Текст книги "Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика"

Пелевинские каламбуры, построенные на словах одного или нескольких языков, – одна из ярких особенностей его поэтики136136
  В сборнике «ДПП (NN)», вышедшем вслед за «Generation „П“», множество двуязычных каламбуров, таких как «щит happens», где обыгрывается созвучие английского слова shit («дерьмо») и русского «щит». «Щит и меч» (1968) – название советского телесериала о советском разведчике, работающем в нацистской Германии (по одноименному роману Вадима Кожевникова). Сюжет S. N. U. F. F. тоже навеян англоязычным каламбуром: в романе работники медиа одновременно снимают (shoot) фильмы и убивают (shoot) людей. В «Любви к трем цукербринам» встречается двуязычный каламбур: «Вору вор! War on War!» (Пелевин В. Любовь к трем цукербринам. М.: Эксмо, 2014. С. 225), вторая часть которого переводится как «Война – войне». Каламбур намекает, что политики, делающие вид, что борются с радикальным исламским терроризмом, на самом деле извлекают выгоду из нефтяной промышленности на Ближнем Востоке. Пелевин не ограничивается русско-английскими созвучиями. В «ДПП (NN)» фигурирует французско-английское слово merder (от merger – «поглощение», tender – «тендер» и грубого merde – «дерьмо»), обозначающее внешне независимый банк, поглощенный (незаконно) более крупной финансовой структурой.


[Закрыть]. «Generation „П“» изобилует каламбурами, демонстрируя к ним склонность, в какой-то мере даже навязчивую. Однако вдумчивый анализ показывает, что играет словами Пелевин вовсе не ради самой игры. Большинство каламбуров и парономастических конструкций – значимый элемент критики современной культуры в романе.

Как отмечает в работе «Лингвистика и поэтика» (Linguistics and Poetics, 1960) Роман Якобсон, схожие фонетические последовательности, расположенные рядом, притягиваются друг к другу на смысловом уровне. Каламбуры и случаи парономазии стимулируют семантические связи, даже если они указывают на явно ложное этимологическое родство. Например, в стихотворении Эдгара Аллана По «Ворон» (The Raven, 1845) словосочетание «бледный бюст Паллады» (the pallid bust of Pallas), обозначающее место, где сидит птица, благодаря аллитерации сливается в цельный образ, а связь между самой птицей и этим местом укрепляется за счет еще одной аллитерации: bird or beast upon the… bust («птица или зверь на… бюсте»)137137
  Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против». М., 1975. http://www.philology.ru/linguistics1/jakobson-75.htm (дата обращения: 10.05.2022).


[Закрыть]. На тот же эффект Якобсон указывает и в статье «О лингвистических аспектах перевода» (On Linguistic Aspects of Translation, 1959):

Если бы перевести традиционное итальянское изречение traduttore traditore как «переводчик – предатель», мы лишили бы итальянскую рифмованную эпиграмму всей ее парономастической ценности. Поэтому когнитивный подход к этой фразе заставил бы нас превратить этот афоризм в более развернутое высказывание и ответить на вопросы: «переводчик каких сообщений?», «предатель каких ценностей»?138138
  Якобсон Р. О лингвистических аспектах перевода // Вопросы теории перевода в зарубежной лингвистике. М., 1978. С. 16–24. http://www.philology.ru/linguistics1/jakobson-78.htm (дата обращения: 10.05.2022).


[Закрыть]

Эффективность подобных каламбуров объясняет, почему их используют в рекламе. Каламбуры – распространенный риторический прием для рекламных слоганов, авторы которых прибегают к нему, осознавая силу воздействия таких созвучий на аудиторию139139
  «Синдром Форстера» – маниакальная склонность к каламбурам – был зафиксирован немецким врачом в 1939 году. Джон Драйден относился к каламбурам с пренебрежением, как к «низшему и самому унизительному роду остроумия». Набоков, размышляя о собственном пристрастии к каламбурам, охарактеризовал их как «плоский лесковский фарс, где все держится на искалеченных словах». См. Набоков В. Пнин / Пер. Г. Барабтарло. http://nabokov-lit.ru/nabokov/proza/pnin-barabtarlo-2/pnin-1.htm (дата обращения: 14.05.2022). Каламбур способен «ожив[ить] в смысле слова его давно забытое родство с другими, близкими, или прив[ести] слово в родство с чужими словами» (Тынянов Ю. Архаисты и новаторы. Л.: Прибой, 1929. С. 560).


