Текст книги "Срок Серебряный"

Инга, вы такая смелая

Я вернулась домой, то есть к Илье. Как разносятся новости по городу, я не представляю, но о том, что я приехала, знали все. Мне уже на следующий день позвонила та самая Вера и предложила встретиться за чашкой чая, раз я не люблю кофе. Я решила, что мне надо познакомиться с местным женским обществом, и согласилась заехать к ней в гости. Илье я сказала, что впервые в этом городе иду к знакомой на чай к ней домой. Он этому обрадовался: молодчина, вот уже и подруги у тебя объявились.

Вера мне понравилась: если не вспоминать наш предыдущий разговор, то она оказалась приятной особой. Шатенка с короткой стрижкой, длинная чёлка почти закрывает большие глаза. Высокая, но чуть полновата. Я около неё выглядела маленькой. Какой всё же у меня небольшой рост!

Мы с ней засели на кухне. Кухня у неё оказалась опрятной, но крохотной, с обоями в горошек. Когда на этот горох долго и пристально смотришь, он начинает скакать перед глазами. Я поняла, что такие обои лучше в будущем не покупать.

Вера сразу стала говорить по существу, не прибегая к светским условностям:

– Инга, вы такая смелая. Несмотря на предостережения, вы вернулись. Но тогда держитесь.

– Ну да, вернулась. Я здесь в большей безопасности, чем там, в Ленинграде. Вернее, в безопасности наш ребёнок, когда он рядом с Ильёй. А какова причина этого, я, разрешите, рассказывать не буду.

Говорила я спокойно, внутри меня ничто не ёкало.

– Так, понятно. Не подумай, ничего плохого с моей стороны, я сейчас с тобой разговариваю как друг, – перешла на «ты» Вера, а я и не возражала.

– Так почему же мне не надо было возвращаться? Очень хочется узнать.

Какая-то нервозность волной всё-таки прокатилась внутри и встала комком в районе солнечного сплетения.

– Илья появился у нас в городе недавно, всего несколько месяцев назад. Он приехал как холостой мужчина. И это вызвало ажиотаж у женской половины города. Да вдобавок он очень интересный, такой статный, с хорошей фигурой, не заморыш какой-то. И вести-то он себя стал, как будто «вот я весь ваш, никого не пропущу, никого не обижу». Короче, все поняли, что он «ходок», любит женщин, и можно им пользоваться, – говорила Вера и гладила чёлку, пряча глаза под ней, чтобы я не видела её сочувственного взгляда.

– Вера, я так понимаю, что ты меня просто жалеешь, что мне будет с Ильёй сложно, потому что он бабник. А бабник – он как бы общий, как книга в библиотеке. Почитай сама, оставь почитать другим.

Сарказм прикрывал мою растерянность, мою всплывающую ревность.

Мы с Верой некоторое время молча смотрели друг на друга. Я недоверчиво, а Вера проницательно. Нет, своей тревоги я ей не покажу.

Кто-то позвонил в дверь, и Вера пошла открывать. Пришла её подруга Людмила. Вера удивилась её приходу – или сделала вид, что удивилась. Что-то мне подсказало: они заранее договорились, что Людмила придёт тоже, чтобы посмотреть на меня. Людмила оказалась женой старшего ординатора, то есть заместителя Ильи. Так, смотрины идут полным ходом. Что ж, с двумя я справлюсь.

Вера мне была симпатична, да и Людмила мне понравилась. Милая хохлушка, большая, смешливая и с характерным украинским говором. Она принесла с собой кастрюлю голубцов. Как я люблю украинскую кухню! Вот голубцы нам, ленинградцам, никогда не сделать такими сочными и нежными. Людмила сразу стала нас угощать. Голубцы у неё были пропитаны божественным томатно-сливочным соусом. Аромат заполнил всё пространство кухни. Наслаждение! Я съела два голубца и бесконечно макала кусочки батона в соус, подолгу держала каждый кусочек на языке, а потом жадно его проглатывала.

