Текст книги "Дорога памяти"

В конце войны Анатолию Николаевичу присвоили звание народного артиста СССР.

Но дело в том, что он уже имел это звание, так что он стал единственным дважды народным артистом СССР. Это был в своем роде беспрецедентный случай. Как уж там выкручивался Комитет по культуре, я не знаю. Может, кого-то за это сняли с должности, а может, что и похуже…

В 1944 году Сережа Яковлев был призван в армию. Его полк стоял совсем недалеко под Москвой.

Как-то раз зимой Мария Феофановна попросила меня поехать с ней. Да я и сама хотела повидать Сережу.

Мы разошлись в разные стороны, чтобы поскорее найти его.

Я шла по засыпанной снегом тропинке, и вдруг моим глазам предстало поистине невероятное зрелище. Мария Феофановна, огромная, в рваном зимнем пальто, нескладно поднимая свои голенастые ноги, шла по высокой железнодорожной насыпи. На груди, укрыв краями пальто, она бережно несла котелок с похлебкой, во много слоев укутанный газетами, чтобы похлебка не остыла.

В двух шагах от нее, почти упираясь ей в спину штыком, шел молоденький солдат. Сказать по правде, Мария Феофановна вполне могла сойти за ловко замаскированного шпиона.

Я бросилась к ней. Но солдат грозно крикнул мне: «Назад! Буду стрелять!».

Тут, к счастью, подоспел Сережа, и все объяснилось.

Впоследствии Сережа Яковлев стал известным киноактером. Он снимался в многосерийном фильме «Тени исчезают в полдень». Тонкий, глубоко психологичный, он сыграл главные роли во многих ставших классическими фильмах: «Дом с мезонином», «Сорок минут до рассвета» и многих других.

Но пора вернуться к нашей довоенной жизни на Маросейке.

У меня была любимая подружка, Лиля Ратнер, жившая этажом ниже, хорошенькая, умненькая и такая же шаловливая, как и я.

Сейчас, когда нам обеим уже за восемьдесят, мы часто вспоминаем прошлую жизнь, и обе, не сговариваясь, чувствуем, что самые романтичные, светлые воспоминания, полные фантазий и тайн, остались на Маросейке в том старом доме с голландскими печами, с постоянно скрипящим темным паркетом.

К папе часто приходили художники. Расставляли у стен картины, громко спорили.

Иногда приезжал Евгений Евгеньевич Лансере. У папы были прекрасные книги с его иллюстрациями – «Хаджи-Мурат» и «Казаки».

Перед его появлением в доме начиналась суматоха. Стелилась свежая скатерть. Мама вынимала и ставила на стол последние остатки старинного сервиза с ее инициалами.

Евгений Евгеньевич был невысокого роста, с несколько облысевшей головой. Но твердые черты его лица, слегка высокомерные, производили впечатление властное и значительное. Его лицо запоминалось надолго.

К столу выходил Самуил Евгеньевич. Лансере был любителем музыки, так что разговор не умолкал. Папа с восхищением говорил о монументальной живописи Евгения Евгеньевича в стиле 17–18 века, о плафонах и настенных росписях в стиле барокко.

Как обычно, чай пили в большой комнате за овальным столом. На противоположных стенах висели два больших портрета. Один – «Дама с розой», написанный Валентином Александровичем Яковлевым. Когда-то мой отец, глядя на этот портрет, влюбился в маму.

Напротив висел еще один портрет моей мамы, написанный в другом стиле. Совсем другой образ, другая эпоха. Так, как увидел ее мой отец.

Мама в простом синем платье сидела, словно бы задумавшись. Руки, сложенные на столе, придерживали гирлянду дубовых листьев. Высоко поднятые золотистые волосы обрамляли ее чистый лоб. Удивительно прозрачные глаза с тайной печалью смотрели куда-то вдаль.

Евгений Евгеньевич всегда подолгу смотрел на этот портрет.

– А ведь не хуже, чем Петров-Водкин, – однажды сказал он. – Хотя портрет Яковлева тоже можно отнести к разряду шедевров.

Он сказал это как бы вскользь, негромко, но я запомнила его слова навсегда. Это было очень справедливо сказано. Два художника совсем по-разному, каждый по-своему, увидели эту прелестную женщину.

Дни шли за днями. Я с подружкой Лилей Ратнер возвращалась из школы. Иногда в передней мы встречали нашего соседа.