[Закрыть]. «Generation „П“» иллюстрирует лингвистические и психологические стратегии, в особенности каламбуры, применяемые создателями рекламы, чтобы заставить целевую аудиторию купить товар. На страницах романа мы видим образчики и метакритику рекламы, а заодно и фальшивый, живущий в медийной реальности мир, куда оказалось ввергнуто население распавшегося СССР.

Одно из первых рекламных объявлений, придуманных Татарским, слоган для Sprite на российском рынке, апеллирует к национальной самобытности, чтобы привлечь потенциальных покупателей. Кампания строится на каламбуре: «СПРАЙТ. НЕ-КОЛА ДЛЯ НИКОЛЫ»140140
  Пелевин В. Generation «П». С. 36. Sprite – замена 7 Up. 7 Up рекламировали как «не-колу» (Uncola).


[Закрыть]. В переводе на русский Uncola превращается в «Не-колу», что созвучно старинно-простонародной форме имени Николай. Слоган вызывает псевдославянские ассоциации, эксплуатируя националистические настроения. В слове «не-кола» угадывается некоторый вызов, который должен понравиться той части постсоветской аудитории, что разделяет антизападные настроения. Местный псевдоколорит нужен, чтобы продать россиянам очередную американскую газировку.

Рекламный слоган для «Не-колы», работающий по принципу фонетического сближения, о котором писал Якобсон, функционирует как формулировка, которая обосновывает сама себя, созвучием скрепляя получившуюся нелепость. Слово «не-кола» (un-cola) образовано по оруэлловской модели – путем прибавления отрицательной приставки, призванной сгладить мысль (превратив ее в не-мысль). Наверное, курьезнее всего в этом слогане эффект отождествления субъекта с потребляемым им продуктом. Как птица в «Вороне» По словно прирастает к бюсту Паллады, «Не-кола для Николы» сплавляет воедино человека и напиток, соединяя их прочной и привычной связью. Как гипнотические формулы в романе Хаксли «О дивный новый мир», внушаемые во время сна, реклама зомбирует потребителей и внедряется в их сознание.

Еще один пример двуязычной (русско-английской) игры слов – реклама Татарского для телевизоров Sony: «Вы думаете, что за абсолютно плоским стеклом трубки „Блэк Тринитрон“ вакуум? Нет! Там горит огонь, который согреет ваше сердце. „Сони Тофетиссимо“. It’s a sin»141141
  Там же. С. 238–239.


[Закрыть]. Слоган отсылает к критике Че Геварой медиа как поставщика алчности и иллюзий – только он нацелен как раз на продажу таких иллюзий. «It’s a sin» написано по-английски, а в сноске дан перевод «это грех». Татарский воспроизводит привидевшийся ему под воздействием наркотиков образ телевидения как современного ада, Геенны или ветхозаветного Тофета, где люди горят в огне за то, что предавались плотским похотям. Придуманное Пелевиным название «Тофетиссимо» созвучно слову «Тофет», а английское sin («грех») перекликается с русским «сон».

Каламбуры в «Generation „П“» выявляют наименее привлекательные черты начала постсоветской эпохи: серость, криминализацию общества, коммодификацию жизни. Такие каламбуры работают за счет смешения более высокого (традиционного) смысла слова и выражения с более низким (неожиданным) смыслом. Татарский работал «free lance – он переводил это выражение как „свободный копейщик“, имея в виду прежде всего свою оплату»142142
  Пелевин В. Generation «П». С. 33.


[Закрыть]. У английского слова freelance (первоначально относившегося к средневековым наемникам), разделенного в тексте на составные части, нет точного русского эквивалента. Татарский переводит lance как «копье», но по созвучию переходит к «копейке». От нейтрального английского слова freelance он образует уничижительно-ироничное (поскольку, с его точки зрения, быть свободным без денег нельзя) выражение.

