Текст книги "Любовь моя Ана"

Любовь моя Ана

Я точно знаю, что это было со мной всегда. Ана сопровождала меня всю жизнь, хотя я не сразу узнала, как её зовут. Дело же совсем не в весе, как может показаться.

Необходимость отыскать вескую причину, чтобы продолжать жизнь, которая разваливалась на части, обрушилась на меня как гром среди ясного неба. Решение пришло как-то само собой. То, что я увидела, войдя в ту комнату, дало мне это решение. Я должна отомстить – стать такой худой, пока не исчезну. Я буду вредить себе, но верить, что чувством вины у меня получится ненароком убить и его. Тогда мои мучения обретут смысл.

С любовью покончено. Для меня в мире уже не осталось мужчин. Освободилось много места в сердце. Пустота наполнена возможностями. Всю жизнь я мечтала стать худой и поняла, что сейчас самое время. Я не знала, получится у меня или нет. Точнее, была уверена, что не получится.

В сердце завелись черви, и я стала одержима желанием отомстить всему миру, навредив при этом только себе. Заморить себя голодом – вернуть себе контроль. Это была трудная задача, но я нырнула в неё с головой. Анорексия – это погружение в себя. Ты воздвигаешь между собой и миром такую высокую стену, что не видно, где она заканчивается. Ни один луч света не пробьётся сквозь неё. Жизнь вдруг сделалась такой тёмной, как будто меня накрыли колпаком. Не всем нужен свет.

Я захлопнулась, как ракушка. Мои глаза закрылись и буквально повернулись зрачками вовнутрь. Там они увидели много интересного. Это был совершенно иной мир, параллельный обычному и полностью от него скрытый. Я чувствовала себя новенькой, как ещё не открытый подарок, жизнь которого ещё не началась, однако вот-вот начнётся.

Полный отрыв от реальности – и больше ничего не нужно. Я не шучу. Все ориентиры исчезают, остается только стрелка весов и голод. Скинуть одежду, встать на весы и увидеть, как стрелка делает шажок влево. Маленький шаг для человека, но огромный для анорексика. Я выигрывала, и это было сродни раю на земле.

Не было какой-то определённой цифры. Не существует какой-то определённой цифры. Всегда будет мало, то есть – много. Всегда ты будешь весить много. Всегда можно похудеть ещё. Всё начинается с пары делений – полкилограмма, потом ещё полкилограмма. Полкилограмма здесь, полкилограмма там. Стрелка ползёт медленно, как же медленно она ползёт! Колеблется, возвращается.

Отвес – это единственное, что приносит удовольствие, и я хочу, чтобы это не заканчивалось. Я просто хочу всегда видеть отвес. Вскоре я понимаю, что никакая цифра не сможет меня удовлетворить.

Анорексия растёт, как плесень, – снаружи её ещё не видно, но внутри она уже есть. А если она и внутри и снаружи, то её уже ничем не выведешь.

Нет ничего тяжелее, чем стать легче. Но анорексия щедра. Ана награждает тебя. За каждый скинутый грамм награждает непередаваемым кайфом. Если отказаться от еды, то какой новый экстаз, какую новую полноту жизни принесёт только что родившаяся пустота.

«Нет ничего вкуснее, чем чувствовать себя худой», – сказала Кейт Мосс. Это полная глупость, Кейт. Еда не идёт ни в какое сравнение с кайфом от Аны, но я понимаю, почему Кейт так сказала. Она сказала так потому, что тем, кто не был в анорексии, не с чем сравнивать.

«Напиши обо мне так, как никто ещё не писал, – так мне говорит моя прелестная, восхитительно красивая, очаровательная и бескомпромиссная Ана. – Открой свой старенький лэптоп и пиши».

