Текст книги "В стране кораллового дерева"

Глава четвертая

Через zaguán, вестибюль, в доме Гольдбергов можно было попасть в первый патио. В центре второго патио находился фонтан, рядом виднелся aljibe[2]2
  Резервуар для воды (исп.).


[Закрыть], похожий на обычный колодец. Аljibe с каменными мурованными стенками могли позволить себе лишь богатые горожане. Там собиралась дождевая вода, которая стекала в патио с террас.

Хорошего друга семьи, слугу Юлиуса, сразу же после прибытия повели в частную гостиницу Гольдбергов, со второго этажа которой открывался вид на первый патио.

Молодой торговец подошел к большим окнам и увидел соседние дома и море вдалеке, по которому он приплыл. За спиной мягко светили газовые лампы. Со второго патио доносились женские голоса.

Юлиус подавил зевок. Накануне он долго разбирал бумаги в конторе. Когда его коллеги уже давно отдыхали дома или же предавались ночным развлечениям, он писал письмо семье Сантос, которую собирался вскорости навестить.

Он быстро и успешно влился в выросшую за последние годы немецкую колонию. Спустя несколько дней после прибытия Юлиус устроился на работу к Ведекинду в фирму «Линд и Ко». В первые дни Юлиусу пришлось привыкать к особенностям службы. Так, например, почту забирали дважды в месяц в частном доме почтмейстера. Получатели часами стояли во внутреннем дворике, ожидая, пока не распахнется дверь, после чего бросались вперед, выкрикивая имена и названия фирм и пытаясь выхватить свои письма. Поблизости открылось много немецких контор, например Адольфа фон Борриса из Любека, который обеспечивал продовольствием суда, и скупщика шкур Эдмунда Наппа. Крупные торговцы находились в хороших отношениях с английскими и американскими колониями с момента их возникновения, ездили в гости к местным жителям и женились на их дочерях соответственно положению в обществе. Но и влияния простых людей нельзя было отрицать. В большинстве своем это были ремесленники, мелкие торговцы и колонисты, владевшие поместьями.

Обедал и ужинал Юлиус в обществе «Тевтония» или в отеле «De L’Europe» на Авенида-де-Майо, в который стремились попасть многие торговцы благодаря превосходной кухне госпожи Розенберг-Нибур. В среде молодых немецких коммерсантов царило радостное настроение. Они часто собирались вместе, чтобы помузицировать, заняться гимнастикой или поужинать, выпивая при этом огромное количество шампанского. Зачастую такие вечера заканчивались какой-то совершенно сумасбродной затеей. Однажды они устроили скачки на закорках прямо на Плаца-де-ла-Викториа. Нужно было обогнуть Recova Nueva, новый портик. Оттуда две пары, «конь» и «всадник», должны были наперегонки добежать до собора. Но, прежде чем скачки закончились, появилась полиция и прервала веселье. На посту возле городского совета с винтовками наизготовку стояли солдаты, решившие, что начался путч. Позже все смеялись над сумасшедшими иностранцами – gringos locos.

Приятные воспоминания… Со вздохом Юлиус подумал о своей первой деловой поездке и об удивительных погодных условиях в середине января, то есть в разгар лета. Он ездил в Кордову. Уже в самом начале путешествия его охватила сильная лихорадка, Юлиус страдал от головных болей, упадка сил, отсутствия аппетита и сильного озноба. Ему пришлось принять большую дозу хинина. После утомительного недельного путешествия верхом он наконец прибыл в город, который сразу же пленил его. Извивалась Рио-Примеро, на берегах которой раскинулись зеленые сады и поля на фоне гор.

Но от вида местных гостиниц у Юлиуса по спине побежали мурашки. Это были tambos – постоялые дворы, – в которых кухни и туалеты были невероятно грязны и полны паразитов, поэтому бóльшую часть ночей он провел в кресле-качалке, а не в постели.

«Мое первое январское лето», – подумал Юлиус и усмехнулся. Он просто представить себе не мог, что в январе бывает так жарко, но на юге все наоборот: лето длилось до марта. Южный Крест висел на ночном небе. Чем дальше на север, тем жарче, потому что приближаешься к экватору. Южные ветра несли спасительную прохладу.