Аналогичным образом, набрасывая в блокноте идеи для новых рекламных кампаний, Татарский переосмысляет словосочетание «вещий Олег» из пушкинской «Песни о вещем Олеге» (1822) как синоним «вещизма». Перед нами явный пример ложной этимологии: Татарский наделяет слово новым, пародийным значением, отталкиваясь от его звучания. Пелевин критически размышляет (приглашая задуматься и читателя) о вещизме – движущей силе современной культуры.

Текст Пелевина насыщен актуальными политическими и культурными реалиями, равно как и компьютерным, молодежным, уголовным и другими типами современного жаргона, и изобилует заимствованиями из американского варианта английского языка. Как показывают рекламные слоганы Татарского, в распоряжении Пелевина взрывоопасная смесь русского и американского английского143143
  Многоязычие романа отмечали многие критики. См., например: Parts L. Degradation of the Word. P. 445–446; Hutchings S. Russian Literary Culture. P. 181; McCausland G. Viktor Olegovich Pelevin; Marsh R. Literature, History, and Identity in Post-Soviet Russia, 1991–2006. Oxford: Peter Lang, 2006. P. 383.


[Закрыть]. Намеренное создание нового гибридного наречия – обязательный компонент его фарса. По словам Элиота Боренштейна, образцы советской массовой культуры

бледнеют в сравнении с переизбытком мемов, составляющих западную поп-культуру, причем их распространению способствуют политическая гегемония Соединенных Штатов и господство английского языка144144
  Borenstein E. Survival of the Catchiest: Memes and Postmodern Russia // Slavic and East European Journal. 2004. 48. № 3. P. 470.


[Закрыть].

Марк Липовецкий говорит о многоязычии «Generation „П“»:

…Роман написан на фантастической смеси русского и английского, где один и тот же текст и даже просто слово наделяется двойным смыслом в силу двойного статуса, то есть на ходу становится метафорой. ‹…› Даже простое написание русского текста латиницей (что происходит сплошь и рядом) сразу же создает второй метафорический пласт смысла…145145
  Липовецкий М. Паралогии. С. 449.


[Закрыть]

Смешивать русский с американским английским Пелевин начинает уже в названии романа, где слово generation (отсылка к зародившейся в англоязычных странах традиции обозначать поколение определенной буквой, как в случае с Generation X и так далее) соседствует с кириллической заглавной «П». Роман предваряет эпиграф на английском языке: «I’m sentimental, if you know what I mean…». Русский перевод строчки из песни Леонарда Коэна (альбом The Future, 1992) дан в сноске.

Первое английское выражение, встречающееся в тексте, относится, конечно, к рекламной сфере: речь идет о том, как в рекламных агентствах представляют себе «так называемую target group» (английский термин выделен курсивом)146146
  Пелевин В. Generation «П». С. 11.


[Закрыть]. Словосочетание дано без перевода на русский язык, потому что устоявшегося эквивалента на тот момент не существовало. Целевая группа в данном случае – позднесоветские потребители «Кока-колы», и повествователь сетует, что «несколько обидно было узнать, как именно ребята из рекламных агентств на Мэдисон-авеню представляют себе свою аудиторию», – а представляют они ее как обезьян147147
  Пелевин В. Generation «П». С. 11.


[Закрыть]. На одной странице с target group фигурируют и другие заимствования из английского языка – «копирайтер» и «дизайнер». Роман привлекает внимание к англо-американской лексике, проникающей в русский язык после распада СССР, – отмечается, что в советские времена «даже мирное слово „дизайнер“ казалось сомнительным неологизмом, прижившимся в великом русском языке по лингвистическому лимиту»148148
  Там же. С. 12.


[Закрыть].