Каждое утро я жду, когда в закопчённой турке приготовится кофе, затем ставлю чашку с чёрным кофе на стол, включаю компьютер и начинаю писать. Ведь не зря всё это было – я должна написать. Я мечтательно улыбаюсь. Верю – я смогу, напишу про анорексию так, как никто ещё не писал.

Но как это сделать? Как написать про анорексию? Никакими словами в точности не описать то, что происходит в голове. Я сама не всегда понимаю. Объяснить Ану в словах невозможно, но я попробую. Пожалуй, будет непросто. Так же непросто, как не есть. Я пишу, но идеи, которые вечером кажутся гениальными, наутро оказываются бесполезной пустышкой. Чем больше я стараюсь, тем глубже тонут во мраке нужные слова.

Можно начать так: каждая девочка хочет быть красивой. Эта девочка решила заморить себя голодом. Что она будет делать? Проще сказать, что она делать не будет. Она не будет есть. Опять ничего. Утром ничего и вечером то же самое. Вот уже три дня – ничего. Как построить вокруг этого книгу?

Я буду не есть. А ещё я буду не есть. Я буду не есть, а потом буду не есть. Я буду не есть. Назовите продукт, и я не буду его есть. Непременно не есть.

 
в животе пустота,
на весах – сорок два.
 

Я буду не есть с азартом.

 
Прекрати есть и пей воду.
Почувствуй в себе пустоту и свободу.
 

Я буду амбициозно, самозабвенно предаваться голоду. Я понимаю, что не могу голодать вечно, но могу вечно писать об этом.

Меня охватывает одержимость, когда я произношу вслух «анорексия». Какое волшебное слово! Я получаю особое удовольствие, повторяя его. Вся моя личность будто умещается в одном этом слове. Я трепещу, произнося его вслух, – такое оно интимное, чересчур интимное. Я бы не хотела, чтобы вы плохо с ним обошлись.

Что же, в сущности, представляет собой эта болезнь?

Анорексия – полный или частичный отказ от приёма пищи под влиянием психопатологических расстройств. Аппетит у больных анорексией присутствует. Неправда, что они не хотят есть. При анорексии наблюдается патологическое желание потери веса, сопровождающееся сильным страхом ожирения, искажённое восприятие своего тела и беспокойство о мнимом увеличении веса, даже если такого в действительности не наблюдается.

Анорексия – это само высокомерие юности, сама затаённость гордых мечтаний.

Анорексия – это воля, побеждающая непокорное тело. Нет ничего более увлекательного, чем смотреть за их сражением.

Анорексия – это помнить обо всём, что может пойти не так. Здесь нет места случайности или случаю. Помнить, что везде враги, везде подстерегает опасность.

Ана – божественное олицетворение болезни, которая заставляет женщин и девочек убивать себя. О том, что под её влияние обычно попадают девушки, сейчас знают многие. А что ещё мы знаем об этой болезни? Болезни ли? А это точно болезнь или нам просто нечем заняться? Такое мнение тоже распространено. Когда я только начала болеть, врачи не хотели слышать про анорексию. Устало отмахивались и говорили: «Вот родишь ребёночка, и всё пройдёт», а на то, что у меня нет месячных, отвечали: «Тебе надо просто поесть нормально». Просто поесть нормально – пельмени, жареную картошку. «Просто»? Нет в этом ничего простого.

Они правы: еда – это лекарство, но проблема в том, что мы не хотим лечиться.

Отсутствие месячных заставляло меня чувствовать себя особенной. Даже больше – я чувствовала себя сверхчеловеком, со злорадным превосходством смотрела на женщин, которые покупали в аптеке прокладки или тесты на беременность.

Анорексия – болезнь, узнав которую однажды, уже не сможешь от неё освободиться. Она сжирает изнутри и убивает всё человеческое. Это неосознанное стремление к смерти. Буду худеть, пока не достигну нуля. Полюби голод и желай быть голодной.

Анорексия – это способ показать другим, как тебе больно. Я хочу, чтобы моя жизнь отражала то чувство боли, которое живёт глубоко внутри меня.

