Текст книги "Сказание о Джэнкире"

– Больше похоже на любовь.

– Да? Вы убеждены?

Признаться как на духу, убежден Лось не был.

– Может, и не совсем, но…

– Ага, нужно было бороться?

Лось обрадовался подсказке. Странно, что это не пришло самому в голову.

– Ну конечно! Конечно, бороться. И не сдаваться!

– Та-ак… И тогда бы я преодолел один шаг, верно?

– Какой шаг? – опешил Лось.

– Ну, как же, от любви до ненависти, говорят, один шаг. Стало быть, и в обратном направлении не больше.

– Вот видите, вы же сами все превосходно понимаете, милый Тит Турунтаевич, – облегченно, радуясь выходу из безвыходного, показалось в какой-то миг, положения, молодо засверкал зубами Платон Остапович.

– Я-то понимаю. Она не понимает и не хочет. Подскажите, как мне еще бороться?

Лось развел руками. От его уверенности, что он чему-то, самому главному, научил беднягу Черканова, почему-то вдруг ничего не осталось. Он и сам уже не знал, что такое – любовь. Лицо стало беспомощным, как у младенца.

Костер прогорел и только изредка помигивал тлеющими угольками, вокруг некоторых пыхало голубенькое пламя, тут же падая.

«Да-а…» Кто сказал? Или вовсе и не сказал – тяжкий вздох вырвался из чьей-то груди.

Уже к вечеру путники прибыли в алас Кытыя. Старик Дархан, копавшийся на подворье, долго вглядывался в направлявшихся явно к нему незваных гостей и не мог никак узнать: кто бы это мог быть? Хопто нехотя поднялся и, вероятно, вспомнив о своей обязанности облаять новоприезжих, лениво взбрехнул несколько раз, затем завилял хвостом: увидел знакомого человека.

Черканов познакомил Дархана с Лосем.

– Старче, по-старинному он – улусный голова, по-нынешнему – председатель райисполкома. Фамилия у него интересная, звериная: Лось, что значит Сохатый. Звать: Платон Остапович.

– Такая хорошая фамилия не может не понравиться, – улыбаясь, Дархан крепко пожал протянутую руку Лося. – Не чета твоей. Сохатый– не черкан[26]26
  ¹ Черкан – небольшая снасть; нечто вроде деревянного капкана.


[Закрыть].

– Ты неправ, старый. Такой уловистой снасти, как черкан, еще надо поискать. Особенно встарь, когда о железных капканах и не слыхивали.

Дархан и Намылга засуетились: часто ли наезжают столь уважаемые и дорогие гости? Беда, негде было бы принять и нечем потчевать– есть все, чего душа ни пожелает. И за красною речью дело не станет.

– Старче, уж не больно ли щедро ты начал раздавать налево-направо свои исконные земли, а? – вперил в Дархана суровый взор свой Черканов, подняв чашу с кислым молоком.

– Как это? – испугался Дархан. Не понял шутки.

– А кому ты уступил долину Харгы?

Дошло до старого. Но не принял ласковой шутки, нахмурил седую бровь.

– Небось сам радостно трубил, что обнаружено золото. Похоже, там постарались твои любимые золотокопатели. Они же побывали и выше – на Туруялахе.

– Хе, я привык уже, что в конце концов любая вина падает на мою голову, – снисходя и прощая слабых и сирых, находящих виновника в лице великого, не жалеющего ради их счастья ни здоровья, ни сил, ни самой единственной жизни, печально ответствовал Тит Турунтаевич. Добавил же неожиданное, сути затеянного разговора как будто и не касаемое: – Не известно еще, как и когда впоследствии аукнется это нашествие… – Приспустил набрякшие веки.

Зачем сказал? Да и что именно? Ничего как будто особенного. Но Дархан, чуток стариковский слух, сердце и того более, уловил в голосе что-то вроде тревоги и удивился.

– Ну, будем надеяться, все будет благополучно. – Привычно перебирая пальцами редкую бороденку, Дархан постарался успокоить и гостей, и себя. – Советская власть распорядится, как лучше.