Далее следует открытие реальных и метафорических границ, после которого в постсоветскую Россию хлынул поток американских выражений, и Пелевин сопоставляет два разных языка и отраженные в них весьма несхожие картины мира. Поначалу поток американизмов вызывает у поэта Татарского грусть и замешательство. Русский язык больше не отражает меняющегося ландшафта действительности – или отражает лишь частично, на уровне отдельных ритуальных, произвольных случаев149149
  Steiner G. After Babel: Aspects of Language and Translation. Oxford: Oxford University Press, 1988. P. 241.


[Закрыть]. Постсоветскому человеку трудно разобраться как в меняющейся действительности, так и в новом лексиконе, служащем для ее описания. Некоторые американизмы, с которыми Татарский сталкивается, знакомясь с миром медиа – например, «драфт-подиум», – понять невозможно. Поскольку подобные термины даются без перевода, у читателя возникает такое же ощущение непривычной новизны, как и у героя.

По мере того как Татарский осваивается в индустрии медиа и рекламы, он все глубже погружается в американский английский. Помимо рекламы Gap (написанной по-английски) и рекламы Smirnoff (где использована латиница), мы наблюдаем и другие примеры американских заимствований, пополнивших постсоветский лексикон, например «вау-импульсы», передаваемые, согласно псевдотрактату Че Гевары, системой медиа, чтобы держать человечество под контролем:

Существует три вида этих воздействий. Они называются оральным, анальным и вытесняющим вау-импульсами (от коммерческого междометия «wow!»).

Оральный вау-импульс заставляет клетку поглощать деньги, чтобы уничтожить страдание от конфликта между образом себя и образом идеального «сверх-я», создаваемого рекламой. ‹…›

Анальный вау-импульс заставляет клетку выделять деньги, чтобы испытать наслаждение при совпадении упомянутых выше образов.

‹…›

Вытесняющий вау-импульс подавляет и вытесняет из сознания человека все психические процессы, которые могут помешать полному отождествлению с клеткой орануса.

‹…›

…Человек человеку уже давно не волк. Человек человеку даже не имиджмейкер, не дилер, не киллер и не эксклюзивный дистрибьютор… ‹…› Человек человеку вау – и не человеку, а такому же точно вау. Так что в проекции на современную систему культурных координат это латинское изречение звучит так: Вау! Вау! Вау!150150
  Пелевин В. Generation «П». С. 108–109, 118.


[Закрыть]

Гибель человечества изображена как деградация от латинского Homo homini lupus est («Человек человеку волк») до «Вау! Вау! Вау!».

Междометие wow, при первом упоминании написанное по-английски, далее передается кириллицей – «вау». А «имиджмейкер, дилер, киллер и эксклюзивный дистрибьютор» – череда американских неологизмов, тоже без изменений проникших в русский язык. Все это деловые термины, и объектом потребления становится сам человек, идет ли речь о торговле или об убийстве. Перечень иностранных заимствований пополняется механически – в одном списке они оказываются из-за формального сходства151151
  «Элегия 2», открывающая сборник «ДПП (NN)» (и отсылающая к «Элегии» Александра Введенского 1940 года), содержит перечень предметов и понятий, пополняемый механически, – слова в ней связаны скорее на фонетическом, чем на смысловом уровне. Разрыв связи между звуковой оболочкой слова и ее смысловым наполнением выражает скуку и разочарование в жизни.


[Закрыть]. Язык заглотил их одним большим куском и никак не может переварить.

В то время как исходная латинская пословица, «Человек человеку волк», сама по себе звучит достаточно мрачно, а «имиджмейкер» и иже с ним производят удручающее впечатление, в нынешних условиях люди (и их отношения) свелись к еще более прискорбному тройному «Вау!». Последовательность оральных, анальных и вытесняющих вау-импульсов, вспыхивающих и гаснущих в сознании, стирает человеческое в людях и загоняет их взаимоотношения в тесные рамки. Тройное «Вау!» буквально реализует и усиливает Homo homini lupus est. Человек человеку волк не в переносном смысле хищной враждебности к себе подобным, а в смысле гипермедийности современности, буквально низведшей человека до воя («Вау!»).

