Текст книги "Орхидея съела их всех"

– Хорошо, приглашу. Спасибо! Но, знаешь, сейчас мне куда больше хочется покоя и тишины. Ну не спорю, конечно, это был прекрасный год, фильм так хорошо принимали, но сейчас я бы сбежала от всего этого. Думаю, ты понимаешь меня. У тебя с “Влажностью”, наверное, было то же самое?

– Мне за нее никто не грозился вручить “Оскар”.

– Я знаю, но все равно.

– Но ведь ты счастлива, правда?

Клем улыбается, глядя на Зоэ.

– Вообще-то нет, не особенно.

Флёр сидит на громадном диване в гостиной отеля Сохо и дышит особым способом: выдох – задержка дыхания – еще немного выдоха. Вроде бы это должно помочь обуздать эго. Но нет, хитрый способ дыхания не обуздал эго, но, по крайней мере, очистил легкие от всякой застарелой гадости – например, от нескольких атомов последнего выдоха Мэрилин Монро, которые, несомненно, находятся в легких каждого из нас. Только что у Флёр было часовое занятие со Скай Тернер, но вышло так, что час превратился в полтора. Помощница записала Скай на йогу и медитацию, но оказалось, что на самом деле ей просто хотелось выговориться, рассказать о своем администраторе, – занятие получилось похожим, скорее, на сеанс психотерапии. Конечно, это в порядке вещей – выслушивать, как люди выпускают пар, это часть работы Флёр, но ее огорчает, когда люди не следуют ее советам. А еще хуже – когда она произносит какие-нибудь потрясающие слова из тех, которые давным-давно говорила ей Олеандра (например, “Что говорит тебе сердце?” или “А как бы на твоем месте поступила Любовь?”), а эффекта – ноль, или же человек в ответ просто бубнит: “Не знаю”.

Люди всегда знают, что говорит им сердце и как на их месте поступила бы Любовь, просто не хотят себе в этом признаваться. Сердце вполне может сказать: “Хочу переспать с соседом” или “Хочу уволиться с работы”, а тебе его заявления не нравятся. Но почему бы не услышать их и не рассмотреть со всех сторон? Со Вселенной тебя связывает не разум, а сердце. Может быть, и правда, стоит взять и переспать с соседом. Ведь, в конце концов, действия не имеют ровным счетом никакого значения. Что-то вроде этого Флёр сказала Скай Тернер, и у той вдруг на секунду прояснился взгляд, и было видно: она поняла. На эту одну-единственную секунду Скай вышла на связь. А потом вдруг – пуффф… Скай наверняка хочет переспать с соседом или, может быть, с соседом родителей, однако сосед родителей – звезда субботнего прайм-тайм телеэфира, и Флёр не уверена, что при таком раскладе Скай остается на связи со Вселенной посредством сердца. Даже если принять во внимание то, что перед Вселенной все случаи равны. А может, это сын соседа? Флёр вздыхает.

Олеандра всегда была терпелива к людям. Она понимала, что ее клиенты могут зациклиться на одних и тех же проблемах на месяцы, или годы, или вообще на всю жизнь, и мягко доносила до них мысли, осознание которых могло (она это допускала и принимала) произойти очень нескоро. Флёр вообще-то неважный психотерапевт, и диплома в этой области у нее нет. Диплома преподавателя йоги у нее тоже нет, но здесь дела обстоят гораздо лучше, ведь она ведет занятия йогой в “Доме Намасте” с шестнадцати лет. Знаменитости платят ей за советы, поскольку считают, что Олеандра передала ей знание. Но Флёр не знает и десятой доли. Ну хорошо, она знает, как заваривать чай. И еще – о восьми ступенях йоги Патанджали. А больше – ничего.

Человек, которого она ждет, наконец появляется: в линялых, слегка расклешенных джинсах, розовой рубашке и старой вощеной куртке черного цвета. Он выглядит одновременно старше и моложе своих лет: ему шестьдесят восемь. Он всегда был чересчур худым и ходил слишком быстро. Наверняка приехал на серебристом “Мерседесе 300SL” и припарковал его на Сохо-сквер. Он всюду добирается на машине – тоже слишком быстрой – и всегда находит место для парковки, несмотря на ужасную карму, которую себе приписывает.