Лось все время больше помалкивал. Если и высказывался, нахваливал пир и хозяев пиршества…

Нет, не понять не вкусившему блаженства отдохновения, какое испытывал теперь Платон Остапович, смутно сознавая, что пробудился-таки. Трапеза была, несомненно, излишне обильна. Хозяева в грязь лицом не ударили, а гости не чванились…

У-ух! Как только не задохнулся ночью? Духмяный аромат неведомых трав и цветов витал в полумгле помещения, где Лось сейчас находился, где, само собой, и почивал. Приглядевшись повнимательнее, уже не сомневался: спальня – амбар, ложе – дровни. И… возликовал: «Мать честная! Да что же это со мной творится? Где я?» – И не спешил ответить, смаковал предчувствие того, что явится, что еще более озарит. И не выдержал. «Не в детстве ли?» (Нужно ли говорить о сеновале и прочем? И без слов ясно. Пожалуй что, и яснее.)

Откинув пышущий жаром тулуп, бодро вскочил с саней. Пошарил вокруг глазами: где-то тут должен быть и Тит Турунтаевич. Где же он, родной человек? Вторые дровни были пусты. В приоткрытую щелку двери сочился призрачный свет.

Платон Остапович выбрался из амбара наружу. И снова ощутил волю.

Но что это? Ночь – не ночь, утро – не утро. Небо стояло высокое-высокое, и отовсюду струился мерцающий матовый свет. Изредка на опушке леса всщебетнет полусонная птичка. Где-то на озере квакнет лягушка. У дымокура, источающего тоненькую струйку дыма, закрыв глаза и пережевывая жвачку, безмятежно дремала корова; ее глубокий, утробно печальный вздох разносится далеко окрест. Обрадованно подскочил пес, замахал-завилял хвостом: признал за хорошего человека.

Среди редкого березняка, стоящего посреди луговины, Лось заметил, как что-то мелькнуло. Похоже, человеческая фигура. «Не Черканов ли бродит?» Размашисто зашагал туда.

– Тит Турунтаевич! – никого не обнаружив в березняке, громко воззвал. И еще раз, шутейным окриком. Мало ли что, и взрослому человеку иной раз охота сыграть в «казаки-разбойники». – Ти-ит Турунтаеви-и-ич! Ку-ку!

– Ку-ку! – ответили откуда-то сверху.

Лось от неожиданности споткнулся о кочку, едва удержался на ногах: «А-а?.. А!»

С неба опять заговорило:

– Черканова тут нет. А это я – Чаара!

«Какая еще Чаара?.. Чары?..» Чиркнуло зарницей и погасло в мятущемся сознании Платона Остаповича. «Меньше надо…» – мелькнуло вслед. Недодумалось: чего меньше-то?

– Взгляните наверх, Платон Остапович! – подсказал нежный голосок.

«Откуда знает мое имя?» Впрочем, это было не самое удивительное. Послушно поднял голову.

В седловине, какую образовывали два разошедшихся в разные стороны толстых сука огромной березы, болтая ногами, сидела прелестная девочка. Лось узнал ее незамедлительно: старикова внучка! Он еще и обратил внимание, как она резвым челноком сновала вчера (или еще сегодня?) между амбаром и домом, – помогала готовить застолье. Значит, ее зовут Чаара! Вчера поинтересоваться было как-то недосуг.

– Рыбой угоститесь? – не подозревая о пережитом гостем, как ни в чем не бывало спросило небесное создание. – Дедушка велел, чтобы я подала вам, когда проснетесь. Или будете ждать Черканова?

– С этим позже, – вяло и хмуро отвечал с земли печальный Платон Остапович. – А где Тит Турунтаевич?

– Ушел вместе с дедушкой осматривать стадо. Во-он туда, – сунула пальчиком куда-то в белесые сумерки. – Дедушка и на ночь останется там. А Черканов скоро должен вернуться. Это я его поджидаю.

– Чтобы угостить рыбкой? – Про себя подумал: «Господи, значит, еще все-таки ночь? Пора бы и привыкнуть к белым полярным ночам…», заодно и пожурил себя.

– Нет. Чтобы спросить.

– Это о чем, если не секрет? – Доброе расположение духа, кажется, помаленьку возвращалось. Недавний страх, уже отлетевший, вызывал улыбку. Только ведь кому расскажешь? «Хотя отчего бы нет когда-нибудь, когда буду уже на пенсии?»

– Почему секрет? – Некоторое время Чаара серьезно смотрела сверху на Платона Остаповича. – Кстати, про это должны знать и вы. Ой! – всполошилась вдруг. – Так же нельзя разговаривать: вы – на земле, я – на дереве… Давайте я сойду лучше.

– Не надо сходить! – Бедовый мальчишка взыграл в Платоне Остаповиче и полез на соседнюю березу.

