Текст книги "Нам не дано предугадать"

У Лопухиных было три сына: Александр, Борис и Сергей. Последний тогда был почти мальчик и редко вмешивался в наши девичьи разговоры. Он был очень живой, остроумный. К Лопухиным ездило масса народу – вся Москва. День св. Варвары праздновался особенно. Приносила поздравления вся многочисленная родня, вечером прием до часа ночи. Бывали у Лопухиных домашние, очень удачные спектакли, особенно помню один, в котором играла Эмилия с Лашкевичем, слывшим отличным актером. Играли они вдвоем пьесу «Соль супружества». Очень была мила Эмилия. На этом спектакле был ее будущий муж, влюбленный в нее, но еще не женихом. Кажется, к концу этой же зимы 68-го года они повенчались в университетской церкви, и мы были на этой свадьбе.

Кроме Ольги Лопухиной подружилась я с Наташей Боде, красавицей, и с Лили Слезкиной, очень хорошенькой девушкой. Обе они пользовались большим успехом в обществе. Оригинальный дом барона Боде в Москве охотно посещался всеми московскими и петербургскими кавалерами. В эту зиму мне минуло 18 лет, и я официально появилась в свете. Помню я первый бал, мои волнения, радость. Генерал-губернатором был князь Долгоруков, мы, как и все, получили приглашение на его бал. Туалетом я занялась заблаговременно. Тогда был обычай как можно проще одевать дебютанток. Белое тарлатановое платье, какой-нибудь цветок в волосах и такой же на корсаже – вот и весь наряд. В первый раз пришлось мне быть с открытой шеей и голыми руками. Неловко было мне, не по себе. Но делать нечего, надо покориться моде и обычаю. Готовая, вошла я к мама́, причесал меня парикмахер Агапов и, кажется, к лицу. Воздушное платье сидело хорошо, мама́ осталась мной довольна, только бледна была я, плечи были белы, как мрамор. Сели в карету, лакей захлопнул дверцы, и через несколько минут мы очутились у подъезда генерал-губернаторского дома. Волнение мое усилилось. В передней сняли с нас шубы, и мы медленно поднялись по большой лестнице, устланной мягким ковром. Через каждые две ступеньки стояло по лакею в пудреных париках, в шелковых чулках и красной ливрее. Наверху лестницы стоял сам хозяин – кн. Долгоруков, любезно приветствуя своих гостей.

В зале уже танцевали и был слышен оркестр. Проходя мимо зеркала, я себе понравилась, и то чувство, что я недурна, придало мне смелости и веселости. В дверях толпилась молодежь, мои кавалеры, которые, завидя меня, стали один за другим приглашать меня на танцы, так что еще до входа в танцевальный зал у меня уже все было разобрано. Кто-то подхватил меня за талию и повлек в вальсе. Тут были все мои подруги: Вера Катенина, Наташа Козакова, Нюша Евреинова, Наташа Боде, Лили Слезкина, мои кузины Хвощинские и др. Мне было безумно весело. Когда после ужина мама́ хотела меня увезти, мои кавалеры стали перед дверью и не пускали, мама́ нужно было уступить, и тогда один за другим пожелали все провальсировать со мной. Усталая, счастливая вернулась я домой и, должно быть, долго не могла заснуть! Балов в эту зиму было много. Всюду мне было весело. У дяди П. Хвощинского были jour fixe[42]42
  Журфикс, званый вечер в определенный день недели (фр.).


[Закрыть], тоже очень веселые, но без танцев, был petits jeux[43]43
  Забавы, маленькие игры (фр.).


[Закрыть], secretaire[44]44
  «Игра в секретари» (фр.) – предшественница «почты» или «фантов», описана в книге С. М. Голицына «Записки уцелевшего». (Пер. и прим. М. Г. Голицыной)