– Августус. – Флёр поднимается и целует его в обе щеки. – Как ты?

– Флёр, – говорит он и целует ее в ответ. – Ты выглядишь очень… как бы это сказать… очень ярко, вот как, моя дорогая. В толпе тебе ни за что не затеряться!

На Флёр сегодня платье, которое на прошлой неделе ей подарил чей-то стилист в благодарность за помощь. Верхняя часть – вишнево-красная, а нижняя – оранжевая.

Ну вот, началось.

– Значит, ты боишься, что нас увидят, – говорит она Августусу.

– Было бы очень некстати, если бы это случилось. Сесилия сейчас не в лучшей форме.

Флёр следит за его взглядом и осматривает просторное помещение. За одним из столиков журналистка с сумкой “Малберри” и старомодным кассетным диктофоном берет интервью у какой-то девушки, а больше вокруг никого нет. Входная дверь – в дальнем конце зала, а за ней – фойе отеля и бар. Сюда никто не заходит – хотя, по правде сказать, конечно, заходят. Когда Флёр была здесь в прошлый раз, напротив сидел один знаменитый человек, который играл в карты с мальчиком лет десяти. Флёр решила, что мальчик – его сын, а крупная темнокожая женщина, сидевшая рядом, – жена, но потом выяснилось, что женщина – сотрудница благотворительной организации, а у мальчика неизлечимая болезнь. Знаменитый человек выдал женщине чек на десять тысяч фунтов и переписал себе в блокнот речь, которую она за него сочинила, а Флёр все это время сидела напротив и составляла ежедневный комплекс упражнений для бывшей жены рэппера по имени Зона. Но, поскольку знаменитостям нет дела до других людей, можно в общем-то…

– Думаю, мое платье нам не повредит, – сказала Флёр. – Но, если тебе здесь неуютно, можно пойти куда-нибудь еще. Правда, в “Блэкс” нельзя, там Клем, а больше я ничего поблизости и не знаю. Наверное, нам вообще не следовало…

Флёр встает. Раньше она никогда так не разговаривала с Августусом, а теперь – разговаривает. Ей кажется, что их отношения – это тупик, из которого она уже миллион лет не может выбраться.

– Не говори ерунды. Прости, дорогая, ты же знаешь, я всегда переживаю. И за тебя тоже. Да и Сесилия, как я уже сказал, сейчас не… В общем, ладно, сядь, пожалуйста. Давай закажем чаю.

Флёр вздыхает, садится и делает еще несколько дополнительных выдохов. Потом смотрит в меню. Меню – прекрасно. Здесь все прекрасно, поэтому она сюда и приходит. Будь она одна, она бы заказала, наверное, настоящий английский чай – с закусками, пирожками и топлеными сливками. Но Августус не поймет, если она закажет все это и потом заберет две трети домой, чтобы кормить птиц, поэтому Флёр выбирает фруктовую тарелку и thé pétales[20]20
  Thé pétales (фр.) – чай с цветочными лепестками.


[Закрыть]. Ах да, и еще несколько разноцветных миндальных пирожных – по крайней мере два она припрячет, чтобы отнести домой Робину, – очень уж тот их любит. Августус заказывает фруктовый пирог, чай “Английский завтрак” и большой бокал бордо. Он неодобрительно хмурит лоб, глядя, как Флёр достает свою миниатюрную баночку с розовой гималайской солью и особые травы, которые она добавляет буквально во все.

– Ну как ты? – спрашивает он наконец.

– Грустно. Очень. Конечно, это не было неожиданностью. Она так тяжело болела. Я продолжаю работать, но все теперь кажется совсем другим. А ты как?

– Все то же самое.

У Августуса всегда “все то же самое” – что бы это ни значило. Флёр ждет, что он скажет что-нибудь об Олеандре, но он молчит. Конечно, он ничего не скажет. Флёр вообще не знает, зачем они с Беатрикс собираются приехать на похороны, они ведь с Олеандрой и словом не перемолвились с 1989 года. Может быть, он надеется получить в наследство “Дом Намасте”? Но это полная ерунда, потому что… Она закрывает глаза и снова открывает. Видит сначала ладанное дерево, а потом отчего-то – подушки в наволочках, которые сшили они с Кетки.