– Осторожнее! Ой!.. Осторожнее же! Расшибетесь в… – И правильно, что недоговорила.

– О-го-го!.. Ну, видела? – Пыхтя и обливаясь потом, Лось уже восседал верхом на толстом суку. – Теперь разговор будет происходить на высоком, так сказать, уровне. Слушаю вас!

– Черканов сказал дедушке, что здесь, на нашем Джэнкире, будет организован прииск, образуется отделение совхоза, возникнет новый поселок. Когда это произойдет?

– Когда? – назвать точный срок Лось затруднился.

– Через пять-шесть лет?

– Ну, за это время-то – конечно! Успеем. Обязательно даже. Может, и раньше.

– В таком случае после университета – прямо сюда!

– Кем же нам ждать вас?

– Врачом.

– Приезжайте. Милости просим.

Чаара легко и быстро, словно белочка, соскользнула на землю. Раскинув руки, плавно закружилась:

– Как все чудесно: и земля, и небо!..

Платону Остаповичу представилось, будто он, вознесенный на волшебных крыльях этой молочно-белой ночи, невесомо и стремительно летит над просторами прекрасной земли, которую можно бы сравнить только со сказочной страной олонхо, полной чудес и тайн. Он ощутил в себе такую мощь и волю, какие теперь позволяли ему творить невозможное. Прежде – невозможное. Всю его душу, все существо его объяло страстное желание эти мощь и волю, которые он почуял в себе, без остатка направить только на приумножение добрых дел, хороших поступков, благородных мыслей. И если бы дано ему было десять жизней, все до последней посвятил бы тому, чтобы эта чудесная земля с каждым днем, с каждым годом расцветала пышней и краше, чтобы люди на ней жили еще более счастливо.

То ли чей голос, то ли порыв ветра тихо шепнул:

– …эта земля… это небо…

Лось полной грудью набрал воздух и выдохнул:

– Как прекрасны!

Глава 7

Утро

9 часов 30 минут

«…Таким образом, товарищи, не только мы, руководители и специалисты, но и каждый простой горняк должен твердо понять, что месячный план под угрозой срыва… кхэ, кхэ!.. – прокашлявшись, тягучий голос продолжил тягомотное – Всем нам без исключения необходимо трудиться с полным напряжением всех сил. Каждый должен сказать себе: «Судьба плана прямо зависит от того, с каким успехом проработаю именно я!»

Непосвященный, стой он за неплотно закрытой дверью кабинета, откуда просачивался голос, мог бы за милую душу решить, что по радио передают какую-то знаменитую пьесу на магистральную тему; и может, угадал бы в роли положительно-передового, но смертельно умученного борьбой с ретроградами, консерваторами и прочими чиновниками новатора любимого артиста, чья фамилия, как назло, выскочила вдруг из головы.

Обладай нечаянный слушатель воображением, увидел бы воочию тяжелое лицо героя с набрякшими от бессонницы и горьких раздумий веками, большие натруженные кулаки, вбитые в стол. Популярный артист не помогал себе руками – оттого и говорил не громобойно, без надрыва. Не вещал. Не призывал. Он просто и честно доносил до народа правду. Правда, сказанная тихо (тут, несомненно, ощущалась школа «чеховского театра»), куда глубже проникает в душу. А зачем вообще-то надрываться криком по любому поводу?

Скрипливая хрипотца… Разве что она выдавала затаенную тревогу и сдерживаемое усилием воли волнение:

«Мы сегодня подробно обсудили конкретные недостатки, имеющие место в деятельности горных предприятий, назвали поименно отстающие прииски и карьеры…»

«Молодец, – успел бы подумать слушатель, – явно руководитель нового типа: режет правду-матку в глаза, невзирая…»

«К сожалению, недостатков гораздо больше, чем мы их сегодня назвали. Это ясно. Как, каким путем устранить их, – об этом вы знаете не хуже меня. Вы и должны это знать. И все-таки мне хотелось бы обратить ваше внимание на следующие обстоятельства. Ну, во-первых…»

«Нам бы такого начальника! Э-э, где там, такие бывают, видать, лишь в пьесах… – закручинились за дверью, – Э-эх!» Его бы так кто-нибудь попросил быть человеком, да он бы… А коли тебя отматюгают, снимут стружку, поневоле назло станешь черт его знает кем – самому после тошно! Надо бы, ох как надо, чтобы такие вещи слушало все начальство без исключения!.. Пьеса, напрягся памятью, называлась, кажется, «Совесть» или… «Рабочая честь»? Точно не вспомнил. Но – близко! Во всяком случае, что-то в этом духе.