Юлиус мимоходом подумал о Дженни и об их первых днях в гостинице «Дель Норте», вспомнил, как они с малышкой обследовали город: театр, немецкий клуб, гимнастический союз и даже хор. В первые дни они не переставали удивляться. Хаотичное движение и крики на улицах их тоже изумляли. Повсюду слышалась незнакомая речь и мелькали чужие лица.

– Те, кто не живет в городе, называют стук колес по брусчатке адским грохотом, – позже с улыбкой объяснила им госпожа Гольдберг.

Буэнос-Айрес был чужим городом, таким же, как и другие европейские города. Вблизи Плаца-де-ла-Викториа в салонах мод предлагали роскошную французскую одежду, а богатые горожане разъезжали в открытых четырехместных колясках, хвастаясь новыми нарядами. Европейские товары беспрепятственно попадали в развивающийся город прямо из порта, и лавки переполнялись новинками. Открывались кондитерские и чайные салоны для высшего общества. Дамы могли часами ходить по магазинчикам, в которых вовсе не обязательно делали покупки – там было место для встреч.

Юлиус задумчиво вздохнул. Он не оставил без внимания ни один уголок города. Иногда ему казалось, что все случилось только вчера. А потом Юлиус вдруг снова удивлялся многонациональной толчее на улицах города: европейцы, среди которых преобладали бледнокожие французы и немцы, как он сам, загорелые итальянцы и испанцы, веснушчатые жители британских островов, а кроме того, сирийцы и criollos, как здесь называли белых, родившихся в Аргентине, немного негров и еще меньше индейцев. Потом Юлиус прислушивался к многообразию языков и голосов, словно слышал их впервые.

Первый план Буэнос-Айреса представлял собой узор в виде квадратов, составленных из пересекающихся под прямым углом улиц. Только одно место осталось без изменения – центральная Плаца-Майор, сегодняшняя Плаца-де-ла-Викториа. Отсюда расходились главные дороги: дорога в порт Риачуэло и пути на север и на запад.

Буэнос-Айрес, как рассказывал Юлиусу господин Гольдберг, стал городом только в XVIII веке. В то время наконец был достроен Cabildo – городской совет, Teatro de la Ranchería и консульство.

В конце XVIII века построили рынок и большой собор, открытие которого постоянно откладывалось. Возвели монастыри в честь святого Доминика, святого Игнатия и святого Франциска. В одноименных районах и сегодня можно встретить иностранных коммерсантов и новоприбывших, желающих посетить клуб «Résidents Étrangers» и Аламеда, как называли место для прогулок над рекой Ла-Платой. Именно здесь прохаживались зажиточные горожане. Вскоре рост города значительно ускорился, цены на землю резко возросли. Городские кварталы заселялись все плотнее и плотнее. Строились новые дома, преимущественно вдоль старых дорог.

Стало сложно обойти весь город пешком, и в середине века проложили трамвайные линии, которые позволили горожанам передвигаться быстрее. Тот, кто не мог приобрести билет, просто запрыгивал на ходу на подножку.

Юлиус наклонился ближе к окну. «Бывают дни, – подумал он, – когда кажется, будто долгое путешествие было совершено в другой жизни и я живу здесь с рождения».

Тихие шаги, позвякивание и шорохи за спиной свидетельствовали о том, что горничная госпожи Гольдберг накрывала стол для послеобеденного чая. Юлиус обернулся и кивнул ей. Девушка, наполовину индианка, стала первой коренной жительницей Аргентины, которую увидел Юлиус. Он смотрел на нее с некоторым любопытством, чего все еще стыдился. В детстве он много читал о путешествиях. В какой-то степени Юлиус представлял себе первую встречу с индейцами иначе. Он улыбнулся, вспомнив о том, как рисовал в воображении низкорослых аборигенов, из лап которых он вырывает красивую девушку и возвращает ее родителям. К сожалению, в Буэнос-Айресе индейцев осталось мало, и ни один из них не отвечал тем представлениям, которые были у Юлиуса в юности.

