Текст книги "Сказание о Джэнкире"

– Вообще-то – да. Но это – просто формальность. Нынче, когда колхозы повсюду преобразованы в совхозы, отвод новых земельных территорий сильно упростился.

– Совхоз «Аартык» представил нам свой перспективный план, и в нем предусмотрено освоение окрестных земель Джэнкира.

– Черканов у меня уже был, – Зорин шоркнул ладонью по щетине на подбородке. – Предложил дельную вещь: перспективный план развития Джэнкира разработать совхозу и комбинату сообща.

– Ну, а вы?

– Я сказал, что серьезно это обсуждать – еще рано.

– И правильно: рано. Ну и хват этот Тит! Не меня одного хотел взять за грудки, и до вас добрался. Спешат они, спешат. Такие вещи надо обдумывать капитально…

– Верно, верно…

– С дальним прицелом…

– Иначе нельзя…

Неужели совсем недавно эти два мирно беседующих человека почти ненавидели один другого? Не потому ли и воркование слышалось в их голосах, что таким образом винились друг перед дружкою? Не потому ли?.. Да – потому! Потому, конечно.

– Ох ты, времени-то сколько! – удивился Кэремясов. – Через полчаса я должен звонить в Якутск. – На прощание – о наболевшем, зудящем в сердце занозой – Вы вот давеча намекали о запасном резерве. Объясните, пожалуйста, что вы имели в виду?

Зорин, – качнувшись к карте:

– Вот же! – ткнул пальцем в ярко-зеленое. Теперь удивился он. «Что, не слышал Мэндэ Семенович, о чем тут талдычил ему битый час? Не понял? Или, напротив, понял, но делает вид?»

– Что это?

Зорин, – глаза на лоб:

– Как «что» – Джэнкир!

– Да-а… Джэнкир… Джэнкир… – как бы приготовился запеть в свою очередь. Но светлая грусть – в голосе. И в радость не превращалась вдруг.

Искушал, что ли, Михаил Яковлевич? Даже если без задней корыстной мысли, не в силах сдержаться, нелукаво изливал свой восторг, – то ведь мог кто-то слушавший заразиться какой-нибудь преступной идеей? А всегда ли мы думаем о последствиях нами произносимого? Увы!..

– О-о! Если бы вы знали, Мэндэ Семенович: такие богатейшие месторождения попадались, и то редко, только в начале работы старого Дальстроя!

Сработал инстинкт сопротивления.

– Вы лично видели?

Не отвечая на лобовой вопрос, заплескал руками:

– Геологи чудеса рассказывают! Поверьте, что я и то верю с трудом.

– Ну?

– Все точно! Тютелька в тютельку. Чтобы проверить их россказни, смахивающие на легенду, велел поставить там несколько промприборов. Провели ограниченно и вскрышу торфов.

– Ка-ак? На Джэнкире? Туда же добраться…

– Нужную технику подбросили еще весной, по зимнику. Старье с Аргаса, но к работе пригодное.

– И как?

– Никак. Все там продолжает простаивать. Вот я и думаю: а что, ежели пустим на время хоть промприборы? – крутанувшись на каблуках, поймал взор Кэремясова. – Что вы на это скажете?

Застал-таки врасплох. Соблазнял, стало быть, не без тайного умысла? Докажи попробуй.

Глаза заметались. Но прежде-то все внутри переворотилось, заерзало. Хаос. Неразбериха.

Мэндэ Семенович даже попятился.

– Кэби-ис!.. Кэбис!.. – выскочило якутское. Русское слово, точно передавшее бы смятение, что охватило его в момент, можно и не искать. На родном-то не выразить. – Кэбис! Кэбис! – Вроде «чур», «сгинь, нечистый», «никак невозможно». Но и еще что-то, непереводимое. И еще суеверно-шаманское.

Зорин смотрел со скрытой усмешкою.

Не просто смотрел – наблюдал. Может, даже следил, наслаждаясь эффектом, какой произвело его предложение. Нет, не сейчас, значительно позже подобное подозрение укололо Мэндэ Семеновича. Тогда же был ошарашен, не соображая, чем. Этим, конечно. Этим! Ог него и отпрянул.

– Месторождение государством еще не передано в эксплуатацию?

– Нет еще.

Кэремясов, – почти задыхаясь:

– Как же вы, знаток всех законов и правил, осмеливаетесь предлагать мне такое?! – Чистое изумление отразилось во всей его возмущенной фигуре.