Но это была не радиопостановка. И монолог, утекавший хвостами и обрывками фраз в коридор, принадлежал не народному артисту СССР. Никого не было и под дверью.

Кэремясов же, чем дольше слушал глухой монотонный голос Зорина, тем острее чувствовал набухающее в себе раздражение. Как мог, гасил его. Но… что толку себя обманывать? Такое дряблое, точно спросонья или, черт подери, с похмелья выступление почти наверняка может свести на нет весь эффект его, Кэремясова, духо-подъемного обращения. Это ведь за ним заключительное слово. За-клю-чи-тель-ное!

Зорин уже перешел к «во-вторых»…

В это самое мгновение Кэремясов будто отключился. Может, стал хуже слышать. В мозгу ворочалось только: «Убил! зарезал!» Завершающее слово, подводящее итог сегодняшнему бурному обсуждению важнейшего, капитальнейшего вопроса, должно было прозвучать резко и мужественно. Даже – безапелляционно! А после мочала, которое жует и никак не прожует этот цицерон, мямля, давясь и запинаясь, не то что говорить, жить не хочется. Передразнил про себя: «Знаете не хуже меня…» Если это так, зачем было валять ваньку – затевать эту радиоперекличку? Чтобы успокоить его? Сейчас его может успокоить только одно: золото!

Знал бы «артист», какие страсти кипели в возмущенной груди единственного его «зрителя»! Но откуда он мог знать?

«Погоди-ка! Постой, постой…» – Кэремясов снова начал слышать, и, чем внимательнее вслушивался, тем больше светлело у него внутри – истекал мрак безнадежности; вместе с ним уходили и тревога, и раздражение.

Оказывается, своим бесцветным, непроспавшимся голосом Зорин излагал очень дельные вещи, вплоть до конкретного совета: как улучшить транспортер на таком-то промприборе или где раздобыть запчасти и как устранить поломку чьего-то бульдозера.

«Да-а… Таас Суорун – дока из док! Есть ли что-нибудь в его громадном хозяйстве, какая-нито мелочь, о чем бы не знал? Да-а…» Уже не жалел, что его заготовленная речь явно пошла насмарку. Бог с ней! В сравнении с зоринскими его выступление, наверное, выглядело бы чересчур общо; может, даже расплывчато. Конечно же государственный план – непреложный закон. И план должен кровь из носу быть обязательно выполнен! Впрочем, об этом директора приисков, секретари парткомов знают нисколько не хуже… Поймал себя на «не хуже». Снисходительно усмехнулся: как мог разозлиться за то на Зорина? Чудак…

– У кого вопросы?

– Все ясно… понятно… – зашипело-затрещало-заухало в динамике. Голоса переплелись, смешались: – Ясно понятно всеМихаил Яковлевич… – распле– лись, шум прекратился.

– Тогда на этом кончаем. Вам, дорогие товарищи… – Зорин повернулся к Кэремясову. Тот согласно кивнул, – желает успехов в вашем труде секретарь райкома Мэндэ Семенович и выражает уверенность, что вы сделаете все возможное…

– И даже невозможное! – крикнул Кэремясов в микрофон. Фраза, пришедшая на язык вдруг, как бы и сама собой, нечаянно, стоила непроизнесенной речи. Был доволен.

– Спасибо выполним неподведем сделаем всевозможное и невозможное!!! – зачавкал эфир.

– До свидания, товарищи! – Зорин надавил кнопку. – Вот и кончили.

Длилась радиоперекличка ровно тридцать пять минут.

10 часов 5 минут

Дела, дела… Как им не быть – были. И выше головы. Но главное – здесь. Уходить и не спешил. Тем более Зорин жестом руки усадил его в кресло.

Усадить усадил, а словно забыл о его присутствии: хмуря брови и шевеля губами, принялся перебирать лежавшие на столе бумаги, бумажки и бумаженции. Вряд ли все это было срочное. Пауза необходима.

В зазоре нуждался и Кэремясов. Вот почему, поглядев с улыбкою на занятия хозяина, он пружинисто выбросил свое тело из кресла и затеял прогулку по кабинету взад-вперед; заодно и рассматривая апартаменты, кои имел возможность изучить множество раз, но сегодня – особым взором.