[Закрыть] и пр. На одном из этих вечеров мне представили кн. Вл. Мих. Голицына. Помню то место в гостиной около трельяжа, когда Величковский подвел мне изящного, худенького молодого человека, не думала я тогда, что этот самый юноша через два года будет моим мужем! Он в то время был увлечен красавицей Наташей Боде и отчасти Слезкиной. За мной сильно ухаживал Урусов, мне было весело, и кокетничала я с ним вовсю, зля других ухаживателей, о Евреинове редко вспоминала. Он жил в Кинешме, служил там. Было весело и у барона Боде, где мы танцевали каждый понедельник. Барон был человек старого закала, властный, немного самодур, но в общем добрый и настоящий барин. Его дом на Поварской был полон художественных предметов, картин хороших мастеров, редкой мебели, бронзы, фарфора, библиотека и пр. У барона было много вкуса и художественного чутья. Замечательно красива его домовая маленькая церковь в древнерусском стиле. Все было исполнено в ней под личным наблюдением барона. Через маленький проход из церкви попадаешь в залу. Сколько веселых и хороших часов проводила я в этой зале, в этом доме, вечера по понедельникам начинались рано, барон сумел заставить всю Москву приезжать к нему в 8 1/2 и 9 часов вечера. На лестнице уже слышится ритурнель кадрили, и толпа молодых людей, натягивая белые перчатки, торопится приглашать знакомых барышень. Тут Куракин, Величковский, Федор Урусов, Евреинов под названием «бокалка», братья Львовы, Друцкой и др. Приглашают и меня, но в моей книжке уже нет свободных танцев, и я начинаю придумывать, как бы обмануть того несчастного кавалера, с которым мне не хочется танцевать. Такой несчастный был некто Рябинин, но мама́ ему почему-то протежировала, должно быть, из доброты сердечной, так как он был очень некрасив, и если танцевал, то с какой-нибудь малоинтересной девицей. Наша coterie[45]45
  Кружок, компания (фр.).


[Закрыть] снисходила иногда протанцевать с ним кадриль из милости, когда лучшего не было и боясь просидеть без кавалера. Из таких девиц была одна моя подруга, кн. Хованская, неуклюжая, но очень хорошая девушка. Дом их был на Арбате, давали ее родители музыкальные и другие очень скучные вечера. Нетта Хованская впоследствии сошла с ума и вскоре умерла.

Мама́ вывозила меня вместе с Верой Катениной, веселой и милой девицей, которой не с кем было ездить на балы. Жила она у родной своей тетки гр. Толстой во флигеле. Тетка ее не любила, и хотя дала ей пристанище после смерти ее матери, но совсем ею не занималась, и бедная Вера жила как-то особо, без заботы и ласки графини, для которой только существовали ее племянницы, дети другой сестры Трубецкой, Соня и Маня, и их брат Петя. Тогда Соня и Маня были еще подростками, а Вере было 18 лет. Мне было очень весело ездить на балы не одной, а с веселой подругой, делиться впечатлениями. Старый дядя Веры гр. Толстой посылал мне в день бала букет цветов, и мы обе являлись с ними на вечер, дразня любопытных, которые спрашивали, откуда у нас цветы и не объявлены ли мы невестами. Почти на каждый большой бал являлись мы с букетами, которые получали из оранжерей подмосковного имения графа «Узкое».

В то время не было той роскоши лент и цветов на балах. Во время мазурки иногда давали маленькие значки из ленточек для кавалеров и такие же для дам, они прикалывались к корсажу. Давали кавалерам ленточки привязывать дамам на кисть руки. В эту зиму на каком-то балу, не помню у кого, появились бутоньерки из живых цветов для дам. Об этом мне говорили как о необычайной роскоши. Были в эту зиму балы еще у Антышева, у предводителя дворянства кн. Мещерского. Его племянница Китишь славилась красотой. Много было красивых девиц и дам в то время: из дам – гр. Пушкина, рожд. Пушкина, впоследствии кн. Куракина, Додо Шаховская, рожд. Львова, вышедшая вторым браком за Вырубова, гр. Пушкина, рожд. Шереметева, и др. Из девиц была красива Анна Шереметева, но неподвижной красотой, как статуя. На все московское общество были написаны смешные стихи, которые я, к сожалению, не помню, прохватили всех довольно зло.

Чаще всех я бывала у Лопухиных и у Боде, хотя дружба с дочерью барона мама́ очень не нравилась. Наверху у Наташи царствовала большая свобода, даже распущенность. Собирались ее друзья, молодые люди, садились все на пол, звучали гитары, пели хором. Узнав это, мама́ меня больше к Боде не пускала, и ездили мы туда только на понедельники. Случилось как-то, что понедельник пришелся накануне Нового года. Танцевали до 11 1/2 часов. Когда перестали, то всех попросили в церковь, и начался молебен, после которого опять перешли в залу и сели ужинать, подали шампанское, все друг друга поздравили с Новым годом, а после ужина вновь пустились в пляс.