Разговоры снова пошли об Илье.

– Мужик у тебя мощный. Фигура такая настоящая, со всеми рельефами, какими надо. Красавчик. Голова кудрявая, а волос так много, да такие чёрные, как смоль, как у наших пацанчиков на Украине, – это уже Людмила зачарованно ворковала.

– Ой, девчонки, мне как-то неудобно слушать комплименты в адрес моего мужа.

Я действительно смущалась, прямо хотелось, как тургеневской барышне, закрыться платочком.

– Да брось ты. Небось, и «это дело» у него, ух, огонь. Вот посмотреть бы в бане на него.

На лице Людмилы появилась полуулыбка хищницы. Все полунамёки на откровенность звучали для меня дико.

– Думаю, тема Ильи Семёновича исчерпана. Расскажите лучше, куда вы здесь ходите, как время свободное проводите, – сменила я направление разговора.

– Да, мы общаемся, в гости друг к другу ходим семьями, – затараторила Вера; она поняла, что с разговорами про Илью они переборщили. – Кино, театр, да и всё.

– А я вот вам сейчас всю правду скажу, – прямо как цыганка пропела Людмила.

У Людмилы с собой ещё и «невзначай» оказалась колода карт Таро. Так, тоже вопрос: случайно или умышленно? Ну что ж, послушаем, что там Таро про меня поведают.

Я выслушала лекцию Людмилы про кельтскую богиню Дану, которая является прародительницей всего. Она могущественна и загадочна, мощно представляет матриархат в кельтском эгрегоре. И мне как бы надо изучать ритуалы с ней, она поможет мне в моей женской судьбе. Так уж ли мне это необходимо – большой вопрос: слишком далека я от кельтской культуры.

И вдруг последнее, что карты изрекли: «Инга, ты, милая, ломаешь судьбы людей». И это прозвучало в устах Людмилы как некий приговор, болезненный укол в самое сердце, от которого мне стало не по себе.

Ах, Люда, не такая ты славная простушка, как мне вначале показалось. Послала ты в мою сторону стрелу с ядовитым наконечником.

Уже дома я додумывала, что заполучила в мужья некий шедевр, ценный художественный экземпляр, что-то вроде статуи Давида работы Микеланджело. Италия, Флоренция для нас недосягаемы, нам в галерее Академии не стоять и не рассматривать эталон мужской красоты. Нам, простым смертным, постичь образ Давида, героя, воина, победителя, оказывается, можно здесь, в Северодвинске, запросто общаясь с Ильёй. Кажется, мне повезло больше всех, даже в баню ходить не надо, вот он – частенько бывает здесь, рядом, во всей своей нагой красоте.

Живот мой беременный мне мешал, он стал необъятных размеров и не помещался в мою обычную одежду. Илья притащил мне сарафан для беременных, его сшила старшая медсестра Тамара Васильевна. Это было так здорово! Теперь все мои бадлоны и свитерки получили вторую жизнь, с сарафаном они смотрелись по-новому. И мой живот теперь красиво обрамлён складками сарафана. Так можно ходить куда угодно, даже изображать из себя манекенщицу, демонстрируя моду для беременных.

Вечером позвонила Ба и радостно мне сообщила, что они с Булей, моей второй бабушкой, обсудили моего Илью и обе пришли к выводу, что он необыкновенно жизнерадостный, дарящий праздник окружающим человек. И красив такой классической красотой, совсем как Аполлон. На что я возразила, что нет, он Давид. Ба сразу подхватила: да, конечно, что и разворот плеч, и гордая голова, и благородная осанка – всё как у Давида. А потом Ба тихо добавила, что у Ильи такая же аристократическая внешность, как и у её отца, Николая Константиновича. Да, мой прадед был красив, потомок княжеского рода, он сгинул в сталинских лагерях.