Притчею во языцех все еще оставалось прежнее великолепие, от которого теперь и следа нет.

А было, видно, на что поглядеть. Было! Вызвать картину непредставимой роскоши Кэремясов, увы, оказался слаб. Вряд ли она напоминала стиль королевских покоев, правда, тоже им не виденных, но, утверждают свидетели, было – хоть стой, хоть падай! Мэндэ Семенович мог судить лишь о размерах, если из одного Зорин выкроил сразу три кабинета. Его – бывшая комната отдыха. Прямо сказать, не маленькая – мини-банкетный зальчик, эдак гостей на двадцать. Может, на том самом месте, где теперь восседал суровый трудяга, раньше-то красовалась себе кушеточка, рядом – столик с фужерчиками да рюмочками. Недурно, а? «Эх Зорин! Эх Михаил Яковлич! От какой красоты отказался!» – шутил про себя Кэремясов, веселил себя, коротая время. А если серьезно, – уважал. Нравился ему этот дядя: такого не купишь! Такого дешевкой не соблазнишь – не клюнет!

«Идет охота на волков, идет охота!» – вдруг ни с того ни с сего вышагал. Удивился – Ну, привязчивый диссидент… Как его?» И опять не вспомнилось. А вот вышагал ни с того ни с сего: не думая думалось все о Зорине. И о том, что, руша купеческие замашки бывшего директора, перво-наперво ликвидировал полутайную охотничью резиденцию на Тонгулахе, выстроенную для забав начальства. Сам хозяин с присными прибывал сюда по воскресеньям подрассеять служебную скуку. Тут и высоких гостей, столичных в том числе, принимал с винами заморскими и сибирской банькою. О таком, к слову сказать, в фельетонах писано. Прав, выходит, хрипатый диссидент? Не понять, как, но – прав.

Пауза, кажется, затянулась.

Кэремясов уселся в кресло.

Зорин по-прежнему был погружен в пучину бумаг, бумажек и бумаженций, которые, похоже, успели размножиться, пока гость прогуливался по бывшей комнате отдыха и услад.

«Он что?..» – и не найдя сразу, что – «он что», не стал искать подходящего слова. Тем более что хозяин уже отпихнул от себя писанину, нажал кнопку звонка, вызывая секретаршу, и блаженно откинулся на спинку стула.

Тотчас же вошла худущая, довольно высокая брюнетка с короткой мужской стрижкой, обтянутая джинсами.

– Эти немедленно отправьте по адресам. – Заметив вытянувшееся от удивления лицо Кэремяеова, озорно подмигнул девице: – И мы не отстаем от моды, Светлана Гавриловна?

Не отвечая на фамильярность, гордая дива, вихляя бедрами, торжественно удалилась.

«Да-с… гхэ-гхэ!..» – смущенно кашлянул Зорин.

– Хорошо, что не отстаете от моды, – Кэремясов усмехнулся. – Плохо, что – от плана.

– Да-с… отстаем… отстаем… – думая еще о чем-то постороннем, безотчетно забарабанил пальцами по столу Зорин. Тут же вдруг и очнулся; вернулся в реальное. – Думаю, после нынешней переклички процент выполнения будет все же несколько выше ожидаемого. Даже, скажу, уверен.

– Что-о?! Вы шутить изволите, что ли, Михаил Яковлевич?! – не наткнись грудью на стол, кресло всеми заигравшими вдруг пружинами выстрелило бы Кэремясова неизвестно куда. – План необходимо перекрыть на десять – пятнадцать процентов! И то будет в самый притык, чтобы покрыть долги прошлых месяцев! А вы тут радуетесь: «Хотя и провалим план, процент будет несколько выше!»

– Перевыполнить, конечно, было бы не худо, – прищуренными глазами Зорин смотрел поверх головы гостя, за спиной которого висела карта.

Заготовленная гневная тирада на случай возражения застряла в горле. От услышанных явно нелепых слов опешил и поперхнулся.

– Что это… было бы не худо?.. – прошептал огорошенно.

– Перекрыть процентов на десять – пятнадцать… Перекрыть я хочу не меньше вашего.

– Хотеть – мало. Надо желание воплотить в жизнь! – уже без напора проговорил своим голосом Кэремясов. – Таить не стану, сегодняшний ваш разговор мне не совсем понравился. Все дело вы сводили к выполнению плана текущего месяца. А кто, извините, должен платить за нас долг?

