Текст книги "Ведьма и князь"

Глава 7

В самом деле, до утра Цветомила только постанывала тихонько да ворочалась на полатях. А как рассвело, в селение вернулся с охотничьего промысла ее муж Учко. Едва вошел и скинул на лавку связку битых белок, отец его сразу за Малфридой отправил.

Но Малфриды в ее лесном жилище не оказалось. В ней еще бродила особая сила после лихого лесного гуляния, вот она и отправилась прочь, не желая, чтобы кто-нибудь из селения заметил ее возбужденное состояние. Пошла в чащу сражаться с птицами за последние красные ягоды рябины и черные бузины. Из этих ягод она потом сделает настои и зелье, будет лечить ими кашель и боли в суставах у родовичей. И Малфрида полдня бродила по лесам, собирая там все, что еще можно было найти съедобного – бруснику, чернику, мелкие чахлые дикие яблоки и груши. И хотя ее добыча была невелика, но, возможно, с помощью этих жалких плодов она сможет сделать настой, который поможет людям, чтобы десны не распухали и зубы не расшатывались в конце зимы. Да и грибов для засолки неплохо еще было бы насобирать, пока не начались первые заморозки. Благо щедрый Мокей преподнес ей мешок крупной соли. Но о Мокее думать пока не хотелось. Как-то она ему потом все объяснит?

Но возвратясь ближе к вечеру, Малфрида застала у избушки не Мокея, а Учко. Молодой муж Цветомилы целый день носился от ее жилища в селение и обратно, но в конце концов, устав, решил подождать хозяйку и так и заснул на завалинке, привалясь к бревенчатой стене избушки. Даже когда Малфрида его дважды потрясла за плечо, Учко не сразу очнулся. А очнувшись, не мог понять, кто перед ним, шарахнулся.

– Что тебя так напугало, Учко? – спросила Малфрида, разглядывая сына старосты с каким-то особым интересом, будто и не бродила с ним по лесам раньше, не смеялась его бесхитростным шуткам. Но сейчас, грязный и странно озирающийся, он показался ей незнакомцем. И лишь когда парень сообщил, что Цветомила рожает, Малфрида поняла, что его странный вид вызван волнением за роженицу и усталостью.

В селении приходу знахарки обрадовались, будто она могла совершить какое-то чудо. Горуха первая подскочила, стала бормотать приветствия и увлекать к стоявшей в отдалении баньке, где мучилась в родовых схватках Цветомила.

Роженица лежала на полу бани, укрытая несколькими меховыми одеялами. Ее лицо, обычно милое и привлекательное, было перекошено от муки, потрескавшиеся губы полуоткрыты. Даже ее чудесные золотистые волосы, перепутанные с соломой и с шерстью от шкур, сбились сейчас каким-то грязным войлоком. Цветомила взглянула на Малфриду, точно не узнавая. Но через миг взгляд ее прояснился, она протянула к знахарке руки.

– О, ты пришла, ты пришла. Только бы все это не напрасно. Только бы дитя родилось живым. Ты ведь поможешь?

Малфрида промолчала. Она заметила то, чего не видели другие окружавшие роженицу бабы: в углах строения были чьи-то темные тени, но словно бы отворачивались, и разглядеть их как следует не получалось. И это было плохо – значит, души пращуров, явившиеся к роженице, не желали взглянуть на нее. А уж если чуры8282
  Чуры – души умерших предков.


[Закрыть] не интересуются появлением новой жизни в роду… И хотя дымоход в баньке был открыт, чтобы могла влететь душа новорожденного, но отдушина была затемнена. И гадать не стоило, чтобы понять: это обсели дымоход вещицы8383
  Вещица – злой дух, оборачивающийся сорокой и ворующий душу младенца из утробы матери.


[Закрыть], ожидающие своего часа.

Бабы, помогавшие Цветомиле, смотрели на знахарку, не понимая, отчего она ведет себя так странно: вместо того чтобы помогать роженице, забыв о ней, снует по баньке, машет руками да говорит непонятные им заговоры. А то вдруг заругается и ногой топнет, словно серчая на кого-то. Или вообще велела им притащить от разных дворов кошек и бросить на кровлю баньки. Они-то, понятное дело, послушались, но знахарка все равно осталась недовольной.