Но Зорин, хитер лисовин, был готов к подобному повороту.

– Я ведь хотел просто проверить на деле прогноз геологов. И ничего другого.

Знал мудрый «зубр», чем успокоить. И не ошибся.

– И для этой цели пускаете в ход промприборы? – прищурился успокоенный Кэремясов.

Зорин ответил беспечно:

– Какая разница, чем будем мыть породу: лотком или промприбором?

Беспечность снова насторожила.

– Нет, нет, Михаил Яковлевич, это исключается! – уже из-за порога вскричал Кэремясов и кинулся вниз по лестнице.

Естественно, он не слышал слов, которые пробурчал Зорин: «На нет и суда нет! Но я других шансов не вижу. Отыщете вы, – пожалуйста!» Знал же наверняка: нечто подобное должен был вымолвить старикан. Чтобы не слышать их собственными ушами, и поспешил ретироваться. Попросту же – сбежал.

12 часов дня

Как залихорадило, так и не отпустило. Колотун, само собой, время от времени прекращался. Надолго ли? Озноб начинал бить в самый неожиданный, казалось бы, момент. А все – разговор с Зориным. «Черт знает что! Неужели?.. Чепуха! Блеф!» Наконец даже рассердился на самого себя.

18 часов вечера

Так же, как раннее утро – час-полтора до начала работы, когда можно одному побыть в кабинете, – любил Кэремясов тихое вечернее пребывание за рабочим столом.

Сегодня – не исключение. Исключение – мысли, каких у него раньше не было; да и быть не могло.

«Он, видите ли, других шансов не видит». Бурчание Зорина, отчего и сбежал позорно. «Сбежал, сбежал, голубчик, – не давал себе увильнуть от истины, держал ладонь на огне, сжав зубы, – чтобы не слышать!» Но голос Михаила Яковлевича звучал в мозгу его. Рвал на куски.

Наивно, но: забегал взад-вперед по кабинету – точно ходьбой можно забыться. И в этом себя обманывал. Даже в этом… «Он не видит! А я что, вижу?»

Мотало туда-сюда. Протаскивало и мимо густобрового человека на портрете, который, казалось, был удивлен и, пожалуй, даже обижен, что его не замечают. А ведь правда: ничего и никого не замечал теперь Мэндэ Кэремясович.

Джэнкир!

«Надо же было этим геологам!..» Не договорил – расстроился. А что – «надо же было»? Обнаружить месторождение – вот что. Открыли, можно сказать, случайно – вне плана. С одной стороны, «ура» и аплодисменты; с другой, вышло, ему на голову!

А почему, собственно, «на голову»? Если по закону, многим водам протечь, покамест на Джэнкире будет разрешена настоящая разработка. Как говорится, черный ворон скорее побелеет. Так почему?

Смущена была душа Кэремясова. Поколеблена. Разворочена. Потрясена. И знал, чем. «У-у, старик Зорин, с виду скромняга – зеленой травинки не стопчет – решился на смелый шаг, факт!» Что же не осудил, не возмутился? Уж не одобряет ли невзначай?.. «Обещаю!» – кто-то думал его, Кэремясова, головой, точно взяв ее напрокат. Чесались мозги. «Ну и Зорин! Ну и праведничек!..»

Кэремясов или тот, кто воспользовался его головой, попал в самое яблочко: решился-таки. «У-у…» – а что: «у-у» – восхищение ли, порицание ли – не понять.

Не лучше ли было б спросить у Зорина? Захочет – ответит. На нет и суда нет. Да где он, Зорин-то?

Если до сей минуты и колебался, теперь, уловив токи мыслей о себе, будто его подтолкнуло что-то, Зорин как честный человек вынужден был признаться себе самому, что принятое вчерне, про запас и на всякий случай решение – окончательное. Именно: теперь он решился!

Решился – не значит, исполнит. Теперь, пожалуй, и нет. «Кэбис! Кэбис!» – словно черт от ладана замолотил руками по воздуху Кэремясов. Собственно, он и не мог поступить ицаче. На него обижаться никак нельзя. Бог с ним!

И для Зорина день был сумбурен, скомкан и перекручен. Вот почему и задержался. Вот почему и не спешил домой, как обычно. Сидел в полусумраке одиночества в своем кабинете.

Так ли – своем? Не Владиславокузьмичовом же!

Да и где он теперь, этот гусь – Ермолинский? Как укатил в Златоглавую, – так и след простыл.