Излагая теорию уничтожения человечества техноконсюмеристской машиной, Че Гевара прибегает к более широкому спектру американских неологизмов. Оральный вау-импульс соотносится с внутренним аудитором, выкидывающим флажок со словом loser (написанным на английском и в сноске переведенным на русский как «неудачник»), а анальный – с внутренним аудитором, выкидывающим флажок со словом winner (переведенным как «победитель»)152152
  Пелевин В. Generation «П». С. 116.


[Закрыть]. По понятным причинам призыв подчиняться новому оптимистичному взгляду на жизнь выражен на языке, олицетворяющем господствующие культурные тенденции. В другом месте упоминается, как оскорбительно быть «лузером»: «…Даешь себе слово, что еще вырвешь зубами много-много денег у этой враждебной пустоты… и никто не посмеет назвать тебя американским словом loser»153153
  Там же. С. 179.


[Закрыть].

Устами Че Гевары Пелевин размышляет об уничтожении человеческого субъекта, рассматривая американское понятие identity. Identity обозначает иллюзорный внутренний центр:

Identity – это фальшивое эго, и этим все сказано. Буржуазная мысль, анализирующая положение современного человека, считает, что прорваться через identity назад к своему эго – огромный духовный подвиг. Возможно, так оно и есть, потому что эго не существует относительно, а identity – абсолютно154154
  Там же. С. 114.


[Закрыть].

Слово identity отражает состояние, когда подлинная индивидуальность заменяется иллюзорной (так как человека поглощает коммерческий коллектив). Identity определяется потреблением: «Я тот, кто ест такую-то еду, носит такую-то одежду, ездит на такой-то машине…» В другом месте персонажи Пелевина наталкиваются на незнакомое слово «идентичность» – модное, но ничего толком не обозначающее.

Выступая с критикой глобального неолиберального общества, Пелевин приписывает сниженный, пародийный смысл пришедшим из англоязычного мира понятиям, таким как «либеральные ценности» и «демократия». Морковин, знакомящий Татарского с рекламным бизнесом, объясняет, что «лэвэ» («деньги» на воровском жаргоне) – сокращение от liberal values («либеральные ценности»). Таких людей, как он сам и Татарский, Морковин определяет следующим образом: «Тварь дрожащая, у которой есть неотъемлемые права. И лэвэ тоже»155155
  Там же. С. 22.


[Закрыть]. В либерально-демократическом обществе предполагается, что гражданскими правами обладает каждый человек. В глобальном неолиберальном обществе, которому Пелевин дает уничижительные характеристики, «свобода» означает деньги, а «демократия» – в современной разговорной речи – рынок.

Как мы видим в «Generation „П“», в современном мире либеральные ценности отождествляются с денежными. Этот процесс описан Бодрийяром как переход от либеральной традиции индивидуального выбора к ситуации, когда «потребитель оказывается независимым в джунглях мерзости, где его принуждают к свободе выбора»156156
  Бодрийяр Ж. Общество потребления. С. 101.


[Закрыть]. Деньги («лэвэ») – образ, в котором на практике воплотилось понятие «либеральные ценности» в обществе, перевернув или по меньшей мере заметно исказив суть идеи.

Аналогичные изменения претерпело слово «демократия», в современном употреблении не просто ограниченное суммой предикативных связей (или, по выражению Маркузе, операциональным дискурсом), но полностью утратившее первоначальный смысл:

…Слово «демократия», которое часто употребляется в современных средствах массовой информации, – это совсем не то слово «демократия», которое было распространено в XIX и начале ХX века. Это так называемые омонимы, старое слово «демократия» было образовано от греческого «демос», а новое – от выражения «demo-version»157157
  Там же. С. 119.


[Закрыть].

Упоминание термина «омонимия» обнажает прием, часто используемый Пелевиным (Gap и gap, «вещий» и т. д.)158158
  Ср. рекламу Nescafé, где слоган звучит: «Нескафе Голд. Реальный взрыв вкуса», – а до этого голос за кадром произносит: «Братан развел его втемную. Но слил не его, а всех остальных» (Там же. С. 65).


