Текст книги "Сказание о Джэнкире"

– Извините… – в горле у Сахаи стало сухо. «Извините» она произнесла шепотом и запнулась. Тревожная тишина дрогнула, но тут же и успокоилась. – Можно войти?

Плечи похожей на птицу женщины резко вздрогнули, – как от громкого окрика, и в следующее мгновение она смотрела на нежданную гостью оцепенелыми, как бы остановившимися глазами.

– Простите…

Странная хозяйка еле заметно кивнула ей седой головкой и опять вернулась в прежнее положение.

– Вы Лидия Ивановна? – не вынеся затянувшегося молчания, спросила Сахая.

И снова, на этот раз почти неприметно вздрогнув, женщина ничего не отвечала. Не расслышала вопроса? То, что она слышит, Сахая не сомневалась. Не была ли она немой?

– Моя фамилия Андросова…

Ответ – молчание.

Чем дольше сидела Сахая, тем загадочнее становилась для нее эта простая с виду женщина. То, что ее как бы не интересовала причина появления в ее жилище незнакомки, – очевидно. Так же, как и то, что она ни о чем не собиралась ее спросить. Да видит ли она ее? А может, в свою очередь, как и Сахая, принимает ее за призрак? Есть отчего поежиться.

Немая хозяйка между тем время от времени исподтишка поглядывала краем глаза на окно. Не ждет ли она кого-нибудь?

Ситуация и впрямь принимала все более странно-необъяснимый характер. И разрядить тягостную атмосферу должна все-таки она – Сахая, ибо выходило явно нелепо и неловко: незвано заявиться в чужой дом к незнакомому человеку и молчать, не говоря о цели своего визита. А в самом деле, что ее привело сюда, – только ли любопытство? Желание убедиться или, напротив, разувериться в правоте Аиных слов? Она и сама еще не знала; но, не зная, чувствовала, что увидеть все это было необходимо; и не случись эта встреча, чего-то – может быть, самого важного, – никогда бы ей не понять в людях.

«Вам-то – все равно…» – Ая.

«Прелестный материал!» – Алла Андреевна.

И ни слова – Лидия Ивановна.

А нужно ли ей что-либо говорить? За нее Сахае все-все сказали ее руки – худые, но крупные в кости, натруженные, в старых, теперь уже, видать, навечно, мозолях. Лицо сказало потом, когда Сахая, перестав бояться, увидела его – темное, как на древних иконах. Но причина – не столько годы, сколько жизнь в этом суровом краю. Это она прокалила некогда нежное, стройное лицо ледяными, колючими ветрами.

– Лидия Ивановна, я из газеты…

И вдруг случилось неожиданное, невероятное: хозяйка, сидевшая почти неподвижно, встрепенулась, забилась; ее руки, уложенные на коленях, взлетели; и, немая, она закричала взахлеб:

– Нет!.. Нет!.. Никуда я отсюда не перееду! Никуда… – бывший нездешним, ее взор, теперь вперившийся в Сахаю, казалось, ожил. Но видела ли она сидящего перед ней? – Нет!.. Пока жива!.. – вскрикнула и, не находя больше слов, мелко затряслась, точно озноб начал бить все ее существо.

Если бы Сахая знала… Что знала? Разве можно такое знать заранее?

Лидия Ивановна слепо шарила руками по воздуху– что искала? Не ее ли, Сахаю? Зачем? Было чего испугаться, – и Сахая панически испугалась. Все, происходившее теперь в доме, походило на невообразимый кошмар, бред.

Вскочить – Сахая и вскочила.

Убежать – нет, это невозможно: в доме, кроме них двоих, никого не было.

Позвать на помощь соседей?

– Лидия Ивановна, успокойтесь…

Теперь та точно не слышала.

– Ну, успокойтесь, пожалуйста!.. – с отчаянием, в полный голос взывала-молила Сахая, забыв недавний обуявший ее ужас. – Я совершенно с другой целью!.. – уже почти и кричала, не надеясь и надеясь докричаться.

– Нет, не-ет!.. Пока жива – ни за что! Уж лучше… деточка моя Миля… – слова путались, мешались. То смутный лепет, то резкий вскрик – и весь этот хаос боли и муки навзрыд, рвущийся наружу, был ею в эту минуту. Ею, ибо, казалось, в нем растворилась плоть ее. Остался лишь стон. И вынести его не было никакой человеческой возможности.