Между тем не простыл след В. К. Ермолинского. «Говорят, весной был почетным гостем на юбилее у магаданцев. Стало быть…» То и стало быть. «У-у…» Не предлагал ли Зорин нечто сродни ермолинскому фокусу? Но почему это так вдруг и «фокусу»? Что, для себя рисковал он, что ли?

Подними Кэремясов голову, – встретил бы добродушный взгляд пышнобрового человека. Впрочем, надобности не ощущал. Чувствуй укор, – вскинул бы непременно. Что же зря-то тревожить свой ум, зачем? Да и что прочитал бы в бесстрастном взоре: «Сам, сам шурупь! Я верю в тебя, сынок! Не подведешь».

Кому легче – Зорину ль? Может, и легче: переступил. Суть решения, пусть уже и невыполнимого, ибо отвергнуто: «Это исключается!» – в том и заключалась. Тогда еще, когда велел перебросить кое-какую технику по зимнику на Джэнкир, не был уверен наполовину, что затеет промышленную промывку. Зачем же? И в самом деле – для пробы. Если же Кэремясов ему не поверил, – что ж, всяк понимает в меру своего недоверия к людям.

Кэремясов и вправду Зорину не поверил. Какой горняк, тем паче столь опытный, станет гонять старье и монтировать, чтобы техника тут же и развалилась? Это же несусветная глупость! Не мог он так думать о Михаиле Яковлевиче. Хоть убей его – не мог. Другое думалось: «Вот старый черт! Мне – ни слова! «Чертом» назвал, конечно, любя. «Джэнкир, Джэнкир, – машинально пропела душа. – На Джэнкире сейчас пустынно, одному зверью вольготно небось. По слухам, сейчас там живет лишь старик Дархан со своей старухой – живой памятник канувшего в предания бытия. Так что правильнее считать Джэнкир безлюдным».

И все-таки не потому, как, успокоившись, подумал Мэндэ Семенович, Зорин притащил технику на Джэнкир. Оно, конечно, имелось в виду. Только не это главное. Что же? В том Михаил Яковлевич и разбирался теперь наедине с собой: пытал себя беспристрастно, ставил вопросы, от коих уйти невозможно. Ан, уходил. Но тут же ловил себя, возвращал к исходному. Что за хитрый бес мог его попутать? Крутись не крутись, имя беса выплыло: он, он, подлец, – Ермолинский!

Забыл вроде прохиндея на веки вечные, растер в порошок, вычеркнул из памяти, – выходит, нет? Думал: сгинул Кузьмич, а тот в это самое время и нашептывал, подзуживал, улещивал. Без слов, само собой. Да и нужен ему был Зорин. Кузьмич-то, точно уж, заспал вахлака-правдолюбца начисто. Если и являлось что-то смутно-расплывчатое, хмыкал: «Есть же дурни на свете!» Имя и вспомнить не пытался. Дурень – имя одно на всех.

Может, в такие моменты и вскипало в чуткой душе Михаила Яковлевича ответное бурление – вибрация, преобразующая невидимую волну гнева в обличительную филиппику. Имей Кузьмич совесть, – испепелился б дотла. Видимо, не имел. Жил, по слухам, припеваючи. Это-то и бесило Зорина.

Другое явление вообще было странно: «Неужели хочу понять этого?..» – ударяло дикое. И замирал остолбенело. А только что клокотал. Уж не намерен ли он, поняв, и простить, ибо и сам, увы, нуждается в снисхождении? Сам виноват. Не в той степени, но однако ж… Пусть Кузьмич – негодяй, лиходей, а я? Я-то кто? Трус, говно, жалкий винтик! – и выдохся. Подобрался к какой-то опасной мысли. Но отступил пока.

«У-у… А что?.. Этот, как его, черт возьми, был мужик, видать, не из робких – ухарь, лихач!..»

Вот оно и открылось, потайное: живи-живи, да не гаркни! Точь-в-точь по пословице. «Эх ты, Миша, Миша, прокоптил свою жизнь послушником. Не потому законник, что уважал закон, – боялся, брат! А хотелось?.. Хотелось! Как не хотеться? Всем хочется». Внутренний голос, который отчетливо слышал теперь Зорин в себе, сам спрашивал, сам же и отвечал. «Нет! – возразил Михаил Яковлевич лично. – Не боялся. А гаркнуть – этого, верно, хочется!» Ну, вот кое-что и прояснилось.