Скрипнула столешница, а потом наступила тишина, которую нарушало лишь жужжание мухи. Она снова и снова билась о стекло. Юлиус услышал, как открылась дверь. Раздались радостные возгласы, и кто-то быстро прошел по паркету. Юлиус обернулся и протянул руки.

– Дженни!

– Юлиус!

Малышка бросилась к нему, и Юлиус подхватил ее на руки и завертел вокруг себя. Дженни рассмеялась. Молодой человек поставил ее на пол и внимательно осмотрел. Ничто в ней уже не напоминало о маленьком исхудавшем ребенке с корабля, кроме рыжей копны волос и зеленых глаз, которые смотрели на мир немного серьезнее, чем можно было ожидать от девочки такого возраста. На Дженни было изящное светло-голубое платье, из-под юбки выглядывали кружевные штанишки, а на ногах красовались блестящие ботинки с бантами. Волосы были заплетены в косы и красиво уложены вокруг головы. Взгляд Юлиуса упал на темноволосую худую женщину, которая вошла в комнату вслед за Дженни.

– Госпожа Гольдберг, простите меня, пожалуйста. – Он поклонился.

Изящная брюнетка улыбнулась.

– Я надеюсь, у вас все хорошо и Дженни больше не доставляет вам хлопот, – продолжал Юлиус.

Госпожа Гольдберг, все еще улыбаясь, покачала головой.

– Как может такой ангел доставить хлопоты?

– Да, как я могу доставить хлопоты тете Рахель? – тут же вмешалась Дженни. Она снова повернулась к Юлиусу и возбужденно схватила его за рукав. – Ты знаешь, я теперь и в школу хожу.

– В евангелическую школу, – уточнила Рахель Гольдберг. – Присаживайтесь, пожалуйста, – сказала она Юлиусу.

Юлиус не отказался от предложения, заметив, что госпожа Гольдберг жестом велела служанке принести чай. Рахель Гольдберг и ее муж были членами небольшой еврейской общины Буэнос-Айреса. Они попали в город вскоре после свержения диктатора Хуана Мануэля де Росаса[3]3
  Хуан Мануэль де Росас (1793–1877) – аргентинский военный и политический деятель, губернатор Буэнос-Айреса.


[Закрыть] и, будучи деловыми партнерами фирмы «Коэн, Леви и Ко», быстро сделали состояние.

После того как Дженни пожила с Юлиусом несколько недель, как-то на прогулке по набережной Аламеда он познакомился с Рахель Гольдберг. Госпожа Гольдберг и Юлиус быстро нашли общий язык и проговорили около часа. Рахель сумела завоевать доверие Дженни, и ее манера общения сразу же понравилась Юлиусу.

Уже в первый день знакомства ему в голову пришла мысль о том, что госпожа Гольдберг сможет стать хорошей приемной матерью для девочки. Еще несколько дней он противился этой идее, но в конце концов согласился. Рахель Гольдберг была бездетной, и ее это очень сильно огорчало. Она с радостью приняла маленькую девочку.

Юлиус вновь взглянул на Дженни, которая уселась тем временем на стул и стала болтать ногами. Юлиус радовался тому, что она выглядит посвежевшей и здоровой. Рахель Гольдберг тоже была счастлива, насколько он мог судить по ее улыбке, с которой женщина смотрела на Дженни.

– Вчера я не видела вас у Крутишей, – неожиданно произнесла она тоном хозяйки дома.

– Мне очень жаль, – Юлиус отставил чашку с чаем, – обычно я не отказываю себе в удовольствии насладиться музыкой, но вчера у меня было очень много дел.

– Вы многое пропустили. У госпожи Крутиш, бесспорно, чудесный голос. – Госпожа Гольдберг откинулась на спинку стула и рассмеялась. – Мой муж стал свидетелем того, как наша соловушка обескуражила соперниц, выводя свои трели. Он все время твердит, что это феноменально. Кстати, вы знаете, что она – дочь Беренов из Гамбурга?