Ба взахлёб говорила об Илье, даже позабыв спросить, как я себя чувствую, но в конце всё-таки спохватилась и перевела разговор на тему моего самочувствия.

А совсем поздно вечером позвонил Игорь. Я обалдела, услышав голос бывшего муженька. А он осторожненько, вкрадчивым голоском меня спрашивает, почему я его сегодня не поздравила с днём рождения: день заканчивается, а моего звонка до сих пор нет. Я растерялась, не знала, чтó ответить. Его голос был ненужным, нежелательным, он разрушал моё благостное, спокойное состояние души. Мне стало дурно, меня затошнило, и заныл низ живота. Я испугалась, бросила трубку и сразу позвонила Илье, чтобы он скорее приходил домой.

Кажется, Илья там у себя в отделении выпивал, голос у него был тягучий, какой-то далёкий и отрешённый. Он равнодушно ответил, что придёт, когда освободится. И на этом он отключился.

Ба сказала, что Илья такой человек, который несёт добро людям, что он тонкий и понимающий. Нет, Ба, он бывает очень жёстким, когда выпивший.

Докладывать Илье о звонке моего бывшего мужа я не стала. И сама старалась поскорее о нём забыть. Смысл звонка Игоря я не поняла. Что это было: просто напоминание, что я такая невежливая, невнимательная или даже бездушная и что я вырвала и надломила кусок его благополучной жизни?

Я была одинока в этот вечер, Илья вовсе не торопился ко мне.

С одиночеством меня смирило то, что я вытащила из чемодана ковёр, а точнее, гобелен, который я забрала у бабушки из Лисьего Носа. Несмотря на то что новые веяния моды не одобряли ковры на стенах, мне захотелось, чтобы у кровати моего ребёнка висел этот гобелен с оленями, который был значительной частью моей детской жизни. Он висел у нас в спальне, на стене у моей кровати, и я по утрам здоровалась с оленями, а вечером говорила им «спокойной ночи». По нижнему краю гобелена тянулись кисточки, довольно длинные, и у меня всегда было занятие, когда не хотелось спать: плести из них косички.

Так и мой ребёнок: перед сном пошепчется с оленями, спросит что-нибудь у них, пожалуется им, расскажет о своих обидах.

Жаль, что я не могу привезти сюда и огромный бабушкин туркменский ковёр. Это будет уже совсем нелепо. Тот ковёр был моим настоящим другом. Верным и добрым. Он висел в гостиной на стене над диваном. Мои бабушка и дедушка в молодости жили одно время в Туркменистане. Они там работали, и там родился мой папа. А когда они вернулись в родной Ленинград, то, конечно же, привезли оттуда ковёр.

Какой же он был огромный – занимал всё пространство от дивана до потолка! Но он, как истинный джентльмен, был деликатным и не давил на нас своей значимостью. Он был красавец: тёмно-бордовый с красными, коричневыми орнаментами, разделёнными чёрными линиями. Смотреть на него можно было бесконечно. То рассматриваешь кресты, ступеньки, которые складываются в пирамиды, то глаз выделяет один из зигзагов и начинает следить за ним, совершая путешествие по всему пространству ковра. Или вдруг замечаешь небольшие фигурки животных – или барана, или верблюда, и тогда в голове сразу складываются небольшие сказки про них.

Сейчас, когда я всё это вспомнила, я поняла, что тот ковёр был всегда моим истинным корешем, а особенно в дни болезней. Когда болит горло и больно глотать, то водишь пальцем по его треугольным и четырёхугольным фигурам и как будто раскрываешь тайну, в узоре прячешь свою болезнь, забываешь о ней. Бабушка говорила, что вода для туркмена – это жизнь, конь – крылья, а ковёр – это душа.

Даже воспоминания о том нашем ковре согрели мою душу.