Августус снова хмурится. Трет глаза.

– Что с тобой? – спрашивает Флёр.

– Да так, – он умолкает, и по лицу пробегает тень улыбки. – Все сразу. Как обычно.

Сколько лет должно пройти, чтобы ты перестал тосковать по своей первой жене, по сестре и по двум ближайшим подругам, которые пропали без вести где-то в Индии или на островах Тихого океана, оставив тебя дома с приступом малярии? Явно больше, чем успело пройти в жизни Августуса.

– Ну… Держись, пожалуйста.

– Да-да, конечно. Не волнуйся. Как твой сад?

Похоже, он и в самом деле не скажет больше ни слова об Олеандре.

– В порядке. Местами слегка поредел. Маки уже всходят. Кстати, на этот раз я не забыла захватить семена для тебя.

Флёр достает из сумки коричневый конвертик.

– От самого лучшего цветка. Темно-бордового. Поверить не могу, что пустила его на семена. Но, с другой стороны…

– Спасибо, дорогая. Твои я пришлю по почте. Мы все время забываем.

– Да, забываем.

– Наверное, это оттого, что мы слишком заняты.

– Наверное, – улыбается Флёр.

Когда приносят чай и Августус берется за вилку, Флёр замечает, что руки у него дрожат. Он начал выращивать опиум для Сесилии после ее нервного срыва, но теперь сам принимает намного больше, чем когда-либо принимала его жена. И намного больше, чем принимает Флёр. Он говорит, это облегчает приступы малярии, но где это видано, чтобы опиумом лечили малярию? В этой стране такая идея в последний раз приходила людям в голову в шестнадцатом веке. Но, как ни крути, опиум – это то, что их объединяет. И дает повод выбирать друг другу красивые открытки и отправлять с ними семена. Правда, Флёр нельзя подписываться в открытках собственным именем.

– Значит, теперь такая мода? – спрашивает Августус, продолжая разглядывать ее платье. – Надо будет рассказать Сесилии.

Флёр вспоминается история о двух монахах, давших обет безбрачия: как-то раз они оказываются на затопленном отрезке дороги, и один из них помогает красивой женщине – переносит ее через поток воды. Второй не может поверить в то, что первый позволил себе такую вольность, и на протяжении нескольких миль сердито молчит. Наконец он все-таки решает разобраться в произошедшем и спрашивает у друга, почему тот так поступил. И друг его отвечает: “Брат мой, я-то опустил ее обратно на землю уже несколько миль назад, а вот ты, я смотрю, все продолжаешь ее нести”.

– К лету мода изменится, – говорит Флёр. – Так что не утруждай себя.

Вообще-то не к лету. Если верить стилисту Скай Тернер, этот цвет останется фаворитом и в коллекциях осень-зима, а может, даже и весна-лето 2012-го, хотя в воздухе витает дух шестидесятых, и стилист полагает, что это может отразиться на модных тенденциях. Возможно, вернется юбка-карандаш. Флёр узнала обо всем этом, когда ждала, пока Скай появится из большой ванной комнаты – их там две – своего гостиничного номера. По номеру были разбросаны сумочки, тысяч на тридцать фунтов, и все их прислали Скай совершенно бесплатно за одно только сегодняшнее утро. Она не захотела оставлять сумки себе, поскольку на одной из них красовался лейбл с именем знаменитости, более прославленной, чем она сама. Стилист положила глаз на сумочку цвета лайма, а для Флёр приметила желтую. Флёр отказалась. Когда крутишься среди индуистов, как-то неловко иметь вещи из натуральной кожи.

– Вы что, с ума сошли? – удивилась стилист. – Возьмите и продайте на eBay!

Но Флёр не захотелось с этим возиться. Правда, можно было взять ее для Брионии. Главное сейчас – сменить тему и не дать Августусу продолжить этот неловкий разговор. Сесилия, очевидно, сама разберется, как одеваться. Флёр представляет себе, как посреди ночи Сесилия до седьмого пота вкалывает в саду, одетая в белую ночную рубашку, или отправляется на прием к врачу в льняных брюках, мешком висящих на заднице, или же надевает серые асимметричные платья, которые старят ее лет на двадцать. Флёр обо всем этом рассказывает Клем, которой, наверное, не по себе оттого, что мачеха старше ее всего на пять лет и к тому же едва может сама передвигаться, и приходится постоянно ее жалеть.