– Милая вы моя! Родная!.. – не бросилась бы, не обняла, не почуяла бы дрожь по-девчоночьи, по-птичьи хрупких плеч, не зарыдала бы вместе с нею, – так и не вынесла бы. А что сталось бы – никому и знать не дано.

Неужели-то и теперь не достоналась разрывающимся сердцем до сердца?

– Нет, не-е-ет!!! – пыталась как бы выскользнуть из цепко сковавшего ее кольца – Сахаиных рук.

Та чуть ослабила объятье, дала немного воли, но не отпустила совсем.

Похоже, страшная тупая усталость пришла на смену безумной истерике, – озноб, колотивший все тело измученной женщины, поутих и вскоре сошел на нет.

Когда это случилось, Сахая, обняв левой рукой ее за шею, правой стала гладить ее по голове и плечам, – словно успокаивала ребенка. Уверившись, что опасный кризис миновал, принялась нашептывать на ухо:

– Миленькая Лидия Ивановна, успокойтесь… Я пришла защитить вас… Я хочу вам помочь! – Конечно, затем она и пришла. Пусть эта цель прояснилась только теперь. Но и, смутная прежде, именно она вытолкнула Сахаю из домашнего уюта и влекла почти через весь поселок в этот дом. Она! И ничто иное, ибо ничего иного Сахая не помнила сейчас и не могла бы вспомнить потом. Уже не шепотом повторила – Я хочу помочь вам!

Вдруг неподвижные глаза похожей на птицу женщины дрогнули; свет, еще не различимый, но чье присутствие Сахая ощутила всеми нервами, мелькнул в глубине их.

– Я хочу помочь вам!

– Правда? – шевельнулись сухие бескровные губы.

Сахая скорее поняла, чем услышала. Но поняв, прямо взглянула в лицо Лидии Ивановны, точно притянула на себя ее все еще колеблющийся, блуждающий в пустоте взгляд и удержала его.

– Правда! – Теперь только это и было самой настоящей правдой. Единственной. Святой.

И уже не птица, не даже хотя бы и похожая на птицу – старый и несчастный человек, с робкой благодарностью смотревший на другого, неизвестно откуда явившегося, чтобы выручить из беды человека, был тут.

А я-то…

«Бедная! В чем она готова виниться? И перед кем: перед ней, предавшей не задумываясь эту одинокую, беззащитную, как сирота, женщину». Сахая не помнила, когда скорбная мысль: «Почему так происходит, что жизнь превращает многих людей в забитые, бессловесные существа, в забывших о человеческом достоинстве рабов, и кому это нужно?» – завладела ею и с тех пор не отпускала, хотя иногда, будто спасая от невыносимости невыразимого переживания, давала передохнуть – отлетала в сторону. Но потом неизменно возвращалась снова.

– Простите меня, ради Бога, – прошептали-прошелестели губы Лидии Ивановны, и последняя, может быть, жалкая слезинка скатилась по ее щеке.

– Это вы простите… – задохнулась Сахая, бережно подняв повисшую плетью руку Лидии Ивановны и прижавшись к ней лбом. Может, и для того чтобы спрятать глаза – не слезы, навернувшиеся вдруг на ресницы, а обжигающий стыд, о котором никто на свете, кроме нее самой, знать, конечно, не мог. – Простите меня… – и машинально проговорилось эхом: –…ради Бога.

– За что, деточка? – И хотя вымолвила в форме вопроса, вопроса для нее не существовало: никакой, самой малой, вины за этой девочкой (а она воспринимала Сахаю как добрую девочку, ниспосланную ей в утешение) не видела. Подозревать же людей Лидия Ивановна за всю свою жизнь не научилась и поэтому не умела. Теперь уже она по-матерински, будто вспоминая эти блаженные движения, испытывая неизъяснимую радость прикосновения, поглаживала живую черную волну Сахаиных волос. Она текла, струилась между пальцами, и какое-то неистребимое прекрасное воспоминание волновало Лидию Ивановну, молодило ее; и в то же время некая робость сквозила в лице, какую вскоре сменило смущенное выражение. Рука ее замерла. Нетрудно было догадаться, сколь противоречивые чувства сошлись в ее душе.

