Текст книги "Кукушкины слёзки (сборник)"

Утром всё семейство встретилось на кладбище. Поправили могилку, выпили по три поминальных стопочки и стали торопливо прощаться, сознавая отчётливо, что семьи больше нет, и отныне братья стали чужими людьми. Вот сейчас с этого кладбища они выйдут и пойдут разными дорогами, которые вряд ли когда-нибудь сольются в одну общую линию.

На прощанье Глеб подошёл к Михаилу, протянул ключи от покоев генеральши и сказал:

– Берите. Пользуйтесь пока. Всё, что моё я уже забрал, а деревяшки мне ни к чему.

– Что значит, «пока»? – вскинулась добротно заправленная Люська.

– А то и значит, что пока Юлька, дочь моя, твоя, Мишань, племянница, не выйдет замуж и не займёт свои законные метры в бабушкиной квартире.

– Да что ты, Глеб, да разве я против, да хоть сейчас! – взметнулся Миша.

– Я знаю, что против не ты, ну бывай, пока. – И пошёл догонять своих.

Удар был не то, что ниже пояса, удар был почти смертельный в своей неотвратимости и неожиданности. Люся стояла над могилой свекрови бледная, отрешённая и полностью раздавленная. Она ещё не могла осознать всего ужаса случившегося.

В голове только звенели нотки: «Всё зря ля – ля, всё зря – ля – ля…» – и так до самого дома, где они с Мишей по заведённому правилу продолжили печальный банкет. Но алкоголь сегодня мало помогал, а в голове всё стучало музыкальным молоточком: «Всё зря – ля – яля, всё зря – ля – ля»…

В голове бухало: зачем всё это? Брюлики, которые ни носить, ни продать, квартира, которая раньше была почти полностью во владении свекрови, а теперь вообще грозила обернуться склочной коммуналкой. Даже изысканная ваза из Люськиной доли табаша вынуждена была превратиться в кургузую салатницу. Чтобы уничтожить фактор узнавания, пришлось сделать её вдвое короче, убрав в зеркальном цеху мебельной фабрики, стараниями знакомых работяг, половину. Причём лучшую, воздушно-кружевную, после чего произведение искусства превратилось в обыкновенный ширпотреб, в штамповку, и вместо того, чтоб радовать глаз, выворачивало душу.

Милка получила свои честно заслуженные пять лет общего режима, никого паровозом за собой не потянула, и вся история медленно пошла на убыль.

Правда, Ленкины родители съехали с квартиры, купили себе в другом районе, в каком, не уточнялось, а вернее держалось в тайне. Эту, осквернённую, оставили Ленке, надеясь, что теперь дочь устроит свою личную жизнь.

Люся, на удивление быстро оклемавшаяся от потрясения (всего-то три дня пьянки и слёз), опять порхала по Таллинну законодательницей мод, будоражила мужские сердца и отравляла завистью женские. Её стройную фигурку ласкали заморские тряпки, запястья обвивали умопомрачительные браслеты, а каждый пальчик был вдет в драгоценное колечко. Прилепилась как-то незаметно для себя к Меерзонихе, к Нинке то есть. Та вязала Люське какие-то сногсшибательные сарафаны, в которых Люська получалась красиво одетой, но по существу – голой. Эти сарафаны и звенящие браслеты на руках были Люськиной визитной карточкой, не хватало только денег, чтобы вести подобающий образ жизни.

Надо было обустраивать квартиру. Когда ещё Глеб осуществит свою угрозу? Да и осуществит ли вообще? Люся надеялась на случай, который ей обязательно подкинет судьба. На то, что решение вызреет само по себе. А пока вступила в полное владение квартирой. Не хватало только денег, надо было искать хлебную работу, но с её статьёй путь в торговлю был заблокирован напрочь.