Баронесса Боде была оригинальная, странная особа. Сидя неподвижно в кресле, она гостей своих приветствовала всегда, не покидая его, но как-то все, зная ее особенности, не придавали этому значения. Баронесса никуда не ездила с Наташей, которая всегда всюду ездила с отцом или одна, так как гувернантки у нее не было. Была у нее еще сестра Маша, русская красавица, похожая на отца, но далеко не умная и не разговорчивая. Выезжала она позже с Соней Трубецкой и моей сестрой Машей.

На Масленице бывало особенно весело. Каждый день балы и вечера. В субботу дневной бал в Собрании, начинался он в 2 часа дня и кончался в 2–3 часа ночи, там кормили нас обедом и легким ужином. Было весело, красиво, но очень утомительно. При дневном свете многие красавицы теряли, были бледны, но это не мешало настроению. Последний масленичный бал в воскресенье у нашего генерал-губернатора кн. Долгорукова. Начинался он также в 2 часа дня до 12 часов ночи, когда наступал пост. После бешеного последнего котильона все в grand rond[46]46
  Гранд-ронд – элемент танца котильон (фр.).


[Закрыть] разъединялись и попарно шли в другие комнаты, куда лакеи уже вносили чашки с бульоном и сандвичи. Начиналось прощанье, назначались rendez-vous в церквах на мефимоны[47]47
  Вечерняя великопостная служба (от древнееврейского мемифон – «с нами Бог»). (Прим. ред.)


[Закрыть]. Много разыгрывалось романов, и объявлялись предполагаемые браки.

Великий пост наступал, говели, ходили в храмы, а со второй недели начиналась та же светская жизнь, только без танцев. Всякие jours fixes, petits jeux, флирт и т. д., и так до Пасхи. К заутрене ездили в какую-нибудь домовую церковь, во Дворец или к генерал-губернатору, но туда по приглашению. После литургии, которая служилась быстро, в час-полвторого уже все сидели за вкусным ужином. У кн. Долгорукова было общество более официальное, и бывало скучновато. На другой день, т. е. в понедельник на Пасхе, был наш приемный день. Пасхальный стол стоял в зале, и многие из посещавших нас останавливались, чтобы закусить. Мама́ была очень хлебосольна, любила потчевать, и готовили у нас вкусно, плохой повар недолго заживался, много перебывало поваров. Папа́, наоборот, всегда всем был доволен.

Помню я один оригинальный вечер у стариков Сушковых. Это была милейшая чета – образованная, умная. Она – рожд. Тютчева, сестра поэта, он был брат знаменитой графини Ростопчиной – поэтессы и, говорят, очень обаятельной женщины. Салон Сушковых был один из центров, куда с удовольствием приезжали все, кто только выделялся чем-нибудь – литераторы, художники и просто образованные люди. Кроме стариков Сушковых, всех притягивало к ним присутствие умной, живой их племянницы Ек. Фед. Тютчевой, дочери поэта. Жила она давно у Сушковых, не вышла замуж и посвятила свою жизнь милым старикам. В Николин день, 6 декабря, день именин Николая Васильевича, давался вечер или раут. Приезжала поздравить старика буквально вся Москва. Их маленький особняк в Пименовском переулке не мог вместить всех, и поэтому открывали внутренние комнаты, спальни и шутили, рассказывая, что приходилось сидеть на кроватях хозяев! На одном из таких вечеров меня представили кн. Л. Т. Голицыной, самой важной даме в обществе, которую я тогда почему-то боялась! Она сказала мне несколько любезных фраз и просила мама́ меня привезти в один из ее приемных дней. В то время был обычай возить дебютанток к важным барыням, такие были тогда: кн. Л. Т. Голицына, кн. Четвертинская, гр. С. Прок. Бобринская, Шереметева, Столыпина и др.

Говоря все время о свете и его удовольствиях, я должна прибавить, что, несмотря на все увеселения, мои занятия, хотя и хромали порой, все же продолжались. Так, я брала уроки французской и русской словесности, уроки и лекции физики, уроки рисования с бездарным учителем Розановым, уроки итальянского языка, по-английски к нам приходила почти ежедневно miss Chance, с которой мы ходили гулять, так как Отенька была постоянно с моими младшими сестрами, Олей и Катей. На лекции физики ездили мы в университет, где читал проф. Любимов. Эти лекции меня очень интересовали, на них я ездила с моим отцом, он знал там многих профессоров, и всегда один из них, подсевши ко мне, объяснял физические опыты.