«Бульдозеристы на дороге не валяются». Кэремясов наморщил лоб: где в разгар сезона отыщешь нужных людей? На приисках каждый рабочий наперечет – ни человечка у них не вырвешь. Усмехнулся невесело: «Может, кто и валяется?» Что же, решился, значит? Себе еще не спешил признаваться.

«Не получилось гаркнуть… Так-то оно и лучше!» Вздохнув, Михаил Яковлевич погасил настольную лампу.

«Ладно, согласен: я нарушаю порядок промышленной разработки месторождений. Пусть не погладят за то по головке. Пусть! Но если сравнить с публичным позором?.. Может, и с исключением из рядов?.. Это… Боже, да это – пустяк!.. «Победителей ведь не судят!» – вспомнился голос Зорина. – Прав мудрый хрыч! Тысячу раз прав, лукавый змий!» Сильнее любовь, чем такими словами, нельзя было выразить…

– Зорин, – после долгих гудков пробасило в трубке.

Не зная, как начинать, Кэремясов смешался, молчал растерянно.

– Алло! Кого надо?

– Михаил Яковлевич, это вы?

– Ну, я. А вы кто?

– Я… я…

– Мэндэ Семенович?

– Да, я… Михаил Яковлевич, кого вы хотели послать на Джэнкир?

– Если нельзя, – стало быть, нельзя. Я понимаю. Теперь уже безразлично, кого я хотел.

– Ну, допустим, что можно… Где вы найдете рабочих?

– Что зря толковать, коль…

– Я же сказал: допустим, что можно…

– На днях встречался с Журбой.

– Он что, разве в добром здравии? Слыхал, что серьезно болен.

– Да ничего вроде. Ходит, бродит… Старый золотишник, бедняга. И захворал-то, видать, от тоски по своей работе, – оттенок ласковой снисходительности появился в голосе Зорина. – Я ему сказал: «Вдруг понадобишься, набирай потихоньку небольшую бригаду». Летунов да бичей и теперь немало. Еще говорил Парамонову…

«А вдруг и победителей судят?» Кэремясов онемел с присосавшейся к уху трубкой, без всякой мысли уставясь в глаза густобрового человека. Не подмигнул ли он ему? Ясно, что не Мэндэ Семенович. Скорее бы небо рухнуло.

– Алло!.. Алло!.. Мы кончили?

– Нет еще, – оторвал свой взгляд от родного лица. – Думаю, можно пустить промприборы на Джэнкире. Для пробы, чтобы сделать окончательные выводы… Ваше мнение?

Тяжкое с хрипом дыхание булькало, не умещаясь в черной горячей трубке.

«Сдрейфил, что ли? Ведь сам же первый…»

– Я жду!

– А может, нельзя?

– Мы же не ради чего-нибудь, товарищ директор, а ради государственных интересов!

– Это другое дело, товарищ секретарь!

– До завтра. Привет супруге.

– До завтра. Взаимно привет.

Опустив аккуратно трубку, Кэремясов еще посидел немного. Точно он дожидался мысли, какая бы завершила сегодняшнюю лихорадку. «Уж не я ли сам принялся теперь уговаривать старикана?» Может, это и была она. Попробовал улыбнуться. Но улыбка была кисла. И стерев ее с губ ладонью, вышел на воздух.

Если бы взглянул на часы, с некоторым удивлением обнаружил бы, что время – к полночи.

Глава 8

– Стой!.. Стой!..

Все равно что остановить воплем тайфун – громыхая мотором, лязгая гусеницами, бульдозер надвигался на человека, бежавшего навстречу с поднятой рукой.

– Сто-ой!.. Стой, тебе говорят!..

Не отпрыгни Максим в последний момент, это был он, – огромный вал земли, камней и песка, какой легко толкала перед собой стальная, утробно рычащая, слепая махина, подхватил бы щепкой и замешал в кипящее месиво. С вытаращенными глазами, не соображая еще, какой опасности избежал, Максим продолжал бежать рядом с бульдозером, размахивая руками.

– Чего тебе? – Бульдозер резко дернулся и остановился, точно споткнувшись. Из кабины вылупилось мордатое, казавшееся ошпаренным лицо Тетерина. Того самого Тетери в старательском обиходе, для Максима же Картуза-набекрень, как он называл его про себя в отместку за издевательские насмешки еще там, в конторе.

– Стой, тебе говорят!.. – И сам, задыхаясь, чувствуя, как сердце комом перехватило дыхание, остановился. – Сто-ой…

– С чего это вдруг, товарищ юный пионер? – Глаза нагло смеялись.

