Текст книги "Нам не дано предугадать"

Часа два шагали мы по этой дивной площади, болтая без умолку, хохоча, за что получали «реприманд». Какие дивные воспоминания всплывают, когда я переношусь в это чудное, спокойное время, особенно теперь, при сравнении с пережитым 17-м годом!

Увидят ли мои дети и внуки царицу Адриатики, столь горячо мной любимую? Сколько раз, приезжая в Венецию, я ощущала какое-то особенное чувство, точно я вернулась в свое родное гнездо, все мне казалось своим, милым, дорогим, и если верить в переселение душ, то я когда-нибудь жила в Венеции, была там счастлива! Даже дожди, дурная погода не влияли на мое настроение, оно было всегда приподнятое, праздничное. Вместе с Гагариными устроились наши уроки музыки, рисования. Андрей, который всегда неимоверно шалил, за что получал жестокие упреки отца, до того был забавен в своих шалостях, что даже князь хохотал и тем ему прощал проделки. Уроки музыки с maestro Pessarini меня увлекали, он сам дивно играл, сочинял и был так красив!

Ездили мы иногда ночью по Canale Grande[28]28
  Гранд-канал (ит.).


[Закрыть], нанимали лодку с певцами, которых почему-то называют pittori – «живописцы». Может быть, они действительно занимаются живописью, но нам они дивно пели национальные свои песни, такие поэтичные! Слушая их, уносились мои мысли далеко, на душе было легко, смутные желания волновали грудь, и взоры встречались…

Против меня в гондоле сидел Гр. Гр. Гагарин и упорно на меня глядел своими большими черными глазами, позже я узнала о его юношеском увлечении мной. Этому чувству, думаю, способствовал его отец, явно восхищавшийся моим типом «Leonardo» и постоянно рисовавший меня то в гондоле, то где-нибудь под портиком. Гораздо позже на петербургской выставке, устроенной в память кн. Гр. Гр. Гагарина, я себя нашла в эскизах князя и вновь воскресла во мне дорогая Венеция и чудное время моей счастливой молодости!

Наши поездки вечером, особенно при лунном свете, учащались. Старый князь был нашим bon en train[29]29
  Имеется в виду «хороший заводила» (en train – в форме, в хорошем настроении) (фр.).


[Закрыть]. Подвижный, веселый, он всех подзадоривал к какой-нибудь экскурсии, а мы, молодежь, его в этом поддерживали. Приглашались певцы, нанимались открытые гондолы, и вся наша компания, усевшись по вкусу кто с кем – я, конечно, там, где Гриша с сестрой Мари, – веселые, радостные, отчаливали шумно около мостика, где всегда собирались. Любили мы останавливаться под сводами Ponte di Rialto[30]30
  Мост Риальто (ит.).


[Закрыть], где особенно звучали голоса и гулко разносились по воде красивые слова песни… Пели наши любимые арии «O bella Napoli»[31]31
  «О, прекрасный Неаполь!» (ит.).


[Закрыть] или «Sorrentina»[32]32
  Вероятно, имеется в виду неаполитанская песня «Вернись в Сорренто» (ит.). (Прим. ред.)


[Закрыть] и др. Я успешно занималась вторую зиму по-итальянски и могла порядочно объясняться на языке Данте. Память у меня была хорошая, я много заучивала стихов и любовалась их звучной красотой. Уроки рисования шли успешно, старый князь хвалил меня, но почему-то в то время, мне было 15 лет, я не увлекалась этим и лишь пять лет спустя, уже замужем, в Риме, я усердно копировала картины и этюды у одного знаменитого художника.

Постом мы все говели и ходили в греческую церковь. Исповедовалась я у греческого священника-монаха, который спрашивал мои грехи по-итальянски, а длинную молитву, перечисляющую все мои провинности, прочел по-гречески. На этом языке я знала одну молитву: «Отче наш», которой выучила меня знакомая гречанка, фамилии ее не помню.

В Венеции познакомились мы с итальянцами – графом Agricola с женой, очень милыми людьми. Их дом, чисто итальянский или скорее венецианский, был неуютен. Залы почти без мебели, каменный пол, большие камины, несколько стульев, резных с высокими спинками, гобелены, картины предков во весь рост – вот его убранство. О современном комфорте нечего было и думать, быть может, теперь эти palazzo[33]33
  Дворцы (ит.).