Загляни в комнату в это мгновение кто-нибудь, нечерствый сердцем, он или она были бы тронуты увиденной невзначай сценой – возвращением блудной дочери; и, не смея дольше смотреть на невозможное, тихонько удалились восвояси, улыбаясь про себя от нечаянной радости.

– Выпей чайку со мной, дочка.

– Нет-нет, спасибо, – Сахае нужно было торопиться в типографию. Не успей она, – и катастрофу нельзя уже будет предотвратить. Статья ни в коем случае не должна появиться в завтрашнем номере! И никогда вообще.

– Выпей, голубушка. Поговори еще немножко со старухой. – Глаза Лидии Ивановны, только что припорошенные пеплом, потусторонние, а теперь воскресшие и ясные, умоляли.

Отказаться было невозможно. Сахая протянула руку к стоящей чашке, но Лидия Ивановна, как-то странно вскрикнув, цепко уцепилась за ее рукав:

– Не надо трогать!.. Это чашка Михаила Кузьмича… – на лице ее промелькнуло прежнее странно-испуганное выражение.

Словно обжегшись, Сахая отдернула руку и в то же время почувствовала, точно еловые иголки кто-то шутя высыпал ей за шиворот. И опять стало не по себе.

Между тем хозяйка достала из шкафчика новую чашку, наложила из трехлитровой банки варенья в аккуратное, разрисованное мелкими цветочками блюдечко, – и все это поставила перед Сахаей:

– Небось такого варенья не пробовала, деточка, – из голубики. В прошлом году запаслась еще. Ждала дочь… Не приехала… А нынче и вовсе не приедет…

– Приедет! – О как щедры мы порой на посулы. Всех готовы утешить ради собственного спокойствия. Вот и стараемся не видеть или не принимать чужого горя близко к сердцу.

– Нет, голубушка, – сказала мягко, но с твердой уверенностью, – не приедет.

Почему бы Сахае не поупрямиться?

– К родной матери приедет! Вы уж мне поверьте, пожалуйста, Лидия Ивановна!

– Родной матерью я только зовусь…

– Как же так?! – вырвалось невольно.

Лидия Ивановна сгорбилась и, снова став похожей на птицу, закрыла лицо ладонями.

– Не так всё просто…

Можно было ожидать, что после этих слов, вовсе неожиданно прозвучавших в сумрачной комнатенке, Лидия Ивановна не удержится и обязательно поведает свою горемычную историю. Не случайно же Сахае вспомнилось вычитанное где-то: «Бедолага любит излияния». Но, похоже, та и не собиралась исповедоваться; сидела неподвижно, по-прежнему заслонив лицо по-мужски большими, худыми ладонями.

– Рассказывайте!

– О чем?

– О себе, о Михаиле Кузьмиче, о дочери!

– Вы – вправду? – Руки упали сами собой, и Лидия Ивановна с удивлением уставилась на непонятную гостью.

– Да, вправду. – Гостья не увела глаза в сторону, смотрела прямо и открыто. Ждала.

– Ну, ладно, в таком случае… – недоговорив, все еще с недоверием взглянула на пришелицу.

Та молча кивнула.

– Что ж, если хотите… – прикрыла глаза тяжелыми веками, медленно начала повествование: – С Михаилом Кузьмичом… С Мишей мы сошлись в сорок восьмом году. Он учился в горном институте, я работала медсестрой в больнице. Зимой, когда Миша был на последнем курсе, я разрешилась девочкой. Назвали ее Милей. – Застенчивая улыбка скользнула по лицу рассказчицы.

«Вот о какой Миле она бредила», – догадалась Сахая, ничуть не удивившись странному имени, секрет которого мог заключаться и в том, что оно составилось из начальных букв имен родителей: Михаил и Лидия. А почему бы и нет?

