Текст книги "Сказание о Джэнкире"

Старатели закивали головами, забухтели – в подобном случае можно:

– Знаем…

– Кто же его не знает?

– Свой мужик!

Дав слушателям передышку, Журба продолжал:

– Он сказал: «Никодим Егорович, помогите Родине еще раз!» Если кто-либо попросит в личных интересах, то можно отказать. А как я, старый коммунист, могу отказать в просьбе, если она исходит от имени Родины? Именно по этой же причине находится тут Гурам Георгиевич, собиравшийся на днях к себе на Кавказ в очередной отпуск. (Тут Журба самую малость приукрасил: горный мастер Чиладзе, разругавшись в пух и прах с начальством какого-то прииска, находился в настоящее время без работы по специальности.) Я, товарищи, обращаюсь к вам с просьбой: оправдаем надежды Родины!

На этом Журба кончил.

«Товарищи» зашевелились, заерзали. Растроганные и гордые, сызнова закивали:

– Оправдаем…

– Для Родины-то ничего не пожалеем!

– Не сомневайтесь, Никодим Егорович!

Даже Тетерин торжественно-серьезен:

– Зря некоторые думают, что если – бич, так, значит, человек без совести!

Максим про себя еще раз дал клятву выдержать: «Не бойся, тетя Нюра, выдержу!»

Довольный произведенным эффектом речи, Журба повел весь гвардейский десант на полигон – ознакомить всех и каждого с местом будущей ударной работы.

Между тем Чиладзе и Тетерин пригнали из леса грохочущие бульдозеры.

– Порядок в танковых войсках! – сияя, завопил из кабины Тетерин. – Ну, братва! Десять уж лет как в старателях, а на таком звере буду работать впервые!

«Вот тебе и Тетерин! – Максим забыл назвать по кличке, удивившись, что тот, оказывается, умеет радоваться. – Наверное, он все-таки больше притворяется таким…» Кем «таким», слово не находилось. Называть же «подонком» не хотелось.

Как полководец, обведя придирчивым и становящимся все более довольным взором поле завтрашней битвы, Журба широко улыбнулся:

– Все точно, как и сказал Михаил Яковлевич! Ну, утром с семи начинаем! А теперь все по койкам!

Вдруг Максиму начал сниться страшный сон. Вдруг – потому, что сначала ощутил острую боль в голове, точно кто-то вцепился в его волосы и начал трясти.

«Надо скорей проснуться!.. проснуться!..» – с этой мыслью он попробовал разлепить склеившиеся веки, и это, похоже, ему удалось. Но тут же начал сниться другой сон: прямо над ним склонилась чья-то огромная всклокоченная голова; она хрипела голосом Тетерина:

– А ну, выпей, детсад, за то, чтобы госпожа Джэнкир преподнесла нам побольше и погуще золотишка! – Глаза на заросшем щетиной лице тускло замерцали, и тотчас подобие хищной, противной улыбки шевельнуло мокрые губы. – Выпей!

Какая-то неведомая сила заставила Максима взять кружку и опрокинуть в рот.

Наверное, он проглотил расплавленный свинец – нечленораздельный вопль запузырился и замер. С обожженным перехваченным горлом рухнул на постель.

Значит, это не сон?

– Га-га! Валится с одного-единственного глотка! Эх ты, маменькин сынок! Настоящий старатель должен уметь дуть чистый спирт, как воду! А ну-ка, Айдарчик, покажи-ка этому карасю, как надо пить!

Еле переведя дух и вытирая слезы на щеках, Максим проснулся окончательно; и оттого с еще большим ужасом смотрел, как Айдар жадно пил, стукаясь зубами о край кружки, и спирт громко булькал, переливаясь в горло.

– А теперь смотри на меня! – Опрокинув кружку, последние капли, оставшиеся на дне, Тетерин стал капать себе на язык. – У-у, сама сладость… Так и вливается теплой волной… – почти урчал и мурлыкал от блаженства.

Картина, если правду сказать, в некотором роде модернистская, в том смысле, что упадком от нее так и несет.

– На, выпей еще. Во второй раз пойдет легче. А по третьему вовсе гладко. По четвертому… На, держи! Не чистый спирт, маленько развел.

Максим отвел протянутую кружку:

– Нет, не буду!