Да и кошки вели себя странно. Шипели, истошно кричали, выгибая спину, и, как полоумные, разбегались кто куда. А Малфрида вновь стала произносить наговоры, знаки какие-то чертила вокруг рожавшей, да все по сторонам озиралась. Лицо ее было жестким, напряженным, из-под вьющихся волос пот тек, будто от натуги.

К самой роженице она почти не подходила, так, скажет пару успокаивающих слов и велит бабам-повитухам повнимательнее быть. Только когда Цветомила уже выть не своим голосом начала, Малфрида склонилась к ней, пошептала что-то, почти равнодушно наблюдая, как повитухи трудятся над рожавшей. Одна копошилась у расставленных ног Цветомилы, другая налегала на выпирающий живот и покрикивала: мол, давай, тужься еще, тужься!

Ребеночек родился мертвым. Цветомила плакала, отвернувшись к стене. Женщины, завернув мертвое тельце младенца в пеленки, вынесли его за дверь. Малфрида же осталась подле Цветомилы. Не утешала, а вынула из висевшего на поясе мешочка дощечки с нанесенными знаками и стала бросать их перед собой на лавку, глядя, как они ложатся. И все больше хмурилась.

– Вот что, голубушка, – молвила наконец. – Может, мне сейчас и пожалеть тебя следовало бы, однако ты и сама наверняка кое-что понимаешь. Так что, пока еще в силах, ответь-ка мне.

Позже Малфрида разыскала Стогнана за избами у реки, на его излюбленном месте у склоненной над речкой ивой. Староста только хмуро поглядел на нее.

– Что, не смогла помочь моей невестке? Толку-то от тебя. А ведь Цветомила так надеялась… Эх!

Малфрида никак не отреагировала на упрек, оглянулась, желала убедиться, что рядом никого нет.

– Когда Цветомиле полегчает, – начала она негромко, – ты отправишь ее к прежней родне. Обласкаешь по-родственному, одаришь побогаче да с почетом и извинениями отвезешь, откуда взял.

Стогнан старался держаться невозмутимо, однако сжался, когда Малфрида, склонясь к нему, почти выдохнула:

– Самого Рода гневить вздумал, негодник!

Лицо Стогнана стало жалким, глаза забегали.

– Как прознала? Бабы говорят, ты ворожила подле Цветомилы.

– Да, ворожила. Но главное ты сам понимаешь. Грех большой на вас с Цветомилой перед богами.

И тогда Стогнан тихо заговорил. Сказал, что, когда сватал за Учко Цветомилу, уже тогда кое-что заподозрил. Знавал ведь он в былые годы мать Цветомилы, даже любился с ней пылко на Купалину ночь. Но что Цветомила его дочь – даже он такого предположить не мог. Просто был доволен, что Цветомила, златовласая и пригожая, так похожа на мать – некогда первую красавицу, с которой однажды Стогнану довелось полюбиться. Ну, и для сына старался. Дескать, глядите, какую красу для Учко привез. А мать Цветомилы промолчала. В нужде и нищете жила, вот и подумала, что хорошо пристроить дочь к сытой доле, отдав за сына старосты богатого селища. И только когда у Цветомилы стали мертвые детки рождаться, она явилась в Сладкий Источник и покаялась во всем перед бывшим полюбовником, призналась, что они сестру с братом на брачное ложе уложили. Но что оказалось на самом деле, даже она не догадывалась. А было вот что. Не рожала первые пять годков Цветомила от Учко, ее уже пустоцветом стали звать, а Стогнану красивую невестку жалко было. И вот как-то, встретив Цветомилу в чаще, он заговорил с ней ласково, стал утешать, приголубил, целовал в заплаканные глаза, а там и уложил мягко на траву, сам не поняв, когда на него Ярилина страсть накатила. Цветомила-то всегда тихой да покорной была, вот и смолчала о случившемся. Зато вскоре понесла. И не понять было от кого – от Стогнана ли, или все же от мужа, с которым чаще ложе делила.

Ее первый мертвый ребеночек был только предупреждением. Однако Стогнаном уже полностью овладел Уд. И стал он все чаще зазывать Цветомилу в лес и любиться с ней. Это позже он прознал, что Цветомила его дитя, но уже ничего нельзя было исправить. А от кого рожала Цветомила, от него или от Учко, он не ведал. Но все равно двойное кровосмешение пугало и его, и невестку. А сказать об этом… Да как в таком повинишься?