[Закрыть] снабжены ванными и канализацией, но в 1866 году их не было, и нередко из окна дома выбрасывались в канал всякие нечистоты, и воздух был не из чистых. И несмотря на это, чарующее впечатление от Венеции не страдало.

Весной шли дожди, но, невзирая на это, мы выходили ежедневно, шагая под сводами Procuratie[34]34
  Прокуратура (ит.).


[Закрыть], любуясь магазинами, в которых преимущественно торгуют венецианскими хрустальными вещами, тонкими, изящными, мозаикой, кожаными изделиями с выбитыми золотыми рисунками, конфетами, фотографиями и т. д. Здесь всегда, в хорошую и дурную погоду, rendez-vous[35]35
  Назначают встречи, свидания (фр.).


[Закрыть], и кофейные хорошо торгуют.

Могу сказать несколько слов о дивной церкви св. Марка, которая как-то особенно поражает православную душу. В XI веке, говорят, византийский стиль сменил романский. Но фасад с готическим орнаментом придает еще более фантастичности ее целому. Вместе с тем вся эта удивительная церковь производит впечатление вполне цельное. Мощи св. Марка покоятся там. На левой стороне алтаря я заметила славянскую икону Богоматери, но не могла прочесть какая, может быть, эта икона была пожертвована какой-нибудь русской. Стоя здесь, хотелось молиться, вспоминались наши церкви, соборы.

Чудный Palazzo Ducale[36]36
  Дворец дожей (ит.).


[Закрыть] примыкает вплотную к храму, его архитектура слишком известна, чтобы о нем говорить. Все достопримечательности осмотрели мы с семьей Гагариных, причем старый князь зарисовывал все, что ему нравилось, в своем альбоме.

Наше пребывание в Венеции близилось к концу, и чем скорее шло время, тем грустнее становилось нам. Настал и день отъезда. Когда-то увидимся мы с нашими! Ехали Гагарины, Соллогуб, Бутурлины также в Россию, в свои имения. Мы ехали сперва в Москву, затем в подмосковное имение дяди Н. А. Хвощинского Власиха Звенигородского уезда.

Я была донельзя счастлива ехать в Россию. На таможне я пришла в восторг от русской речи, обрадовалась, увидев жандарма. Наконец мы в Москве в Мало-(Николо)арбатском переулке, дом Щепина. Дом большой, хорошая зала, но, когда я выглянула в окно и увидела грязный переулок, хмурое небо, я вспомнила перламутровое небо Венеции, площадь Св. Марка, Мост вздохов и чуть не расплакалась. В Москве остались мы недолго и уехали в имение дяди. Дом-дача, некрасивый, но уютный, радость свидания, поля, пруды, деревенское приволье заставили забыть Венецию.

Зажили отлично, весело. Утром разные уроки, затем прогулки пешком, в экипаже, рыбная ловля, собирание грибов, все веселило меня. У дяди был единственный сын Абрам, немного моложе меня. У него был гувернер, который давал и мне уроки, затем был еще русский учитель. Музыку преподавала мама́, а злосчастную математику мой отец. Лето проходило весело. Дядя Петр был хлебосольный хозяин, любил, чтобы к нему приезжали гостить, и дом их постоянно был полон, особенно молодежью. Чаще всех подолгу гащивали зятья его Львовы, Николай и Леонид, оба веселые, неженатые, они привлекали и своих друзей. Устраивались пикники и длинные прогулки. День именин дяди, 29 июня, привлекал массу народу. Из Звенигорода приезжали поздравить его власти. Дядя был предводителем дворянства.

С утра лилось шампанское. Из Москвы приезжали родственники, знакомые… Все оставались ночевать, и это было самое забавное. Ночевали всюду, как попало, даже на террасе наверху. Я, конечно, выпросила позволение ночевать там с М. Н. Львовой, сестрой тетки Хвощинской, и мы обе отлично устроились, притащив сена, но заснуть я не могла во всю ночь по двум причинам. Улеглись мы поздно, когда заря уже занималась, а кроме того, комары нас облепили.

Вставши рано, я с девушкой отправилась купаться, и сна как не бывало.

Следующий после именин день проходил так же весело. Провожая гостей, подавали опять шампанское, и проводы были самые шумные. Подавалось бесчисленное множество экипажей всех сортов.