– Я никогда не требую от людей невозможного, – Зорин прямо смотрел в лицо Кэремясова.

«Гм!» Недавно в райкоме, когда Мэндэ Семенович пытался поймать взгляд Зорина, то ли случайно, то ли преднамеренно тот уводил глаза в сторону, и Кэремясов, промахиваясь каждый раз, проваливался в пустоту. Их взгляды так и не встретились. Но это тогда.

– Значит, план всего сезона летит в трубу? Не это ли вы хотите сказать, Михаил Яковлевич?

– Положение дел вам известно не хуже меня, Мэндэ Семенович.

«Хуже, что вы не знаете лучше! – еле сдержал себя, даже горлом булькнул. И другое – больше, пожалуй, привычного уж талдыченья – передернуло. – «Не требую!» Добрячок какой, не требует! А вот он, злодей, демагог и прочее, так получается, измывается над несчастными? Ну, и умница! Ишь, в святые метит, знать? За чей счет, а? Нет, любезнейший, будете требовать! Это – ваша обязанность. Это – ваш долг. Перед партией, перед государством! Требуйте! И добивайтесь выполнения своих требований! Вот с какой задачей поставили нас обоих на наши посты».

Кэремясов, – уже и выдохшись:

– Требовать от людей вам все же придется. Нет у нас с вами права не требовать, – уронил устало, выстраданно, не ожидая ответа.

Но Зорин ответил. Если не резче, чем мог, упрямее:

– Я привык говорить лишь то, во что верю! У меня недостатков уйма, но никто не скажет: «Зорин – из тех болтунов и лжецов, кто сеет слова на ветер».

Не спохватился. Не показал, движением, взглядом ли, что не обвиняет Кэремясова. И в чем, – в заведомой лжи! Не заметил, что ли? Или хотел того?

Кэремясов – ангел. Другой взорвался бы: наговорил такого и всякого. Этот – лишь:

– Вы не верите, что комбинат выполнит план?

– Я не только не верю, но я еще…

– Еще?

– …знаю наверняка, что выполнить план немыслимо. Невозможно!

Немыслимо, невозможно – слышать такое вот.

– Э-э!.. – Не ослышался ли? – Зачем вы тогда сидите в директорском кресле? Чтобы проваливать план, что ли?.. Не понимаю! – И руки врозь. – Не понимаю… – тряхнул головою.

– Нет, Мэндэ Семенович! Чтобы в мучениях биться до наипоследнего за выполнение плана, – вздохнул. Замолчал. Стиснул зубы. Вырвал из пачки «беломорину», не прикурив, отбросил. – Не думал, Мэндэ Семенович… Право слово, не думал, что вы обо мне подобного мнения.

«Он укоряет еще. Он не думал, не ожидал… Какого же мнения быть о директоре, не верящем в выполнение плана? Это же безобразие! Детский лепет! Хорош генерал! И еще обижается! Интере-есно, уж не награды ли ждет за позорное поражение?..»

Всегда занимавшее Кэремясова, что о нем думают и за кого принимают, а больше всех, ясно, Зорин, сейчас и не шевельнулось, не промелькнуло.

Нервен, крут выходил разговор. А толку?

Вдруг, неожиданно усмехнувшись:

– Вы вольны думать обо мне что угодно. А за откровенность – спасибо, – Зорин смотрел печально, куда-то вглубь Кэремясова. Видел ли он его? Или то был незрячий взгляд, ничего себе и не ищущий, не нуждающийся в предмете, чтоб на нем и остановиться? Трудно сказать. Сам же т а к глядящий не знал о том вовсе. Его и не нужно спрашивать.

На миг Кэремясов поймал глаза Зорина. Ничего, кроме печали и застарелой усталости, он там не обнаружил. Нет, ничего обнадеживающего обещать они не могли. Только поймал – сам отвел глаза. Точно бы оторвал от ледяной железяки. И только отвел, отвернул к окну, – обухом по затылку:

– Что темнишь со мной, секретарь?

– Что-о-о? – Ударило: и на «ты», и жаргон, а главней всего, язвительность в тоне. Мол, насквозь тебя вижу, друг ситный! Надоело играть в бирюльки – хочешь сыграть в «очко»? – Что вы себе позволяете? – И: – Вы ли это?..

– Не узнаете?

– Не узнаю… – вынужден был признаться.

– А знаете, почему?