Юлиус кивнул. Он уже успел насладиться знаменитыми вторниками в доме Крутишей, у которых собиралось избранное немецкое общество и влиятельнейшие аргентинские семьи. В немецкой колонии с удовольствием музицировали, и Юлиус убедился в том, что талантливому пианисту были открыты все двери. Музыка объединяла людей, которые вдали от Германии обрели новую родину или только надеялись это сделать. В 1861 году возникло хоровое общество «Тевтония». В принадлежащем ему ресторане, расположенном по улице Кангальо, напротив Иглесиа-де-ла-Мерсед, можно было отменно пообедать или поужинать. В гимнастическом обществе Юлиус завязал первые знакомства.

Молодой человек заметил, что госпожа Гольдберг улыбается ему с противоположного конца стола.

– Надеюсь, вы понимаете, что я не могу отблагодарить вас в должной степени за это сокровище, – произнесла она не в первый раз. Юлиус тоже улыбнулся, взглянув в глаза Рахель Гольдберг. – Теперь я не могу представить жизни без Дженни, – тихо продолжала госпожа Гольдберг.

– Да, – сказал Юлиус, – я прекрасно понимаю, что вы чувствуете.

Ведь он тоже не мог представить себе жизнь без Дженни. Но был еще один человек, по которому он болезненно скучал, – Анна.

Корасон села за туалетный столик, который все еще выглядел как новый. Его прислал Карлос, мужчина, у которого она жила. Он защищал ее, и ради него она выходила на улицу.

– Это тебе за то, что ты зарабатываешь хорошие деньги, – произнес он с ухмылочкой, глядя на нее холодными глазами, отчего ей всегда становилось не по себе.

Корасон знала, что ей нельзя было влюбляться. Знала, что это не нравилось Карлосу, и до сих пор даже не думала об этом. Когда дела шли хорошо, она могла выбирать клиентов. Если после полудня у нее не было ни одного песо, приходилось принимать всех: грязных мужчин, грубых мужчин, мужчин, которые пришли прямо с работы на скотобойне и отвратительно воняли. Моряков…

Если бы она не влюбилась, то и опасности никакой не было бы, но все изменилось. Все изменилось, когда она увидела его. Ей говорили, что он опасен, но рядом с ним никакая опасность ей не угрожала. С ней он всегда был нежен. Он был самым красивым мужчиной, которого она когда-либо видела, – темно-каштановые волосы, отливающие золотом глаза и светлая кожа. Корасон любила, когда он играл мускулами, надевая сорочку через голову, любила его узкие бедра, пояс с серебряными песо и изукрашенный нож, который он клал возле кровати, расставаясь с ним только тогда, когда они любили друг друга.

Потому что именно это и случилось с ними: они полюбили друг друга. Это не было животным актом ради того, чтобы зазвенело серебро в кошельке. Корасон любила этого мужчину. Любила его тело, запах, вкус его кожи.

Другие девушки говорили, что этому никогда не бывать. Что нет на свете женщины, которую бы он полюбил. Что никто не придет и не вытащит ее из болота скверной жизни, потому что она всего лишь маленькая деревенская девчонка, у которой чересчур темная кожа и косые глаза. Какая-то грязная метиска. Но потом пришел он. Он все же пришел. Он стал ее мессией.

Корасон взяла щетку с посеребренной рукояткой, которую он ей подарил, и стала аккуратно расчесывать черные гладкие волосы. Потом она взглянула на свой нос – он всегда казался ей крошечным по сравнению с широким и плоским лицом с маленькими черными глазками. Но это больше не беспокоило ее с тех пор, как он обхватил ее лицо крепкими теплыми ладонями и тихо пробормотал ласковые слова. У нее были клиенты, теперь уже немного, но они были. Им не нравилась ее внешность, он же, казалось, ее любил. Снова и снова его руки скользили по ее коже, словно он радовался контрасту их тел. Сейчас, не говоря ни слова, он наблюдал за тем, как она сидит перед зеркалом обнаженная, лишь на шее повязана шелковая красная лента. Корасон повернулась к нему.

– Хочешь рома, Густаво?

Он покачал головой. Она уже заметила, что он не употреблял дурманящих веществ. Он сел на кровать и похлопал рукой рядом с собой.

– Иди сюда, Корасон.