На радостях мы «набухались»

У меня пошла интересная жизнь. Инга уточкой переваливалась по квартире, носила свой живот как хрустальную вазу, и вот, когда до родов оставался месяц, она простыла. Нос и лоб у неё болели, дышать могла только ртом. И она решила прогреть фронтальные и гайморовы пазухи. Взяла и положила горчичник на лоб и под глаза.

Прогрело её так хорошо, что, лёжа рядом с ней, я ночью почувствовал, что у меня бок весь мокрый – у неё отошли воды. И рано утром я стал счастливым отцом дочери. Я так бурно отметил её рождение с коллегами, что, когда Инга в окно роддома увидела мою шатающуюся фигуру, радостно размахивающую руками, то просто отошла от окна и не стала со мной общаться. К моменту её выписки я уже угомонился, и торжественное вселение нашей дочери в квартиру свершилось.

Начальник госпитальной аптеки выдал мне здоровый рулон марли, так что подгузниками мы были обеспечены. Но эта маленькая леди так быстро пачкала свои подгузники и пелёнки, что я бодро заступил на вахту беспрерывной стирки. По огромному блату мне удалось купить стиральную машину «Малютка», и когда я возвращался вечером домой, в ванной меня уже ждали замоченные для стирки, разуделанные во всей красе бэбехи нашей дочери.

Я сам отработал ритуал стирки. К крану ванной присоединялся шланг от стиральной машины, пелёнка доставалась из замоченной массы и испачканной частью вперёд прикреплялась на стену ванной. Шлангом продукты жизнедеятельности дочуры под давлением смывались, и пелёнка отправлялась в стиральную машину уже наполовину чистой. За одну закладку стиралось восемь штук. Так как таймеров никаких не было, а мне надо было вычитывать свою диссертацию, я точно знал, что одна страница машинописного текста – это две минуты стирки пелёнок в машинке. Страница дочитывалась, и цикл стирки повторялся. Таким образом, моя диссертация ассоциировалась у меня с запахом детской мочи и какашек.

Мелкая так изматывала Ингу за день, пока меня не было, что к моему приходу она уже была полностью без сил и просто вырубалась, когда чувствовала, что я рядом. Ночью я брал дочуру, состыковывал её с Ингиной грудью и так работал кормящим отцом.

Утром моя выспавшаяся жена строго спрашивала, покормил ли я ребёнка и, получив утвердительный ответ, отпускала меня на работу.

Там всё шло своим чередом. Однажды позвонил дежурный по госпиталю и сказал, что меня срочно вызывают в штаб базы к командиру. Прибыв в штаб, я доложился адъютанту, и меня пропустили в кабинет командира базы. Навстречу мне поднялся сухощавый, спортивного телосложения адмирал, протянул мне руку для приветствия.

– Я бы хотел, чтобы вы посмотрели вот эти рентгеновские снимки, – и он протянул мне снимки коленного сустава.

– Ну, здесь всё ясно: отсекающий остеохондроз, болезнь Кёнига, – сказал я, посмотрев снимки, – инородное тело в полости сустава.

– Да, я лыжник, а это инородное тело в колене ни с того ни с сего блокирует сустав. И я не только бегать на лыжах, но и ходить-то нормально не могу. Я консультировался в академии на кафедре травматологии, но они отказались меня оперировать. Что вы на это скажете?

Адмирал ждал ответа.

– Я готов вас прооперировать, когда вам будет удобно.

Я ничуть не сомневался в успехе операции.

– Вот через месяц закончатся корабельно-штабные учения, и я лягу к вам на операцию.

Адмирал был доволен.

Палаты у меня были стандартные, и я решил одну из них привести в порядок для командира базы. Начальник тыла выделил мне необходимые материалы и дал рабочих. Одну палату мы делали класса люкс. При ремонте разломали деревянный короб, в котором был зашит водопроводный стояк, и очень удивились, найдя внутри него микрофон и уходящий от него провод. Провод мы удалили как ненужный.

Вечером с истошными криками прибежал особист.

– Вы что наделали? Мы через этот микрофон слушали разговоры больных матросов. А вы всё разрушили.