– Там… там!.. – Максим надсадил глотку, стараясь перекричать грохот, и, уже как бы онемевший, махнул-ткнул рукой в сторону бункера.

Насладившись растерянным видом мокрого курчонка, как не преминул подумать, Тетерин соизволил заглушить мотор, потом не спеша и враскачку ловко спрыгнул на землю, вразвалку двинулся к бункеру, посмотрел, тычком толкнул картуз на затылок, громко присвистнул.

– Уй-уй-уй!.. Ты что, приятель, стоял спустя рукава и любовался, пока наберется столько валуна? Ой, молодец! Хвалю, гордись! – Тетерин был весь вне себя от восторга. Между тем остановил двигатель бункера и подал сигнал оператору.

Тотчас же наступившая на полигоне тишина больно ударила в уши.

– Я зря не стоял… я… – Максим утер рукавом лицо в грязных разводах пота.

Глаза Тетерина уже не смеялись. Зло ощерившись, смотрел на Максима с презрением.

– Об этом расскажи своему дедушке! Кабы не ловил ртом ворон, столько не набралось бы! Тоже мне работничек, едрена вошь, на мою голову! – Закусив папиросу, опять же вразвалку направился к бульдозеру. Забравшись с притворным кряхтеньем в кабину, повелительно бросил – Я пока покемарю, расчисть завал сам! Да мигом, не чешись! У нас что ни минута – рупь!

Огромные валуны напрочь забили горловину бункера. Засунув лом под крайний валун, Максим изо всех сил навалился на рычаг, но камень – хоть бы хны, не вздрогнул. Не помогло и когда налег всем телом. Э-эх, ухнем! Ну! Ну же… Какой там, «сама пойдет» – упирается и ни в зуб ногой. Нет, надо действовать с умом: Максим подлез под валун, набрал полную грудь воздуха и попытался встать на ноги. Не тут-то было. И слава богу, валун, стронься он с места, сплющил бы «умника» всмятку. Не удержавшись, Максим сел с размаху на землю. То ли пот, то ли слезы текли по лицу. А что ему оставалось? Жалкий слабак! Прав Тетерин. Прав, хоть и подонок. А кто он-то сам? Обуза, нахлебник – кто же еще?

Не сидеть же сиднем. Максим с трудом поднялся. «Миленький! Ну…» Что он мог посулить ему, если валун послушается и вывернется из горловины? Что ему стоит… «Миленький» не поддавался никаким уговорам, никаким мольбам. «Ах ты, гад!» – ломом ударил в камень.

Первые два дня сам Никодим Егорович Журба учил Максима азам работы бункеровщика: что, когда и как сделать. Сначала показывал, потом потребовал от Максима повторить. Журба двигался как будто медленно, но получалось как-то так, что успевал везде, и работа у них спорилась, промприбор работал без перебоев, ритмично и в полную силу.

– У нас нет основных и подсобных рабочих, все равны. От работы бункера, сколько песка будет пропущено через него, а значит, в конечном итоге, сколько золота намоется, зависит, как понимаешь, главное. – Между делом Журба читал нечто вроде лекции, употребляя какие-то непонятные Максиму термины. Видно, это доставляло Журбе удовольствие, и он хитро искоса поглядывал на единственного своего студента. – Соответственно объему песка ты должен регулировать ширину горловины бункера. Через бункер на ленту транспортера ты должен пропускать строго измеренную массу песка. Почему, спрашивается? – Задав риторический вопрос, сам же отвечал – А потому, что давать меньше положенного накладно – в этом случае мощь моторов и транспортера будет использована не полностью, что равно чистому простою. Понял?

Максим, конечно, понял.

Журба продолжал:

– Давать песка больше потребного тоже нельзя – в таком случае транспортер, не осилив лишнего груза, может остановиться, или песок, не умещаясь в ленте, просыплется по дороге, не достигнув скруббера. Ясно?

Максиму, само собой, было ясно.

– Вот посмотри: лента сейчас нагружена в самый раз – ни много ни мало. – На том закончил.

Максиму показалось, что дело понятней понятного. Немного тут требуется умения. Подумаешь, опыт: направь струю воды в песок, в горловину – всего и делов-то! Раз плюнуть.