– Две девочки, а топаете, как слон, – недовольно говорил Дондыш. – Слишком много гостей…

Всегда одни и те же слова стали привычными, и мы не обращали на них внимания.

Слишком много гостей…

– Где же советская справедливость? – негромко ворчал в передней Дондыш. Но почему-то его слова разносились по всей квартире. – Кому-то четыре комнаты, а людям, скажем так, весьма уважаемым – всего одна… Нам же тесно…

Мы, дети, конечно, не догадывались, чем грозят такие разговорчики. Только впоследствии мы узнали об этом. Достаточно было написать донос, и соседи как-нибудь ночью незаметно и бесследно исчезали. Освободившаяся квартира доставалась бдительному доносчику.

– Им тут тесно, – негромко говорила мама.

Чем бы это кончилось – неизвестно. Но тут нам несказанно повезло. Достроили Дом композиторов на Третьей Миусской.

У нас была большая семья. Еще бабушка, потерявшая ноги из-за диабета. Сергевна, прописанная в квартире как мамина тетушка. Словом, нам дали квартиру на Третьей Миусской, и мы переехали туда со всей возможной поспешностью. Со всеми картинами, старой мебелью и роялем.

В новом доме было много детей. Мы играли во дворе, окруженном старыми деревьями и полусгнившими сараями. Стоял непрерывный крик, смех, визг. Никто не боялся тогда пустить детей во двор.

Сейчас наш двор пуст. Только мертвое железное дыхание машин, не нашедших себе пристанища на улице.

Еще одна удача. В наш подъезд на шестой этаж въехал друг моих родителей и мой крестный Анатолий Николаевич Александров. Начались ежедневные встречи. Теперь, когда дядя Сеня и Анатолий Николаевич играли в четыре руки, мне уже открывались новые глубины классической музыки.

Тем временем Анатолий Николаевич и папа замыслили написать оперу «Бэла» по повести Лермонтова. Ведь папа был прекрасный литератор и поэт.

Опера «Бэла» была закончена и поставлена в филиале Большого театра.

После войны папа был приглашен на должность главного либреттиста Большого театра. Но об этом стоит рассказать поподробней, это необычная история, связанная с нашумевшей оперой Вано Мурадели «Великая дружба». Но об этом немного позже…

Конечно, для папы главным в его творчестве всегда оставалась живопись, в более трудные периоды – книжная графика. Но его постоянно привлекала также и теория живописи старых мастеров, процесс лессировки, трехслойный метод.

В молодости папа сам с увлечением писал в манере художников Возрождения. Больше всего его привлекала школа венецианцев.

К сожалению, в те годы он был беден, и ранние картины его сильно потемнели, потому что олифу он покупал по дешевке в керосиновой лавке, которая была тут же, рядышком, за углом. Я с удовольствием ходила с ним, темная лавка мне казалась таинственной пещерой. Низкий темный подвал, скользкие ступени и острый запах керосина.

Позднее папа написал большой теоретический труд «Секреты живописи старых мастеров». Эта книга до сих пор не имеет себе равных, уже и оттого, что он сам много писал в этой манере.

Еще раньше, в бытность нашу на Маросейке, папа получил письмо на серой бумаге без обратного адреса и подписи. Ему с благодарностью писали художники из далекого концлагеря. Лишенные возможности заниматься живописью, они от руки переписывали его книгу и передавали ее друг другу.

Тем временем в наш дом на Третьей Миусской продолжали въезжать именитые композиторы. В квартире под нами поселился молчаливый величественный Рейнгольд Морицевич Глиэр. Иногда я видела его дочь, узкую, какую-то плоскую, быструю. Помню ее длинные серьги с сапфирами.

Шум и дребезг доносились сверху. Выше этажом сочинял свою лихую музыку композитор Покрасс. Но это длилось недолго. Коротенький, кругленький, он бегом сбегал по ступеням. В соседнем подъезде жил его брат. Они недолго оставались в нашем доме. Исчезли, уехали, куда – не знаю.

Много лет спустя мне рассказали, что Сергей Сергеевич Прокофьев как-то прошелся по нашему дому, поморщился и сказал: «Здесь слишком шумно и много музыки». И наотрез отказался от предложенной ему квартиры.

Сергей Сергеевич переехал на улицу Чкалова, возле Курского вокзала, но в тихом глубоком дворе.