– Твое в ней семя, – негромко вымолвила Малфрида. – Я гадала по вещим знакам, и выходило у меня такое: сестра жила с братом, но рожала от родного отца. Так что Род на тебя и Цветомилу разлютился. И лучшее, что ты можешь сделать, – разорвать эту порочную связь. А сделаешь, как я повелела, да отправишь дочь-невестку из рода, я молчать обо всем стану.

Сказала и ушла. А Стогнан долго глядел ей вслед, и глаза его были полны как тоски, так и злобы.

– Как повелела… – повторил он через какое-то время. – Еще и приказывает. Ведьма!

Однако уже через пару седмиц селище попрощалось с Цветомилой, отвезли ее к прежней родне. Дары с ней отправили, родовичи плакали даже, прощаясь, а потом говорили, что, хотя ныне и стала Цветомила богатой невестой, да только кто на такую позарится – рождающую мертвых. Правда, красота еще не оставила Цветомилу. Может, кто и пожалеет пригожую…

Так болтали люди, вслушиваясь в завывание ветра за бревенчатыми стенами изб, занимаясь домашними делами, обсуждая нехитрые местные новости. Тихо отметили день чуров8484
  День пращуров – чуров – 7 ноября.


[Закрыть], когда полагалось поминать предков, оставляя за столом свободные места и кладя лишние ложки – для невидимо присутствующих духов пращуров. Потом, несмотря на осенний холод, ходили всем родом к сладкому источнику, просили охранявшую его берегиню и далее поить вкусной водой верных ей родовичей. Еще отмечали дни Мокоши8585
  Мокошь – богиня женской судьбы и домашних женских работ.


[Закрыть], когда женщины похваляются друг перед дружкой рукоделием, показывают вышитые шали, пуховые платки, ярко расшитые рубахи и поневы. Хозяйки готовили вкусное угощение, зазывали гостей, чтобы те оценили их стряпню. Все было как всегда в эту пору, когда люди выполняли привычные осенние обряды, стараясь не думать о том, что год клонился к мрачной осени, когда лес облетал, сыпал первый снег вперемешку с дождем, в лесу оживала нечисть и схорониться от нее можно было только в обжитых людьми селениях, а приближение Морены Зимы8686
  Морена – олицетворение темных сил, несущих холод и смерть. Считалось, что пора Морены – зимние холода, и только с приходом весны, на Масленицу, люди сжигали ее соломенное чучело, чтобы показать, что им под силу пережить ненастье, болезни и голод.


[Закрыть] становилось ощутимее день ото дня.

Охотничий промысел шел вяло – ожидали первых морозов, не желая идти в сырую и туманную слякоть. Конечно, без охоты было нельзя, но все же медлили, собираясь со своими женами и детьми у очагов, ели много, а потом укладывались в сытой истоме на лавках, на мягких шкурах, нежились в тепле. Когда угли прогорали, а каменки накалялись, отдушины закрывали задвижкой. Становилось так тепло, покойно и хорошо… Все свои вокруг, знакомо пахнет дымом, жареным и вареным мясом, сухими травами, мокрой шерстью от развешанной для просушки одежды. А снаружи стылая сырость, холод, темная злая сила леса…

В такие вечера старики любили рассказывать о прошлых временах, когда нежить проказывалась людям куда чаще, чем теперь, между избами сновали лешаки, а люди вызывали волхвов, чтобы те оградили их от нечисти. Жуткие были времена, страшные. Бывало, целыми родами опасались ложиться по ночам спать, моля богов-охранителей защитить от темных сил. Нынче уже не то, говорили старожилы словно с сожалением, нежить одичала, сторонится людей. Зато охотникам стало куда вольготнее уходить на промысел, отвечали молодые, не понимая, что гложет старцев. Зато и дани такой не платили, отмахивались те. Свободным было племя, никто из чужаков не решался заходить в древлянские чащи, наоборот, смелые древлянские витязи отправлялись в набег на другие роды и племена, показывали свою сноровку да воинскую удаль и редко когда возвращались без богатой добычи.

Послушать о прежних временах было и занятно, и поучительно, однако молодежь волновало иное. В это ненастное похмурое время листопада8787
  Листопад – ноябрь.