Эта болезнь ограничивает пространство человека до предела – собственное тело становится клеткой. Но погружение в себя расширяет внутреннее пространство до бесконечности. Потому что в себе, в возможности ощущать свои кости, она открывает вечность.

Мысли о еде заполняют каждую минуту. Еда, как и её отсутствие, вытесняет все остальные желания, всё человеческое. Любые отношения отметаются как лишние или разочаровывающие. Еда становится культом, а приём пищи превращается в ритуал. Сколько бы ты ни ел, голод не пройдёт.

И вот этим я занимаю свою голову? Для чего это нужно? Для чего думать о еде каждую минуту? Жить от отвеса до отвеса? Для чего стремиться к нулю? Для чего исчезать?

Я не могу это объяснить. Но знаю, что, испытав однажды, никогда не сможешь забыть ощущение от своих костей. Видеть и трогать свои кости – наивысшее наслаждение, которое мне доводилось испытывать, но всё остальное вокруг превращается в ад – ты выпадаешь из общества, из семьи, из жизни. Перестаёшь быть человеком, или даже кажется, что всё это происходит не с тобой, а ты – маленькая клеточка где-то внутри этих костей.

Анорексия – это время амбивалентности. Я могла чувствовать две несовместимые вещи одновременно. Я чувствовала себя самой несчастной и самой счастливой девочкой на планете.

Мир схлопнулся до пределов моего тела, но при этом он был так глубок, что за его границами мне ничего не было нужно. Мои косточки – они сулят все наслаждения мира, но почему я плачу?

Анорексия позволяет мне не чувствовать себя одинокой. Она понимает меня, я могу рассказать ей всё. Мы держимся вместе, потому что остались одни в целом мире. Вдвоём бороться против всего мира проще, чем поодиночке. Она – злонамеренна. Я – чувствительна. Мы обе готовы вспыхнуть. Спичка и коробок. Взрывоопасная смесь.

Мы передвигаемся с изумительной лёгкостью и быстротой. Как ненависть и любовь, всегда ходим под руку. Мы вызываем жалость и смех. Мы обе обидчивы. Обе серьёзны – ни одной глуповатой улыбочки, ни одного случайного смешка. Ана не шутит – тут уже не до шуток. Говорим твёрдое «нет» шуткам дурацким. Мы хорошо ладим, и мне не приходит в голову, что когда-нибудь мы будем существовать отдельно друг от друга.

Моё первое умирание пришлось на лето, целое душное великолепное лето. Я только-только окончила третий курс университета и проводила летние каникулы в городе, слоняясь по центральным улицам. Я была нервной и чуткой ко всему, как подросток. Проверяла себя на прочность, испытывала, что будет.

Сутки удлинились невообразимо. Время текло по-другому, неизмеримо медленно. Вытягивалось, расширялось во все стороны сразу – и в ночь, и в день. Я позволила ему ускользать.

Я не ела со страстным упорством, с безжалостной самопоглощённостью, вызывающими невольное уважение. Вы всё ещё едите? Вы всё ещё не можете прожить ни дня без шоколадки? Тогда мы идём к вам. Посмотрите на нас. Мы научим вас плохому.

Начиналось это медленно и наполняло, делалось всё больше и больше, накатывало волна за волной, волна за волной. Но я быстро сообразила, что к чему. Что это болезнь. Есть девочки, которые худеют и не осознают, что к ним пришла Ана. Но я всегда знала, что это болезнь. Загадочная. Неизлечимая. Я была готова отдать ей жизнь. Пожалуйста, забирай.