Чаще всех виделась я с Верой Катениной. К ней пускали меня одну, в нашей карете доезжала я в Рахмановский переулок. Дом во дворе, рядом флигель, где жила моя подруга. Сколько болтовни, смеха слышали эти скромные комнатки. Жила Вера со старой гувернанткой, иногда откуда-то приезжал ее брат Миша и из института младшая ее сестра Сафо, впоследствии Мартынова. Старшая сестра Веры была замужем за кн. Грузинским и в Москве не жила. С ней я познакомилась позже и очень подружилась, особенно тогда, когда сама была замужем. Около 12 часов приезжала за мной карета с выездным лакеем, и я возвращалась домой.

Мой отец любил общество ученых, профессоров, и у нас нередко собирались разные господа из университетских: проф. Крылов, Неверов, Бабин и пр. Сам папа́ часто ходил в Свербеевский кружок, где встречал много интересных личностей. Помню я дом Свербеевых в Николо-Песковском переулке. Помню величавую, красивую Екат. Алекс. – мать многочисленной семьи, ее добряка мужа с толстым животиком, любезного и приветливого. У него как-то вечером играл знаменитый скрипач Оль-Буль, и мама́ ему аккомпанировала, но это было исключением, так как вечера Свербеевых были скорее политико-литературные, на них меня не возили. Вообще там преобладал мужской элемент. У Свербеевых было много дочерей, из которых была замужем только одна – Вар. Дм. Арнольди, остальные остались девами. Соф. Дм. Свербеева, одна из дочерей, была умная, энергичная, вселяла даже страх своей резкостью. Сыновья были: Александр, Дмитрий и Михаил. Александр Дм. был женат на красавице гр. Менгден и с нею развелся. Он был очень милый, хороший человек. Под старость поселился он в Петербурге, был всеми почитаем и всех знал из высшего петербургского общества, всех кормил традиционными завтраками раз в неделю. Собиралось к нему множество всякого народу – и сановники, и литераторы, и из духовных лиц, и дамы почтенные, и молодежь. Всех одинаково любезно принимал он, часто не зная, сколько у него будет гостей и хватит ли на всех пирога или ростбифа. Недавно умер милый старик – тип прежнего времени. У его родителей в старину собирался исключительно славянофильский кружок, но бывали и поэты. Мой отец рассказывал, что он там встречал Лермонтова, с которым был раньше знаком, так как оба учились в Николаевском кавалерийском училище. Лермонтов был очень неприятный, заносчивый, обидчивый.

Помню в молодости моей кн. Одоевского, милого старика-меломана. Концерты в большом зале Собрания, дирижера Николая Рубинштейна – кумира публики, его холодный взгляд при виде публики, которая, невзирая на запрещение, входила в зал во время музыкального исполнения! Однажды Рубинштейн остановился, грозно постучал палочкой о пюпитр, обернулся к публике и, скрестя руки, молча, грозно на нее смотрел. Но что это был за гениальный дирижер, как сумел вдохновлять оркестр! Сидя обыкновенно рядом или поблизости от Одоевского, я жадно ловила его объяснения насчет музыки, и если что знаю по этой части, то благодаря ему. Он вселил в меня любовь к классической музыке с Бетховеном во главе. Должна признаться, что концерты в Собрании меня интересовали, помимо музыки, тем, что там собирались все мои подруги, много молодежи, и если не удавалось сесть рядом с кем-нибудь из знакомых, я вознаграждала себя антрактом в 20 минут, и, убежав от мама́, которая разговаривала со своими знакомыми, я пропадала где-нибудь с подругой на весь антракт.

После дирижерства Н. Г. Рубинштейн удалялся в комнату для артистов, вход в которую запрещен для публики. Туда-то после исполнения музыкального номера устремилась какая-то сумасшедшая дама и, не слушая предостережения, что войти к дирижеру нельзя, ворвалась в комнату, кинулась к нему и поцеловала его руку!