– Правда, нет смысла гнаться за модой.

– Ну тебе-то это, похоже, удается.

– Вовсе нет. Я ношу то, что подкинет чужой стилист или кто-нибудь ненароком забудет в доме. Поверь, постоянное общение со знаменитостями кого угодно отвратит от моды.

– Как идут дела в “Намасте”?

– Хорошо. Просто превосходно. Но кто знает, как все повернется теперь, когда…

– То есть дом приносит достаточно денег?

– Да, конечно. По крайней мере, пока. Без Олеандры мне приходится проводить намного больше индивидуальных занятий – психотерапия, йога и к тому же…

И к тому же я помогаю Пророку паковать его посылки, с тех пор как у него не работает одна рука.

И еще поливаю растения в комнате над оранжереей – в той, куда никто никогда не заходит.

Если бы Вселенной это не было нужно, она не распорядилась бы именно так и ее мать не отправилась бы в путешествие, в котором ей встретились Затерянные люди, и, вероятно, не превратилась бы сама в такого же затерянного человека. Хотя в определенном смысле мать всегда была потерянной, из-за этого все и началось. Флёр не знает, куда Пророк отсылает свои пакеты, он избавил ее от этих подробностей. Но она с удовольствием кладет на счет “Дома Намасте” выручку от посылок. Вот только хватит ли денег? Ведь, если “Дом” будет продан, тогда…

– Говорят, люди перестали транжирить. Ну знаешь, все эти дорогие процедуры, гуру – это же немного… как бы сказать… В пору кризиса люди, наверное, экономят на подобных вещах?

– Знаменитости всегда будут тратить деньги на то, чтобы поднять себе настроение после подарка в виде целой горы сумочек общей стоимостью тридцать тысяч фунтов, а сумочки эти названы не в их честь, а в честь другой знаменитости.

Августус фыркает. У него у самого денег куры не клюют, но на людей, которые зарабатывают тем, что исполняют песни о сексе на полу или о сексе на пляже, смотрит с долей презрения (хотя сам за свою жизнь на каких только полах не занимался сексом, да и на пляже – тоже). По правде говоря, в определенном смысле именно с секса на пляже и началась вся эта история, в которую вляпались они с Флёр.

– Нет, я серьезно, – говорит она. – Очень непросто мириться с абсурдом в собственной жизни. Вот представь: девушка родилась в стареньком доме где-нибудь в Фолкстоуне, за душой ни гроша, зато красавица. В карманах пусто. Однажды она съездила с подружками на Ибицу, поездка обошлась самое большее в сто фунтов, и это были лучшие каникулы в ее жизни. Подружки становятся парикмахершами или официантками, а она подрабатывает бэк-вокалом, чтобы скопить денег и обзавестись вот такой ерундовиной, – Флёр кивает на сумку журналистки, – которая стоит, между прочим, восемьсот фунтов. Но в один прекрасный день она понимает, что известные модели, актрисы и поп-звезды получают такие штуки бесплатно, поскольку компаниям важно, чтобы потребитель видел их вещи на знаменитостях. Короче говоря, девушка становится знаменитой. Она выпускает успешный альбом и быстро смекает, что ей срочно нужен стилист, и вот смотрите-ка, она уже вышагивает по подиуму на демонстрации коллекции Диора, хотя она даже не модель. Потом записывает дуэт с самым известным инди-исполнителем в стране. И вот тут-то ей наконец начинают присылать сумки. Начинают возить ее на самолетах первым классом, селят в пятизвездочные люксы. Все отлично, но она понимает, что уже никогда не сможет повторить ту поездку на Ибицу с подружками. И никогда уже не сможет порадоваться тому, что заработала достаточно денег на сумку. Чем больше она зарабатывает, тем меньше приходится платить. Вещи теряют цену. Теряют смысл. Но она вынуждена оставаться знаменитой, потому что хуже той жизни, какую она ведет сейчас, может быть только откат назад в бедность, к рейсовым автобусам, замороженным полуфабрикатам и необходимости самостоятельно записываться к врачу. Но никто не остается знаменитым навсегда. Чаще всего славы хватает года на три, если, конечно, ты не Том Круз.