Так оно и было, когда работал рядом с Журбой: за два дня промприбор останавливался только раз. Неужели вчера и сегодня валунов, как назло, стало гуще? Вчера, когда промприбор останавливался раз шесть, Тетерин после смены накапал Никодиму Егоровичу: Белов слаб и неповоротлив, полдня простоял из-за него. «А ты что, стоял и смотрел? Нет чтобы помочь парню! Нет, Витя, так не годится!» Молодец бригадир, отбрил по первое число. Но Максиму-то от этого не легче. Наоборот, тяжелее. Чего-чего, а такого не ожидал. Хам – одно. Говорить, видно, иначе не умеет, кроме как: «А-а, антиллигент, как тебе нравится потом умываться?» Таких Максим и в Москве встречал. Но чтобы доносить?..

Самое поганое дело, если бы сейчас Тетерин смилостивился и решил помочь Максиму. Черт с ним, пусть лежит и курит. Из кабины бульдозера валил густой дым.

Но что делать-то? Смущенно, в тайной надежде взглянул в сторону, где грохотал бульдозер Журбы, – может, догадается Никодим Егорович. Умолять валун не было никакого смысла.

Одна надежда на Айдара. Он уже и спускался вниз. Молча взял второй лом, прицелился взглядом, и оба парня даванули как по команде. Неумолимый «чертов» валун словно того и дожидался – вздрогнул и как миленький загремел вниз.

Валуны поменьше растаскали без особого труда. Оставался лишь один, закупоривший самую горловину бункера. Максим, вконец выбившись из сил, готовый вот-вот отпустить свой лом, взглянул на Айдара. «Не отпускай, не отпускай! Еще, еще!» – кричали вытаращенные глаза.

– Эх слабаки! Эх слюнтяи!

С едва заметной усмешкой Айдар протянул лом подошедшему Тетер ину.

Тот засунул лом под валун, напрягся и, выматерясь на чем свет стоит, рванул. Камень даже не шевельнулся. «У-у, сука!» – пнул его ногой и направился к бульдозеру.

Айдар между тем тросом крест-накрест увязал валун. Бульдозер чуть дернул, и громадная глыба, выдернутая точно штопором, закувыркалась вниз с высоты бункера.

– Эй, вшивый студент, смотри в оба! – снова заорал из кабины Тетерин, – Полчаса золотого времени – псу под хвост! И все из-за тебя!

Больше в этот день заторов не было. Все окрест грохотало, гремело, дребезжало – казалось, трясется сама земля.

В первый вечер после смены Максима шатало от усталости, еле дотащился до палатки и рухнул пластом. То, что говорил ему Журба, едва слышал.

– Молодцом, Максим! Смену проработал полностью. Я опасался, что выдохнешься раньше. Показал себя настоящим мужчиной. Из тебя получится добрый добытчик золота, – тихонько похлопал по спине лежащего вниз лицом Максима. – Мышцы болят? Тело ломит? Это уж обязательно. Спервоначалу трудно всякому. Мужайся и терпи. Ну, а теперь соберись с силами, вскакивай на ноги, приведи себя в порядок, поешь плотно. Молодой человек, как поест, опять полон жизненных сил. Так и ты…

По словам Журбы, Максим уже должен был втянуться, войти в колею, а у него ничего подобного. Вчера к концу смены так выдохся, что то и дело, чтобы не упасть, хватался за бункер и стоял, хватая ртом воздух как рыба. Шланг тугим черным удавом извивался в руках, все тело жгло-прокалывало раскаленными иглами; голова стала чугунной, – хоть бы какая мысль, ничего. Даже не заметил, когда кончилась смена, не понял сигнала Айдара, чтобы остановить мотор бункера, так что пришлось выключать тому. И он же довел вконец обессилевшего Максима до палатки.

Может, он не привыкнет совсем? Вот и теперь перед глазами поплыли багровые кольца. Терпи, Максим! Сколько терпеть-то? Терпи!.. Кажется, полегчало. Максим краешком глаза глянул на солнце: что оно, намертво припаяно к небу, что ли? И недавно пылающий его диск стоял высоко над руслом речки, и сейчас там же. Нет, похоже, чуть-чуть стронулся с места. Но почему так медленно?

Шланг дико рванулся из рук. «Ну-ну, тихо! – погрозил ему Максим, удержал-таки. – Нет, не сдамся! Пусть Картуз-набекрень зря не радуется!»