Ее выпроводили, и вся зала узнала о ее поступке. При выходе, после каждого концерта, толпа поклонниц всегда ждала своего кумира и восторженно его приветствовала! Как дешево в то время стоил абонемент на 10 дневных концертов, всего 15 рублей, но нужно было заблаговременно собираться, чтобы получить хорошее место. Лучшие силы музыкально-вокального мира появлялись на эстраде, лучшие скрипачи, виолончелисты и певцы. Оркестр был великолепен, консерватория в то время процветала. В Большом театре также появлялись лучшие певцы, больше итальянцы – Патти, сестры Маркези, Лукка, Вольпини и др. Позже я слышала шведку Нильсон – несравненную Маргариту, она как бы воплотила собой облик, созданный Гёте. Красивая блондинка, голос, игра – все уносило в тот мир поэзии; была она очаровательная «Офелия» и прелестная «Миньона». Патти была замечательная, веселая Розина в «Севильском цирюльнике», но голос ее и игра не трогали, хотя голос поражал вас, как феномен по гибкости и легкости.

Обеих артисток я знала, особенно Нильсон, которая нередко у нас бывала. Много вечеров провела я в обществе этой очаровательной женщины, но петь она редко соглашалась где бы то ни было; Патти, наоборот, очень любила светские вечера и пела сколько угодно. Такие вечера бывали у Араповой, жены обер-полицмейстера. Сама хозяйка пела недурно, и ее знакомство с лучшими силами итальянской оперы превращало эти вечера в дивные концерты.

У нее певали баритоны Педилла, Котоньи, Бинар, Николини, женившийся на Патти, и много других. Обладая большими средствами, Вера Александровна вышла замуж не по любви за старого, неинтересного Арапова. Овдовев несколько лет спустя, она безумно влюбилась в красавца кн. Четвертинского и вышла за него замуж, но недолго была она счастлива. Муж постоянно оставлял ее одну, пользуясь ее средствами, уезжал за границу, даже в Африку на охоту за львами и тиграми, которых будто бы сам убивал, но в этом многие сомневались. Умерла Вера Александровна загадочной смертью от несчастной любви к мужу, поняв, что он ее никогда не любил, а женился на ней из-за денег. Говорили, что она приняла медленный яд, который ее постепенно отравлял. Ей было всего 42 года. Оставила она двух дочерей от первого брака.

Но ушла я вперед в своих рассказах, так как все это происходило, когда я была замужем.

В один из понедельников поехала я с мама́ на приемный день кн. Л. Т. Голицыной на Покровку в ее собственный дом. Подъезд дома со двора. Раздевшись внизу в передней, мы поднялись по довольно высокой лестнице. Снизу швейцар позвонил наверх, где на площадке сидели два лакея, вставшие при нашем появлении и почтительно поклонившиеся нам. Я немного оробела, проходя ряд комнат до кабинета старой княгини. Первая комната была биллиардная, за ней следовала длинная узкая комната – картинная, с красивым потолком в помпейском стиле, затем голубая штофная гостиная и крайняя комната – кабинет княгини, очень красивый с множеством хороших, ценных вещей. Чудесный камин, вывезенный из Италии, кажется, Ив. Ив. Шуваловым. Княгиня сидела на кресле против двери и могла хорошо видеть входящих. Она была умна, любезна и производила впечатление настоящей grand dame. Никого из сыновей в комнате не было, и старый князь не показывался, и я совсем не помню, при каких обстоятельствах и когда я с ним познакомилась.

Зима прошла, как и предыдущие зимы, в выездах, занятиях. Лето опять в Железниках. Я много ездила верхом зимой в манеже, где встречала своих кавалеров, устраивались карусели в 10–12 пар. Моим кавалером был нестарый генерал Гартунг, муж Мар. Ал., рожд. Пушкиной, дочери поэта. Я с ним в первой паре. Он командовал, я, конечно, была очень горда возложенной на меня ролью вести карусели. Говорят, я ездила хорошо и смело. Брала препятствия и в деревне нередко перепрыгивала канавы. Генерал Гартунг печально кончил. Он был замешан в каком-то деле и покончил с собой во время суда над ним.