Рассказ между тем тек своим чередом:

– Я была круглой сиротой, воспитывалась в детдоме. А родные Миши жили далеко – аж в Краснодарском крае. Они всячески зазывали меня к себе, но я, чтобы не разлучаться с Мишей, не поехала. Кое-как, перебиваясь с кваса на воду, зиму протянули на ничтожную Мишину стипендию. Правда, иногда по ночам он ходил на вокзал, подрабатывал на погрузке. Я говорю «кое-как», но теперь вижу, что та полуголодная зима была самой счастливой порой нашей жизни. Дурочка, мне тогда казалось, что впереди нас ждут бесконечные годы ослепительного счастья! А в чем оно, я и не ведала. Да и знать не желала. Только и свету в окошке – Миша! Мишенька! – И снова вдруг застеснялась-смутилась. – Той весной Миша кончил учебу и получил назначение сюда, в Якутск. Встал вопрос: как быть? О расставании с ним хоть на миг я и слышать не хотела; на любые умные-разумные доводы шипела дикой кошкой, только что не царапалась. Ну, в конце концов, все от меня и отступились; кто рукой махнул, кто про себя выругался, может, а кто и одобрил мое упрямство. Да никакого упрямства-то не было и в помине, – сказав это, Лидия Ивановна умоляюще поглядела на Сахаю: верит ли?

Та ответила взглядом без тени усмешки: верила. Однако же и подобие вопроса просквозило будто бы. Не о том ли: как же с малым ребеночком – и на Колыму, в лютые морозы? А главное: добровольно!.. Впрочем, чего ж удивительного, если – любовь?

– Вы спросите: а как же Миля? Это я теперь лишь понимаю, что нет и не может быть для женщины высшей радости, чем рожденное ею дитя! А тогда?.. Тогда ребенок казался мне обузой. Страшно сказать, не хватало у меня сердца ни на кого, кроме Миши. Может, и грех это, которому нет прощения, да ничего я поделать с собой не могла…

Потом не раз Сахая благодарила кого-то, кто не позволил первым порывом осудить Лидию Ивановну, хотя, кажется, готова была. Удержало что-то.

– К великой радости Мишиных родителей, мы отдали девочку им (до следующей только зимы!), а сами, свободные и счастливые до небес, упорхнули сюда, как пташки. Не успели приземлиться – сразу экспедиция. Я – туда же. Коллектором. – Лицо Лидии Ивановны засветилось внутренним светом, и глаза, уже совсем оттаявшие, потаенно заголубели. – Я и сама теперь не верю, что человек может быть таким счастливым! Все это время я жила, как в сладостном сне…

Сахая слушала певучую речь и тоже не верила, что это говорит та похожая на больную птицу женщина, которая совсем недавно казалась ей немою и, в чем не хотелось признаваться самой себе, полубезумной.

– Зимой в отпуск приехали к дочери, в гости к старикам. Девочка уже бойко стояла на ножках. Меня сторонилась, даже, можно сказать, дичилась. Насилу приучила кое-как к себе. Через два месяца подоспело время возвращаться. Взять дочку с собой, – пришлось бы сидеть дома, нянчиться с нею. Этого я и в мыслях допустить не смела: всего-то один сезон и поработала, – поверьте, уже не могла представить себя без геологии. Может быть, громко сказано, но она околдовала меня. Сплю и постоянно вижу девственные чащи, где испокон веков не ступала нога человека, гряды непроходимых хребтов, говорливый бег горных речек, буйное пламя костров. И Миша был не прочь ходить вместе со мной по геологическим маршрутам. А тут еще старики заныли: «Не жалеете вы собственное чадо! Берете крошку в дикий, необжитый край… еще прихворнет там, чего доброго… а не дай бог…» И т. д. и т. п. В общем, напугали до смерти. Пришлось согласиться, чтобы дочурка еще пожила-понежилась у них до будущей зимы… Последнюю ночь перед расставанием напролет проплакала тайком. Еще удивлялась себе тогда: «С чего я так расстраиваюсь? Вернемся же следующей зимой!» Так я себя утешала, уговаривая, что все к лучшему, но сердце-вещун знало, недаром ныло, – его не обманешь. Позже и я поняла, что той проклятой ночью разлучилась с моей кровинушкой на веки вечные… Понять-то поняла, да уж поздно…

И хорошо, что Сахая снова удержалась: не перебила Лидию Ивановну. А подумалось страшное: не несчастный ли случай произошел с девочкой?