[Закрыть]. Под «демократией», то и дело поминаемой всуе, среднестатистический потребитель в современном мире понимает просто «демо», демонстрацию продукта или услуги.

В эпизоде, когда Татарский устраивается в рекламное агентство к Ханину, мы наблюдаем ключевое лингвистическое и культурное столкновение русской и американской вселенных. Пелевин показывает превращение своего героя из наивного литератора-идеалиста в делового человека, вытесняя русское понятие англо-американским. Лингвистическая динамика выдвинута на первый план:

– Пойдешь ко мне в штат?

Татарский еще раз посмотрел на плакат с тремя пальмами и англоязычным обещанием вечных метаморфоз.

– Кем? – спросил он.

– Криэйтором.

– Это творцом? – переспросил Татарский. – Если перевести?

Ханин мягко улыбнулся.

– Творцы нам тут на хуй не нужны, – сказал он. – Криэйтором, Вава, криэйтором159159
  Там же. С. 91.


[Закрыть].

На тот момент не существовало общепринятого названия профессии, состоящей в написании рекламных слоганов (сейчас обычно употребляют слово «копирайтер», тоже заимствованное из английского). Сообщая Татарскому название его будущей должности, Ханин использует английское creator, записанное в тексте кириллицей. На этом этапе Татарский, как и следовало ожидать, переводит новое слово как «творец», но Ханин тут же его поправляет. Татарский все еще лелеет надежды на творческую деятельность, но Ханин принадлежит миру бизнеса, где все устроено без прикрас.

Этот пример (один из многих) переключения с русского кода на американский перекликается с бахтинским пониманием языка как укорененного в определенной идеологической системе и мировоззрении160160
  Об этих идеях Бахтина см.: Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М.: Худож. лит., 1975; Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. М.: Русские словари, Языки славянской культуры, 2002. Т. 6.


[Закрыть]. Противопоставляя смысл русского слова «творец» западному понятию копирайтера-рекламщика, обозначаемого словом creator, Пелевин в этом фрагменте, сталкивая языки, вскрывает социокультурное противоречие. В рекламном бизнесе не нужны «творцы» в высоком смысле, присущем этому слову в русском языке, – только прагматичные и циничные «криэйторы»-копирайтеры. «Труды для вечности», упомянутые в начале романа, вырождаются в адаптацию американской рекламы для российских реалий, которой теперь занимается Татарский. Приведенный диалог при этом происходит перед американским рекламным плакатом с тремя пальмами и, как печально отмечает Татарский, «англоязычным обещанием вечных метаморфоз». Этот фон еще раз подчеркивает, что все еще невинный герой переходит одновременно языковую и социокультурную границу161161
  В романе «Чапаев и Пустота» навевающий буддистские ассоциации трон, о котором Петру Пустоте рассказывает барон Юнгерн, «находится нигде» (в пустоте). Такая грамматическая конструкция – тоже калька с английского.


[Закрыть].

Наделяя нейтральный американский термин creator-copywriter явно негативной коннотацией в русском языке, Пелевин не только показывает, что язык укоренен в культуре и что одни и те же слова в России и в США часто вызывают разные культурные ассоциации, но и косвенно дает отрицательную оценку будущей работе Татарского и медиабизнесу в целом. Переключение кодов в романе носит не только комический, но и оценочный характер.

Оппозиция «криэйтор – творец» всплывает и в другом диалоге между Ханиным и Татарским, где присутствует трансмезис – развернутое обсуждение перевода в тексте. Ханин объясняет, что словосочетание brand essence («сущность бренда») переводят на русский как «легенда». Когда Татарский выражает удивление странным переводом, Ханин отвечает: «Что делать, Азия»162162
  Пелевин В. Generation «П». С. 138.


[Закрыть]. Пелевин вновь иронизирует: «азиатское» (то есть варварское и наивное) восприятие «сущности бренда» как «легенды» – в значении прикрытия (как в жизни разведчика или преступника) – со всей однозначностью указывает, что реклама строится на сплошном обмане, – лейтмотив «Generation „П“».