Он догадался, отчего ему так тяжко. Конечно, с непривычки. Это само собой. Но еще и потому, что первые дни он ни о чем не мог думать – как бы разучился. И это, оказывается, страшнее страшного: точно забыл что-то самое главное в жизни; и вместе с этим пропало ощущение времени. Сколько уже он тут находится: борется с непокорным шлангом, ворочает и таскает камни? Кажется, давным-давно, а всего-то идет только пятый день.

Оттого, что Максим как бы вернул бесследно исчезнувшее время, стало неожиданно легче; и тут же вспомнилась радость, которую он пережил, летя сюда. Вот уж не думал, что это так невероятно интересно, – вертолет! «Ну и счастливчик же я!» И не мог понять, за что ему такое? Но не стал очень огорчаться, потому что в следующий момент уже представлял себя летящим, парящим, нет, все-таки несущимся на ковре-самолете в сказочную страну с таинственным именем – Харгы.

Внизу переливались волны безбрежной девственной тайги, время от времени радужно вспыхивали голые скалы. Наверное, именно таким был мир в первые дни творенья. Странно, что подумалось об этом. Но так ли уж странно? И вдруг стало печально. Так, Максим уже заметил за собой, ему бывает, когда мысль приходит как будто сама, без всякого труда: и не думал – она тут как тут. Чувство нечаянной радости, охватившее его, было словно не готово и, может, застеснялось само себя. Или Максим чувствовал некую неловкость быть по-детски, беззащитно счастливым рядом с равнодушными людьми, которых ничуть не волновала открывшаяся внизу красота. Они даже не смотрели, нещадно дымили и говорили о скучном, хотя по их виду этого не сказать бы. Наоборот.

Жаль, конечно, что не с кем поделиться своим восторгом – вздохнув, Максим принялся думать о другом. Стало очень жалко людей. Не всех, понятно. Тех же, кто знать не хочет, как велика и прекрасна земля. Им дороже две-три улицы, по которым они плетутся на работу и с работы; и сплошные разговоры о том же, как их работа им обрыдла. Но скажи такому: «Бросай да поезжай куда-нибудь, где будет интересно!» – или заканючит: «Поздно уже…» – или оскорбится еще. И как так можно жить? Он бы ни за что не согласился! Он бы… Ну и что, «он бы»? Спасибо тете Нюре! Не она бы, – не видать ему ничего. Ехал бы сейчас восвояси несолоно хлебавши, – даже мороз пробежал по спине. И все-таки жалко…

Перевалив бессчетное множество горных кряжей, как бы взметнувшихся на дыбы к небу и застывших там в неистовой давке, вертолет полетел вдоль русла речки, затем завис над поляной, медленно снизился и без толчка приземлился.

Где ты, сказочная страна? Да вот же – вокруг, куда ни кинь взор!

«Здравствуй, Харгы!» – невольно шевельнулись губы у Максима. Ответил ему кто-то или не ответил, он не разобрал. Наверное, не расслышал. Он еще не научился слушать голос этой земли. «Здравствуй!»

Хорошо, что он успел так подумать и поздороваться, потому что, спрыгнув в звенящее и шевелящееся облако гнуса, в следующее мгновение ему уже было не до того: отбивался от жадно набросившегося полчища комарья, забыв обо всем на свете.

Пока выгружались из вертолета, перетаскивали вещи к опушке леса, ставили палатки, готовили место для костра, искали сушину, проклюнулась первая звездочка.

– Айдар, ты запали костер, – распорядился Чуб, заместитель Журбы по хозяйству. – Ну, а ты, Белов, сбегай-ка за водой!

– А где вода?

– Как это «где»? Подойди к любому дереву – найдешь крантики, вот такие, маленькие и блестящие, с любой водой по выбору. Хочешь – горячая, не хочешь – холодная. А ты набирай горячей. Быстрей на костре закипит. Дошло? – Не был бы Тетерин самим собой, не сунься он с очередной издевочкой.

«Чего он ко мне прицепился? Ну, ладно – посмотрим». Еще в вертолете Максим дал себе слово не обращать внимания на дурацкие шуточки этого клоуна. Только одно дело дать слово, другое – сдержать его. Самое обидное: не умел он отвечать на язвительные подзуживания.

– Тетеря, перестань! – Чуб показал куда-то в глубь луговины. – Там должна протекать речка.

Добраться до невидимой издали речки оказалось не так-то просто. А он было разлетелся, гремя ведрами. Кругом разрослась матерая сорная трава; всюду понатыкано видимо-невидимо громадных кочек; жилистая осока опутывала ноги.