[Закрыть] она все чаще сходилась на посиделки, девушки готовили угощение и приглашали парней, начинали заигрывать, а потом и любовь крутить. Собравшись целыми ватагами, чтобы нежить не смела пристать, отправлялись молодые на посиделки в соседние роды, ходили из селища в селище, приглядывались друг к другу, милых выбирали.

Малфрида, одиноко жившая в лесу, наблюдала из-за деревьев, как та или иная компания с веселым шумом шла по тропе, молодые люди бренчали на струнах, дули в рожки, смеялись. Если знахарку замечали, то порой кликали с собой. Она отказывалась, шла в избу, хотя тоска и одиночество начинали донимать и ее.

Даже нежить лесная уже не так веселила. К тому же многие духи леса уже впали в спячку, а с теми, кто не успокаивались по нынешней поре, чародейке не хотелось иметь дело. Тот же леший стал злобным и необщительным, его теперь сопровождали только слабенькие тени, звавшиеся иегошами, или потерчатами8888
  Иегоши – бесприютные души рано умерших детей; потерчата – души младенцев, умерших сразу после рождения.


[Закрыть], а также вечно хныкавшие маленькие присыпуши8989
  Присыпуши – дети, задавленные своими матерями во время сна и поступившие в распоряжение нечистой силы.


[Закрыть]. Целый выводок душ неприкаянных младенцев, которые не прижились среди людей, и лесной хозяин позволял им обитать в лесу, бродили в ночи, кликали лешего, но он первый же гнал их прочь – его раздражало их вечное уныние и плач.

Что уже говорить о ведьме, которая была более человеком, чем нечистью, и часто, не выдержав печального нытья сиротливых душ, насылала заклятие, развеивающее их, как сухие осенние листья по ветру. Но и когда наступала сырая осенняя тишь и духи исчезали, ведьме по-прежнему было тоскливо.

Тогда Малфрида, не в силах превозмочь тоски постоянного одиночества, шла в селение к людям, в их дымные избы, где говорили о всякой всячине, о хозяйстве, об осенней охоте, а молодежь была оживлена, предвкушая новые посиделки. И хотя Малфриду чаще звали к недужным, нежели для общения, она получала удовлетворение, даже возясь с хворыми. Лечила болящих, порой добродушно подшучивала над их вечными жалобами, но искренне радовалась, когда удавалось кому-то оказать помощь. А оказывать помощь она могла. И не потому, что умела так уж хорошо готовить целебные снадобья, а потому, что, потчуя больных, нет-нет, да и давала легкий посыл заклятия. И болезни отступали. Люди же хвалили свою знахарку, ждали ее, готовили ей подношения, хотя и шептались, что уж больно ладно все у Малфриды получается, дескать, мало ли что…

В эту сырую ненастную пору чаще всего болели старики. Они и сами понимали, что никуда им от немочи не деться, но приход Малфриды, всегда оживленной, веселой, приветливой, ее умение врачевать, облегчать боль радовало людей. Да и Малфриде было хорошо среди них, она чувствовала себя нужной и полезной, ощущала тепло благодарное. И только возвратясь к себе, слушая, как по ночам шумит лес, как носятся в сумерках темными тенями злобные навьи9090
  Навьи – злые души тех, кто умер насильственной смертью. Навьи представлялись в виде огромных черных птиц без оперенья, летающих по ночам в бурю и в дождь.


[Закрыть], вновь ощущала тоску. Что же это за напасть такая – ни с людьми ей нельзя находиться, не таясь постоянно, не скрывая своих сил, ни с нежитью не получается сойтись, чтобы не потянуло обратно к теплокровным.

Было еще нечто, изводившее чародейку. Ее тело. Оно тосковало по ласке, по любви так сильно, что Малфрида, бывало, долго не могла уснуть ночами, ворочалась на лежанке под шкурами. В ее избушке было тепло, она сбрасывала тяжелые меховые покрывала, ласкала сама себя, оглаживала бедра, живот, играла сосками груди… Почти стонала от сдерживаемого желания, раскидывалась на мехах, чувствуя, как бродят в ней горячие соки желания, как между ногами все словно пылает и сочится. Ах как хотелось ей любви, страсти, огня… Но нельзя. Поддаться зову плоти означало стать слабой, потерять силу, которая делала ее свободной и неуязвимой. Но даже ее нынешняя сила не доставляла обычного удовольствия. Да и перед кем ее показывать? Лес застыл в спячке, скучно, одиноко… Но ничего, она переждет зиму и уйдет к своему князю. Как же она истосковалась по нему, как ждет!