– Как это «нет»? – вдруг разъярился Тетерин. – Как это «не буду»? Тебя угощают – ты выпей, и все. Он еще отказывается. Или ты себя ставишь чересчур высоко: мол, я интеллигент?!

Максим отвернулся.

– Смотри-ка ты, он еще кочевряжится тут! Вот врежу хорошенько…

Не так страшно было Максиму в этот момент, сколько противно и обидно. Его заколотила нервная дрожь.

– Ладно, хрен с тобой… – снизошел Тетерин. – Никогда из тебя не получится хорошего старателя! Айдар, выпьем сами. Где кружка?

Глухо стукнулись.

– Ну, теперь слушай! – Язык у Тетерина заплетался, но что-то, распиравшее его, требовало выхода. – Ты слыхал о речке Дирин?..

Айдар промычал в ответ.

– Так вот, в первое время там намывали с каждого куба по два пуда! Сколько же это получается?.. Ах да, двадцать… не-ет, тридцать два килограмма! Не веришь? Ей-богу, чистая правда! Об этом даже записано, говорят, в геологических учебниках… И у нас тут тоже, говорят, может случиться нечто подобное. В таком разе мы заработаем каждый по мешку денег. Я тогда двину в родные места. В Оренбург! Ты хоть слыхал что-нибудь об Оренбурге? Э-э, да где тебе слыхать, евражка якутская!.. Знаешь ли ты что-нибудь, кроме своей пустынной, дикой Якутии? Да ничего ты не знаешь…

Снова глухой стук, и следом – бульканье, после чего Тетерин, видно, вконец расстроился, всхлипнул, но, собравшись с силами, повел историю дальше.

– Три года уже, как пытаюсь добраться до родимых мест, и – бесполезно! О я несчастный! – возопил рассказчик. – О! А почему, спрашивается, не могу? Деньги, и неплохие вроде, появляются – и исчезают. Просто глазом не успеешь моргнуть, денежки – фьють! В прошлом году я добирался даже до Якутска! Да-а-с, любезные, добирался. Но… пришлось вернуться. Причина до обидного примитивна: последние мои трудовые рублики, добытые в поте лица, оставил пошлым кабатчикам и прочим нечестивым лицам обоего пола… Что делать без копья в кармане? К счастью, встретил знакомого кореша, так и вернулся с ним сюда – вновь осчастливил Тэнкели… Эх, где наша не пропадала?.. Эй, Айдар, давай споем… И э-э-х!.. Та-ам, где зо-о-лото р-роют в го-о-р-рах!..

– Тетеря, услышат… – Кажется, это были первые слова, которые за все это время услышал Максим из уст Айдара.

– Э, пусть не задаются. Мне плевать – услышат не услышат. Виктор Тетерин и не таких видывал! Ты знаешь, что такое Виктор по-иностранному? Победа – вот что, лопух! С таким именем да бояться какого-то лысого старого черта? Как бы не так! Вольная душа молодца старателя желает вволю попеть, повеселиться!.. Та-ам, где зо-о-ло-то р-роют в го-ра-ах!..

– Что здесь такое?!

– А-а, Гурамушка!.. – Ноги Тетерина не держали, и он снова плюхнулся на место.

– Что, спрашиваю, за шум?

– Гурамушка, это не шум – песня. Солист Виктор – пойми: не просто Виктор, а Виктор, наподобие Гюго, – выступает солист Виктор Тетерин. Слушать будешь?.. Денег не надо. Бесплатно. Моя любимая «По диким степям Забайкалья»…

– Врешь!

– Чего вру?

– Что песня – твоя. Не имеешь права!

– Я, не имею? – Надо признаться, Чиладзе напрочь сбил его с толку своим странным заявлением; и пока соображал, что к чему, отвечал на вопросы замбригадира как под гипнозом.

– Что у тебя в руках?

– Ну, кружка…

– А еще?

– Ну и бутылка…

– Дай сюда!

– А за-ачем? – полуидиотская плутоватая гримаса появилась на лице Тетерина. Наркоз, видно, постепенно прекращал свое действие.

– Сами решили – сухой закон! Кто давал зарок, обливаясь слезами и соплями: ни грамма? А теперь пьян в стельку. Давай сюда!

– Гурамушка-а…

– Я тебе не Гурамушка, а Чиладзе!