– Вы ж нас в известность не ставите.

Я только развёл руками. Короче, очередной конфуз. Хотели как лучше.

И вот всё готово для принятия высокого пациента. Взяли адмирала в операционную, ассистировал мне приехавший в командировку Миша Блиндер. Только когда зашли в сустав, я понял, почему травматологи академии «съехали» от оказания помощи адмиралу: инородное тело располагалось по задней поверхности сустава между костью и сосудисто-нервным пучком и вытащить его было практически невозможно.

Я промучился около часа, пытаясь его выудить. И уже готов был прекратить эти попытки и закончить операцию, когда богатырь Блиндер так ротировал голень, как это только может сделать двухметровая мышцастая машина, и – о чудо! – я увидел кончик инородного тела. Длинной пулёвкой мне удалось его зацепить, и потихонечку, стараясь не повредить сосудисто-нервный пучок, я его удалил.

Я был счастлив, а адмирал получил возможность бегать на своих лыжах, сколько ему заблагорассудится.

На радостях мы с Блиндером так набухались, что продолжили гулянку в РБНе. Вся моя текущая семейность отступила в дальние закутки сознания. Я как будто вернулся к старой жизни: многие посетительницы ресторана, с которыми я отплясывал, забыв, что я теперь муж и отец, интересовались, неужели мне уже надоели тяготы семейного быта?

А я не смог бы себе честно ответить, чего я в тот момент больше хотел: продолжения этого вечного банкета или возвращения к своим пелёнкам, диссертации и уставшей жене.

Пусть наливают там, где ты напился

Родила я нашу наследную принцессу быстро и незаметно для себя. Она появилась на свет раньше положенного времени и поэтому была совсем небольшого веса: всего 2 килограмма 700 граммов. Я даже не успела сообразить, чтó происходит.

Помню всего три момента. Положила себе горчичник на нос, потому что измучилась, нос был забит, я устала дышать ртом, в глазах темнело от нехватки кислорода. Нос у меня прочистился, мне стало хорошо, и я уснула. Проснулась в луже отошедших вод, и Илья меня отвёз в роддом.

Второе яркое впечатление: еду в лифте, и мне там стригут ногти, чему я очень удивлялась.

А третье, что очень хорошо помню: как я не хотела засыпать и отпихивала маску, когда мне клали её на лицо, чтобы я спала. Говорили, что роды стремительные, и надо поспать, чтобы чуть-чуть притормозить.

Спала я или нет, не знаю, но вскоре мне показали мою доченьку, она внимательно смотрела на меня своими глазами, такими огромными, на пол-лица. Она ведь уже знала, что я её мама, она чувствовала меня, когда сидела в утробе, а вот увидела впервые. Она меня разглядывала, пока её не унесли, и она сразу заплакала, потому что мама осталась.

Потом я долго спала и проснулась от поцелуя. Илью на секунду пустили ко мне в палату. Он прижался губами к моей щеке, его дыхание щекотало моё ухо, я засмеялась. Мы с ним обнялись, у него был счастливый вид и очень ясные глаза. Это был первый наш день, когда мы стали родителями.

А на следующий день он появился у нас перед окном палаты. И даже со второго этажа я видела, какой у него мутный взгляд, застывшие зрачки и нелепые движения. Мой Давид в таком виде вызывал у меня отвращение. И я не стала с ним общаться, отошла от окна, чтобы он меня не видел. Страшная тоска меня взяла. Серость за окном, голубые стены палаты в белёсых разводах, примитивное празднование рождения дочери, оказавшееся пьянкой… И это вместо благоухания цветов, вместо брызг фейерверка и пронзительного звука горна, возвещавшего о великом событии? Мне вот так хотелось, я так это себе представляла. А получилось жутко и неприятно. Да, всё холодно, пожалуй, кроме вчерашнего поцелуя.