Бряцали бубенчики, лошади ржали, прислуга суетилась, и под шум всей публики трогались один за другим коляски, пролетки, шарабаны и пр. Быстро пролетало лето. 5 сентября, ко дню именин тети Елизаветы Николаевны, повторялось почти то же. Опять гости, опять шампанское с утра, но спать на террасе не приходилось. Вспоминаю одну свою шалость, от которой долго краснела: начитавшись Майн Рида, кажется, «Des coureurs des bois»[37]37
  Вероятно, речь идет о произведении «Les enfants des bois» – «Дети леса», в русском переводе «Юные охотники». Оно больше известно как часть трилогии «В дебрях Южной Африки». (Пер. и прим. М. Г. Голицыной)


[Закрыть], мне пришла мысль пожить в лесу! И вот, когда вся наша компания устроила пикник в лесу, я тихонько от них исчезла и скрылась никем не замеченная, захватив с собой хлеба. Я шла все дальше и дальше в глубь леса, находя это очень забавным, не думая о беспокойстве матери и других. Слышала я отдаленные голоса, которые скоро прекратились. Надвигался вечер, и хотя ночи были короткие, но мне стало немного жутко и я невольно начала искать выход из леса. Никто мне не попадался, и я шла и шла. Наконец лес начал редеть, и я вышла на поляну. Я совсем не знала, где я. Встретилась баба, у которой я спросила дорогу. Проходив еще порядочно, я увидела знакомые места и бегом пустилась домой. На балконе сидело все общество, и можно себе представить, как меня встретили! Мой двоюродный брат не давал мне покоя своими насмешками, а на мама́ я не смела взглянуть… Все вышло так глупо и навсегда отняло желание бегать по лесам.

Прошло веселое лето у милых тети и дяди Хвощинских, наступила осень, и заговорили о переезде в Москву. Так как я очень отстала в русском, то мама́ торопила с отъездом, и вот мы, скрепя сердце, простясь со всей семьей, на лошадях (железная дорога еще не была готова) выехали из гостеприимной Власихи. Приехав в Москву к вечеру, мы узнали, что накануне в нашей квартире, наверху, в проходной комнате, повесился наш старый буфетчик Парфен. Это на меня произвело удручающее впечатление. Я не решалась долгое время проходить этой комнатой, мне все казалось, увижу висевшего несчастного Парфена! Никто в этой комнате не решался жить, и в ней стояли шкапы и сундуки.

В квартире этой не пришлось долго жить, так как мой отец вновь поступил на службу и мы переехали в казенную квартиру.

Но зиму мы всю прожили, и я серьезно принялась за уроки. Взяли мне учителем Закона Божьего протоиерея Ст. Ив. Зернова. О нем я до сих пор вспоминаю с любовью. Одухотворял он эти уроки живым словом, вливал в душу те истинно христианские чувства, которые так нужны людям. Чудною смертью умер этот пастырь церкви, у алтаря скончался он. Это было много лет спустя, когда я была замужем.

Начались и уроки русского языка, и английского, немецкого, французского и т. д. Самые любимые были уроки словесности и истории с С. А. Мерзляковой, дочерью поэта. Она удивительно интересно, увлекательно преподавала и имела громадное нравственное на меня влияние. Мыслей была она самых либеральных касательно любви.

Она всегда говорила, что раз человек искренно увлечется и полюбит, то преград нет, будь этот человек неизмеримо ниже сословием, положением и т. д. Любовь, и только она, должна все себе подчинить. Моей матери эти споры не особенно нравились, и она боялась влияния на меня Софьи Алексеевны. Под этим влиянием написала я свой рассказ «За рубежом», донельзя наивный и над которым немало смеялись мои внучки.

По-английски давала мне уроки веселая англичанка miss Chance. Теперь ей 90 лет, и в продолжение многих лет была она нашим souffre-douleur[38]38
  Мальчик для битья или козел отпущения (фр.).