– Ну, в таком разе, товарищ Чиладзе… У меня застарелый радикулит. Вот я и делаю себе компресс. Ну, и попутно не удержался… немножко того-самого…

– Для компрессов я дам тебе одеколон. Вполне заменяет спирт.

– Тьфу, гадость!.. Но я…

– Вот и молодец! А теперь давай сюда.

– Тут всего-то на донышке… – и тут же заорал как резаный, молниеносным движением Чиладзе выхватил у него бутылку: – Отбирать права не имеешь!.. Я покупал на свои кровные!..

Забулькала выливаемая на землю жидкость.

– Ты того… не очень-то, Чиладзе!

– Ничего «не очень». О таком порядке мы и договаривались! – Пустая бутылка покатилась под ноги. – Еще есть?

– Нет-нет!.. Что я, магазин какой? – Тут же и выдал себя невольным движением, качнуло к лежавшему рядом рюкзаку.

– А ну покажь!

– Убери грабки!

Вокруг рюкзака затеялась возня.

– Покажи!

– Не отдам, хоть убей!

Один толкнул другого, оба схватили друг дружку за грудки и молча боролись, только сопя и покряхтывая.

Смотреть на эту катавасию было и жутковато, и противно. Максим вскочил и, стараясь разнять, повис на их руках:

– Не надо!.. Перестаньте!..

Тетерин, поняв, что Максим хочет ему помочь, точно заклекотал:

– Рюкзак!.. Да вырви ты его!..

Чиладзе, – локтем оттиснув Максима:

– Белов, отойди. Ты сюда не вмешивайся.

Эти спокойные слова привели Максима в чувство; он разжал руки и отошел в сторону.

– Ты это что?.. Тру-ус!.. – пронзительно взвизгнул Тетерин. – Ай-да-ар! Айда-ар!.. Рюкзак!..

С таким же успехом можно было будить камень – Айдар сидел, уронив голову: ни на вопль своего дружка о помощи, ни на бурную схватку, отчего палатка ходила ходуном, он никак не реагировал.

– Ой-ой!.. Собака!.. – глухо простонал Тетерин, лежа в нравом углу палатки.

Между тем Чиладзе опоражнивал последнюю бутылку, найденную в рюкзаке.

– Гура-а-амушка-а! – заголосил, рыдая, Тетерин и всем телом рванулся на булькающий звук. – Хоть чуток… хоть чуток оставь, Гурамуу-у-шка-а!..

– Сказано: ни капли – значит, ни капли!

– Ну, жлоб, придет час, вспомню я тебе все!

– Не грозись. Трусов здесь нет, – спокойно сказал Чиладзе и с чувством исполненного долга пошел к выходу. – Спокойной ночи!..

Тетерин бросился ниц посреди палатки и, захватывая горстями, стал обсасывать пропитанную спиртом землю… Он давился, перхал, отплевывался. Выл. И снова принимался сосать пьяную землю…

Но и после дикой, кошмарной ночи обязательно наступает рассвет.

– Не встали еще? – спросил голос Чиладзе.

– Нет еще, дрыхнут, – пробасил Чуб.

Чиладзе зашел в палатку, молча кивнул одевающемуся Максиму, затем также молча, взяв каждого за шиворот, приподнял и посадил рядышком Айдара и Тетерина.

– А ну, подъем! Быстро!

Вероятно, хватка была железная – дружки, не открывая еще глаз, поморщились и взялись за шеи.

В общем и в частности жизнь старателей на новом месте началась…

Глава 9

Не сошлись на «ты». Возможность вроде была, но… Впрочем, не известно, как оно лучше. В официальности отношений есть свои преимущества.

Алла Андреевна протянула несколько нестандартных листов, тесно заполненных машинописью:

– Сахая Захаровна, в завтрашний номер. Надо подготовить срочно. Времени в обрез. – Все произнесено в телеграфном стиле, почти без знаков препинания.

– А это?

– Что «это»?

– Насчет ремонта школ.

– Не к спеху. Будьте любезны, подготовьте этот, – словно и подчеркнула жирно голосом, – материал. – Тут же и определилась дистанция. Дальнейшие препирательства были бы унизительны.