Нельзя было не сообразить, во что я ввязалась. Появляется такой блеск в глазах, который ни с чем не спутать. Я узна́ю сестру-анорексичку, сколько бы она ни весила. Уж я-то сумею её распознать. Но другим это не так очевидно. Никто не замечает, когда точки опоры начинают рушиться. Что видела мама, когда её юная дочь выпархивала из своей комнаты, скидывала одежду на кресло и, оставаясь в одних трусах, вставала на весы? Отрывала ли она взгляд от экрана телевизора, когда я голая прыгала по квартире и верещала от счастья:

– Отвес! Отвес! Отвес!

Это должно было бы насторожить, но в другой жизни и в другом мире, где на продуктах, чтобы продавать больше, не пишут Light, Low calories, Fitness, Sugar free.

В комнате кроме нас двоих было нечто огромное. Тогда она ещё не представляла, как сильно я нуждаюсь в помощи. Не знала, как много я от неё потребую потом и сколько боли принесу.

«Пока не закроешь сессию, никакого интернета», – говорила мама, вытаскивая роутер из сети и пряча. Весы стояли в том же углу, что и роутер, но никто не догадался убрать их или просто вынуть из них батарейки.

– Ты такая… звонкая, – сказала мама однажды, когда я, окрылённая первыми успехами на поле битвы с весом, надела то самое маленькое чёрное платье. Меня накрыло волной кайфа, и я окунулась в него с головой. Самое сложное в книге – найти слова, чтобы описать этот кайф. Вам придётся поверить мне на слово. Мне снесло голову.

То, что я проживала, называют конфетно-букетным периодом с болезнью. Этот этап, как и в паре, быстро заканчивается, но ты запоминаешь кайф от него и продолжаешь верить, что можно испытать его снова.

Кости топорщатся под кожей, точно проволока. За их проявлением наблюдаешь, как за сотворением Вселенной. Весь мир сосредотачивается в одной точке. Исчезают все проблемы. Исчезает всё. Жизнь приобретает такую колдовскую лёгкость, что кажется – вот сейчас оторвёшься от земли и улетишь. Я чувствую в себе источник внутренней энергии, о котором раньше и не подозревала. Чувствую себя сверхчеловеком.

Насколько надо быть несчастной, чтобы находить в этом кайф? О, глубоко несчастной. Счастье было чем-то тривиальным. Меня не интересовало счастье как таковое. Страдание казалось куда более естественным. Но Ана сделала меня счастливой. Ана окутала меня розовой дымкой счастья, как запах самых сладких духов.

Видеть ужас на лицах людей, от голода не спать ночи напролёт. Всё это доставляло кайф. А про головокружения и звёздочки перед глазами я даже не говорю. Когда с зубов, не попрощавшись, ушла эмаль, я не придала этому значения. Я не улыбаюсь и не смеюсь, поэтому не замечаю, что зубы превратились в тёмные провалы.

– Где эмаль потеряла? – спросила стоматолог, когда я пришла на приём.

Я рассмеялась, громко, дико. Это был мой последний настоящий смех. О, такой яростный безудержный смех до слёз. «Где эмаль потеряла?» Потом ещё долго я про себя гоготала над этой грубой шуткой.

Часто я приходила в ужас от того, что здоровым людям кажется обыденным. Я застывала перед какой-нибудь едой, оставленной на столе. Она казалось одновременно слишком простой и слишком сложной. Невыносимой. Диковинной. Она насмехалась надо мной. Она будто была чем-то другим за миг до того, как я её увидела, и умело притворялась безобидной.

Болезнь обрастает прямыми и косвенными последствиями. Тело меняет форму. Сначала едва заметно, потом явно. Когда это стало явно? Мне хочется спросить каждого, кто меня тогда видел: они заметили изменения? Что подумали? Это самое интересное. Но, к моему глубокому огорчению, у болезни было мало свидетелей.

Я уменьшилась больше чем в два раза. Я видела себя как плоскую тень из кукольного театра. Я потеряла половину себя. Если подумать, где может быть эта моя вторая половина? Неужели она просто исчезла? Растворилась в воздухе? Растаяла, как облачко. Тело пропадало, а затем появлялось, но это была уже другая я. Новая я. Таких я у меня было несколько.