Меерзониха работала в отделе кадров какой-то шарашкиной конторы, вся замирая и трепеща, приволокла Люсе чистую трудовую. Добрые и грамотные люди за щедрую мзду эту трудовую заполнили, наставили всяческих хитроумных штампиков. И вышла Люся в свою новую трудовую жизнь без малого «Гертрудой» (герой труда) с солидным и безукоризненным стажем в торговле. И эта безукоризненная трудовая привела её на престижное и «золотое «место, в кулинарию от ресторана в самом сердце Старого города. Ну, и как говаривала одна киношная героиня: «И потянулась череда беззаконий…».

Добро бы Люся обводила вокруг пальца разваливающееся на глазах социалистическое торговое право, тут бы у неё и сторонники, и защитники нашлись. Но она упорно тянула одеяло на себя при полном своём бухгалтерском невежестве, навскидку вычисляла приблизительную халтуру всего своего небольшого коллектива, снимала сливки и на голубом глазу при инвентаризации заламывала руки: где халтура?

А халтура уже давно была в Люсином ненасытном кармане. Дело попахивало крысятничеством. Сплочённый коллектив, конечно, быстро Люсю вычислял и отфутболивал от кассы всё дальше и дальше.

Чем меньше денег было в Люськином кошельке, тем незначительнее становились её любовники. Чем незначительнее становились любовники, тем, естественно, острее становилась потребность Люси в деньгах. Получался какой-то замкнутый круг, водоворот погони за этими самыми ненавистными и такими необходимыми деньгами.

В водоворот этот был втянут и Миша, но поскольку воровать и хитрить он не умел, то семейный бюджет пополнял, буквально харкая кровью. Мотался по городам и весям, не щадя живота своего. А здоровье подводило: сильно пьющий Михаил, всё чаще замирал, прислушиваясь к, бешено ворочающемуся в груди сердцу.

Настал день, когда он не смог выехать в очередную командировку. Еле-еле спустил с супружеского ложа ноги и попросил Гуленьку вызвать скорую. Скорая увезла его в больницу, где поставили неутешительный диагноз. Нужна была срочная операция по замене сердечных клапанов.

Ничего этого Михаил делать не стал и выписался, едва оклемавшись, из больницы. Опять стал мотаться по командировкам и через не большой промежуток времени опять попал в больницу во второй и последний раз. Из больницы его не выпустили. Образовалась водянка, он лежал беспомощный и раздутый, как ребёнок-рахит и только ждал свою Гуленьку со спасительной бутылкой водки. Приходила Гуленька, то бишь, Люся, приносила две бутылки. Одну они выпивали вместе, а вторую Люся оставляла ему для поддержания тонуса до очередного своего посещения.

Со временем Люся стала приходить всё реже, принося те же спасительные две бутылки, но выпивала на пару с Мишей всё больше, оставляя ему всё меньше.

Миша страдал и тихо угасал. Угасал так же тихо и ненавязчиво, как жил. Агония была не долгой, и в самый разгар весёлого буйного лета душа его отлетела, освободив Люсю от законов нравственности в чистую.

Со смертью Миши, генеральская квартира плавно начала скатываться в статус притона. За квартиру платить не приходило в голову никому! Ни Люсе, ни вернувшемуся из армии сыну.

Хотя сын и был внешней копией Миши, и задатки порядочности в нём проклёвывались, но некому было их развить и поддержать. И он катился по инерции вниз, вяло пытаясь повлиять на мать, выливая в раковину запасы её алкоголя, выставляя незваных гостей. Но в этой схватке ему не суждено было победить, и став побеждённым, он постепенно принял правила игры победителя Люси.

Тоска свела его с уличным молодняком. Каждый вечер он спешил в их компанию. В компанию, где слушали реп, делили одну девушку на троих и курили травку. Там было тепло и уютно, не было пьяных гостей, пустого холодильника и опухшего маминого лица.

Всё реже Люся виделась и со своими подругами. Они как-то вовремя растворились, почти самоликвидировались на изломе её последнего витка при падении в бездну пьянства и нищеты.

Изредка заезжала Лялька. Она была единственной, кто не требовал уплаты старых долгов. Лялька приезжала, привозила выпить и закусить, смотрела на Люську, как на препарированную лягушку и вспоминала яркую свою бедовую подругу, подругу тогдашнюю. Красивую и, не смотря ни на что, любимую.