«Что там за горящая статья?» В дневной набор идет действительно неотложное – чаще всего правительственные сообщения. Сахая прочла заголовок: «Упорядочить использование жилфонда». Сочинение заведующего коммунальным хозяйством. «К чему такая спешка?» – возмутилась было, но, подумав, что себе дороже, а начальству виднее, взяла в руки стило. О шедевр! Господи!.. Неужели совсем недавно она могла еще иронизировать, и это даже доставляло ей удовольствие? Жалкая радость. Противна сама себе. Ну как, спрашивается, может иначе излагать свои соображения коммунальный чиновник, ежели и от речей иных, с позволения сказать, литераторов и прочих интеллектуалов уши вянут?

В начале так называемой статьи (вот именно: так называемой!) целых полторы страницы было занято казенными словесами о грандиозном значении жилищной проблемы, о неусыпном (ха-ха! так и сказано: неусыпном. «Ну, разумеется, как же уснуть?») внимании со стороны партии и правительства.

Из всего этого пафосно-идиотски-водянистого пассажа Сахая сотворила одну-единственную фразу.

Потом последовали кое-какие конкретные факты. Суть их заключалась в том, что в списках исполкомов райсовета и поссовета, в месткомах организаций и предприятий количество заявлений от остро нуждающихся в жилье увеличилось. Сие тоже уложилось в две убогие фразы.

Сахая попробовала представить неимоверные потуги сочинителя, кряхтенье, тяжкие утробные воздыхания, ртутные капли пота на лбу и висках – зрелище, конечно, достойнейшее! Присовокупить к этому задерганных домочадцев, почти не дышащих, дабы не помешать творческому процессу, порхающих на цыпочках, – это уже, как говорится, вообще. Впрочем, не исключено, ничего подобного не было на самом деле: начкомхоза поручил сочинение вышеупомянутой бумаги подчиненным, кои состряпали ее в два счета по имеющимся в их распоряжении образцам. Скорее всего…

Основную причину хронической нехватки жилья уважаемый автор узрел вот в чем, объявив сие неоспоримым фактом: «Некоторые пенсионеры не хотят расставаться с просторными квартирами, полученными ими давно, когда они еще жили многочисленными семьями». Из чего следовало: «В административном порядке изымать у таких людей излишек жилого фонда». Пример? Пожалуйста! Одинокая пенсионерка Кузнецова Л. И., занимающая квартиру из трех комнат.

«А что, разве так ли уж неправ?» Сахая готова была почти согласиться и даже почти вознегодовала: «Как не стыдно некоторым людям роскошествовать, когда другие!..» Да что там говорить. В общем, молодец! Замечательный пафос!

Вдруг Сахая запнулась, перечитала кусок предыдущей фразы и следующую: «…занимающую квартиру из трех комнат. А в то время лучшие представители рабочего класса, как, например, Горбатенко…» Стоп, какой это Горбатенко? Не тот ли самый? Того звали, кажется, Леонид Борисович. Ну, конечно, речь о нем: вот и инициалы: Л. и Б. Странно. Оказывается, он уже «лучший представитель рабочего класса»! Ни больше ни меньше. Очень странно…

Примерно месяц назад перед столом Сахаи, точно из воздуха, возникла высокая фигура некоего гражданина. Лет ему было, пожалуй, тридцать с небольшим. Лицо треугольником. На щеках рыжеватые густые бакенбарды. Словно подкрался – не заметила, как вошел. Обратила внимание, когда прямо перед ней на стол лег «путевой лист», густо испещренный завитушчатым почерком. Еще не успев поднять голову, услыхала самоуверенный, твердый голос:

– Я – рабочий автобазы. Фамилия – Горбатенко. Вот это напечатайте в завтрашнем номере.

Шутит? Не похоже.

– Прежде всего, здравствуйте! Пожалуйста, присаживайтесь и рассказывайте, в чем дело.

Нежданный посетитель меньше всего собирался воспользоваться приглашением.

– Спешу. Нам, рабочим, некогда рассиживаться за беседами. До завтра! До встречи на страницах газеты. – Видно, эту тираду приготовил заранее: произнес без запинки, как по писаному.

И снова, не успела Сахая ответить, – дверь за весьма разбитным гражданином хлопнула.

«Ну и ну! Толи беспардонный нахал, то ли до невероятия наивен, то ли… Вроде нет, на человека, как говорится, с приветом не похож. Любопытно, о чем такой деятель мог писать? Да еще таким почерком!» Сахая принялась читать письмо:

«В советской стране всем необходимым в первую очередь должен быть обеспечен рабочий человек. Руководство же автобазы, нарушая этот главный закон, намерено раздать квартиры в новом строящемся доме разным там конторским служащим. Я требую, чтобы мне, многосемейному рабочему, обязательно была предоставлена в этом доме соответствующая квартира».