Поэт ничего не знал о моих победах. Я уже была на седьмом небе от счастья и поднялась ещё выше, когда он предложил встретиться.

– Один раз. Дай мне ещё один шанс.

Я согласилась не потому, что хотела снова быть с ним, но чтобы он увидел, чего я добилась.

Был жаркий летний день, пешеходов окутывал белый тополиный пух. Ветер приносил пыль и пыльцу. Улицы, вечно людные и широкие, полны мужчин. Мужчин, до которых мне теперь нет дела.

Несмотря на жару, на мне надет глухой коричневый пиджак с большими пуговицами, туфли на каблуках и чёрная юбка. Тугой высокий хвост означал, что всё серьёзно. Я была похожа на училку русского языка и литературы. Восемь букв, первая С – смирение.

На нём была голубая рубашка поло с коротким рукавом и джинсы. Узкое заострённое лицо. На шее, как амулет, болталась плёночная камера.

Мы идём мимо краеведческого музея, на котором висит огромная афиша выставки Марка Шагала. Он на ходу сочиняет стихотворение:

 
Марк Шагал.
И я шагал.
И мы шагали
С Марком.
 

Или это была заготовка? С ним никогда не знаешь наверняка. Невзначай говорит, что сочинил кое-что и обо мне. Если верить его словам, то это первый раз, когда я удостоилась такой чести.

– Не хочешь услышать? – спросил он.

Я только улыбнулась и ничего не ответила. Если он и расстроился – это его дело.

Солнце садилось за домами, город пылал в закатных лучах, а небо наполнялось светом. По пути нам встретился книжный магазин, в котором недавно открылась кофейня. Я взяла порцию горячего и очень горького американо. Он пил капучино, и, когда отпивал из него, над губой оставался след от молочной пены. Капля кофе убежала через край, и я наблюдала, как та медленно стекает по стенке стаканчика. Он сказал, что напиток превосходный, и по-детски улыбнулся.

Мы остановились в отделе поэзии, который представлял собой пару полок с тонкими книгами. Люди монотонно проходили мимо, поднимались и спускались по лестнице. Он взял двуязычный томик Лорки и стал зачитывать наугад.

 
Любовь до боли, смерть моя живая,
жду весточки – и дни подобны годам.
Забыв себя, стою под небосводом,
забыть тебя пугаясь и желая[5]5
    «Сонет о письме» – Ф. Г. Лорка. Перевод А. Геркулесова.


[Закрыть].
 

Дальше можно не продолжать, потому что скучно. Я нахожусь там, ничего не чувствуя. Смотрю на время и на пальцах считаю, сколько часов осталось до следующего приёма пищи. Когда мы выходим из магазина, он берёт меня за руку. Я не сопротивляюсь, но остаюсь неприступна, как Жанна д’Арк.

До станции метро мы идём пешком – сначала до одной, потом до следующей. Несмотря на пристрастие к окольным путям, не срезаем путь через гаражи, как делали раньше. Идём, как нормальные люди, по широкому проспекту. Мимо проплывают троллейбусы. В их движении есть некая чувственность. Мы держимся за руки. Его рука потеет, а моя остаётся ледяной. Я мёрзну и обнимаю себя другой рукой, незаметно ощупывая рёбра. Я улыбаюсь Ане – он её не видит и думает, что я улыбаюсь ему. Это придаёт ему решимости.

– Я хочу быть с тобой. Давай начнём всё сначала.

«Давай начнём всё сначала» звучит слишком напыщенно, но это наш пароль – фраза из фильма Вонга Карвая «Счастливы вместе». Мы договаривались, что она станет нашим условным стоп-словом. Стоит её произнести, и мы должны простить друг друга, забыть все разногласия. Но это только в теории.

– Я кое в кого влюблена, – говорю я.