Августус кладет в чай три, нет, четыре куска сахара. Флёр продолжает:

– И вот в один прекрасный день помощница по ошибке покупает ей авиабилет эконом-класса, и ее не пускают в представительский лаундж аэропорта. Она возмущается и требует исправить ошибку, но ее прогоняют. Она пытается поменять билет, но на этом рейсе не осталось свободных мест. А купить новый билет она сама уже и не умеет. Доходит до того, что она произносит ужасающие слова, над которыми они с мамой когда-то посмеивались: “Да вы знаете, кто я такая?” А они не знают. Ну, то есть знают, но такой – с потекшей тушью – они ей помогать не будут. Тем более что на прошлой неделе в журнале “Грация” опубликовали ту заметку, да вдобавок она прибавила в весе, с тех пор как перестала ездить на гастроли. Она готова убить свою помощницу – убить в буквальном смысле слова, – но вместо этого мечет в нее гневные смс. Сидит в салоне эконом-класса и рыдает: в ближайшие три часа ей предстоит быть обычным человеком. Нет, правда, лучше умереть. Самый унизительный момент наступает, когда она направляется к туалету бизнес-класса, ведь она никогда не пользовалась другим, и стюардесса вежливо, но твердо разворачивает ее и отправляет обратно в эконом.

Флёр делает небольшую паузу и продолжает:

– Вот когда происходит духовное прозрение. Именно в такие моменты ты готов впустить в себя свет.

– Ты так на нее похожа, – говорит Августус, качая головой. – Иногда даже жутковато. Но, пожалуйста, будь осторожна, моя дорогая. Приготовься к тому, что теперь, когда она умерла, многое может всплыть на поверхность.

Флёр едва не произносит: “Да, папа”. Впрочем, она никогда его так не называла.

– Ладно, ну а как там дела в Бате? – говорит она. – Как твоя малярия?

Августус хмурится:

– Больно. Непредсказуемо. Все то же самое. Мать отправила меня на прошлой неделе на иглоукалывание. Не помогло. Только больно было.

– Больно при иглоукалывании быть не должно. Ты сказал им?

– Нет. Все равно такие вещи мне никогда не помогают. Бессмысленно.

– Так зачем же ты пошел?

– Ну ты же знаешь мою мать…

По правде говоря, нет, Флёр ее не знала. Но о ней знала буквально все.

– Как Сесилия? Как девочки?

– У Сесилии все то же самое. Принимает новое лекарство, встает не раньше полудня и по-прежнему не разговаривает с моей матерью. Беатрикс в последнее время очень старается наладить отношения, но толку мало. А девочки… Ну, Плам – восхитительная. Вылитая Клем в ее возрасте. Лаванда – кошмар. Ума не приложу, что с ней делать. Все время требует какие-то вещи, а если мы их не покупаем, злится. Иногда я жалею, что мы не остановились на Плам. С таким здоровьем, как у Сесилии, нам бы, конечно, следовало остановиться на Плам. А может, даже и раньше.

– Наверняка это просто переходный период, – говорит Флёр. – Кажется, у Холли было нечто подобное. А у Плам разве не было? Сейчас детские товары – это целая огромная индустрия.

– Но самое ужасное – то, как она просит. Вот что меня убивает. Садится ко мне на колени и заглядывает в глаза, словно какая-нибудь проститутка, – извини, пожалуйста, но именно так это выглядит. “Папочка, миленький, ну прошу-у-у тебя”, – говорит, и ресницы так дрожат, точь-в-точь Мэрилин Монро. Где она могла этого понабраться? Противно смотреть.

Может, это действие тех самых атомов? Или она была Мэрилин в прошлой жизни.

– А друзья у нее есть?

– Да, конечно.

– Они не остаются друг у друга с ночевкой?

– Иногда остаются. По-моему, рано им еще, но Сесилия говорит, это в порядке вещей.

– Ну тогда она могла увидеть, как другая девочка выпрашивает таким образом подарки у отца. А может, подсмотрела на “Никелодеоне” или в голливудском фильме. Она, наверное, хочет произвести на тебя впечатление. Показать, какая она взрослая и как хорошо разбирается в жизни.

– Да, но потом начинаются жуткие вопли, если ей отказать.