Но ничем помочь ей она уже не могла. Последний раз она выручала Люську, когда та позвонила ей и попросила приехать и сделать в захолустном буфете, где тогда работала Люся, инвентаризацию.

В буфете было на три копейки товара, пьяная мрачная Люся и фантастическая недостача. Просчитав со скоростью компьютера все документы и остатки, Лялька в очередной раз изумилась:

– Люся! Ну, ты же работаешь в этом буфете одна, у кого же ты воруешь? У себя? Зачем? Какой смысл?

– Я думала – отработаю. – устало сказала Люся.

– Как? – не унималась Лялька. – Ведь у тебя же взято денег больше, чем товара в наличии. Значит, ты в течение долгого времени брала у себя самой деньги, обкрадывала себя?

Люся объяснять больше ничего не захотела. Да и как объяснить, что она не могла не взять из кассы деньги, если они вот тут лежали, перед её носом, никем временно не контролируемые, кроме неё самой. И она брала столько, сколько ей было нужно. В мифической надежде, что вот ухватит какой-нибудь удачный гешефт: хватит и в кассу положить, и самой подогреться.

Но никакого гешефта не было. Дел с Люсей уже никто не хотел иметь, в таком весёлом и жестоком торгашеском мире Люся стала персоной «нон грата». Тогда Ляля заплатила за Люську условно: в счёт денег от ближайшей продажи Люськиной квартиры.

Квартиру продавать надо было срочно! Люська была в долгах, как в шелках, работа похерена, любовники разбежались, сынок всё чаще зависал в придуманном счастливом небытии.

Кредиторы настигали. И далеко не все были такими деликатными, как Лялька. Все украшения давно были проданы. Многие бездарно утрачены в закладах, за неимением возможности их выкупить.

Фамильные серьги покойной свекрови были выдернуты из Люськиных красивых ушей очередным разгневанным кредитором, и напоминали об их прошлом существовании только рваные мочки этих красивых ушей.

Споив окончательно начальницу паспортного стола, Люся выписала из квартиры племянницу покойного мужа, ведь та семья фактически себя не проявляла. На похоронах Михаила Глеб был, но помнился смутно и неубедительно. Юлечка замуж, по слухам, не собиралась, и угроза разоблачения отступала на время. За это время нужно было продать квартиру, а там: ищи – свищи!

Претендентов на покупку квартиры было множество, но Люся выбрала из всех того, который пришёлся по душе. А по душе Люсе пришёлся заезжий набитый деньгами «азер». Он галантно скакал перед Люсей, постоянно прикладывался к ручке и, что самое главное, без коньяка не приходил. Вечера, а отчасти и ночи Люси (азер был крепко женат) стали упоительны.

Документы подготовили молниеносно. Люся получила задаток, пила, как гадюка после пищевого отравления придорожными поганками, а по ночам предавалась сладкому греху с умелым и раскрепощённым своим азером.

Бесчисленные кредиторы напрасно ждали предполагаемого дня погашения долгов, Люся простила всем, кому была должна, двери не открывала (у азера был свой ключ), к телефону не подходила.

То немногое, что у Люси ещё осталось из пожитков, было собрано в картонные коробки. Они стояли по стенкам вперемешку с уже привезённым азером своим добром.

Азер присматривал для Люси не дорогую двухкомнатную квартиру. На самом краю забытого богом Лааснамяэ. Квартира была уже почти на территории города Марду – то есть, очень вдалеке от столичных огней, к которым так привыкла Люся за долгие годы проживания в Таллинне.

Всё это мало волновало теперь Люсю. У неё были наличные деньги, почти была квартира, и была любовь, в которой она завязла, как муха в варенье.

Всё окончилось так же стремительно, как и началось. В пьяном и зыбком Люсином сознании материализовался бледный взбешённый Глеб. Он тряс Люсю, как пыльный половик, угрожал, кричал и даже тюкнул башкой о стену.