– И последующие зимы мы проводили у Мишиных родителей, но дочка все дальше и дальше уходила от меня. В каждый приезд я осыпала ее дорогими подарками, всячески лебезила перед нею… Это я старалась так искупить свою вину – чувствовала же, что бросили мы ее… Пусть не на произвол судьбы, но бросили! Подлая, я после всего этого пыталась приманить дочку, как щенка. Но Миля оказалась гордой девочкой: никакие подачки не помогали – относилась ко мне, как к чужой. А я, дурища, серчала. Один раз даже назвала ее неблагодарной! Как сейчас помню, как тут же я испугалась: вдруг она швырнет мне все подарки обратно. Но она не сделала этого. Хуже: так посмотрела на меня – вся душа перевернулась. Не дай бог, когда дети так глядят на давшего им жизнь… Только после долгих уговоров она согласилась называть меня «мамой». А в бабушке души не чаяла, звала «баба-мама». Вот оно как… Выросла, вообще отошла. Хотели взять ее к себе – наотрез отказалась. Сейчас ей уже тридцать. Работает на заводе. В последнее время, особенно после смерти бабушки, более охотно называет меня «мама», но это у нее не от чистого сердца, больше от ума-разума. Не приехала даже на похороны отца. Прошлым летом, сжалившись надо мной, обещала приехать, но… так и не удосужилась. Нынче зимой наконец вышла замуж. На свадьбу и не пригласила… Теперь-то уж, ясно, не приедет… – Лидия Ивановна поперхнулась и замолчала понурившись.

– Ребенка еще нет? – почему-то шепотом спросила Сахая, не отдавая себе отчета, почему это важно ей. Наверное, хотела отвлечь Лидию Ивановну от какой-то невыносимой мысли, думая которую она застынет в каменной немоте.

– Еще нет.

– Вот родит сама, тогда и узнает, что такое – родная мать.

– Вы, пожалуйста, не ругайте ее, – подняла просящий взор на Сахаю.

– Родное дитя для матери…

– Какая я, по сути, мать? Я же кинула ее в грудном еще возрасте. Кукушка я. Правильно сказал свекор. Миля не виновата, виновата я сама. И вот сижу наказанная. Хоть бы подержать на руках внучонка… – голос ее задрожал.

– Если дочь не приедет сюда, поедете к ней сами, – Сахая притронулась к плечу поникшей Лидии Ивановны. – Теперь уже внук станет называть вас «баба-мама».

– Нет…

– Почему?

Словно таясь от кого-то, Лидия Ивановна краешком глаза повела на чашку, потом на окно.

– Он не отпускает… – промолвила едва различимым испуганным шепотом.

– Кто?!

– Он… Миша…

– Миша?! – от неожиданности Сахая чуть не вскрикнула в полный голос.

Хозяйка уже сидела по-прежнему, в позе, в какой ее застала Сахая: сжавшись в комок, с неподвижным взглядом точно вмиг замерзших глаз.

В который раз Сахае стало не по себе.

– Он не отпускает…

– Ка-ак это?

Будто раздумывая, сказать или не стоит, Лидия Ивановна некоторое время слепо ощупывала пронзительными глазами Сахаю, затем поманила к себе, приглашая сесть поближе.

– Видите, во-он сверкает? – показала в окно на огромную гору, нависшую над поселком.

Сильно прищурившись, Сахая повела пристальным взглядом по гребню горы, играющему отсветами на фоне зловеще-багровых туч, освещенных последними лучами уже скрывающегося за горизонтом солнца.

– Вы смотрите не на гребень горы, а на склон. Там, на небольшой, ровной и чистой полянке похоронили Мишу… На его могиле поставили обелиск из нержавеющей стали… Во-он сверкает. Видите?

В густых белесых сумерках ясно различалось на склоне темной горы светлое пятно. Об этом Сахае раньше никто не рассказывал. Сама же она, если когда и натыкалась взглядом, скользила дальше, не думая, что бы это могло быть.

– Вижу… Да-да, вижу!

Сахая заметила на подоконнике старую из березовой свили (подобную курил ее дед) трубку; возле стояла начатая пачка махорки.

– Это все Мишино… – поймала хозяйка взгляд гостьи.

В потемках комнатушки все вещи и предметы как-то незаметно утратили четкость линий, а стены и потолок, ставший как будто еще ниже, странным образом давили, так что невольно захотелось пригнуть голову. Кажется, само время вдруг остановилось; и если бы не будильник, тикающий где-то в темноте, так бы оно и было – без «кажется».

Скорее – на воздух!

– Лидия Ивановна, мне пора!

И в тот же момент хозяйка, показавшаяся Сахае во мраке настоящим привидением, с неожиданным проворством схватила гостью за руки.