Флёр пожимает плечами:

– Наверное, на то они и дети.

– С тобой у меня не было хлопот, – говорит Августус.

Да-да, с Флёр у Августуса не было никаких хлопот. Он исправно платил за ее учебу в школе и держался на безопасном расстоянии. Возможно, он никогда и не признался бы в том, что он – ее отец, если бы не заподозрил, что Флёр занимается сексом с Чарли – своим братом. Августус не менял ей подгузники, не покупал подарки на дни рождения и не держал ее на руках. Ни разу.

В аудитории на третьем этаже нет окон и стоит духота. Будь там окна, в них наверняка был бы виден Кентерберийский собор. Вид на собор – одна из трех основных причин, по которым люди поступают в здешний университет, но, став студентами, большую часть времени томятся вот в таких аудиториях без окон, похожих на тюремные камеры, и любуются чаще не на собор и симпатичный город вокруг, а на каракули, оставленные на магнитной доске преподавателем, который последним проводил здесь семинар. Из просторной столовой на нижнем этаже открывается идеальный вид на собор, но обычно его заслоняют ширмой – непонятно, зачем. Единственное объяснение, которое приходит в голову, – это что студентов, поглощающих обед за три фунта и сорок пенсов, считают недостойными эстетического удовольствия подобного уровня и удаляют красоту из их поля зрения, чтобы она, неровен час, не оказала на них разрушительного воздействия. Или наоборот, чтобы они, неровен час, не оказали разрушительного воздействия на красоту. Перед занятиями Бриония шла в столовую перекусить, заходила за ширму и сидела там, глядя на собор и ожидая, что вот-вот кто-нибудь придет и сделает ей замечание. Но никто не приходил.

Группа обсуждает спорное место в диалоге из “Нортенгерского аббатства”. Олли, как обычно, пускает дискуссию на самотек, да и слушает вполуха. Правда, они не должны обсуждать сейчас этот отрывок, их задание – найти в тексте элементы метапрозы. Хелен, девушка с дредами, в джинсовом комбинезоне, большая любительница поспорить и к тому же бисексуалка, находит в высшей степени оскорбительным то, что Генри Тилни диктует Кэтрин Морланд, какие цветы должны ей нравиться, и, по ее мнению, поведение Генри, а впрочем, и весь роман – в высшей степени снисходительны. Грант, широкоплечий американский студент-стипендиат, утверждает, что, на его взгляд, Генри пытается дать Кэтрин и другим женщинам свободу, научить их видеть дальше домашних хлопот и забот по хозяйству. Хелен же полагает, что женщинам нет никакой надобности в том, чтобы им давали свободу всякие там назойливые мажоры, уж как-нибудь сами, спасибо. И так далее, и тому подобное.

Бриония в спор не вступает. Она просто перечитывает это место. “А теперь вы любите гиацинты? Как это хорошо. Вы приобрели новый источник радости, а человеку надо радоваться как можно больше. Кстати, дамам вообще полезно любить цветы – это может лишний раз побудить их отправиться на прогулку. И хотя гиацинт – растение комнатное, кто знает, если у вас родилась любовь к цветам, не распространится ли она и на розы?[21]21
  Остин Д. Нортенгерское аббатство. Цит. в перев. И. С. Маршака.


[Закрыть]” Бриония вздыхает. Как не влюбиться в человека, который так мягко и нежно поддразнивает девушку? Как не влюбиться в мужчину, который способен разглядеть такую огромную разницу между гиацинтом и розой? Генри Тилни знает, что любовь к гиацинтам и любовь к розам – вещи несопоставимые. Он ведь говорит не только о комнатных и уличных растениях, но и о двух разных временах года, о свете и тьме, о…

Но Бриония, скорее, умрет, чем вступит в эти их обсуждения. Иногда она представляет себе, как говорит что-нибудь, и ощущение у нее тогда примерно такое же, как при мысли о падении с большой высоты, когда голова от одного только воображаемого действия начинает кружиться по-настоящему. Повсюду клокочет – в сердце, ногах и почему-то даже в половых органах (как неловко!), и она почти наслаждается этим ощущением, зная, что это – всего лишь ее тайная фантазия (такая же, как те, в которых она сбрасывается с утеса или спит с Олли), и на самом деле она никогда не выкинет ничего подобного. Бриония уверяет себя, что совсем не хочет переспать с Олли. Просто он ведет у нее семинары, а ей всегда хочется переспать с тем, кто наделен властью, – что ж тут такого? Все равно она никогда не идет дальше фантазий. Правда, однажды они, конечно, переспали, но дело это давнее, тогда у них с Джеймсом не клеилось, а Клем и Олли еще не были вместе. Задолго до детей и вообще до всего важного. Но об этом никто не знает, и больше это не повторится. Во-первых, она слишком растолстела. А во-вторых, он женат на Клем.