Стараниями энергичного деверя, сделка была признана не законной. Лишившаяся последних остатков воли Люся, въехала в лааснамяэскую загаженную квартиру. Азер выплатил Глебу полную стоимость генеральской квартиры и теперь гонялся за Люсей с требованием вернуть ему задаток. Зная свою недавно так горячо любимую женщину, как облупленную, он настигал её в самых неожиданных местах и, размахивая ножом, кричал:

– А, паскуда старая, а билят пяный, бесовэсний! Давай назад денги, каторый я тебе давала! А? Зарезаю, совсем зарезаю! Коняк пила, я тебе шекотал, селовал, собак паршивый, убиваю, сафсэм убиваю! Вэришь? А?

Короче, покричал он так с месяц, понял, что может даже четвертовать Люсю, но назад у этой «билят» он не получит ничего, отвалил, радуясь уже тому, что за теперешнюю Люсину квартиру не успел внести задаток.

Эту полуразрушенную конуру оплатил Глеб. Вдобавок к этому отдал племяннику свою старенькую шестёрку, напоследок сказав ему:

– Не раздел мать твою подчистую только, жалея тебя. Ты мне не чужой и в делах наших никак не замешан. Машина старая, но на полном ходу, в хорошем состоянии, возьмёшь себя в руки, займёшься извозом – с голоду не помрёшь, крыша над головой есть. Если сейчас не поднимешься, считай – хана!

Прожила в этом приюте усталого странника Люся недолго. С астрономической скоростью росли долги по квартире, Глебова машина была продана за бесценок, буквально, чтобы было, что есть.

Из горячительных напитков на долю Люси теперь выпадала разве что дешёвые лосьоны и зубные эликсиры. В жизни Люси была поставлена крупная жирная точка, так полагала изредка и ненадолго трезвевшая Люся. Но это был ещё не конец.

В самые тоскливые и голодные времена, когда уже был отключен свет, опломбирован газ, сидя в потёмках, Люся ещё пыталась дозвониться до бывших друзей. Просто, чтобы элементарно сжалились и привезли пожрать и выпить.

Крепко сжимая в руках старенький вдребезги разбитый аппарат, дрожащей рукой набирала поочерёдно номер Меерзонихи или Милки. Но никто не отвечал ей, как будто на другом конце провода видели, что это призрак Люси беспокоит их, вытаскивая насильно из повседневной сытой и благополучной жизни.

Один лишь раз приехала Лялька, как всегда с полной сумкой еды и с коньяком. Но кофе к коньяку подогреть было не на чем, разлить коньяк было не во что, а с потолка новогодним конфетти сыпались на Лялькину, волосок к волоску уложенную голову, тараканы-мутанты. Не выдержав и четверти часа такой пытки, Лялька уехала, оставив на замызганном подоконнике нарядную пятихатку.

Вскоре отключили и телефон, и последняя зыбкая связь с прошлой жизнью и друзьями прошлого оборвалась.

Люся пропала с горизонта почти на год, а спустя год позвонила по телефону-автомату Ляльке и испросила разрешения прийти поговорить. Пришла почти трезвая, голодная и полностью деморализованная. Ляля поняла, что эта женщина давно уже плавает в параллельных, только ей знакомых мирах. Перед ней сидела инопланетянка со знаком минус. Рассказывала какие-то малоубедительные истории о сыне-наркомане, разорившем её и доведшем до проживания в бомжатнике на «Линьке» – так называли общежитие для бомжей между собой жители Таллинна. Ниже этого общежития опуститься уже было просто невозможно. Ниже могла быть только безымянная братская могила за оградой городского кладбища.

Люська монотонно жаловалась, попивая выставленную хлебосольной Лялькой водочку, и одновременно недобрым взглядом окидывала Лялькину уютную кухню.

Всё в этой кухне радовало глаз, звало есть, пить, радоваться вину и хлебу, сюда хотелось возвращаться и возвращаться. А лучше бы и не уходить от этих досочек, солоночек, чашечек, салфеточек. И надо всем этим – красивая весёлая Лялька.

Лялька накормила свою бедовую подругу молодости, выволокла ворох хорошей одежды. Дала денег: ну, а что ещё она могла ей предложить? Кусок своей незамутнённой предательством и жадностью души? Половину расцветшей предпоследний раз красоты? Часть своего везения в семейной жизни?