«Хваток! Такому палец в рот не клади – враз оттяпает!» И решив, что «современный демагог повстречавшегося ей типа – явление прелюбопытное», отправилась к месту службы последнего, дабы изучить среду обитания и применения оным своего малопочтенного, если не сказать резче, таланта.

– Что? – позеленел. – Уже успел побывать и у вас? – стал багрово крапчат. – О! – простонал директор автобазы, пожилой человек с умученным лицом и тусклыми, лишь на миг резко вспыхнувшими глазами.

– Типичный рвач! – с ходу на полную катушку завелся секретарь парткома. – Спекулирует высоким званием рабочего! А на самом деле… – то ли с возмущением, то ли с отчаянием махнул рукой.

«Как же так?» Удержала вопрос, вертевшийся на языке. Удивиться было чему: понимают, с кем имеют дело, – и не в силах поставить на место примитивного хама. «Ну и ну!» – снова подумала Сахая, с презрительным сожалением глядя на растерянных собеседников. «Вот тебе и Горбатенко, орел! На прииске без году неделя, а уже успел получить однокомнатную квартиру в кирпичном доме, хотя многие кадровые рабочие мыкаются по углам». Это Сахая уже успела узнать, как, впрочем, и кое-что еще из «трудовой» биографии героя, прибывшего из теплых краев загребать лопатой деньгу.

– Моя вина… – смущенно поскреб затылок предпрофкома, пожилой дядька с тяжелыми руками, в которые застарело въелись машинное масло да железные опилки. – Замучил он меня просто, задергал – вцепился, как клещ. Ну и пришлось пообещать. Сейчас, едва завижу его, – давай бог ноги…

И вот тот самый Горбатенко Л.Б. опять всплыл. На сей раз в роли «лучшего представителя рабочего класса».

– Вот, вот, – редактор отвалился на спинку стула, стащил с носа очки и начал моргать словно провалившимися в глубь тестообразного лица тусклыми глазками. – Именно об этом я и хотел поговорить с вами, милая Сахая Захаровна. Именно об этом! – пришлепнул ладонью по столу. Однако без раздражения. Скорее – по-отечески ласково. – В чем заключается ваша ошибка? – тут же и смягчил, подсластил, так сказать, пилюлю. – Не только ваша, но и всей редакции. – Явил прямо-таки царскую милость. – Моя в первую голову! – понурился, точно посыпал макушку пеплом. – В недостаточном внимании к письмам трудящихся. Меня вызывали в райком, в отдел пропаганды, – Он, редактор, никого не подставил, не выдал, взял всю ответственность на себя. Это можно было безошибочно прочитать по жестам; то же подтверждала и сутулость, как бы придавившая его теперь. Борясь с нею как с невольной слабостью, расправил плечи. – Этот самый… как его там… Горбенко?

– Горбатенко.

– Ах да, правильно… Жалоба Горбатенко вернулась в райком с резолюцией: «Предоставить квартиру в первую очередь». Попало и нам – за неопубликование того письма. Вы, конечно, помните? – скорбный взор на Сахаю.

Та кивнула.

– Меня строго предупредили, – хриплым шепотом сообщил редактор.

«Бедненький!» Сочувствие было искренним. Чуть не взорвалась от прихлынувшего вдруг гнева.

– Чья же это, извините за выражение, дурацкая резолюция? Это же! Это же… – наконец нужное слово выпорхнуло, – несправедливо, Николай Мефодьевич! – Повторила решительно и твердо: – Несправедливо! Разве не так?

Редактор застыл немо. Даже голова не покачивалась.

– Чья же все-таки резолюция?

Бледный перст редактора уставился в потолок.

– Все равно! – подалась вперед. Глаза засверкали непримиримо. – Все равно! С какой стати этот… этот прохиндей должен получать квартиру вне очереди? За какие заслуги? За сутяжничество? Так, что ли, получается?

Очки уже восседали на носу редактора и, вминая их поглубже, он тяжко молвил:

– Ах, милая Сахая Захаровна! – что могло бы восприниматься и как «наивная душа» или «глупая девочка». – Не нам решать, правы или нет высшие инстанции в своих распоряжениях. – На этот раз покачал головой.