– ?

– Не хочется вас обижать.

«Что тянет резину?»

– На правду я не обижусь. Сделайте одолжение: говорите!

– За дураков вы людей-то держите, милые, за холуев, родимые! Если угодно-с, за крепостных, батюшка!.. – Зорин, было яснее ясного, едва начал.

Не выдержал Кэремясов, перебил:

– Вы соображаете, что несете-то?

Только того и ждал словно – впился комаром, подмигнул, молвил ласково:

– Вот! А я о чем? По-вашему, я «несу», «не соображаю». Может, с ума сошел, а? Вы скажите, и вам поверят.

Кэремясов не перебивал.

– Не любите вы людей… Э-э, что там, любите – и понимать не желаете, ибо боитесь: вдруг они-то, вахлаки неученые, да умнее вас, всезнающих?.. Вот людишки и прячутся, прикидываются глупыми, притворяются роботами…

– Да я…

– Да-да! Вы, конечно, совсем другой: вам за людей жизни не жаль! Вы за их счастье – в пламя…

Такое мало б кто выдержал.

– Как вы смеете?

– Смею, милый! Всю жизнь не смел, а теперь вот… И верно: не сбрендил ли я на старости лет? – Смущенно (и видно, что без притворства) развел руками. – Не стану вам обещать слона к завтрашнему утру.

«Бредит он, что ли? Глаза – в лихорадке, сухие губы – и вкось и вкривь».

– Какого слона, извините? – Решил бесповоротно: болен бедняга! Нервное потрясение. Жаль…

– Э-э…

«Сморозил несусветное». Не ждал объяснения безумной реплики. Да и ждать было нечего.

Объяснение ж было. Не плод умопомрачения – «слон», персонаж немудреной байки. Подробности нам ни к чему, сюжетец вкратце таков: генерал отдает приказ интенданту доставить слона к завтрему. «– Слушаюсь! Будет исполнено!» Разумеется, что ни завтра, ни послезавтра и вообще слон не прибыл в расположение воинской части… по объективным причинам. Весьма уважительным. Ну и что? Ничего! Черт бы с ним, со слоном! Все даже довольны: мороки меньше. Мораль: возрази интендант в тот момент, – мол, слон в вертолет не поместится! то да се, – сгорел бы давно синим пламенем. А так и до сей поры в ус не дует. И генерал им доволен.

Только что незнакомое, чужое лицо было у Зорина – разнесчастнейшего человека; не шло к его крепкой, ловкой фигуре.

И вдруг – прежний Зорин глядел осмысленно.

– Так что не требуйте, чтобы, бия себя в грудь, я обещал невозможное. Совесть не позволяет.

«Совесть?.. Ишь, о чем вспомнил: совесть! У меня, выходит, совесть не ночевала?»

– А план провалить позволяет? – выцедил сквозь зубы. Лучше бы – проглотить, что ли, пилюлю? Сам же лезет вот на рожон. Не мог пощадить его Кэремясов: не за себя обида сжала горло.

– Да вы!.. – Опрокинувшийся стул грохнулся об стену. Зорин рванулся к окну и, стоя спиной к Кэремясову, зачадил.

«Что это с ним? Какая собака его укусила?» Было чему удивиться: не ожидал такой прыти от обычно невозмутимого, почти флегматичного человека. «Что так задело его за живое – взвился как смерч? Что он, секретарь райкома, должен был говорить? Кому еще приструнить паникеров, тем более коммунистов, – он и приструнил. Тут обижаться нечего!» И себе не позволял такой роскоши. Чего не намолол Зорин о Кэремясове, – другого б инфаркт хватил. «Я же не обижаюсь? Нет!» Это тоже была чистейшая правда.

И все же! И все-таки жаль было Зорина: спина его, с виду казалось– износу ему не будет, выглядела уныло ссутулившейся. Сивки да горки… Не поспоришь с годами.

Кэремясов встал, шумно отодвинув кресло.

Зорин не шелохнулся.

Обернись он сейчас, Мэндэ Семенович молча кивнул бы ему и на том бы расстались до будущих лучших времен. Теперь же… Теперь же придется что-то сказать. Да, кстати, зачем задержал его Зорин? Не для того же, чтобы они сказали друг другу сумбурное, несуразное и обидное, чем, по сути, и был их разговор. Что-то другое хотел сказать Зорин. Что-то другое. Может быть, и приятное.