Ну и потом, у нее ведь Джеймс. Джеймс знает разницу между гиацинтом и розой. Он бы понял смысл отрывка из Джейн Остин. На мгновенье Брионии вдруг становится жалко Джеймса с его переслащенным соусом карри и с манерой медленно вводить в нее свой пенис – словно он помешивает очередное варево, бурлящее в чугунной кастрюле (в кастрюле он, понятное дело, помешивает не пенисом), и от этого тоже есть ощущение переслащенности; видимо, он где-то вычитал, что женщинам приятно, когда в них входят именно таким образом, и теперь он следует рекомендации, чтобы доставить ей удовольствие. Бриония голову сломала над тем, как признаться ему, что ее это бесит и она мечтает о том, чтобы он повалил ее на кровать и трахнул, как нормальный мужик. А Олли, интересно, мог бы трахнуть ее, как нормальный мужик? Вряд ли. Скорее всего, он теперь тоже использует этот метод с помешиванием. Клем, наверное, нравится. А Генри Тилни трахает Кэтрин Морланд, как нормальный мужик? Раз уж о них зашла речь. Бриония полагает, что уж он-то – наверняка. Но и доминировать Генри тоже не будет, разве что поведет себя слегка агрессивно, ну и, может, резковато. Что же до Дарси… Если хочешь, чтобы тебя как следует трахнул нормальный мужик, нужен Дарси. Правда, он при этом наверняка еще и кончит тебе в лицо… Причем кончит первым. В мокрой рубашке. Ох…

Бриония остается в аудитории дольше других студентов. Она задерживается почти каждую неделю, чтобы спросить о чем-нибудь Олли – иногда даже просто о том, как поживает Клем. Она теперь редко видит Клем и волнуется за нее. Не слишком ли много она работает? Но Олли почти ничего не рассказывает. Даже как будто не обращает на нее внимания, пока остальные студенты не выйдут из аудитории. Да и тогда, случается, не сразу ее замечает. Он все время чем-нибудь занят – скручивает сигарету, проверяет почту (или что он там еще делает) на телефоне. А потом всегда торопится уйти.

– Конечно, на следующей неделе я не приду, так что… – начинает она.

Олли убирает айфон во внутренний карман портфеля из мягкой коричневой кожи. На экране телефона трещина, она там с начала семестра. Иногда Олли дает им задание и сидит, уставившись на этот экран с абсолютно каменным выражением лица. Бриония никак не может понять, почему бы ему не заменить стекло. Он ведь наверняка застраховал телефон. А может, ему нравится ходить с разбитым экраном?

– Ну, все равно почитай следующую часть, если успеешь, – говорит он. – Думаю, тебе понравится.

Откуда Олли может знать, что ей теперь понравится, а что нет. Она никогда ничего не говорит на семинарах и пока не посещала индивидуальных занятий, которые ей вроде бы полагаются. Они с Джеймсом уже давно не общаются с Клем и Олли (то есть общаются, конечно, но это так, одно название). Ведь у всех столько дел, сами понимаете. Бриония получает удовольствие (ну, если можно так выразиться) от таких минут, когда она стоит в аудитории рядом с Олли и знает, что дверь – вот она, и можно уйти в любую секунду. Вот если бы пришлось просидеть с ним лицом к лицу пятнадцать минут – это нет, увольте. А что, если она покраснеет? А если сломает под ним стул? Или захочет что-нибудь сказать, а вместо этого возьмет и ляпнет: “Можно взглянуть на твой пенис?” Не то чтобы ей хотелось (опять) взглянуть на его пенис, он у него довольно неказистый, цвета гриба и к тому же кривоватый, но…

– Занятие все равно состоится?