– Подождите… – зашептала лихорадочно, больно сжимая Сахаины ладони. – Вы… Как вас зовут?

– Сахая.

– Сахая… Сахаюшка, подождите!

– Я к вам еще зайду, потом, – дрожа, Сахая пыталась высвободить руки.

– Сахаюшка, я прошу вас… Ради бога, посидите со мной еще чуть-чуть…

От устремленных на нее умоляющих глаз у Сахаи заныло сердце.

– Еще минуточку, ладно? Мне правда-правда пора. Свет зажечь?

– Не надо. При свете не видно гору, – провела кончиками пальцев по глазам и робким движением на неуловимый миг то ли припала, то ли прижалась к Сахае. – Спасибо, моя девочка…

«Если бы вы знали, Лидия Ивановна, что я сегодня натворила! Что я наделала?» – Раскаяние и ужас, перед которым ничто все, пережитое здесь, захлестнули ее душу.

– Я очень спешу, Лидия Ивановна, – пробормотала-пролепетала она.

Та, не слыша, опять поворотилась к окну и замерла.

Сахая безотчетно удивилась резкой переменчивости ее поведения, с какой она легко и быстро, без каких-нибудь усилий переходила из одного состояния в другое: вроде бы только что разговаривала с тобой, и тут же в следующее мгновение нет ее – исчезла, улетела куда-то далеко-далеко.

– Он не отпускает… – забыв о гостье, шептала как бы и про себя Лидия Ивановна. Наверное, она привыкла разговаривать сама с собою и, слушая горькую повесть своей жизни, находила в том какое-то, ей одной лишь доступное, умиротворение. Но кто может знать: так ли оно? – Справив сороковины Миши, я засобиралась к дочери в Краснодар… Накануне вылета вечером, ближе к ночи, пошла в гору… к Мише, проститься… Стояла осень. Началась непроглядная темень… С неба валилась мокрая изморось, не поймешь– то ли снег, толи дождь… Я понимала: если завтра улечу, сюда уже никогда не возвращусь. Значит, это должно быть последним нашим свиданием, то есть прощанием… Чтобы поговорить с Мишей с глазу на глаз, сказать ему последнее «прощай!», я никого с собой не взяла. Только я начала было подниматься, сверху, словно в трубу, с воем ринулся несусветный ветер. Как будто препятствуя мне и прогоняя… А тут еще из-за горы тяжело выползла огромная черная туча и плотно заволокла все небо. И как из ведра хлынул ливень – холодный, противный, нестерпимый… Я продолжала все-таки карабкаться вверх. Там, на склоне, глина, ее размыло потоками воды, никак не устоять на ногах. Возьмешь еле-еле очередной взъем, оступишься и опять летишь далеко вниз… Но если бы даже само небо, треща по швам, опрокинувшись, рухнуло на землю, а земля, разваливаясь на куски, полетела в тартарары, я все равно бы не остановилась!.. – словно наяву переживая ту страшную бурную ночь, Лидия Ивановна стала вдруг задыхаться, ее окатил внезапный пот, руки бессознательно скребли по столу, словно желая за что-то ухватиться.

Сахая, будто бы и она вместе с Лидией Ивановной взбиралась в гору, почувствовала в себе трудное напряжение. И первым ее желанием было как-то отвести отчаявшегося от заглатывающей бездны, в какую нельзя смотреть безнаказанно; но тут же одернула себя: откуда ей известно, что необходимо теперь – какое невероятное потрясение, чтобы стереть в памяти или хотя бы приглушить то давнее, которое она, может, хочет и никак не может отодвинуть от себя. И тяжелая тоска, накопившаяся за бесконечные дни и ночи одиночества, все прибывает и прибывает. Кто в силах освободить от нее? Она, Сахая. Да-да, она, если не испугается взять муку другого человека на себя, в себя… Как знать, не в неосознанной ли надежде на это рассказывает Лидия Ивановна? Не верит ли в случайную гостью как в свою спасительницу, явившуюся (нет, посланницу) именно с этим заданием? Как знать… Да и, в конце концов, так ли много требуется человеку? Но разве мало – поделиться самым дорогим, будь то боль или радость, с другим, обязательно чутким, человеком.