Малфрида вскакивала с ложа и, как была нагая, начинала чертить на земле колдовской круг с особыми знаками, разжигала лампаду, делая над ней чародейские жесты и произнося заклинание. И тогда какое-то голубоватое свечение разливалось над огнем, этакое дрожащее марево, за которым угадывался силуэт того, кого чародейка желала увидеть.

Образ Игоря возникал перед ней яркий и привлекательный, словно озаренный изнутри. Князь виделся ей то на берегу перед огромной пенной волной, то в странном нездешнем строении из тесаного камня с округло поднимающимся сводом. Таких на Руси не возводят. Так что, надо понимать, еще в дальних краях князь ее возлюбленный. Он всегда среди богато одетых людей, а то и среди воинов в кольчугах, всегда чем-то занят.

Не до Малфриды ему пока – это она понимала. Значит, и ей спешить к нему незачем. Но один раз видела она Игоря одного. Князь сидел, откинувшись в дорогом, покрытом мехом кресле, был задумчив, словно в кручине, а между пальцами руки вертел, разглядывая на свет огня, блестевшее алыми драгоценными камнями украшение – браслет или подвесок. Работа была тонкая и умелая, явно не для воина, для женщины… Для княгини своей, что ли, приобрел этакую цацку? Малфриду даже досада брала. Но, подумав немного, начинала улыбаться. Игорь знал, как она любит красные ткани и каменья, так что, скорее, для нее, для лады своей непокорной, приобрел он это редкое заморское украшение.

Видение начинало тускнеть, исчезать. Малфрида сидела, улыбаясь в полумраке, задумчиво поглаживая белесый шрам на ладони, оставшийся от пореза после клятвы Игорю. Она чувствовала, как истосковалась по князю своему, как ей недостает его ласки, того счастливого ощущения защищенности, которое всегда испытывала рядом с ним.

Но иногда, чтобы отвлечься, Малфрида вызывала и другие видения. Так, ей хотелось узнать, что поделывает ее учитель, мудрый волхв Никлот. Пронзая взглядом пространство, она видела лесную поляну у негасимого чародейского костра в Диком Лесу. Да только Никлота там не было. И сколько бы ни вызывала его чародейка, в суковатом кресле верховного волхва возникала только фигура Маланича. Радости в том не было, если вспомнить, что когда-то этот кудесник порывался убить ее9191
  См. роман «Ведьма».


[Закрыть]. А вот куда делся со Священной Поляны мудрый Никлот, Малфриде не дано было узнать.

Тогда ведьма вызывала образ молодого волхва Малка. Он любил ее, любил настолько, что ради нее пошел против своих же волхвов. Малфрида редко вспоминала о нем, но иногда все же становилось любопытно: где сейчас Малк? В последний раз они виделись с ним близ города Любеча, куда Малк привел ее из древлянских лесов. Говорил тогда, что будет жить среди людей, попытается разыскать родню. В Малке всегда было что-то простое, приземленное, что и отворачивало от него чародейку Малфриду. Однако в ее нынешних видениях Малк не выглядел ни простым, ни приземленным. Наоборот, он представал перед ней в одежде из добротного темного сукна, с чеканным поясом, в его длинных аккуратно расчесанных русых волосах блестел посеребренный обруч. Да и находился Малк в богатой хоромине, золоченая резьба за ним виднеется, по стенам ковры развешаны с вытканным узором. И выглядит Малк уверенным, исполненным важности, синие глаза смотрят спокойно.

Малфрида склоняла набок голову, разглядывая бывшего полюбовника. И отчего он ей раньше не нравился? Вон какой пригожий да статный. Но разглядеть поточнее, что с Малком и где он, не получалось. Да и Малк, как будто чувствуя ее взгляд, поворачивался, хмурил темные брови. Видение начинало дрожать, становилось расплывчатым, исчезало…

Малфрида вздыхала. А тут еще пустодомка9292
  Пустодомка – домовой дух, поселяющийся в пустующих избах. Отличается ворчливым и вздорным нравом.


[Закрыть], выползшая из угла, любительница поглядеть на видения, заворчала недовольно.

– Чего больше никого не показываешь? Мужиков пригожих и мне поглядеть любо. Я тут измаялась одна, без хозяев, а ты пришла, так хоть домового какого-никакого принесла бы мне в горячем горшке из курной избы. А то жди теперь, пока свой появится у очага.