О том, что Россия ворвалась в глобальный постмодерн, напоминает вавилонское смешение языков, особенно русского и современного лингва франка – американского английского. Карьерный рост Татарского – это мистическое восхождение на зиккурат Иштар, одновременно являющийся Вавилонской башней163163
  «На всей земле был один язык и одно наречие» (Быт. 11: 1). «И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли» (Быт. 11: 4). «И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать; сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого» (Быт. 11: 6–7). Все цитаты из Библии приводятся по синодальному переводу.


[Закрыть]. Имя Татарского, Вавилен, отсылает к Вавилону, где Бог, согласно Книге Бытия (Быт. 11: 1–9), смешал языки, чтобы наказать за гордыню людей, вознамерившихся выстроить башню до самых небес. Заговорив на разных языках, строители Вавилонской башни перестали понимать друг друга и не смогли ее достроить.

Когда Татарский посещает зиккурат Иштар / Вавилонскую башню, его речь рассыпается под действием галлюциногенных грибов. Пытаясь попросить воды, вместо: «Мне бы попить хотелось воды» – Татарский произносит: «Мне бы хопить вотелось поды!»164164
  Пелевин В. Generation «П». С. 50.


[Закрыть] Слоги, составляющие слова, беспорядочно перемешиваются. Сначала первый слог каждого слова «приклеивается» к другому слову. Затем получается полная чехарда: «Мне бы похить дытелось вохо!»

Утрата Татарским способности к членораздельной речи под воздействием наркотиков наводит его на мысль об описанном в Библии смешении языков:

Да это же вавилонское столпотворение! – подумал он. – Наверно, пили эту мухоморную настойку, и слова начинали ломаться у них во рту, как у меня. А потом это стали называть смешением языков. Правильнее было бы говорить «смешение языка»… ‹…› …Столпотворение – это столп и творение. Творение столпа, причем не строительство, а именно творение. То есть смешение языка и есть создание башни. Когда происходит смешение языка, возникает вавилонская башня. Или, может быть, не возникает, а просто открывается вход на зиккурат165165
  Там же. С. 53–54.


[Закрыть].

В «Generation „П“» библейский сюжет творчески переосмысляется, выполняя функцию комментария к ситуации многоязычия в глобальной техноконсюмеристской деревне. У принявшего наркотики Татарского классический образ Вавилонской башни уступает место «смешению языка» – в двойном значении этого слова. Разделение слова «столпотворение» на образующие его части воскрешает стертую метафору. Творение в тексте переосмысляется как мистический акт, а не как физическое строительство башни, так что причина и следствие, как они изложены в Книге Бытия, меняются местами. Смешение языка ведет к возведению башни, а не наоборот.

В оригинальной пелевинской переработке библейского сюжета смешение языка, переживаемое Татарским, чудесным образом открывает вход в башню, которая – здесь один миф перетекает в другой – оказывается одновременно и зиккуратом Иштар, богини денег. Когда герой входит в заброшенную постройку советских времен, он действительно наблюдает смешение языков – на воротах красуется английская надпись «This game has no name», а какой-то голос по-русски добавляет: «С висячими садами» (как в Вавилоне)166166
  Пелевин В. Generation «П». С. 55–56.


[Закрыть]. К тому времени Татарский уже настолько привык к зависимому положению русского языка от английского, что принимает произнесенную по-русски фразу за галлюцинацию. Так как сама башня напоминает обветшавшее военное сооружение 1970-х годов, напрашивается вывод, что «парадигма победителя» выросла как раз на руинах советского проекта.

«Творение столпа» предвосхищает последующее восхождение Татарского к власти на протяжении романа и способствует ему. В галлюцинаторном видении, способном открыть герою высшую (в его понимании – более коммодифицированную) реальность, восхождение Татарского на башню вдохновляет его на сочинение одного из первых успешных рекламных слоганов – для сигарет «Парламент», с которого и начинается его карьерный рост. Восхождение на башню предрекает его последующий (пусть и совершенно прозаичный) союз с богиней денег167167
  «Новый Вавилон может положить конец плодотворной гетероглоссии и погрузить мир в энтропию единообразия» (Hutchings S. Russian Literary Culture. P. 182).