Ведь ничем этим поделиться нельзя даже при желании, а хоть бы оно и было, кто решится отдать бывшему другу часть успеха, красоты или богатства? Да никто! Хоть ты тресни! Никто! И обе это знали.

Уже у дверей, в полуобороте Люська ехидно спросила:

– По кабакам больше не лабаешь?

– Не-а, а зачем? – хлопнула ресницами Лялька.

– А как же твой талант?

– Люсь, я дом держу, мужа люблю, на это тоже талант нужен!

– Да, нужен, – через плечо, как дерьмом в лицо, бросила, Люська.

Бросила и ушла, понимая, что уходит из Лялькиной жизни уже навсегда, но сожаления никакого по этому поводу не испытала.

Она плыла к остановке баржей, гружённой подарками, и злые слёзы застилали глаза. Все её друзья казались ей никчемными фигурками из папье-маше. Кто-то невидимый одел их в дорогие наряды, раскрасил счастливыми красками лица, упаковал в красивые подарочные коробочки и вручил счастливчикам, вроде Лялькиного олуха. Рассказать бы ему поподробнее о всех Лялькиных талантах, то-то переполоху было бы в их профессорской семейке. Пробы негде ставить, а туда же: «Я дом держу!» Сука кабацкая!

Или Милка эта, ворюга первостатейная, лингвистка-рецедивистка, блин! Отсидела влёгкую полсрока, а теперь в «Интуристе» гидом подъедается. Тут тебе и шмотки, и баксы, и мужики, как конфетки, в эти баксы завёрнутые.

О Меерзонихе и говорить нечего! Мотается за своим стрекозлом по тусовкам и фуршетам в шляпке какой-то невнятной «А ля Айседора Дункан». Всего-то раз дозвонилась до неё Люська. «Ах, Люся, ты спиваешься, ах, Люся, ты спиваешься!». Хотела тогда Люська просветить её насчёт очередного вдохновения её мужа, да пожалела. Слишком хорошо помнила, как та имела тенденцию в падучей заходиться в самое неподходящее время! Зря пожалела, пусть бы её поколотило, как Люську сейчас колотит. Да ну их всех совсем!

Сейчас она шла домой, если можно назвать так их с сыном на двоих берлогу. В универсальной её авоське, кроме шмоток, болтались ещё и царские угощения. Непочатая бутылка водки, буженинка, красная рыбка, конфеты. Всё, что было на выкаченном Лялькой столе.

Проще было всё это завернуть в скатерть, на которой они до этого стояли. Ведь никто из семейки уже бы не прикоснулся не только к тому, чего Люська касалась, но даже к тому, на что она имела наглость посмотреть. Но скатерть, хорошую белоснежную с редкими вишенками по полю скатерть, Лялька всё-таки пожалела и разложила дары по кокетливым пластикатовым коробочкам.

В углу под матрасиком, прикрытым ветошью, у Люси ещё кое-что горячительное было, значит, сегодня она будет спать спокойно. В последнее время ночи пугали до липкой паники. Люся засыпала с вечера на краткие мгновенья, а среди ночи её будил очередной хичкоковский кошмар. И ночь от ночи кошмары становились всё ужаснее, и всё труднее было заставить себя проснуться, чтобы вынырнуть из этого ужаса. Люся лежала вся в поту с бешено колотящимся в диафрагму сердцем и не позволяла себе заснуть, пока серый рассвет не проникал в их убежище, придавая предметам более чёткие очертания и высвечивая опасные углы, где могли затаиться монстры из её снов.

Сегодня она уснёт спокойно, и может даже ей приснится мама и их большой дом. Комната с полукруглой изразцовой печкой и чистыми-чистыми деревянными полами, сирень, которая заглядывала прямо в мамину спальню. И это будет счастьем и отдыхом для её издёрганной и изболевшейся души.

Люся разделила пополам мясной пирог, в миску сложила рыбу, колбасу, всё пополам, а конфеты все, что были, оставила рядом на подоконнике. Если Алёше удастся сегодня выбраться ненадолго из своего иллюзорного мира, то он придёт сюда, домой, и поймёт, что здесь его ждут.