Вид у пустодомки, как у бабы, в тряпье замотанной: пылью воняет, на полупрозрачном морщинистом лице недовольная гримаса, жалкие космы свисают беспорядочно.

Малфрида лениво отмахнулась от нее.

– Отстань. Мне домовой не надобен, мне важно чтобы ты мой дом сторожила, гостей незваных отгоняла.

– Да кого отгонять-то? И так тебя все больше сторониться начинают, – буркнула пустодомка, поняв, что ничего ей больше не покажут, и вновь заползла в свой угол, слившись там с тенью. – Почитай, уже седмицу никто не показывается. Раньше все пригожий один хаживал, а теперь и след его простыл. Скучно мне.

– Цыц, говорю, – прикрикнула на ворчунью Малфрида. – Будешь ныть, я тебе молока под порог не поставлю.

Сама же, накинув длинную рубаху, отправилась за перегородку доить козу. Но слова пустодомки не шли из головы. Малфриду стало задевать, что Мокей сторонится ее. Хотя и догадывалась, почему. Ах, наслать бы на него морок, зачаровать, налюбиться вдоволь, чтобы страстное горячее нетерпение не мутило по ночам разум… Ну, а потом-то что? Ей еще жить тут, ссора со старостой из-за Мокея ей ни к чему. И так Стогнан на нее волком поглядывает. Малфрида его тайну узнала, а значит, власть над ним получила. Вот Стогнан и страшится, таит обиду.

Мысли о Стогнане были неприятные, а вот о Мокее Малфрида тосковала. Вспоминала его прежние приходы, его ухаживание, пробуждающее в ее душе тепло, заставляющее чувствовать себя красивой и желанной.

Однако Мокей, после того как стал догадываться, кто она, старательно обходил стороной лесную избушку. Даже если она, бывая в селении, и встречала пригожего охотника, тот отводил глаза. Пару раз пробовала заговорить с ним, спрашивала, отчего пропал? Мокей ссылался на дела: мол, уже пора везти дань князю, надо готовить положенное для отправки.

Стогнан тоже твердил о сборе положенной дани. Малфриду избегал, а если она оказывалась среди родовичей, уже не звал к общему столу. Даже когда зубная боль вновь стала донимать, не приходил к Малфриде, а присылал кого-нибудь, чтобы она снадобья лечебного передала. Его сын Учко, который чаще других вызывался сходить к знахарке, первый заметил, что родитель сторонится пришлой.

Учко со знахаркой ладил. В последнее время стал просто так навещать, иногда плотничал для нее, подправлял что не так. Парень он был не очень разговорчивый. Общаясь с Малфридой, неохотно ронял слова, больше смотрел на нее, улыбаясь в короткую светлую бородку. Малфрида его не больно привечала. Учко – Стогнана родня, ей от него одна морока будет. Однако его присутствие волновало. Учко, хоть и не красавец, как Мокей, но силен, высок, среди родовичей, пожалуй, самым рослым будет. И все же было в нем нечто… Малфриду и тянуло к нему, и отталкивало. Как-то подавала ему рушник, и пальцы их соприкоснулись… Малфрида потом полдня сама не своя была. Прикосновение Учко было волнующим, но вместе с тем и каким-то неприятным, ну, как бывает, когда тошнит после несвежих солений. Отчего бы это?

Старосту внимание сына к знахарке настораживало. Но когда пытался уговаривать Учко не ходить к Малфриде, обычно спокойный и послушный сын только поглядывал исподлобья. А один раз даже огрызнулся: мол, что вам, батюшка? Чем вам Малфрида плоха? Цветомилу услали, Малфриду велите сторониться. Что ж теперь, Учко должен бирюком свой век коротать?

Стогнан оставлял сына без ответа. Ну, а людям языки не завяжешь, они уже поговаривали между собой, что не зря Учко к Малфриде зачастил. Сын старосты в самой поре, к тому же холостой, вот и мог бы посватать пригожую лекарку. И, заслышав те разговоры, Стогнан становился угрюмее обычного. Потому охотно внял совету Мокея услать Учко на ловы. Мокей прикинул, что мехов для дани князю пока маловато, так что пусть уж Учко отправится с другими добытчиками в лес за красным зверем. Да и Учко не возражал уйти подальше от ворчливого родителя. Только сперва помрачнел, завидев, что и Стогнан куда-то собирается.