Пока добрался, несколько раз упал, рассек до крови руку, разорвал штанину.

Но речка!.. Неужели такие бывают? Неужели он видит ее наяву? Говорливая, какая-то вся уютная. А вода – такой необыкновенно светлой он никогда не видел. Не о таких ли речках говорят: хрустальные? О каких же еще!

Едва подступил к воде, к нему устремились из глубины какие-то неведомые существа – остроносые, черноспинные, неуследимо быстрые. Больше от неожиданности, чем с испугу, Максим отпрянул, но тут же и опомнился: «Да ведь это рыбы!»

Они совсем не боялись человека, с удивлением, показалось Максиму, смотрели на него выпученными глазами, словно спрашивая: «Ты кто?» Особенно любопытна была одна, самая крупная в стае рыба, так и норовила выпрыгнуть из воды: «Ну, что же ты молчишь? Отвечай!»

«А что, если я тебя поймаю, а?» – озорно подумав, Максим присел на корточки и стремительно бросил руку в воду.

Рыба увернулась ленивым, медленным движением.

Человек попытался схватить ее еще раз, третий…

Рыба никак не хотела быть пойманной, но и далеко не отплывала, как будто ей нравилась эта игра. А может, она решила подразнить неведомое ей, неуклюжее существо?

«Ну, если ты так!..» Подвернувшейся под руку палкой Максим со всего размаха трахнул по воде. Когда оглушенная речка успокоилась, стаи как не бывало.

«Что я наделал? Кто я, дикарь или человек?» Стыд и раскаяние одновременно обожгли лицо. «Прости, пожалуйста! Я не хотел, сам не знаю, как получилось…» – попросил Максим прощения у оскорбленной им речки и особенно у той доверчивой рыбы, которая почти с человеческим интересом разглядывала его.

Речка что-то лепетала, и было не понять, что. В воде стало пусто…

После ужина, когда все собрались вокруг весело плескавшегося костра, Максим точно впервые увидел старателей – «гвардию», как назвала их тетя Нюра. Может быть, потому, что Журба, еще раз обговаривая обязанности каждого, называл его по имени и фамилии; и все смотрели на того человека, который, как правило, исключение – один Виктор Тетерин тушевался, а кое-кто даже заливался краской от общего внимания.

Компаньоны и в самом деле – как на подбор. Максим чуть не прыснул, представил, кто бы из артистов мог играть в кино эту «гвардию»: Пуговкин, Леонов, Бурков. Журба как две капли воды походил на Жана Габена. Заминка вышла со жгучим брюнетом, Гурамом Чиладзе. Пожалуй, больше всего он был похож на какого-то итальянского актера, фамилия которого, как назло, вылетела у Максима из головы. В общем, не хватало только сценария.

Между тем «Жан Габен» на чистом русском языке излагал программу труда и быта, каковая в общих чертах заключалась в следующем: звенья будут меняться сменами через двенадцать часов; как раньше и договаривались еще в поселке, распоряжения бригадира и его заместителя для каждого – закон, обжалованию не подлежащий, хочешь не хочешь – выполняй без возражений; в работе никакого нытья; также недопустимы лень, апатия, склоки, тем более ссоры и прочее.

«Гвардейцы» слушали внимательно, не шушукаясь, не перебивая, – тоже неписаный закон.

– Предупреждаю заранее: работа нас ждет тяжелая. Даже лучше сказать, сверхтяжелая. Проработать двенадцать часов на ногах – это вам не фунт изюму. Ну, это вы все, кроме Белова, хорошо знаете. Вас сюда никто не загонял силком, пришли сами, по доброй воле, некоторые – после слезной мольбы. Поэтому ваше дело одно: работать и работать! Днем и ночью, – Неужели так жестко мог говорить Журба? Максим думал о нем совсем по-другому. Оказывается, Никодим Егорович может быть и таким. – Вы сюда пришли, ясно, хорошо заработать. И все-таки я должен заявить вам: наша работа приносит пользу не только нам самим, она нужна государству, нашей Родине. Она верит, что мы дадим ей много золота. Кое-кому эти слова покажутся лозунговыми, но это взаправду так. Мне в комбинате это особо подчеркнули, а я передаю вам. К примеру сказать, я сюда заявился разве ради длинного рубля? Мне и моей старухе всего хватает: одеться есть во что, поесть найдется и деньжонки водятся. Меня лично попросил Михаил Яковлевич. Знаете, наверное, его: Зорин – директор комбината.