Зиму 1869/70 года мы жили в Армянском пер., в Лазаревском институте, куда мой отец вновь поступил директором по просьбе своего родного дяди Христофора Яким. Лазарева – попечителя института. Квартира была большая, хорошая, мама́ любила свет, а главное, любила, чтобы молодежь веселилась, и у нас устраивались jours fixes днем по понедельникам, как у кн. Голицыной, благо мы жили в одном направлении – удобнее ездить заодно к ней и к нам по пути. В конце этой зимы, уже в 70-м году, незаметно начал за мной ухаживать младший Голицын, говорю незаметно, так как я была тогда убеждена, что его сердце принадлежит другой. Я продолжала кокетничать со всеми, но ни в кого не влюблялась, мне было просто весело, и о замужестве я не помышляла. Когда, бывало, мама́ мне говорила о возможности брака, я кидалась к ней на шею, умоляя ее мне оставить свободу еще года на два или на три. Чудная пора юности моей, с какой любовью я вспоминаю тебя и с каким горячим чувством вспоминаю я мою кроткую мать, ее заботы о нас, девочках ее!

Лето 70-го года в Железниках прошло таким же порядком, как и другие лета. Катанье верхом, гулянья, Зыбины, Калуга, Азаровское, пикники, обеды и т. д. Зима в Лазаревском институте, выезды, флирт и т. д. Наступил 71-й год, столь знаменательный в моей жизни. Я безумно веселилась, как бы предчувствуя, что произойдет что-то радостное. Балов было много, у нас были вечеринки, на которые с удовольствием все приезжали, говоря, что у нас весело. Угощенье и весь тон нашего дома был простой, непринужденный, радушная хозяйка мама́ умела никого не стеснять, со всеми была ласкова, проста. Молодежь ее не боялась, а папа́ на эту молодежь внимания не обращал и рано скрывался в свой кабинет к своим книгам или занятиям по институту. Приезжали рано и расходились рано. Но зато на балы приезжали чуть ли не на другой день. Считалось mauvais ton[48]48
  Моветон, дурной тон, невоспитанность (фр.).


[Закрыть] приезжать раньше 11 часов на бал. У кн. Долгорукова, нашего генерал-губернатора, бывал ежегодно громадный раут 2 января, куда приглашались все сословия, как бы для того, чтобы дать всем возможность поздравить с Новым годом хозяина Москвы. Раут – не веселая вещь: толпа, жара, говор при звуках оркестра, громадные, к концу вечера опустошенные буфеты. Я всегда удивлялась, как могут люди, приехавшие в гости к князю, набивать себе карманы грушами, яблоками, конфетами и пр., не стесняясь лакеев, которые иронически на это глядят!

Маленький бал позже был дан князем только для избранного общества и был много веселее, а третий бал, folle journee[49]49
  «Безумный день» (фр.). Возможно, по названию пьесы Бомарше «Безумный день, или Женитьба Фигаро». (Пер. и прим. М. Г. Голицыной)


[Закрыть], был самый веселый. На этот раз денную мазурку, самую длинную, так как она с обедом, я танцевала с кн. Вл. Мих. Голицыным, и сердце тогда ничего мне не подсказало. Мне было с ним приятно, хорошо, но я не кокетничала с ним, и, может быть, поэтому я ему понравилась! Великим постом мы встречались больше всего у дяди П. Хвощинского. На улице при встрече с ним я краснела, но думать о нем как о возможной партии я не помышляла, он казался мне слишком хорошим, недосягаемым для меня!

12 апреля, в день рождения дяди Петра Хвощинского, был большой у него фамильный обед, на который был зван и Голицын.

За стол посадили нас рядом. Было очень мне весело, как и всегда в этом милом доме. На Пасхе вдруг «он» заболел! Мы это узнали, был приглашен знаменитый Захарьин, боялись осложнения в легких. Тут мое сердце ёкнуло не на шутку. Узнавали о здоровье. Захарьин посылал в чужие края, куда-то на какой-то курорт. А тем временем за мной сильно ухаживал кн. Пав. Петр. Трубецкой, которого я постоянно встречала у своей подруги Ольги Лопухиной. И вдруг, к моему удивлению, Ольга Лопухина мне сказала, что Пав. Петр. ко мне воспылал любовью и через нее желал бы узнать, может ли он сделать мне формальное предложение. С этим Ольга приехала к моей матери, которая, выслушав ее, обещала дать ответ, переговорив со мной. Но как только мама́ повела этот разговор, я наотрез объявила, что я ни за что не выйду за него, так как он слишком черен! Что у него волоса растут под глазами, что он скучен, глуп, и я не собираюсь выходить замуж! Мама́, видимо, была недовольна, она находила, что Трубецкой un partie sortable[50]50
  Подходящая пара, «с ним можно выйти в свет» (фр.).