Девушка встала, подошла ближе, виляя бедрами, как ему нравилось. Она любила, когда Густаво смотрел на нее так, словно она сокровище. Тогда она чувствовала, что ее ценят, чувствовала себя легкой, как птица, которая может улететь куда угодно.

Но она больше никуда не хотела лететь.

Корасон раздумывала, не сказать ли ему о том, что у нее уже давно не было месячных, но все-таки решила промолчать. Сегодня они должны принадлежать только друг другу. Густаво еще слишком рано знать о ребенке.

Глава пятая

Калеб умер. Анна все время повторяла про себя эти слова, но так и не смогла до конца их осознать. Она понимала, что рано или поздно это произойдет. Со времени ее приезда прошло почти полтора года. За последние недели состояние Калеба значительно ухудшилось, с каждым днем ее муж становился все слабее, хоть и старался казаться таким же веселым, каким был когда-то. Каждый раз, когда Анна садилась у постели больного, она вспоминала, с каким возбуждением он рассказывал ей о своих планах. Она думала о его энтузиазме.

– А пампасы, Анна? Они такие огромные, что ты не увидишь ни конца ни края, только небо, такое высокое, что можно почувствовать Бога. И ты не сможешь сказать, где кончается земля и начинается небо. Многие, я слышал, теряли рассудок, когда видели это, но только не ты, Анна. Только не ты! Представляешь, там столько земли, что даже нам что-нибудь дадут. – Калеб весело рассмеялся, а потом пнул сучок, лежавший на краю дороги. После короткой паузы он задумчиво добавил: – Или я буду работать резчиком. Я люблю работать с деревом.

Анна поджала губы. Они мечтали о многом – и ничего не воплотилось в жизнь. Накануне отец снова грубо напомнил ей о том, что для нее ничего не изменится к лучшему.

– Они обещали бесплатный переезд, бесплатный земельный пай, финансовую поддержку, а что теперь? – Он поднял мозолистые руки и громко рыгнул перегаром. – Ничего нет, совершенно ничего. Нам ничего не остается, кроме как пробиваться с трудом. Конечно, везде можно найти работу, но у нас нет клочка земли, который можно было бы назвать своим, потому что все заграбастали эстансиеро. И среди них есть немцы. Да-да, наши земляки. Они ловко разделили между собой хорошие земли, они ведь не хотят конкуренции, особенно с такими, как мы. Может быть, они позовут нас работать батраками, но этим можно было заниматься и в Германии, и там, по крайней мере, было не так жарко. В новой стране можно найти только дерьмо. Взгляни на этот Буэнос-Айрес, на эту клоаку без канализации. У нас на родине в любом коровнике пахнет лучше. – Он сплюнул.

Анна с тихим вздохом опустилась на единственный табурет. Ее тело вдруг отяжелело, движения стали медленными. Она подумала о Калебе, о том, как он мучился, но ее глаза так и остались сухими. Прошла уже неделя после его смерти, и Анна давно выплакала все слезы.

Она осторожно положила руку на округлившийся живот. Должно быть, это произошло ночью, но только вечером следующего дня они обнаружили Калеба на окровавленных простынях, потому что, когда они уходили утром на работу, ни у кого не нашлось времени заглянуть в его комнату, а пьяный Генрих спал беспробудным сном. Когда заметили, что Калеб мертв, его тело уже окоченело. Анна сидела у постели мужа и молча смотрела перед собой в одну точку. Спустя некоторое время из ее глаз потекли слезы – из-за того, что случилось; из-за того, что ей больше не выразить Калебу свою любовь; из-за того, что он никогда не увидит ребенка. И в то же время Анна расплакалась от страха, не зная, что будет с ней дальше. Сможет ли она работать на месте того, кто умер? К тому же последние недели Анна уже не могла трудиться в полную силу. Дрожа от страха, она попросила Брейфогеля отпустить ее на несколько часов, чтобы похоронить мужа.

– Прими мои искренние соболезнования, – произнес Штефан Брейфогель и задумчиво взглянул на девушку, сидевшую по другую сторону стола. – Ты не хочешь мне еще что-нибудь сказать? – неожиданно спросил он.