– Кому же?! – И подумалось невольно: «Бедненький…» Но в отличие от первого раза сострадание к Николаю Мефодьевичу было иного рода. Грусть примешивалась к нему теперь.

«Не шутит ли? Может быть, еще и издевается?» Редактор с подозрительным недоумением рассматривал сидящую перед ним сотрудницу, будто лицезрел ее впервые.

– Мы обязаны выполнять распоряжения вышестоящих инстанций! И только. – Произнес все это тягучим скучным голосом. «Неужели можно кончить университет и не знать о таких простых, очевидных вещах?» Сомнение промелькнуло за толстыми стеклами очков. – Статья должна быть в завтрашнем номере. Всенепременно! Таким образом мы исправим нашу с вами ошибку. – Печально улыбнувшись, дал знать, что аудиенция закончена.

– Никакой ошибки не было!

Мороз-воевода сделал вид, что не слышит гласа вопиющего в пустыне, склонился над бумагами.

«Вы еще здесь, голубушка?» – вопросил взглядом, когда спустя некоторое время с видимым сожалением отлепился от захватившего его чтения и обнаружил пред собой застывшую в неподвижной позе Сахаю. Пожевав губами, вытолкнул из себя:

– Поторопитесь, пожалуйста. Время бежит, а материал… гм… сами понимаете. В общем, я прошу вас, – говорил как будто с некоторым смущением. Может, и смутную вину ощущал. Конечно, это могло и просто казаться.

То существо, какое в этот момент было Сахаей Захаровной Андросовой, поднялось как во сне, сдернув себя со стула, и на ватных ногах вышло из кабинета редактора. Мыслей никаких не было – как отрезало. И слово «бедненький», что должно бы явиться в третий раз – это слово не явилось.

Зато оно пришло в голову Николая Мефодьевича, старого газетного «волка», который сидел теперь со страдальческой гримасой на лице – переживал. «Бедняжка! Знала бы, от какой неприятности он спас ее сейчас От выговора – по меньшей мере!» И закручинился, и вздохнул. «Сейчас наверняка от меня пух и перья летят! За кого же и можно меня считать, как не за карьериста, ретрограда и т. д. и т. п.?» – усмехнулся с печалинкой. Вспомнил, что и иные сотрудники в первое время встретили его в штыки, возмущались, швыряли на стол заявления об уходе. А потом ничего – смирились. Про себя, возможно, и огрызаются по привычке, а похоже, и довольны: жить стало куда спокойнее!

«А что я в самом деле-то волнуюсь из-за какого-то типа? Такие всегда были, есть и будут!» Сахая уже сидела за столом и «выжимала воду» из завкоммунхоза, – разумеется, из его сочинения. Дело нехитрое! Опять споткнувшись на выражении «лучший представитель рабочего класса», хмыкнула, ничтоже сумняшеся заменила одним словом «рабочий» и отправилась в машбюро диктовать срочный материал в номер.

Никакое дело не сделаешь добро без таланта. Смотреть, как работает Ая, – залюбуешься: пальцы так и порхают над клавишами машинки.

Сахаю, признаться, поразила безукоризненная грамотность Аи, хотя что ж – тот же дар! И по-русски, и по-якутски – без единой ошибки.

А если и миловидна, женственна к тому же, – скажете: что еще человеку нужно? Известно что: счастья. Но, как говорится, не родись красивой… Случалось, Ая приходила на работу с заплаканным, опухшим от слез лицом. И тогда по редакции начинал сквознячком погуливать шепоток: «Муженек, видимо, опять запил…»

К чему бы такие подробности? Не сплетни ради, конечно. Затем же, чтобы понять без лишних слов, с чего бы это Ая иногда расстраивалась по самому, казалось бы, пустяковому поводу, разливалась ручьями. Короче, впечатлительна и жалостлива была до невероятия.

…Когда Сахая прочитала очередную фразу, Ая неожиданно сняла руки с клавиш и с непонятным волнением переспросила:

– Вы назвали фамилию Кузнецова? А инициалы?

– Л. И. А что?

– Это же про Лидию Ивановну! Что же хотят с нею сотворить? Выселить из дома?

Такое и в голову не могло прийти Сахае. Поэтому и не придала никакого значения тревоге, прозвучавшей в голосе Аи, особы, что там ни говори, весьма экзальтированной.