– Не твое дело, – буркнул на вопрос сына Стогнан. – Больно много воли взял родителя расспрашивать.

Отправился на ловы и Мокей. Собственно, он и не прекращал выходить на зверя, какое бы ненастье ни было на дворе. Охотился Мокей обычно в одиночку, не столько для рода, сколько для себя. И хотя он, лучше других знающий путь на большак и умеющий сторговаться со сборщиками дани, должен был сопровождать их к погостам, однако своей выгоды Мокей не забывал. Дань данью, но он еще и собственные товары на мену повезет, свою выгоду будет иметь. Поэтому, когда прекратились дожди и установилась сухая погода с легкими ночными заморозками, Мокей стал почти ежедневно уходить на промысел: обходил ловушки, бил белку и куницу в глаз, чтобы шкурку не портить. Что Мокей охотник знатный, в селище было известно. На том и поднялся. Да только была в нынешней охоте вдовьего сына некая остервенелость, словно его гнал кто-то в холодные чащи, словно маялся он, не находя себе места. Но однажды приключилось с ним негаданное…

Было это в первых числах грудня9393
  Грудень – декабрь.


[Закрыть]. Мокей охотился долго, хотя в эту пору темнеть начинало рано, лес стоял сухой, стылый от ночных заморозков, пожухлые опалые листья хрустели под ногой, тропки чуть промерзли. Охотиться в такую погоду – почти удовольствие. И зверь хорошо виден, шуба на нем самая нарядная. Да только пока Мокей охотился и заходил все дальше в чащу, стало понемногу ненаститься. Сперва просто затуманило, пошел мелкий дождик, а как совсем стемнело, дождь сменился мокрыми хлопьями густо повалившего снега, который таял, не доходя до земли. Все вокруг кружилось, и, видимо, леший Мокея попутал, стал он кружить в знакомых местах, а потом вообще в бурелом забрел, окончательно потеряв направление, куда путь к дому держать. Тут еще и волчий вой из лесу донесся. Совсем тоскливо Мокею сделалось.

Припомнив то, чему учили его волхвы, он нарубил тесаком веток и устроил себе настил между поваленными корягами. Укрывшись так от ненастья, отыскал под навалами бурелома сухих валежин и разжег костер. Устроившись под поваленными корневищами, прижав к груди рогатину с острым наконечником, Мокей просидел так не час и не два, подремывать уже начал, как вдруг что-то разбудило его. Показалось, что ходит рядом кто-то, сучья потрескивают, словно даже вздох тягучий прозвучал близко. Так близко, что у Мокея волосы на голове зашевелились.

Окликнуть он не решился, только поближе положил рогатину и стрелу из тула вынул. Лук у него был отменный, кабана-секача навылет стрелой мог пробить, да и стрелы с железным наконечником, крепкие и длинные, тоже чего-то стоили. Вот и замер Мокей, наложив тетиву на стрелу, всматривался в кромешный мрак, куда отсвет костра уже не достигал.

И вдруг рядом раздался вой: долгий, протяжный, громкий, полный безысходной тоски. Мокей только выругался тихо, понимая, что вряд ли волк так близко к горящему костру подойдет. Может, стая? А через миг увидел такое…

Поначалу разглядел только сверкающие светлые глаза и оскаленные клыки. Затем различил острые торчащие уши. Показалось, что возникшая из темноты морда и впрямь волчья, только невероятно огромная, темная, клыки жуткие. Чудище как будто улыбалось торжествующей оскаленной улыбкой. К тому же… Мокей и не знал, что лесные хищники бывают такими огромными: глядевший на него волк был невероятно большим, выше любого волка… выше человека, выше самого Мокея. А потом охотник обнаружил, что это не зверь лесной, что это волколак, медленно приближавшийся к нему на изогнутых когтистых лапах, высоко неся ушастую голову.