[Закрыть]. Мы над ней смеялись, устраивали всякие шалости, путали ее, и все нам прощалось. Она даже поощряла нас в наших проделках и первая хохотала над всем – не помню, чтобы она когда-нибудь обиделась. Летом жила она с нами в Железниках, и там нашим шаловливым выдумкам не было предела, особенно я отличалась этим. Зимой была miss Chance приходящей, проводила с нами несколько часов за уроками и гуляла с нами для практики языка. Гуляли мы во всякую погоду, и подолгу, любимой прогулкой был Кузнецкий Мост, где магазины, из которых любимый был большой магазин «Русские изделия», где почти все можно было найти, но не знаю, все ли было русское. Любила я магазин Готье, книжный, мы были там абонированы. Мама́ много занималась музыкой, она отлично играла и понимала ее. Мне дали учителя Лангера, он был строг, я его боялась и успехов не замечала. Заставлял он меня много разучивать наизусть и читать с листа, последнее я очень любила. С мама́ играла я в четыре руки, и это было для меня самое приятное.

В эту зиму постигло нас горе. Скончалась бабушка Делянова, которую мы так любили и которая нас так баловала. Жила она с сестрой своей Е. Я. Арапетовой в большом доме на Маросейке, и обе старушки скончались в одну неделю. Бабушке было 85 лет, сестре ее приблизительно столько же. В первый раз увидела я умершую, и хоть боялась впечатления от этого, однако вид воскового и столь милого лица совсем меня не напугал. Со смертью этих двух старушек прекратилась вся жизнь этого типичного старого дома. Наследники разделили имущество; нашей семье достались два имения, большое в Тульской губернии, впоследствии проданное, и милые Железники под Калугой, о котором я буду много говорить. Умерла бабенька 5 февраля, в день моего рождения, за четыре дня перед тем умерла ее сестра. Обе не знали о состоянии здоровья друг друга: когда они спрашивали у окружающих, то было приказано отвечать, что немного лучше. Панихиды не были слышны. У сестры бабушки был целый штат прислуги, компаньонка, или dame de Compagnie, бедная дворянка Евг. Ильинишна Пятунина, очень нас, детей, баловавшая. Жила она в уютной комнатке, где всегда было очень жарко и пахло какими-то особенными духами, смесью лампадного масла, одеколона, «монашками» (род курения) – черный столбик с одного конца зажигался и дымил. Были в этой комнате всякие безделушки, которые мы любили разглядывать. Стояли они на этажерке. Привлекала нас одна филиграновая часовня, в открытые двери ее видны были две фигурки у алтаря. Как ни придешь к Евг. Ильинишне, всегда найдешь что-либо вкусное – орехи, шепталу, яблоки, смокву и пр.

Типичной фигурой являлся еще выездной лакей бабушки Каричев, плохо бритый и довольно грязный, в засаленной ливрее. Он, когда ехал с визитами с одной из старушек, всегда напоминал, куда нужно ехать, говоря: «А мы там-то или у той-то не были».

Папа́ был директором Лазаревского института. Квартира большая, жили мы в нижнем этаже, спала я с сестрой Машей и вечно с ней ссорилась и спорила. Как-то прочла я в какой-то французской книжке следующее: «La Soeur est une ennemi donnee par la Nature»[39]39
  «Сестра – это враг, данный самой Природой» (фр.).


[Закрыть]. Это меня поразило, и этим изречением я всегда потчевала Машу, но с годами наши отношения стали самыми дружественными и длятся и теперь, когда мы живем все три врозь. Жалею, что судьба хоть к старости нас не соединит! С сестрой Ольгой, которая моложе меня почти на 8 лет, я всегда была близка. К несчастью, Катю я меньше знала. Она была замужем за Мясоедовым и прожила с ним недолго. Умерла она после родов на второй год замужества, мое искреннее убеждение, что счастья в браке она не нашла. Это было исключительно доброе, милое, слабое по воле существо. В ней было много странного, например, сильная любовь ко всем животным без разбора, будь это собака, лошадь, кошка, птица, даже мышь.

Но вернемся назад.

В эту же зиму 67-го года я очень сблизилась с двоюродными сестрами – Соней, Вавой и Лелей Хвощинскими. У них один раз в неделю был класс танцев, преподавал балетмейстер Ермолов.

Эти уроки проходили очень весело, мы обыкновенно в этот день обедали у Хвощинских. До обеда – забиралась я к ним раньше, чтобы досыта наговориться в их комнате наверху, для чего мы запирались, чтобы наши секреты никто не подслушал. Смеху и шалостям никто не мешал. Нахохотавшись досыта, Леля и я больше других выдумывали разные шутки, к 5 часам мы шли вниз к обеду, а в 7 часов являлся Ермолов. Учили нас всяким красивым танцам, «lanciers»[40]40
  Танец лансье, вариант французской кадрили (фр.).