– И это будет напечатано?

– В завтрашнем номере.

Ая, – подняв полные слез глаза на Сахаю:

– Вам-то – все равно, вы их не знаете, ни Лидию Ивановну, ни Михаила Кузьмича, – но не разревелась, крепко сжала задрожавшие губы.

– Кто такой Михаил Кузьмич? – вопрос выскочил машинально. Неудобно было уйти молчком, да и в словах Аи таилась какая-то загадка.

– Он был мужем Лидии Ивановны.

– Почему «был»? – Глупо, но слово – не воробей.

– Умер недавно… Знали бы вы, какой это был редкой души человек!

– От чего же он?..

– Пил. Сердце и не выдержало.

– Разве пьяница может быть хорошим человеком? – спохватилась, но поздно.

Ая скользнула по ее лицу безнадежно усталым взглядом и отвернулась:

– Разве только плохие спиваются? – сгорбилась; и по ее отрешенной спине было видно, что больше не скажет ни слова.

Чувствуя себя непоправимо виноватой, Сахая вышла, неслышно закрыв дверь.

Не камни же она ворочала! Такой опустошающей усталости, как сегодня, Сахая не испытывала, кажется, никогда в жизни. И в тишине, какая стояла в квартире, ей почудилось присутствие чего-то пугающего – точно кто-то невидимый притаился в сумерках. Она судорожно-лихорадочным движением щелкнула выключателем. Естественно, никого и не могло быть. Нервы!

Будь Мэндэ дома, – напряжение как рукой сняло бы. Сегодня одиночество было непереносимо. Молчал и телефон как заколдованный. Обычно, когда почему-либо задерживается, Мэндэ непременно звонит. Может, сегодня случилось что-то из ряда вон выходящее? Волнуясь, Сахая сама позвонила в райком. Трубку поднял дежурный: «Мэндэ Семенович ушел из райкома часа в четыре вместе с Зориным». Сахая хотела было рассердиться, но передумала и даже поругала себя за глупое бабское намерение: «Ты ведь – жена секретаря райкома, девочка, терпи и жди!» Села за стол, стала терпеть и ждать. Но это-то было труднее всего – сидеть. Может, вскипятить чайник? Не успела поставить на плиту, – уже свистел Соловьем-разбойником; и оттого стало как будто повеселее. Но, достав из шкафа чашки и расставив их на столе, почувствовала, что чаевничать одной расхотелось, и она направилась в другую комнату за книгой. Может быть, английский детектив отвлечет ее, а там придет Мэндэ, – и все будет хорошо!

Так бы, наверное, и было, но, проходя мимо зеркала, она невольно поразилась: как же так, почему не переоделась после работы? В другой бы раз не придала этому никакого значения, но сегодня… Первое движение– хотела снять блузку, но почему-то передумала: потом, попозже. Почему «потом»? Почему «попозже»? Определенно, с ней творилось что-то неладное; и тому была какая-то серьезная причина. Но какая?

Не читалось. Детектив, вместо того чтобы рассеять мрачное настроение, еще больше раздражил ее; какая-то гадливость поднималась в душе. Но… исходила она не от книги, полной кровавых загадочных убийств. Отчего, – Сахая боялась и не хотела признаться самой себе.

«Ну, ладно, прекрати! Распустила нюни! Хватит!» – прикрикнув на себя, Сахая резко мотнула черной гривой. Это значило, что она прогоняет прочь все свои сомнения, тревоги, докучливые мысли…

Как по мановению волшебной палочки хандры словно не бывало, – давно бы эдак-то!

Недолго ж, однако, царил в душе мирный покой.

«Вам-то – все равно…» – вот оно невидимое, пугающее, что насторожило ее, чье присутствие в доме, оказывается, не было игрой фантазии.

«И это будет напечатано?» – Ая. Ошибиться было нельзя: это ее голос.

Все тотчас же прояснилось: ну конечно, ее теперешнее состояние связано с той проклятой статьей. С ней, и ни с чем другим!

Оправдаться перед собой ничего не стоило – только подумать: ей поручили подготовить статью, и она это сделала. И, признаться без ложной скромности, – с блеском! Та же Алла Андреевна, отношения с которой в последнее время разладились, не преминула выразить восхищение: «О-о! Кто бы подумал, что такой прелестный материал можно сотворить из скучнейшей тягомотины?»