Первую стрелу Мокей пустил в оборотня с громким криком. Мог и навылет так пронзить, но стрела лишь хрустнула, отлетев от шерсти волколака, как от твердой древесины. И все же выстрел был таков, что оборотня немного отбросило, развернуло, не причинив, однако, особого вреда, только клок шерсти оторвало. Волколак зарычал, гневно и прерывисто, будто смеялся нехорошо. Вторая стрела вновь отбросила его, также не причинив большого вреда. И пока Мокей пускал в оборотня стрелы, зверь то порывался броситься вперед, то отступал, отброшенный сильным выстрелом из лука. Но в какой-то момент Мокей сообразил, что стрел не осталось, что рука его хватает обтрепавшуюся кожу пустого колчана..

Волколак же напирал, приближался, раскачиваясь на длинных задних лапах. И как только Мокей вспомнил выученные заговоры, отгоняющие нежить?! Он выкрикивал их, путая слова от страха и отчаяния, пока не понял, что все зря. И когда клыкастая, со сверкавшими глазами морда оказалась совсем близко, ткнул в нее выхваченной из костра горящей головней.

Это помогло гораздо лучше. Оборотень отпрянул, завыл как-то обиженно. Мокей же в каком-то исступлении кинулся на зверя, делая выпады зажатой в одной руке рогатиной, другой описывая перед собой круги горящей веткой, вынуждая рычащего зверя отступать. В темноте мокрый снег слепил глаза, огонь трещал, пламя становилось все меньше, только искры горящие отлетали.

От ужаса Мокей почти не понимал, что делает, когда в отчаянии швырнул горящую ветку в несущегося на него из мрака волколака, отскочил в сторону. Тот также отпрянул, и этого короткого мгновения Мокею хватило, чтобы стремительно вскарабкаться на груду бурелома. Когда сзади послышалось близкое дыхание чудовища, резко повернулся и ткнул рогатиной. Острие уперлось во что-то твердое, но Мокей ударил с такой силой, что оборотень стал опрокидываться, скатился по веткам бурелома, упал на недавно уложенный Мокеем настил и, проломив его, рухнул в оставшийся под корягами костер.

Жуткий визг-вопль потряс всю округу, когда шерсть волколака задымилась и он с воем кинулся прочь. Но ненадолго. Лють и жажда крови скоро вернули его назад, в его рычании слышалась злобная ярость. Он вновь карабкался наверх за своей жертвой, однако Мокей уже успел подобраться к высокому дубу, вокруг которого были навалены бревна, и, молниеносно заткнув за пояс на спине рогатину, влез по мокрому стволу наверх.

В другое время Мокею было бы не так просто взобраться по мокрому обледенелому дереву, но сейчас откуда и прыть взялась! Долез до первой крепкой ветки – и как раз вовремя, так как волколак уже скреб когтями кору внизу.

К счастью, это жуткое чудовище оказалось не таким и ловким. Волколак выл, рычал, подтягивался, пытаясь дотянуться до человека, но оскальзывался на коре, проваливался задними лапами в бурелом, рычал от злости. Мокей даже чуть-чуть перевел дыхание, вытащил из-за спины рогатину и, когда зверь подскакивал совсем близко, делал быстрое движение рогатиной острием вниз, отталкивал оборотня.

Только чудом угадывал во мраке его рычащий, дышащий смрадом силуэт. Временами волколак даже начинал карабкаться по стволу, дерево раскачивалось, и Мокей болтался на трещавшей ветке, силясь забраться повыше, опять делал отчаянные выпады в сторону подступавшей твари. Один раз дерево так тряхнуло, что Мокей едва удержался, выронив, к своему великому ужасу, спасительную рогатину. Теперь у него оставался только нож, но от него не было проку, и Мокей мог лишь цепляться за мокрый ствол, за дрожащие ветви, оскальзываться и кричать… Он и сам не заметил, когда начал истошно вопить.

В какой-то момент показалось, что чудище сделало передышку, отступило. Мокей, задыхаясь от страха, сидел на своей ветке, угадывая внизу какую-то возню. Грохот, треск, что-то рушилось. Мокей не сразу понял, что огромный волколак стал подтягивать к дереву бревна, вытаскивая их из бурелома, чтобы сделать из них некое подобие лестницы. Вот почти рядом с Мокеем об ветку ударилось длинное тонкое бревно, Мокей с криком отшвырнул его, задев, видимо, оборотня, ибо тот взвыл люто. Но сразу снова стал карабкаться, тряхнул дерево так, что скользкая древесная кора поползла у Мокея под руками. Он стал падать, закричал, вцепился в дерево, повиснув на руках. И тут же взвыл во весь голос, ощутив резкую боль в ноге.