[Закрыть]. Вознесение Татарского – одновременно низвержение в бездну коммерциализации.

Символ Вавилонской башни, столь популярный у постмодернистских писателей и теоретиков, в «Generation „П“» наделен негативными коннотациями168168
  См., например: Derrida J. Des Tours de Babel / Difference in Translation, edited and introduction by J. F. Graham. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1985. P. 165–207.


[Закрыть]. Постмодернистское переключение кодов приводит не к большей когнитивной или эмоциональной свободе (деавтоматизации мышления, творческим возможностям анализа за пределами родного языка), а к энтропии. Если тираниям свойствен лингвистический фундаментализм, рыночная экономика постмодерна завернута в оболочку словесного релятивизма и плюрализма. Во втором случае какой бы то ни было эмансипаторный потенциал может быть подавлен «равномерным распределением тепла». Когда считается, что ни одна языковая система не лучше и не хуже другой, начинаются эстетическая и этическая энтропия и хаос.

Еще хуже тот грубый лингвистический империализм, источником которого в постсоветской России оказывается англо-американский деловой жаргон. Язык «победителя» в «Generation „П“» не собственно британский или американский английский, а куда более жесткая, примитивная, но влиятельная риторика рекламы, медиа и массовой культуры – тот язык тотального администрирования, о котором писал Маркузе. Поднимаясь на недостроенное советское сооружение / Вавилонскую башню / зиккурат Иштар, Татарский обнаруживает подобающий обстановке фон: граффити латинскими буквами, непристойности на английском языке, пустую упаковку от сигарет «Парламент» и другие обертки, брошенные на пол.

В «Generation „П“» присутствует еще один пласт мифорелигиозной ассоциативной связи: история Вавилонской башни переосмыслена как история Вавилона в Откровении Иоанна Богослова. Утрата языкового и культурного своеобразия в постсоветской России воспринимается как новый апокалипсис. Продвижение главного героя по карьерной лестнице в медиаиндустрии или, если мыслить мифическими категориями, его восхождение на Вавилонскую башню / зиккурат Иштар, достигает кульминации, когда он опускается на глубину ста метров в яму под Останкинской башней, вызывающей ассоциации с адом. Помазание Татарского как земного мужа богини денег знаменует собой победу инфернального поколения «П(издец)».

* * *

Исследуя раннее постсоветское общество на страницах «Generation „П“», Пелевин делает акцент на языковой политике. Словесная игра для него – инструмент культурной диагностики. Критика направлена прежде всего на натиск глобального консюмеризма, медиа, рекламы и технологий, транслируемых средствами американского английского, получившего статус лингва франка. У русского языка (и культуры) мало шансов выдержать сопротивление этому натиску.

Как показывают Пелевин и Маркузе – первый средствами художественного повествования, второй на уровне теоретического анализа, – язык рекламы и медиа, не оставляющий места для живой речи, свидетельствует о примитивизации языка и мышления в целом в глобальной техноконсюмеристской деревне. Такой дискурс нацелен на эффективность и продуктивность – в первую очередь на эффективный оборот товаров и капитала. Татарский и его коллеги по рекламной индустрии – подлинные бихевиористы. Их задача – вызвать реакцию (в пародийной классификации – оральную или анальную) у целевой группы. Упрощенный синтаксис, свойственный языку рекламы («ПАРЛАМЕНТ. НЕЯВА», «НЕ-КОЛА ДЛЯ НИКОЛЫ»), пресекает развитие смысла, возможность сомнения или возражений. «Николу» склоняют к покупке – в частности, побуждая его (за счет приема парономазии) идентифицироваться с продуктом. У таких важных понятий, как «демократия», появляются нелепые омонимы – в данном случае производные от слова «демоверсия». Не кто иной как сам Иисус выставлен на продажу в сопровождении глянцевой картинки и бойкого слогана. А у вида, чье поведение теперь обусловлено законами социального бихевиоризма, слова вызывают максимально стандартизованную реакцию – нечеловеческий вопль «Вау! Вау! Вау!».