Анна неуверенно посмотрела на него. Брейфогель указал пальцем на ее живот.

– Ты… ты… Ну, я предполагаю, что у тебя скоро будет ребенок. Я тоже когда-то испытал такую радость. Давно это было, но я помню, какой неповоротливой и бесформенной тогда была Кандида.

Анне показалось, что ее ударили в солнечное сплетение. Она старалась подыскать слова.

– Я, – запинаясь, начала она, – я думала… То есть вы раньше ничего не говорили, и я подумала… Я ведь всегда хорошо выполняла работу.

Штефан Брейфогель покачал головой.

– Это исключено, я не позволю тебе и дальше работать у меня. Что подумают люди? Они и так смеются над тем, что я взял в конюхи женщину.

Анна почувствовала, что дрожит.

– Я же все время хорошо работала.

– Но теперь… все слишком далеко зашло.

Штефан Брейфогель откинулся на спинку кресла.

«Бог мой, – подумала Анна, – мне так нужна работа! Мне все равно, что подумают люди, если бы вы только позволили мне остаться. Я буду работать, сколько смогу». Она постаралась сдержать слезы, но ей это не удалось. Теплые капли катились по щекам.

– Пожалуйста! – умоляла она.

Брейфогель снова покачал головой.

– Я больше ничего не могу для тебя сделать, Вайнбреннер. Я не могу больше смотреть на твое положение сквозь пальцы. Ты не оставляешь мне выбора.

– Пожалуйста! – повторила Анна, ненавидя свой дрожащий, умоляющий голос.

Штефан Брейфогель еще раз покачал головой.

Выходя из конторы, Анна ничего не видела из-за слез.

– Мне очень жаль, – все еще звучал в ее ушах голос Йориса Брейфогеля, – я бы охотно помог тебе, но…

Не поворачивая головы, Анна чувствовала, как Йорис провожает ее взглядом. Она ничего не ответила. Она не станет на него смотреть и разговаривать с ним. Но вдруг он схватил ее за левую руку и в тот же миг толкнул девушку к стене и прижал.

– Не будь такой заносчивой, бабенка! – Он бросил презрительный взгляд на ее живот. – Может, я навещу тебя, когда ты будешь одна. Так что не думай, что ты в безопасности.

Анна с гневом взглянула на него. Хотя от страха она чувствовала себя плохо, но смогла вырваться и побежать дальше, домой. Ее уже давно не тошнило, но в тот вечер вырвало после ужина.

Спустя две недели родилась Марлена.

В первые дни после родов Анна чувствовала, что дочь забрала у нее последние силы. Когда спустя неделю она снова появилась в конторе Брейфогеля, твердо решив вернуться на свое место, там уже работал только что прибывший из Европы парень.

– Он хорошо выполняет работу, Анна, – сказал Брейфогель, – лучше, чем ты.

Анна избегала смотреть в глаза Йорису Брейфогелю, который всецело был на стороне отца. Во время разговора со Штефаном Брейфогелем ей удавалось держать себя в руках. Но дома Анна разрыдалась. Она плакала так, как плачет впервые маленькая девочка, но в этот раз она не чувствовала облегчения. Анна была обессилена.

«Я опустошена, – подумала она, – у меня больше не осталось сил».

Откуда-то издалека послышался голос бранящейся матери. Не разбирая ни слова, Анна знала, что та жалуется на судьбу и упрекает во всем старшую дочь. Ленхен же сидела на скамье возле сестры и нежно гладила ее по спине. Когда голос матери наконец стал тише, Анна обратилась к Ленхен.

– Ах, Ленхен, – всхлипнула она, – что же мы теперь будем делать?

Рушилось все, что Анна с таким трудом строила несколько месяцев после своего приезда; все утекало сквозь пальцы, как вода. Каждый день она чувствовала, что делает один шаг вперед и тут же отступает на два шага назад. И у нее складывалось впечатление, что двигаться дальше уже невозможно.

Анна снова всхлипнула. Все надежды, которые она лелеяла, внезапно оказались ничтожными, глупыми мечтами маленькой девочки. Она взглянула на Ленхен. Младшая сестра заплетала волосы, которые спадали ей на плечи, в косы и теперь сжала зубами конец одной из них. В семье у нее одной были голубые глаза.