[Закрыть], качуче (испанский танец с кастаньетами) и др. Мазурка и качуча были мои любимые танцы и мне удавались. Из кузин я больше всех сошлась с прелестной Лелей, живой, умной, на два года моложе меня, умершей рано в Неаполе от тифа. У нее в высшей степени было то, что называется le charme[41]41
  Шарм, обаяние (фр.).


[Закрыть]. Белокурая, тонкая, со слегка вздернутым носиком, смеющимися светлыми глазами, она нравилась своим веселым задором. Соня, впоследствии вышедшая замуж за Иваненко, была апатичная, добродушная натура. Она также рано умерла, оставив маленького сына, который вскоре за ней последовал, а муж ее вторично женился, на Катковой. Третья кузина, самая красивая, Вава Карнович, жива доселе, очень была несчастная в браке с Карновичем, была им покинута с многочисленной семьей, с ней я не так дружила и после ее замужества мало с ней виделась, а детей ее почти не знаю.

Моя тетка Варвара Андреевна Хвощинская была красавица в полном смысле слова, но красотой довольно грубой, русской красавицы. Дядя Николай Абрамович безумно был влюблен в свою жену и женился против воли отца, который находил, что эта партия не для него – она была дочь модистки, хотя отец был генерал. Жили Хвощинские дружно, счастливо много лет. У них было восемь дочерей, из которых почти половина умерли молодыми. Кроме старшей В. Карнович, остались еще Катя за маркизом Империале в Италии, две за Обуховыми и Перфильева. Не скажу, чтобы эти браки были из счастливых. Варвара Андреевна умерла от рака, горько оплакиваемая мужем. Дядя Николай был удивительной доброты человек, не верил в зло, характером очень напоминал мама́. Он умер 90 лет уважаемый всеми, кто его знал. В молодости он много занимался музыкой, приятно играл на скрипке и даже до последних лет своей жизни старческими пальцами старался играть на этом инструменте. Часто в его доме устраивались музыкальные вечера.

В 1867 году к весне в Москву ожидался приезд царской семьи с целью познакомить цесаревну с Москвой. Принцесса Дагмар стала Марией Федоровной. К этому приезду готовились с радостью. Мама́ решила, что и я буду на Высочайшем выходе, хотя мне исполнилось только 16 лет. Но я была по росту совсем взрослая и принялась заблаговременно думать о своем туалете.

Назначен был день въезда. Взяли и мы окно на Тверской. Настал ожидаемый день. Майское солнце заливало улицы Москвы. Движение всюду неимоверное, тьма народу, пропускаемого всюду, экипажи придворные и др. Все нарядно, все блестит, и мне становится весело от этого шума, движения.

Отлично видна улица, и вдруг среди гула толпы раскаты могучего русского: «Ура!» Это «ура» я и в юности, и позже равнодушно слышать не могла, так же как и звуки дивного нашего гимна!

Царские экипажи длинной вереницей следовали один за другим. Шесть белых коней впряжены в золоченую карету, по бокам ее с одной стороны ехал Наследник, счастливый жених миловидной будущей нашей Царицы. Она вся в белом, с улыбкой, кланялась народу, а большие, красивые, темные глаза с любовью глядели на этот народ, который полвека спустя вонзил меч в ее материнское сердце!

Не пришлось мне быть на Выходе! Заболела я корью, сильной, но без осложнений. Мама́ выезжала то на балы, то на рауты и перед отъездом заходила всегда ко мне показать свой туалет. Как хороша была она и как запечатлелось особенно одно ее платье из белой легкой материи с бархатными алыми лентами в виде отделки, а на голове венок из золотых листьев! Талия была тонкая, стройная, каких теперь не найдешь, шея, постановка головы напоминали древнюю статую.