Фраза звучит, как ещё одно клише, отчего мне становится смешно. Его брови ползут вверх. Очевидно, он ждал более развёрнутого ответа.

– Никто не будет любить тебя сильнее, чем я, – отвечает он.

О, это я уже слышала и хотела рассмеяться ему в лицо – он совсем ничего не понимает! Он даже представить не может масштаба нашей любви. Никаких слов не хватит, чтобы объяснить ему хотя бы немного. Но я мягко улыбаюсь с загадочностью Джоконды и смотрю на него с сожалением. Такой любви ему никогда не познать.

– Как его зовут?

– Это она.

Я раздумываю, стоит ли говорить больше, а затем Ана заговорщически мне подмигивает, как умеет только она.

– Её зовут Ана.

– Ты шутишь?

– Нет, я серьёзно. Серьёзнее не бывает.

Я беру его руку, прижимаю к своим рёбрам, которые проступают под тканью пиджака.

– Чувствуешь? Это она, здесь прячется.

Он смотрит на меня зачарованно, приоткрыв рот.

– Но я же лучше?

Я пожимаю плечами.

– Наверное, я сошла с ума, – говорю в своё оправдание.

Девять букв, первая В – возмездие.

Мы расцепляем руки, но ещё долго остаётся ощущение, будто наши пальцы до сих пор переплетены.

Прошла минута, другая, его глаза блуждали по сторонам, рассеянно разглядывая всё подряд, а я всё внимательнее и пристальнее всматривалась в него. Мне хотелось рассказывать про Ану ещё, но я видела, что он уже не здесь. Лицо отстранённое. Он держал в руке пустой стаканчик из-под кофе и рассеянно постукивал им по ноге.

– Я позвоню тебе, – сказал он, наклонился и поцеловал меня. – Гудбай.

Пока вес продолжал уходить, я пребывала в непрерывном восторге. Я не ела. Лишь абсолютно минимальный минимум. Бороться с голодом тяжело. Каждый день – моё Кровавое воскресенье. Каждый день всё сначала. Но я знаю, чего хочу, и в моём распоряжении всё время мира.

Бороться с голодом равносильно попыткам наполнить клетку водой. Но надо стараться, надо терпеть, я так научилась терпеть, что могла бы давать уроки терпения и брать за это деньги. «Просто не ешьте, – говорила бы я, – просто возьмите себя в руки и не ешьте», будто это самая простая на свете вещь.

В четыре утра я с предрассветной энергичностью шла на кухню и выпивала две большие чашки воды с лимоном. А далее прикидывала, как прожить следующие три часа до завтрака и весь долгий вымученный день.

Я не ела фанатично – вот как это можно было назвать. Одержимо. Были забыты хлеб, рис, макароны, картошка, гречка, овсянка, мясо, мороженое, сахар в любом виде – у них не было ни малейшего шанса. Легче перечислить то, что осталось, чем то, что было исключено. Я постоянно слышала:

– Ты даже фрукты не ешь?

– Фруктов нет в моём мире, – с гордостью отвечала я.

О, как я гордилась собой! Эти смертные не могут прожить и дня без сладкого, но я выше всех них. Голод превратил меня в сверхъестественное и бездушное существо, словно я пришелец с другой планеты.

Никто не понимал, что же я с собой делаю, никто на свете не мог этого понять. Это было вне человеческого понимания. Они смотрели на меня как на инопланетное существо или как на сумасшедшую. Я была и тем и другим. Я чувствовала себя далеко. Очень-очень далеко.

«Не есть» было моим основным занятием. Я не понимала, почему это вдруг стало для меня делом первостепенной важности. Я даже таким вопросом не задавалась. Точнее, задавалась, но быстро находила ответ – потому что так хотела Ана. Что могло быть ещё более важным? Абсолютно всё стёрлось в пыль, как будто и не было больше ничего в моей жизни до Аны. Я обрела дом.