[Закрыть]. Тем временем слухи неизвестно каким образом распространились по городу, и кое-кто хотел нас уже поздравить с моей помолвкой…

Здоровье Вл. Мих. Голицына поправлялось, мы же собирались в Железники, но почему-то этой весной замешкались. 23 мая было воскресенье, мы от времени до времени ездили в подмосковное имение дяди Н. Хвощинского, прелестное Волынское, в пяти верстах от Москвы по Дорогомиловскому шоссе Калужской дороги.

По воскресеньям к Хвощинским ездило много молодежи. На этот раз я помню только, что были Голицын и его друг Платон Серг. Оболенский. После веселого обеда мои двоюродные сестры – Соня, Вава и Леля Хвощинские, я и наши кавалеры пошли гулять по аллеям парка. Незаметно Голицын очутился радом со мной и незаметно для меня и других начал отставать от всей компании. Вдруг взволнованным голосом он мне сказал: «Меня Захарьин посылает за границу, отъезд мой зависит от вас. Ехать мне или нет?» Я оторопела, не понимая.

Он опять спросил: «Ехать мне или остаться?» Я чуть слышно сказала: «Останьтесь». Тут он мне начал говорить о своей любви ко мне, а я… я не верила своему счастью и ему это сказала.

Вернувшись к дому, я подошла к мама́ и шепнула ей, что очень прошу ее скорее ехать домой, что мне нужно сообщить ей нечто важное. Я села в коляску с папа́, мама́ ехала с сестрами отдельно в ландо. Голицын и Оболенский уехали до нас. Я рассказала папа́ все, как было. Я была, как в чаду. Приехав домой, пошла я к мама́, и мы долго и много говорили о моем счастье. Помню, что я тут благодарила мама́ за то, что три года перед тем не позволила она мне выйти замуж за Евреинова. На другой день приехали к нам с формальным предложением родители жениха, старый князь и княгиня. Помню, с каким волнением, крестясь, вышла я к ним. Как ласково расцеловала меня княгиня. Наконец после всех вошел и он, мой жених.

Что он сказал, как поцеловал мне руку, что мы говорили друг другу, как глядели мы глупо-счастливо – все это изгладилось из памяти, оставив только одно лучезарное воспоминание, которое не изгладится и после почти 50 лет супружеской жизни.

На другой день, т. е. 25 мая, была помолвка. Нас благословили образом, присутствовали только самые близкие родственники – моя тетя Ек. Абр. Акинфова, Хвощинские, М. Н. Львова. Дядя Николай Хвощинский сказал моему жениху следующую фразу: «Я вдвойне счастлив тем, что это событие произошло у меня в Волынском».

В этот день мы в первый раз крепко поцеловались.

Наступила для меня та пора безумного, безоблачного счастья. Мы оба были как в чаду, не сознавая, до чего мы счастливы, до чего любим друг друга. Я гордилась своим женихом, находя, что лучше, красивее его никого нет. Ему было почти 24 года. Мне 20 лет. Он был изящен, тонок, умен и любил меня! Как хороша была жизнь, наша молодость! Как быстро все миновало! Пошли визиты, хлопоты о приданом, возили нас к фотографу. Старушка Нарышкина и ее сестра Козлова привезли мне какие-то подарки из туалетных принадлежностей, между прочим, прелестный чепчик с розовыми бантами. В то время была мода для молодых дам носить капоты с чепчиком, и должна сказать, что это было очень красиво и шло к хорошеньким личикам. Каждый день мой милый жених привозил мне подарки: прелестный браслет, кольцо и др., много цветов, конфет.