Я очень гордилась ею, и мне было так приятно слышать комплименты на ее счет. Долго сохранила она юношеский вид, и только болезнь придавала ей ту бледность, которая никогда не прошла, даже с годами, когда она значительно окрепла. После отъезда Двора и поправившись от кори, уехали мы опять в милые Железники и зажили счастливой, беззаботной жизнью. Уроки мои прекратились, только продолжали мы занятия по-английски с неизменной miss Chance. В Железниках опять устраивались всякие увеселения, поездки, живые картины. Меня нарядили ангелом с тарлатановыми крыльями в одной из картин. Были у меня закадычные друзья – две девицы Зыбины, скоро я с ними сошлась, как сходятся девочки в 16 лет. Звали их Надей и Лизой. Старшая была моих лет, милая, тихая, некрасивая и вследствие этого немного забитая в семье. Вторая, бойкая брюнетка, была годом или двумя моложе. Она всем нравилась своей резвостью, оригинальной, немного цыганской красотой. Самое приятное для меня было ехать к Зыбиным в их Азаровское и оставаться у них на ночь. Устраивались мы, девочки, втроем в одной комнате и до рассвета не могли угомониться, болтая, хохоча, выделывая всякие шутки, обливая друг друга водой, бросая подушки и творя тому подобные шалости. Засыпали под утро, и нас не могли добудиться до завтрака. Много было ягод у Зыбиных. Забравшись в малину или клубнику, мы беспощадно ее уничтожали.

Так весело, хорошо проходило лето! В жаркие дни, встав рано, бегала я на наш пруд под горой и с наслаждением погружалась в его холодную воду. Пруд этот маленький, очень железистый, вследствие чего даже из Калуги кое-кто приезжал купаться в нем для здоровья. В это время он был чистый, не заросший, как теперь, сестры Маша и Оля также купались со мной, и вытащить нас из воды было очень трудно. Отенька купалась с нами и поминутно по-немецки кричала: «Да выходите же, наконец, нет больше терпения с вами!» и т. д. Она меня выучила плавать. Веселые, с мокрыми волосами от брызгов, возвращались мы домой к утреннему чаю. День проходил незаметно. Была у меня своя верховая лошадь – красавец Али. Ездила я бойко, препятствия для меня не существовали. Али брал и барьеры, и рвы. Любила я эту лошадь почти как человека. Знала она меня, ржаньем приветствовала, когда я входила в денник с хлебом и сахаром. Сопутствовал мне старый берейтор Тимофей, бывший крепостной, отец горничной моей матери. Смотрел он на меня чуть ли не как на свою дочь, учил верховой езде, сам он прекрасно ездил, как старый военный. В Калуге в то время в ссылке проживал знаменитый Шамиль, его я только видела один раз мельком. Как-то мы, то есть мама́ и я, поехали к его женам, понятно, из любопытства. Старшая его жена Шуанет была симпатичная, когда-то красивая в молодости, очень милая в обхождении. Не помню других жен. Одна из них умерла в Калуге и похоронена на магометанском кладбище, откуда вид дивный на долину Оки. Когда мы приехали в дом, где жил Шамиль, он встретился нам и тотчас исчез. Я успела разглядеть только белую чалму его и большую белую бороду, которую он, говорят, раньше красил в красный цвет. Жены его были в национальных костюмах, старшая Шуанет одета была побогаче. На голове вышитая золотом шапочка и длинная вуаль, вышитая шелками. Угостили нас кофе, шербетом и всякими сластями. Уехали мы от них очень довольные, что могли проникнуть к ним. У Шамиля было два сына, которые приезжали в Калугу, старший, Казы Магомет, – суровый, жестокий, и второй, Шеффи, служивший в одном из наших полков, очень добродушный, веселый малый, с которым пришлось познакомиться. Но с кем мы часто виделись, так это с Абдурахимом – зятем Шамиля. Он воспылал к нам любовью и очень часто верхом на чудной лошади приезжал к нам в Железники. Однажды он предложил мама́ сопутствовать меня верхом, и мама́ согласилась! Я была в восторге, что вместо старика Тимофея поеду с молодым, нарядным горцем. Красив Абдурахим не был. У него было типичное смуглое лицо, черты лица неправильные, но он был замечательно ловок, ездил как все черкесы, не считаясь с препятствиями, с горы спускался с головокружительной быстротой, на галопе поднимал платок, камень и т. д. Во время наших прогулок рассказывал мне всякие страшные истории про жизнь черкесов, их набеги и, показывая свой кинжал, говорил, что не одну голову он им перерезал. Становилось даже жутко, слушая его. Но в общем это был милый, наивный малый, по-русски говорил с сильным акцентом. С грустью осенью уезжала я из Железников, даже плакала, расставаясь с милыми местами, моей уютной комнаткой внизу. Теперь эта комната – моя уборная. Сестры жили наверху с От. Ег.

