сюда не землянику есть отправились, а чтобы собой защитить целое племя?