Назвали мы дочечку нашу Майей. Моего замечательного врача-акушера звали Майя. Оказывается, пока меня пытались усыпить, надев на меня маску, Илья съездил за Майей, которая уже пришла домой после ночного дежурства. Она вернулась на работу, чтобы принять у меня роды, и я эти роды даже не заметила. В памяти остались её руки в ярком снопе света. Она держит мою малышку, и у обеих кожа просвечивает на свету, и оранжевые блики создают ореол вокруг них. Я удивилась, откуда оранжевый свет, ведь за окном летят хлопья снега…

С Майей мы подружились с первого дня. Она, как и я, коренная ленинградка, и муж её служил на базе начальником санэпидстанции. У меня появились сразу две Майи – моя дочурка и подруга.

Дома, в хлопотах, моё недовольство Ильёй быстро улетучилось. Илья взвалил на себя тяготы стирки и ночные убаюкивания. Он возвращался с работы точно к купанию Майи и, радостный и шумный, принимал участие в купании, потом стирал, а потом просто передвигался из кухни в комнаты и обратно, громко рассказывая анекдоты, чтобы я слышала из любой точки квартиры. Такие шутливые вечерние часы и спокойные ночи, потому что я не вставала к ребёнку, давали мне силы на дневные заморочки.

Я любила разговаривать с Майей. Я часами стояла у кроватки и беседовала с ней. Она мне отвечала угуканьем и улыбкой, при этом у неё появлялась ямочка на правой щёчке, такая, как у Ильи. Илюшину ямочку я всегда целовала, начиная сразу с наших первых поцелуев. Сначала чмокала его в ямочку, а потом уже отдавала ему свои губы.

Мои родители к нам приезжать не собирались. Они всё ждали, когда я решусь полететь к ним в Ленинград. Они мечтали увидеть внучку, но поездка в Северодвинск их страшила. А напрасно: самолётом лететь всего лишь немногим более часа, как в Москву. Но уж на телефоне они висели постоянно. Мне надо было докладывать о каждом Майином вздохе, о всхлипывании, о цвете стула. Сначала утром я делала доклад бабушке – одной или второй, а днём наступал черёд мамаши. Илья прикрепил к телефону длинный шнур, и я, прижав к уху трубку и с Майей на руках, носилась по квартире и в деталях рассказывала о том, что мы делаем.

Мама Ильи не проявляла такой любознательности в отношении своей первой внучки. Она меня поздравила телеграммой и написала, что меня ждёт подарок – гарнитур с изумрудами, кольцо и серьги. Бакинские традиции накладывали свою печать на русскую женщину.

Вот Майе исполняется два месяца, я считаю её уже достаточно выросшей и решаю, что можно начинать светскую жизнь. Я начала принимать гостей. Сначала, конечно, новоиспечённых подруг Веру и Людмилу, потом к нашей компании добавились жёны госпитальных врачей. Я им пекла пироги с капустой, с яблоками по бабушкиным рецептам. Мы чаёвничали и сплетничали. Они меня втянули в перемалывание костей медсёстрам госпиталя, которые им сильно «мешали жить». А как же: симпатичная, заботливая сестричка в одном лёгком халатике на голое тело, которая всегда рядом, всегда поддержит уставшего доктора, которому надо и лечить, и писать истории болезней, и слушать претензии начальства. А тут она и выслушает, и чайком напоит. До дома-то далеко, а здесь рядышком. Вот такое положение дел расстраивало жён, которым только и оставалось, что ждать мужей дома, а они туда не спешили.

У меня в голове не складывалась картинка, как моего мужа обхаживает медсестра. Я верила, что Илья стремится домой, к нам с Майей. Но подруг поддерживала и кивала им. А как же – я в одной стае с ними.