Опять подавались экипажи, большая четырехместная карета, запряженная шестериком, с мальчиком-форейтором верхом на одной из передних лошадей. Вторая карета – двухместный дормез – запрягалась четверней лошадей. Как грустно делалось на душе, когда заслышишь утром звон бубенчиков – значит, ямщики уже привели лошадей и скоро мы пустимся в путь… Поднималась страшная суета, лакеи, горничные перекликались, хлопали дверьми и постоянно бегали то с чемоданом, то с баулом, то с картонками в переднюю, все это нагромождалось друг на друга и затем находило место снаружи и внутри кареты. Мама́ больше всех суетилась, нервничала, вспоминая, не забыты ли ей ключи, даны ли все приказания. Отенька с сестрами помещалась в большой карете, а я с мама́ – в дормезе, если мы ехали без папа́. На обоих козлах по лакею, а сзади в кузове все горничные. Не помню, как размещалась и переезжала остальная прислуга, которой у нас было много. Приезжали с нами прощаться наши друзья Зыбины. Расставаясь с ними, мы плакали, клялись в вечной дружбе. Перед тем как сесть в карету, мама́ приказывала всем собраться в зале, молча посидеть, и затем, перекрестившись, все выходили на крыльцо, там дожидалась нас остальная прислуга Железников с пожеланиями счастливого пути, целовала ручку или в плечо. Длинен казался нам путь. На всех станциях меняли лошадей, опять ночевали в Малом Ярославце и в Москву въезжали на следующий день к 5–6 вечера.

Зима 1868 года была для меня особенно памятна. Жили мы на Знаменке, недалеко от дома моего дяди Петра Абр. Хвощинского, у которого я постоянно бывала, так как там было особенно весело и приятно. Я не знавала другого такого хлебосольного и гостеприимного дома, как дом дяди. Тетя и ее сестра М. Н. Львова были милейшие существа, баловавшие меня всячески. С двоюродным братом Абрамом я была дружна. К нему приходили его товарищи – Вл. Беринг, Шаховской, Вл. Шепинг, и с ними мне было очень весело. Шаховской начал за мной ухаживать, это меня забавляло. Под разными предлогами старался он меня видеть, писал Абраму, чтобы вызвать меня, или сам приходил к нам. Но все это не трогало моего сердца. Я полюбила другого. В один прекрасный день мне был представлен моряк Ал. Пав. Евреинов. Принятый, как и все остальные посетители Хвощинских, весьма радушно, Евреинов сделался постоянным членом в кругу молодежи. Он скоро подружился с братьями Львовыми, Николаем и Леонидом, почти одних с ним лет. Евреинов был красив. Чудные глаза, мягкие, выразительные, правильные нос и рот, небольшие бакенбарды. Роста был он среднего, широкоплечий, плотный. Сразу обратил он внимание на меня, и сразу я это почувствовала. Роман наш пошел быстрым темпом. В эту зиму мне минуло 17 лет. У тети Львовой был вечер, собралась молодежь, затеялись танцы. Евреинов пригласил меня на мазурку. И тут-то произошло то, чего я не ожидала и боялась… Он мне сделал предложение… Конфузясь, краснея, теребя неистово замшевую перчатку, сказал мне, как безумно меня любит, как надеется на взаимность и все прочее, что говорят в подобных случаях. Я была ошеломлена. Ничего ему не могла ответить. Грянула мазурка. Дирижер кричит нам что-то. Евреинов вскакивает, берет меня за талию, и мы пускаемся… в вальс вместо мазурки! Конечно, все это заметили, особенно братья Львовы, наблюдающие за своим другом. Когда мы остановились, он, взволнованный, шепотом спросил об ответе…