Разве Сахае была не приятна эта похвала? Еще как и польстила! Точно крылышки затрепыхались за спиной. Как же иначе: она, Сахая Андросова, – прирожденный журналист! Что ей стоит сделать конфетку из?.. Вот то-то и оно – «из».

Все валилось из рук. Машинально открыла и машинально же захлопнула холодильник. Не до ужина. Да и когда придет Мэндэ, неизвестно. Еще хуже слоняться как неприкаянная по гулкой квартире.

«Вы не знаете…»

Что, в конце концов, она должна знать? Но рассердиться не получалось. Значит, Ая все же права? Но ведь и ей сердце подсказывало, что-то в писании завкомхоза нечисто, явная ложь ехидно проглядывала сквозь громобойный, широковещательный текст, – не послушалась. И вот теперь – точно удар грома! Ее, Сахаи, руками вершилась подлая несправедливость, и она, самовлюбленная и равнодушная тупица, сопливая, в сущности, девчонка, дрянная выскочка, позволила себе решать судьбу человека! Что знает она о нем? А случись что-нибудь отвратительное благодаря ее «прелестному материалу» – не оправдаться. Не простит себе ни за что!

Улица Раковского, 9.

Не сообразила, как выскочила из дома и уже летела в сгущающейся предвечерней мгле по не освещенной еще, полупустынной улице. Скорее же, скорей!

Нетерпение гнало ее. И радость, что вспомнился вдруг адрес человека, которому по ее милости грозила страшная опасность, – единственное, без чего было бы совсем тошно. Это, может, и отвлекало от тяжелого разговора, который, не сомневалась, ей предстоял.

Мимо с грохотом проносились большегрузные машины: улица Раковского тянулась вдоль трассы на Магадан, но Сахая почему-то не слышала их гула, как и не замечала густой пыли, клубящейся из-под колес, как не заметила бы ничего, что не было бы непреодолимым препятствием к цели.

Роскошный особняк, который она искала и который наконец-таки нашелся, – длинный барак, сложенный из бревен. Зрелище не то чтобы удручающее, но, конечно, и не такое, чтобы вызвать восторг. Множество узких, словно бойницы, дверей разделяли стену на примерно равные куски. Там, за этой молчаливой стеной, жили люди. Во дворе же, если так можно назвать захламленную, без единой живой травинки площадку перед бараком, в этот момент не было ни души.

Куда торкнуться – номер квартиры Сахая не помнила. Надо же, незадача! А времени – в обрез. «Господи, помоги!»

– Вам кого?

Вздрогнув от неожиданности, Сахая испуганно обернулась на голос. Перед ней стояла усталая женщина с тяжелыми сумками в обеих руках.

– Кузнецову Лидию Ивановну.

Почему-то подозрительно оглядев с ног до головы, точно бы обшарив (и это Сахае определенно не померещилось), усталая женщина кивнула головой, указывая на одну из узких «бойниц». И, не ответив на благодарность, словно испарилась.

Пройдя через незапертые сени, Сахая осторожно постучала в дверь, обитую толстым войлоком. Ответа не последовало. Чуть подождав, она отворила дверь и очутилась в продолговатой крохотной кухоньке с печью-плитой посредине. Никого не было и тут.

– Здравствуйте…

Если существует на свете мертвая тишина, то, несомненно, такой ей и должно быть. И оторопь, охватившая вдруг Сахаю, заставившая ее обмереть, тоже была сродни тому ощущению, которое впервые, может быть, испытал невыразимо древний человек перед безмолвием «вечного покоя». Но тут чувствовалось и беспокойство, едва различимое дыхание, неясный стон.

Опомнившись и приходя в себя, Сахая решилась осмотреться, куда она попала. Слева от плиты виднелась дверь с матерчатой шторой. Не устояла и, подкравшись на цыпочках, робким движением отодвинула штору; отпрянула было, но любопытство пересилило страх. То, что ей показалось вначале призраком, – седая худенькая женщина, сжавшаяся озябшим воробушком; она сидела за маленьким столиком, придвинутым вплотную к единственному окошку, и напряженно, что ощущалось во всей ее позе, вглядывалась в какую-то ведомую лишь ей глубь сумерек. На столе перед ней стояла чашка чаю и немудреная еда, заменявшая, видимо, ужин: хлеб, масло, сахар. Напротив стояла вторая чашка с чаем.