Решение уехать пришло само собой, без долгих раздумий и метаний. Просто снилась мама, манила уютом, чистой постелью, горячим борщом и пирогами. С мамой будет спокойно, Люся положит ей на колени голову, мама будет гладить её по кудлатой, непутёвой голове, а от рук будет струиться запах теста и сирени за окном. И руки снимут боль, и муть с души.

А что ловить ей в этом подлючем Таллине? Здесь её только унижали и обворовывали, обворовывали с первого дня все, кому не лень.

Сначала обворовала свекровь, втиснувшая Люсю в угловую комнату, не давая ей почувствовать себя хоть сколько-нибудь хозяйкой в этой квартире, а напоследок вообще превратившая эту квартиру для Люси в семейную коммуналку.

За ней Миша, который не смог её, Люсю, ни защитить, ни обеспечить. Сын, уплывший в зазеркалье.

Деверь, который затолкал её в клоповник, и, наконец, государство, выволокшее её из этого клоповника в мусорный контейнер жизни, конечной точкой которого могла быть только всеми ветрами продуваемая городская свалка.

Все вместе они обворовали Люсю: и город, и люди, с которыми её этот город свёл.

Сборы были недолгими. Те же куколки из папье-маше снарядили Люсю в дорогу. И осенним утром корабль её жизни уже заходил в родную гавань посёлка Светлое. На вокзале ждала худенькая, исплаканная мама. Дочь и внук могли стать новым смыслом её существования. Смыслом, который она потеряла десять лет назад, похоронив мужа.

Старший сын был далеко в чужой и непонятной стране, а дочь и внук теперь будут с ней всегда. Она отогреет их, поставит на ноги и научит жить заново. Пенсия есть, сбережения есть, да и закрома полны.

Первый месяц пролетел, как медовый. А потом всё легло на плечи Марии Владимировны. Дом, хозяйство, стирка, готовка. Люся к домашним делам не пристрастилась, целыми днями носилась по посёлку, заводила выгодные знакомства и домой вваливалась обычно к ужину или после ужина.

На разговоры о хозяйстве и о жизни, вообще настроена не была. Внука носило по новым знакомым, по поселковым юбкам, и, фактически, Мария Владимировна оставалась одинокой при дочке и при внуке.

Поскольку нагрузка по дому увеличилась втрое, хозяйство постепенно приходило в упадок, да и закрома пустели. Не заставил себя ждать и день, вечером которого разгорячённая Люся объявила матери, что дом они в срочном порядке продают, переезжают в квартиру со всеми удобствами, а излишек денег от продажи дома оставят на ближайшую безбедную жизнь.

Марья Владимировна заплакала навзрыд, а потом вся ушла в слова:

– Да ты понимаешь, что говоришь? В этом доме вы с Витькой родились, здесь каждый гвоздь отцом вбит, ему цены нет, этому дому! Своё всё профукала – за моё принялась? Жизнь пропила, сына пропила! Он к Самонихе сорокапятилетней прибился! К ней ещё твой батька непутёвый захаживал. Внук за дедом в очередь встал! Они там по ночам варево какое-то варганят, на весь посёлок вонь! А ты ходишь по посёлку подолом трясёшь, вахту у пивного бара круглосуточную держишь! Не хочешь, как нормальные люди жить, проваливай со двора, а внука я вытащу! У него, не тебе чета, душа есть! И не мечтай, чтобы я тебе на пропой отцовым потом сработанное отдала!

Люся поняла, что разговора, во всяком случае, сегодня, не получится. Завтра вставать рано, в порядок себя привести. В одиннадцать утра встреча с возможным покупателем дома. А там, если сладится, мать она уж всяко обломает.

Домой Люся возвращалась, когда уже смеркалось. Была она уже порядком заправленная всем, что в пивном баре произрастало – от пива до водки.