– Все наладится, Анна, вот увидишь, все станет лучше, – сказала Ленхен.

Анна кивнула, но сама уже не верила в это. Она устала. Она больше не хотела ничего делать, только заснуть и все забыть. Даже мысли о смерти не казались ей теперь такими уж страшными. Впервые в жизни Анна целый день пролежала в постели. Ей хотелось просто лежать и не шевелиться.

– Ты нужна ребенку, – проговорила Мария, которую позвала Ленхен. Подруга сидела рядом с Анной.

Девушки поили роженицу бульоном с размоченными в нем сухарями. Не важно, спала Анна или бодрствовала, одна из них всегда оставалась у ее постели. Когда Марлена плакала, Мария или Ленхен подносили девочку к Анне.

Тишина поначалу очень давила на нее. Но через некоторое время Анне стало даже нравиться, когда губы малышки касались ее сосков и дочка начинала жадно сосать молоко. Анна завороженно наблюдала за Марленой. Иногда мать тонула в серых глазах дочки, гладила ее круглые щеки и крошечный нос. Ребенок казался ей совершенством, маленьким чудом – наследством Калеба.

И вскоре, когда Анна прикладывала ребенка к груди, ее душа уже не болела. Боль ушла, чувства притупились. Мария стала рассказывать Анне истории о Калебе, о его первых днях в Новом Свете, истории, которые он уже никогда не смог бы ей рассказать. Вечером молодая итальянка уходила прежде, чем Генрих Бруннер являлся домой.

– Я ведь не нравлюсь твоему отцу, – ответила она, когда Анна как-то попросила ее остаться.

Анна хотела возразить, но ей ничего не пришло на ум. Мария была права.

В конце недели Ленхен снова вышла на работу, и Анна сожалела о том, что больше не может проводить с ней много времени. Ей нравились их разговоры.

Анна все еще чувствовала себя уставшей, но теперь хотела бороться дальше. Еще не пришло время сдаваться.

Следующие несколько недель деньги в дом приносили Элизабет и Ленхен, и даже иногда Генрих, если женщинам удавалось отобрать у него заработок, прежде чем он его пропьет. Но безысходность преследовала их изо дня в день, денег ни на что не хватало. Чаще всего они ели дважды в сутки. Иногда Генрих, когда был трезв, даже придвигал свою тарелку старшей дочери.

– Тебе необходимо есть, – ворчал он. – Ты должна кормить младенца, тебе нужно нагулять жирок на ребрах.

Анна еще никогда в жизни не была такой худой. Ребра выпирали из-под кожи, торчали тазовые кости и ключицы. Волосы потеряли блеск, кожа стала бледной.

Вопреки ожиданиям, Генрих гордился своей первой внучкой, тогда как Элизабет видела в маленьком кричащем свертке лишь лишний рот. Именно Генрих качал малышку на руках, если у него было время. Он даже стал реже ходить в пульперию, где с помощью алкоголя пытался забыть тяготы жизни.

В один прекрасный день Анна приняла решение. Вопреки намерениям держаться подальше от Юлиуса, она отправилась на поиски своего попутчика. Но куда бы она ни ходила – в Сан-Тельмо, на набережную Аламеда, где гуляли богатые люди, на Плаца-де-ла-Викториа, перед городской ратушей или собором, – Юлиус как сквозь землю провалился. Она больше не встречала его ни в ресторане, где случайно его заметила, ни в порту, ни на богатых улицах, ни в парках. Анна вспомнила о Виктории, но и о ней она совершенно ничего не знала, кроме того что семья Сантос живет на севере страны.

Однажды, когда после завтрака стало понятно, что об ужине нечего и думать, Анна решила отправиться к братьям. Она поклялась ничего у них не брать, но что толку от такой клятвы, когда пухнешь с голоду?

Эдуард принял ее с улыбкой. Анна обрадовалась, когда он дал ей обещанные деньги, не задавая лишних вопросов. У нее не было выбора, и все же Анна боялась, что допустила большую ошибку.