В начале июня мы уехали в Железники. Грустно было расставание, но Володя обещал вскоре приехать. В Калуге известие о моей помолвке было радостно принято моими друзьями Зыбиными. Обе сестры много расспрашивали меня о всем случившемся, и я с радостью рассказывала и вспоминала те счастливые дни – 23, 24 и 25 мая. Из Калуги постоянно приезжали наши знакомые с поздравлениями, и опять я все рассказывала, как произошло это событие моей помолвки. Наконец, кажется, в конце июня, приехал он, мой жених, и тут среди чудной природы наступила та дивная пора сближения с ним, те разговоры, ласки, которые никогда не забудутся и не вернутся. От визитов и приемов мы отказались, и, когда завидим подъезжающий экипаж, мы быстро скрывались в парке, ищи себе, где хочешь! Но к некоторым знакомым, из более почетных, престарелых, мама́ нас все-таки повезла. Такие были: старушки Тиличеевы, с их сестрой Нелединской-Мелецкой, Яковлевы, Зыбины. Последние, как друзья, особенно приветствовали нас, женихов. Всем «он» понравился.

Прожили мы в Железниках до начала июля, когда было решено ехать в Петровское знакомиться с семьей жениха. На лошадях доехали мы до станции Иваново на Курской ж. д., а там сели на поезд в Москву. В Петровское ехала я с тревогой в сердце, боялась знакомства с женой старшего брата, кн. Александрой Никитишной Голицыной, рожд. Трубецкой. Подъезжая к величественному дому Петровского, сердце у меня сильно забилось, когда я увидела на крыльце всю семью Голицыных, встречавшую нас! Но как тепло и радостно встретила меня эта семья! В один миг улетел мой страх и сомненья, и я сразу полюбила их, мою красавицу, будущую belle soeur[51]51
  Золовка, сестра мужа (фр.).


[Закрыть] и трех братьев Голицыных. Тут же был мой будущий beau frere[52]52
  Деверь, брат мужа (фр.).


[Закрыть] – элегантный флигель-адъютант Мих. Мих., или Миш. – Миш., как его называли, остроумный шутник и царедворец, милейший Иван Мих. – самый учтивый и воспитанный человек Петербурга. И добрейший, но молчаливый Александр Мих., которого я почему-то долго боялась. С Линой я быстро сошлась, но впоследствии в ней разочаровалась. Она была слабохарактерная, пустая, светская женщина, разоряющая мужа своего туалетами, но вместе с тем добрая и жалкая. Жила она почти постоянно за границей. С упоением водил меня мой жених по любимым местам в Петровском. На следующий день нашего приезда, 8 июля, мы с ним ушли далеко по лесу и совсем забыли, что идет обедня. Вернувшись, мы были встречены негодующими возгласами наших матерей, что пропустили обедню. Старик гувернер Володи ежедневно приносил мне чудные розы, которых было очень много и которые я всегда так любила. Жили мы, мама́ и я, наверху, комнаты большие, все удобства, всюду цветы, старинная мебель. Рядом со мной жила моя будущая кузина Юля Баранова, немного старше меня. Вечером, когда вся семья расходилась по своим комнатам, Юля и я, сидя вместе, без умолку болтали, и мама́ тщетно старалась нас разогнать.

9 июля был день рождения старого князя. Мы пошли к обедне. К завтраку съехались разные звенигородские власти, так как Михаил Федорович был раньше их предводителем дворянства. Было скучновато занимать этих господ, но мы быстро исчезли.

10-го был день рождения Володи, но на этот раз без гостей, и было очень приятно и весело. Мама́, к моему ужасу, заставила меня играть на фортепьяно, и я наизусть сыграла фантазию на мотив оперы «Puritani»[53]53
  Опера В. Беллини «Пуритане» (ит.).


[Закрыть] в аранжементе Тальберга. Я очень конфузилась, но довольно удачно вышла из затруднения. В голубой гостиной петровского дома был низенький диванчик, который мы, женихи, облюбовали. Сколько хороших разговоров, сколько откровенностей слышал он! Я рассказала жениху всю свою жизнь, все увлечения, все флирты. Он мне также много рассказывал. Мы жили душа в душу, поверяя все помыслы о будущем, строя хорошие планы, часть которых осуществилась. С грустью покинула я красивое Петровское после 10-дневного в нем пребывания. Я встретила такое внимание, ласку со стороны всей семьи, из коих, увы, теперь никого нет в живых! Вернулись мы в Москву, заказали часть приданого и уехали в Железники. Там прожили до конца августа тихо и спокойно, все более привыкая друг к другу. Да, блаженная пора жениховства, ни с чем не сравнимая! Безоблачное тихое счастье, которого не коснулись житейские волнения, невзгоды, всегда вспоминаю тебя с особым чувством любви и благодарности.