– К могиле добралась почти неживая. Я упала, обняла холмик, убранный зелеными ветками стланика, и, обливаясь слезами, начала вспоминать всю нашу с Мишей жизнь – вплоть до мелких, но для нас значительных эпизодов. Свердловск… Как познакомились впервые… Как поженились… Как жили в закутке, где хозяева прежде держали свиней… Радость появления Мили… Как ходили в поле – с ранней весны до самого снегопада… Наверное, в этом краю не осталось мест: речек, долин и нагорий, – где бы за промелькнувшие почти тридцать лет не ступала наша нога. Почти все места, где сейчас добывают золото, в свое время были открыты при участии моего Миши… Потом, в отчаянии, что это последнее наше свидание, я всеми недрами души немо закричала: «Миша-а-а!!!» Мне почудилось, что где-то далеко откликнулось: «А-а-а!..» Мишиным голосом. Бывало, боясь потеряться, мы аукались, и он тогда кричал именно так… Я не смогла удержаться от соблазна и стала кричать во весь голос, пока не охрипла… Наконец я отпустила могилу, поднялась, отвесила последний земной поклон и на дрожащих ногах поплелась прочь… И вдруг, пересиливая свист резкого ветра, позади взорвался отчаянный крик: «Лиду-усь!..» Так меня звал только один человек на этом белом свете. Я нисколько не сомневалась – Миша! Обернулась, и в тот же самый миг прямо надо мной ударил гром. Одновременно на низко нависшем черном небе прозмеились огненные плети молний. И при их мгновенном ослепительном свете на покинутом холмике я увидела не металлический столб, а самого Мишу, простершего ко мне руки…

«– Лидусь, ты куда-а?!» – надрывая сердце, мутя душу, оглушающе, зазвенел в ушах стон.

«– Миша-а!.. Миша-а!! Я же говорила… Ухожу… Насовсем…»

«– Лидусь, не уходи! Не оставляй меня одного!»

«– Миша-а! Остаюсь!.. Я не ухожу… Остаюсь навсегда!»

«– Лиду-усь…»

В последнем возгласе, прозвучавшем совсем иначе, чем первые – задушевно и искренне, я расслышала еще не высказанную до конца любовь ко мне, которую всю свою жизнь носил в сердце мой голубчик Миша. То ли вслух, то ли про себя любовно повторяя: «Мишенька, Мишенька-а!» – я взбежала на гору и бросилась Мише в объятия… Спасибо соседям: встревоженные, глухой ночью они пошли по моим следам и нашли меня на могиле Миши, лежащей без памяти в обнимку с железным столбом… Два месяца пробыла в больнице. Поначалу думала, он заберет меня с собой. Не взял… Три года протекло с тех пор… Утром встаю, приветствую его в это окно. Вечером ложусь, попрощавшись с ним через это окно… Временами даже не различаю: то ли там он, то ли тут… Иногда кажется, что Миша дома, подле меня. Там, – махнула рукой в сторону передней, – на вешалке висят его пальто да шапка, внизу – резиновые сапоги… в той комнате – старые его костюмы… вот его любимая трубка… Когда особенно захлестнет тоска, долго чаевничаю в застольной беседе с ним… Это просто так говорится: «Его нет, умер…» Нет-нет, он есть. Вот здесь, там… Он везде и во всем… Как может исчезнуть человек бесследно, словно дым, туман, коль он жил на белом свете, работал и творил, радовался и горевал? Ведь даже обгоревшая спичка и та не исчезает… Правда?

– Да… да…

Но ответ был не нужен, – и рассказчица не услышала его.

Когда, одолев муку исповеди, Сахая решилась и смогла поднять влажный взор на объятую горем женщину, страшась столкнуться с ее помертвевшим лицом, с ее глазами, слепыми от пролившихся и невыплаканных слез, она отпрянула невольно. От страха ли? Если и от него, – совсем не походившего на тот, каким он ей представлялся. Сквозь нее глядели совершенно сухие на слегка улыбающемся чему-то или кому-то лице глаза. И в этом заключался настоящий страх. Такого Сахая никогда в жизни не переживала. Откуда она могла догадываться, что такое возможно? Теперь же, узнав, поверила всему услышанному здесь. Всему – до последнего слова. Губы невольно шевельнулись:

– Правда…

Точно вернувшись в этот миг откуда-то издалека, Лидия Ивановна уловила невнятный шелест.