Когда Майе исполнилось четыре месяца, мы с Ильёй совсем осмелели и стали собирать у себя моих подруг уже с их мужьями, сослуживцами Ильи. Я их угощала дефицитными продуктами: копчёной колбаской, балыком, голландским сыром, вафельным тортиком и конфетами нашей ленинградской фабрики имени Крупской. Спасибо моему папе: он собирал большие картонные коробки и отправлял их нам на поезде. В Северодвинске по талонам нам выдавали лишь по двести граммов на человека докторской колбасы и два кило мяса на месяц.

А самым главным деликатесом, который мне присылали, была гречка. Её все любили, я варила целую кастрюлю гречневой каши, и мы её наворачивали с грибочками, огурчиками из банок, которые летом заготавливали на зиму мои подруги. А когда мужчинам в тарелку я накладывала кашу с мясной подливкой, они замолкали и ели её в тихом блаженстве.

Через полгода после рождения дочери я заскучала. Мне поднадоели наши посиделки с девочками. Всё-таки разговоры о медсёстрах не вписывались в сферу моих интересов. Мне не хватало просторных музейных залов, театральных фойе, уютной тишины библиотек с зелёными лампами и моих выступлений с докладами. Смешно, но я жаждала общественной деятельности.

Я гуляла с Майей в любую погоду. То под ногами задорно скрипит снег и приятно отзывается во всех моих клетках. То я путаюсь в осенних листьях, и наплывает на меня лёгкая ностальгия. Дёрнет слегка струнку души: если бы сейчас пошуршать листьями в тех родных парках – в Павловске или в Пушкине…

В основном я моталась на центральную площадь города. Вышагивала с коляской туда-сюда и ходила кругами вокруг Дворца культуры. Здание было масштабным, его архитектурные размеры явно выделялись на фоне невысоких городских строений; массивные колонны напоминали мне Ленинград. Майя спала, опустив длинные ресницы на пухлые розовые щёчки, а я, наматывая километры, мечтала, что в таком величественном здании непременно найдётся для меня что-нибудь интересное. Вот ещё месяцок, и я с Майей под мышкой войду во Дворец.

Илья меня то радовал, то сводил с ума своим гнуснейшим поведением. Да, вот так. Впервые я его увидела совершенно пьяным, абсолютно ничего не соображающим, после того как он успешно прооперировал командира. Он очень волновался, как всё пройдёт. После операции он сразу мне позвонил, что всё в порядке, ему удалось удалить отросток в колене. А потом Илья пропал.

Он не пришёл к купанию дочери, и это было впервые. И никаких звонков. Я подумала, что его могли срочно вызвать в какую-нибудь далёкую часть, и он не успел меня предупредить. Что ж, я жена офицера, выполняющего свой долг. Надо к этому привыкать.

Появился он только часа в четыре утра. Я услышала, как он долго скребётся, шумно возится, пытаясь открыть дверь ключом. Я выбежала из спальни и сама открыла ему дверь. Илья предстал передо мной расхристанным, растерзанным, мычащим мужиком. Он смотрел мимо меня, пытался меня отодвинуть и пройти в квартиру. Глаза у него бегали, язык не слушался, когда он хотел что-то мне сказать. Он скинул шинель на пол и тут же свалился на неё. Он еле справился с фразой: «Слышь ты, интеллигентка херова, что ты вообще понимаешь в моей жизни?» Я съёжилась, мне стало страшно, и я разревелась. Он ещё что-то пробурчал и добавил: «Не нравится? Тогда стреляй в грудь коммунисту». Заявление, которое при других обстоятельствах вызовет смех, но я, понятно, не улыбнулась, а ещё горше расплакалась.

Илья на полу захрапел раскатисто, по-пьяному. В нашей любимой квартире, где каждый уголок такой родной, на полу валялся мерзкий мужик, дешёвка. Слёзы у меня высохли. Я огляделась, стены коридора нежно-персикового цвета померкли. Я окаменела. В моей семье такого ужаса я никогда не видела.