Вообще, домой Люся старалась не приходить совсем уж в таком разобранном состоянии. Предпочитала догоняться дома. Втихую, когда мать засыпала в своей сиротской кроватке. Но сегодня день был особый. С покупателем всё сладилось, если она сумеет утрясти все неровности дома, то уже на той неделе получит задаток. Вот тогда она покажет компании сегодняшних молодых алкашей-пересмешников, какова она, Люся!

Когда она по заведённому ею же самой ритуалу, подошла к тёплой компании угоститься, один из них приобнял её и перебросил другому. Тот – следующему, следующий вернул первому, и так они перебрасывались ею весело и небрежно, пока эта игра им не надоела. Потом налили полный стакан в виде компенсации и напрочь о ней забыли. Никого из них не заинтересовали Люськины прелести. Никто не польстился на почти дармовую её любовь.

«Вот получу деньги, приведу себя в порядок и такую им кама-сутру преподам, щенкам этим, что долго помнить будут!», – мечтала Люся, бредя наугад по тропинке, которая сначала стелилась под её пьяными ногами ровной лентой, но вдруг неожиданно запетляла, стала узкой, цепляла носки туфель и неизвестно куда вела.

Люся шла и шла, уже почти не разбирая пути, надеясь больше на удачу. Вдруг нога дрогнула предательски, куда-то поплыла, и всё тело Люси опрокинулось назад, полетело сначала вбок, потом вниз, и всё погасло, как будто кто-то выключил рубильник внутри самой Люси.

Очнулась она, когда было уже совсем темно, от невыносимого холода. Всё тело болело, спина и ноги были чужими, она попыталась приподняться, но волна невыносимой боли накрыла её, и всё исчезло.

Когда Люся открыла глаза во второй раз, то увидела над собой кусочек занимающегося раннего утра, тихонько повернула голову и поняла, что лежит в придорожной канаве. Как она туда слетела, почему не удержалась ни за кусты, ни за деревья, об этом думать было некогда, надо было выбираться из этой не захороненной могилы.

Но пошевелиться Люся не могла. Всё существо было пронизано сплошной жестокой болью, кричать не было сил. Да и кому? Кто услышит, кто придёт? Страх лез под кожу, сердце билось в диафрагму, и она то плакала от бессилия, то куда-то уплывала.

Вынырнула Люся из очередного забытья от каких-то посторонних звуков, повела глазами и увидела на краю канавы пожилую элегантную даму в довоенной кокетливой шляпке с вуалеткой.

«Таська, генеральша!» – пронеслось в воспалённом мозгу. Рядом с генеральшей стоял красивый синеглазый мальчик в балетных трико и пуантах. Он держал за руку красивую молодую женщину с такими же синими, как у него, глазами и с русой косой, обёрнутой вокруг изящной головки.

«Милка! Что она делает здесь, в этом забытом богом лесу?»

А лица всё наплывали и наплывали. Вот, как всегда отчаянно жестикулируя, что-то рассказывает весёлой легкомысленной Ляльке Нинка Меерзониха.

Они смеются и предлагают присоединиться к их веселью интеллигентному мужчине в больших, сильных очках. Мишенька, а это был именно он, смущается и отходит к красивой загорелой женщине в голом сарафане. От женщины исходит мелодичный звон. Откуда он? Наверное, от множества браслетов на её прекрасных руках. А Лялька берёт гитару и хрустальным голосом напевает: «Всё зря, ля – ля, всё зря – ля – ля!»

Где-то за соснами мелькнуло мамино, умытое слезами, лицо.

Она знает всех этих людей, кроме той, стройной и загорелой, с поющими браслетами. Они помогут ей подняться, вытащат из ада боли и страха! Им стоит только протянуть к ней руки, она ухватится за эти надёжные руки и будет спасена!

Но почему, почему они не тянутся к ней, не хотят её спасти? Это та, в браслетах и с голой спиной не пускает их к ней! Но почему, почему?

Люся потянулась к ним всем своим измученным телом сквозь боль и муку, но яркая вспышка взорвалась под гривой рыжих роскошных волос, полоснула по глазам и по сердцу, всё погасив вокруг.

Как будто ничего и не было. А всё что было, было зря. Зря…