– Спасибо, голубушка… – Припала к Сахае, поцеловала в голову. – Спасибо, что выслушала… И поняла… И за сочувствие… Некоторые, если я чуть заикнусь об этом, принимают меня за тронувшуюся. Ведь я же не сумасшедшая? – она опять собралась в комочек и, ожидая окончательного приговора, возвела на Сахаю мгновенно изменившиеся – мокрые, беззащитные, по-детски чистые, – глаза.

– Нет… Нет! Вы самый прекрасный человек на земле! – уже ничего не боясь, зарыдала взахлеб Сахая и судорожно обняла-обхватила ее. Наверное, старалась удержать, не дать ей исчезнуть хотя бы на миг. Страдание, которое несла-хранила в себе эта необыкновенная женщина и которое Сахая ощущала так явственно, предвещало и ее будущую жизнь, совсем не такую, что рисовалась до этого – в минуты полного умиротворения, забвения в собственном безоблачном счастье.

Они плакали.

Лидия Ивановна, освободившись в эту минуту от окаменевшей, казалось, навечно боли, плакала всем телом – вздрагивала, уткнувшись седой головкой в грудь Сахаи.

Сахая плакала горько, еще не зная, отчего, а то, что знала, вызывало в ней такое отвращение к себе, что она презирала себя, ненавидела так сильно, как, наверное, нельзя ненавидеть даже смертельного врага. «Нет! Гнусная ложь, какую она приготовила своими руками, ни за что не появится на свет». Она не могла больше плакать – не имела права. «Дрянь! Какая же ты дрянь!» – подумалось жестко. Пожалуй, еще и щадила себя. Случись это, – не простит себя никогда. Сейчас решается ее судьба.

Время, только что стоявшее неподвижно и, может быть, вообще отсутствующее в этом жилище, вдруг появилось и лихорадочно рванулось.

– Мне пора!

– Великое вам спасибо! – Лидия Ивановна выпустила Сахаю из объятий, склонила голову. – Спасибо, деточка! – промолвила ясным голосом.

– Можно к вам приходить, Лидия Ивановна?

– Я буду ждать тебя, дочка… Теперь я всегда буду ждать тебя…

– Стойте!

Сахая не сообразила, откуда прямо перед ней возникла громадная неуклюжая фигура трудно, со всхлипами дышащего мужчины в тапочках на босу ногу, загородившая дорогу. Испугаться – это ей и не пришло в голову. Она боялась другого: теперь каждая секунда была на счету.

– Извините, у меня больше нет! – протянула две десятки и мелочь– все деньги, какие нашлись (к счастью, захватила с собой сумочку). – Берите, мне некогда!

«Грабитель» отвел руку Сахаи.

– Простите! – Дорогу и не думал освобождать. – Кожевников Евграф Тимофеевич, – представилась фигура и продолжила бухающим басом: – Мне жинка сказала, что, кажется, к Лидии Ивановне пришла женщина из редакции. Вот и торчу тут, чтобы перехватить вас. Вы и вправду работаете в редакции?

– Да. Но я, товарищ, очень спешу!

– На три минуты. Всего на три минуты, товарищ?..

– Андросова.

– …товарищ Андросова. Для чего вы заходили к Лидии Ивановне?

– Я совсем не обязана докладывать каждому встречному, куда и зачем хожу! – досадуя, что драгоценные минуты уходят, Сахая разозлилась.

– Конечно, не обязаны… Но мы хотели бы знать.

– Кто это «мы»?

– Мы – это старые геологи, сослуживцы и товарищи Михаила Кузьмича Кузнецова. Если вас интересует причина, почему мы вмешиваемся, то так: недавно приходили из райсовета, даже из милиции, – хотят Лидию Ивановну куда-то переселить. Если вам дали задание способствовать этому, знайте: Лидия Ивановна никуда отсюда не переедет! Вы что-нибудь сказали ей насчет переселения?

– Н-нет…

– Это хорошо. А я боялся. Если бы точно знал, что нечто подобное вы скажете, зашел бы, взял вас за шкирку и выбросил вон.

– И вы, мужчина, смогли бы так поступить с женщиной? – вдруг улыбнулась Сахая, представив, как этот громадный, пыхтящий, словно паровик, великан берет ее, как котенка, за «шкирку» и… – И расхохоталась.