В восемь утра Илья поднялся и как ни в чём не бывало пришёл на кухню. Ночью он перебрался на диван в гостиной. Я как раз наливала себе чай. После бессонной ночи я была вся опухшая, глаза у меня сузились, а губы, наоборот, нездорово вывернулись. Я их всю ночь кусала, облизывала, покоя им не давала. Да и ночь я пролежала без сна, засунув голову под подушку; я её мяла, втиралась лбом, мне хотелось затолкать свою боль поглубже.

– Кофе будет? – осипшим голосом спросил Илья.

Как только он заговорил, по кухне распространился запах перегара. Меня передёрнуло. Я открыла форточку, с улицы донеслось пение птиц; на улице чувствовалась весна, природа оживала. А у меня дома не то осенняя слякоть, не то зимняя стужа.

– Ещё раз спрашиваю, кофе мне нальют?

Голос Ильи взлетел и сорвался.

– Нет. Пусть наливают там, где ты вчера напился!

Смотреть на Илью мне было противно.

– Ой-ёй-ёй! Какие мы нежные! Хорошо, сам себе налью!

Илья стал греметь чашками, хлопать дверцами шкафчика.

Я попыталась уйти из кухни, но он меня задержал, взял за руку и повернул к себе моё лицо.

– Вот это губки, такие надутые, обветренные. Их надо немедленно поцеловать.

Илья наклонил ко мне лицо, меня обдало перегаром, я стала вырываться, но он меня крепко держал. Я молила, чтобы Майя проснулась и заплакала, и я тогда смогу уйти. Но дочь спала.

– У меня сегодня две плановые операции, так что провожай меня на службу как положено.

Он громыхнул чайником, сел за стол и стал пить кофе.

– Как ты будешь оперировать в таком состоянии? У тебя же глаза красные, как у кролика!

Вид Ильи меня сразил. Лицо серое, помятое, глаза провалились – и всё это на фоне жуткой небритости.

– Не впервой. Всё будет чики-пуки, – от этих слов я вздрогнула.

– Так ты часто напиваешься? Зачем?

Я испугалась, что в моей жизни теперь будут такие приходы пьяного мужа.

– Хочу! Сбрасываю стресс.

Тон Ильи возражений не допускал.

– Ну нет. Так стресс не сбрасывают.

У меня замелькали мысли: а какие есть варианты сбросить стресс? В голову сразу ничего не пришло.

– Ладно, прости. Постараюсь больше не напиваться до такого состояния.

Голос Ильи смягчился, но до прежнего были ещё непреодолимые километры.

– Ты же в госпитале будешь сейчас на всех дышать перегаром. Тебе не стыдно?

– Нет, перед ними всеми не стыдно. Стыдно, если я плохо проведу операции, а перегар – это нормально, это жизнь.

Он выдавил подобие слащавой улыбки.

– Нет, так нельзя, Илья. Ты бы видел себя. Если бы у меня была камера, я бы засняла, в кого ты превращаешься, когда напиваешься.

Я говорила уверенно, и, кажется, Илья поддался моим увещеваниям.

– Молчи, не рассказывай. Мне перед тобой действительно стыдно. Этого больше не повторится, – примирительно заявил он.

– Твой организм, наверное, не приспособлен к таким количествам спиртного.

Обличительной речи у меня не получалось, всё-таки мне мужа было жаль, и я замолчала.

Когда Илья принял душ и побрился, он сразу посвежел, приободрился. Но глаза были по-прежнему красными. Так он и пошёл на службу, в глубоком похмелье.

А я стала старательно думать, как можно помочь Илье снимать стресс без этого пьянства. Я чётко понимала, что хирурги находятся в экстремальной ситуации постоянно. Что можно ему предложить взамен выпивки? Себя и ребёнка? Увы. Я вечно уставшая и раздражённая, ребёнок плачет и какает. Подождать годика два, когда Майя подрастёт и будет улыбаться папе, обнимать его своими милыми ручонками, а я выдохну и буду соблазнительной и загадочной. За два года ожидания нас, таких обворожительных, спиться можно основательно.