– Без тебя и твоих мудрых замечаний?

Бриония краснеет.

– Нет, конечно, я имела в виду…

– Ну, я на похороны не еду, так что…

– А. Понятно. Тогда…

Он вздыхает, переводит взгляд с портфеля на нее:

– Я предлагал. Но Клем не нуждается в моем присутствии на церемонии. Оказывается, я очень помогу ей, если куплю цветы к Великому Прибытию Бабушки Беатрикс, но на самих похоронах мне быть необязательно. – Он слабо улыбается и спохватывается: – Разумеется, ничего этого я тебе не говорил. Я понимаю (мне об этом напомнили), что, если бы у меня было нормальное расписание в университете, никаких проблем не возникло бы. Однако когда составляют расписание, не учитывают необходимости посещения похорон.

В Кентерберийском университете, где работает Олли, как и в университете Центрального Лондона, где работает Клем, принято проводить семинары по литературе в середине и конце осеннего и весеннего семестров. Но Олли решил отменить семинар на последней неделе семестра, чтобы студенты смогли обсудить философию восемнадцатого века в представлении Деррида. Бриония не жалеет, что пропустит это занятие. Она уже пробовала читать Деррида. Конечно, это очень интересно, и кто же не любит Деррида? Но ей требуется не меньше часа, чтобы прочесть один абзац, и к концу абзаца она никогда не помнит, что было в начале, и вдобавок ее страшно клонит в сон. Когда Джейн Остин изрекает что-то умное, все (или почти все) в состоянии это понять, даже после нескольких бокалов вина. Жаль, что с Деррида все обстоит иначе.

Но ближе к делу. С какой стати Олли рассказывает все это Брионии? Ее это пугает. Ее пугает он сам – его холодноватые глаза и нити серебра, мерцающие в волосах и щетине. И он, и Клем седеют, но обоим удается это делать с шиком. Даже перебравшись в Кентербери, они продолжают ездить к своему старому мастеру в Шордитч, и тот делает им рваные асимметричные стрижки, которые странным образом подчеркивают в их внешности не возраст, но мудрость и опыт. Бриония уверена, что Клем до сих пор каждый раз записывает Олли к парикмахеру. А может, еще и оплачивает его стрижки.

– Мне пора, – говорит она, глядя на часы.

– Я зайду выпить. Ты не хочешь?

– Не могу. Я бы с удовольствием, но ты же знаешь, дети…

– Пускай Джеймс разок уложит их спать вместо тебя.

Бриония хмурит брови. По правде говоря, Джеймс уже наверняка их уложил. Вообще, он укладывает их почти каждый вечер, потому что Брионии все время нужно что-нибудь дочитать или написать отчет об оценке дома – или потому что она слишком много выпила.

– Он один не справится, – говорит она.

– Да? – Олли пожимает плечами. – Ну что ж, я все равно пойду и выпью.

– Где же тут в студенческом городке наливают в такой поздний час?

В баре темно, неуютно и безлюдно. Вся мебель – дешевая, липкая и с острыми углами: забреди сюда маленький ребенок, он через минуту напоролся бы на край стола и умер. На экране, который занимает почти всю стену, показывают футбол: Германия – Австралия. Германия, понятное дело, выигрывает, но Брионии с ее места этого не видно. Она не распознала бы немецкую команду, даже если бы футболисты вошли сейчас прямо в этот бар. Она смотрела все игры Англии в прошлогоднем чемпионате мира (да, в том числе и тот самый матч с Германией, когда мяч пересек линию ворот, но гол не был засчитан) и делала вид, что ей нравится, и даже усвоила правило офсайда, после того как Холли растолковала ей суть. Правда, теперь она, конечно, уже все забыла, но послушайте: футбол?! Иногда Бриония говорит Джеймсу, что ее пристрастие к моде сродни его пристрастию к футболу, и она вынуждена признать, что в этом есть нечто гендерное, а значит, совершенно необъяснимое. И в футболе, и в моде работают стройные схемы, для постижения которых необходимо определенное сочетание хромосом, но Джеймс все время подчеркивает, что на моду требуется гораздо больше времени и денег, а для увлечения футболом не нужно ничего, кроме подключения к каналу “Скай-спорт” или хорошего паба неподалеку.