Я, смущенная, красная, ответила, что люблю его, но что решать свою судьбу не могу, что слишком молода и пр. Уехала я опьяненная, счастливая, уверяя себя, что все будет так, как мы оба этого желаем. Матери моей уже успели рассказать, что произошло, да и взглянув на меня, она поняла. Я была всегда очень откровенна с ней, и, войдя по возвращении домой в ее комнату с радостным лицом, я взглянула на нее и сразу поняла, что надеяться не на что. Так и вышло. Мама́ начала с того, что я слишком молода, чтобы думать о замужестве, что это не серьезно, что у Евреинова состояния нет, что у меня его мало и пр. Много пролила я слез, но она была неумолима. Я должна была обещать, что мы будем избегать встреч, на вечерах не говорить друг с другом и т. д. Отказ Евреинову написала мама́. Состояния у Евреинова не было, а мне давали 3000 р. в год, и вот я, полная надежды и любви, составила смету, как распределить эти деньги, и оказалось, по моим расчетам, что жить можно…

Когда я это принесла родителям, они меня подняли на смех и прогнали, сказав, что я ничего не понимаю в деньгах… Большой поддержкой в это время была наша милая Отенька, она сочувствовала мне, жалела. С ней мы устроили как бы случайные встречи с Евреиновым. Гуляя по Тверскому или Пречистенскому бульвару, мы могли видеться. Устраивали мне это братья Львовы, горячо мне сочувствуя. Евреинов ежедневно у них бывал и узнавал от них, где я бываю, где вечером, где гуляю. Отенька это знала и беспрекословно шла со мной туда, куда надо. Как билось мое сердце, когда, бывало, издали увижу его морскую фуражку. Незаметное пожатие, несколько слов – и шли мы дальше. Совесть твердила, что это нехорошо, но разве 17-летнее сердце часто думает о совести!

Припоминаю еще один эпизод. Был у нас большой вечер, конечно, его не было, но мои друзья Львовы, Величковский и др., видя мой печальный вид, устроили следующее. Дали знать Евреинову, что я подойду к окну, и чтобы он стал напротив нас на улице под фонарем так, чтобы мне его хорошо было видно. Когда он появился, то меня об этом предупредили, и я подошла к окну и, кивнув в его сторону, простояла так минуты две, увидела его грустное лицо и опять поняла, как его люблю.

В эту зиму за мной сильно ухаживали кн. А. Н. Урусов, знаменитый адвокат, и П. Л. Трубецкой. Мама́ желала для меня блестящей партии, а я мечтала только об Евреинове, хотя кокетничала и с другими. Лето настало, и мы опять уехали в Железники. Вдруг разнесся слух, что Евреинов в Калуге, ищет свидания со мной. Он написал почтительное письмо мама́, но ответа не получил и уехал ни с чем. Меня, конечно, никуда одну не пускали.

Жизнь в Железниках протекала обычным чередом, визиты по городу, Зыбины, Азаровское.

Вернувшись осенью в Москву, мы поселились опять на Знаменке (дом принадлежал кому-то из Голицыных). Квартира была небольшая, уютная. Дом дяди Петра посещали мы часто, зазывала меня к себе Маша Львова, и благодаря ей я со многими девицами познакомилась и подружилась. Больше всех я полюбила Ольгу Лопухину. Красивая брюнетка, она привлекала меня своим ровным, спокойным характером. Дом Лопухиных на Молчановке был типичный барский, со львами у подъезда и со своим особенным запахом в передней. Зала довольно большая, затем проходная комната с колоннами, гостиная и вечно накрытый стол с самоваром. Когда, бывало, ни приедешь к Лопухиным, чай готов и гостеприимная старушка всегда вам рада. Варвара Ал. Лопухина, рожд. Оболенская, была из очень многочисленной семьи Оболенских. Старика, ее мужа, я почти не знала, он редко появлялся, болел и сидел у себя в кабинете. Семья была большая – пять дочерей, замужем была одна из них за кн. Н. П. Трубецким, остальные четыре были: Мар. Ал. – горбатая, Лидия Ал. недурна собой, блондинка с томными глазами, Эмилия – хорошенькая, бойчее других, и мой друг Ольга с чудными черными глазами, красивым профилем. Она была старше меня и поэтому протежировала мне и даже часто журила за какой-нибудь необдуманный поступок. Евреинов был ее двоюродный брат, и мне приходилось встречаться с ним, что создавало некоторую неловкость. В третий раз сделал он мне предложение и в третий раз получил отказ, после чего уехал служить в Кинешму, и я с ним больше не встречалась! А 35 лет спустя я его увидела в последний раз, и он меня тронул своим постоянством, вскоре он умер.