Мэндэ Семенович подошел и встал рядом с Зориным.

Сколько же можно молчать? Даже и не взглянул.

– Михаил Яковлевич…

– Да-а?

– Вы что-то хотели сказать мне?

– Хотел. Да какой теперь толк?

– А все же…

– Скажите сначала вы мне… – качнул головою. – Вы, впрочем, не скажете.

– Ну, зачем же так? Отвечу как коммунист коммунисту. Спрашивайте!

– Вы действительно искренне верите, что мы можем перевыполнить план на пятнадцать процентов?

Не дрогнув, встретил прямой взгляд Зорина.

– Если…

– Нет, вы скажите без всяких «если» и «но»… Мы постарались сделать все, что требовалось, и все, что надлежало. Так же поступим и впредь. Поэтому, пожалуйста, без всяких «если» и «но». Вы действительно искренне верите?

Кэремясов отвел глаза.

Как реагировал Зорин?

Вот и ошибка – не усмехнулся.

Снова мимо – даже бровью не шевельнул.

Знающему ответ заранее торжествовать по-младенчески не к лицу.

Только печальней, чем был, стал Михаил Яковлевич Зорин – вот и вся реакция.

А Кэремясов?

Сквозь землю не провалился – раз.

К высшей мере себя не приговорил – два.

Обвинение в трусости: мол, боится принять он истину, рассыпалось вдрызг, затрещало по швам и сгинуло. Не-ет, он не трус! Не корысти собственной ради и не карьеры для – не потому он ведет людей на штурм плана, хоть и кажется тот неприступен. Так полководец, бросая когорты в сражение с превосходящими силами противника, побеждает, ибо вдохнул в их сердца львиную ярость и мужество – нашел великое Слово.

Правда – вера в победу!

Ложь – заведомый страх поражения!

– Ну, так что, Михаил Яковлевич, – поражение? Запасных ведь резервов нет?

– Отчего же нет?

Сотня пчел впилась в Кэремясова одновременно:

– Есть?! – застонал ужаленно.

«Что же ты, старый жук, целый час разводил мерихлюндию? Чуть навек не рассорились! Да и я, кретин, прицепился к каким-то словам, разобидел ни за что ни про что зубра… А старик-то хотел порадовать! Золотой человечище! Ай да Михаил Яковлевич! Ай да Таас Суорун!»

«Старый жук» меж тем стоял у стены, воззрившись на самодельную карту. Стоял не просто так – со значением. Это было видать и по выпрямившейся спине и еще по дыму, любовно пускаемому курчавыми небольшими колечками.

– Что там разглядываете? – пытаясь издали, прирос, не сдвинуться, отыскать глазами точку Зорина.

– Джэнкир.

– Джэнкир?

– Да-а… Джэнкир… Джэнкир… – Не запеть ли уж собирался Зорин? Приятность в сердце это магическое слово вызывало у него, – несомненно.

Когда тяжело приблизился к карте, взгляд его сразу выхватил свеже-зеленый кружочек на черном фоне. Неделю назад, помнил ясно, его здесь не было.

– За что, любопытно, Джэнкиру такая честь?

– Золотоносное место.

– По данным геологов, месторождений золота у нас, если не ошибаюсь, по крайней мере, не меньше четырех. Но почему тут отмечен только Джэнкир, да еще и особым цветом?

– Ему – особый почет.

– Почему?

– Как мне известно, Джэнкир – ваша родина. Вот почему, – усмехнулся Зорин.

Предложенный тон Кэремясов не принял.

– И все-таки объясните серьезно, без всяких шуток – почему?

– Пески там невиданно золотоносные. Давно у нас ничего подобного не было.

– Но это же был предварительный прогноз разведчиков-изыскателей… Вдруг опять?..

– Прогнозы подтвердили и геологи комбината, капитальщики. Выявилось, что в иных местах золото можно, как встарь, прямо грести лопатой.

Кэремясов скис, помрачнел.

– Это хорошо. Просто замечательно! Но дело-то в том, что Джэнкир нас не выручит. На нем на гребень всплывут добытчики будущей пятилетки.

– Если суметь, выручит и сейчас…

– Как?! Каким образом? – вскинул глаза на собеседника: не шутит ли он опять? – Строить дороги, организовывать прииск – долгая песня. Можно успеть к последним годам следующей пятилетки, и то – едва ли. К тому же запасы там окончательно не определены, сам участок еще не передан в ведение комбината, так?