Моя жизнь сложилась так, что я позднее много раз бывала в той квартире, уже разоренной, разграбленной, где самое яркое воображение не могло нарисовать живущего там Сергея Сергеевича. Но это все случилось много лет спустя.

Конечно, квартира в нашем доме не пустовала, и вместо Покрасса в квартиру № 50 прямо над нами въехал Тихон Николаевич Хренников. Я сохранила о нем, о его жене Кларе Арнольдовне самые добрые воспоминания. О них я еще многое расскажу и не один раз, но всему свое время.

Замечу только, что лицо Тихона Николаевича напомнило мне кого-то, но я не сразу вспомнила, кого именно. Широкие мягкие щеки. Добрая улыбка. Вознесенский. Расстрелянный Вознесенский. Это были люди одной породы, добрые, порядочные, насколько позволяли это занимаемые ими высокие посты.

Музыка безобидна, а политика убивает наповал.

Мы прожили рядом с Хренниковыми долгие годы, встречаясь почти ежедневно.

Дверь их квартиры часто открывала Клара Арнольдовна, по-своему красивая, с короткой стрижкой, похожая на античного мальчика. Она несколько раз позировала мне. Сохранился незаконченный карандашный рисунок. Он мне дорог как воспоминание.

Но, пожалуй, ближе всего в эти довоенные годы нам была Маргарита Осиповна Алигер. На нашей лестничной площадке было всего две двери, ее и наша, друг напротив друга.

У Маргариты Осиповны были две дочери, обе моложе меня, совсем еще девочки.

До сих пор, как видение, мне помнится старшая из них – Таня. Если определить ее одним словом, то точнее не скажешь – «прозрачность».

Прозрачны были ее легкие вьющиеся волосы, пушистым нимбом окружавшие прелестную головку. Правильные черты лица, заметная, какая-то болезненная бледность, на висках голубые жилки.

Однажды, выходя из подъезда, я услышала чей-то горестный плач. Мимо меня, заливаясь слезами, по улице прошла маленькая девочка лет пяти, не больше.

За ней как завороженная, не спуская с нее глаз, словно в забытьи, шла Таня. Невыразимая печаль была на ее лице.

Девочка прошла мимо нашего подъезда – Таня за ней. Девочка свернула в арку ворот, ведущих во двор. Таня, не сводя с нее глаз, разделяя ее неизвестное, таинственное горе, как во сне, прошла за ней. Она шла, не отдавая себе отчета, куда и зачем идет.

Ее младшая сестра Маша, отнюдь не красавица, обладала каким-то неотразимым обаянием, загадочным притяжением, что красной нитью прошло через всю ее жизнь. Но это было уже позже, когда она подросла.

У девочек была няня, которая по законам общих интересов тут же подружилась с Сергевной. Они часто шептались на кухне, выдавая семейные секреты. Так я узнала, что Маша – дочь писателя Фадеева и что он часто ходит по улице в надежде увидеть Машу. А Маргарита Осиповна – у, характер! – не дает им встречаться и в дом его не пускает.

Сама Маргарита Осиповна, скорее сухая, жесткая, а не худенькая и стройная, часто приходила к маме. Они подружились, да и не могло быть иначе. Мама обладала особым даром привлекать к себе хороших людей, даже если они отличались крутым, нелегким характером.

Мама не любила обеды в обычном, традиционном понимании, предпочитая чашечку кофе со свежим калачом, намазанным маслом.

Я частенько бегала за ними в знаменитую Филипповскую булочную, приютившуюся за Елисеевским магазином. И приносила маме еще теплые калачи.

Помню маму и Маргариту Осиповну, сидящих рядом, окруженных запахом крепкого домашнего кофе.

Маргарита Осиповна обычно была в строгом костюме.

– Костюмы для дам должны шить только мужчины, – сказала она однажды. – Иначе это – не костюм.

У меня еще будет случай рассказать о судьбе этой семьи, всему свое время.

А пока что мы бегали во дворе и возле дома. Из подъезда выходил жирафообразный Кабалевский, пугая нас огромным красно-коричневым родимым пятном на шее. Он никогда не здоровался с нами, просто не замечая стайку мелюзги, да нам это было как-то и ни к чему.

Выплывал из подъезда округлый Арам Ильич Хачатурян с неизменной улыбкой. Ласково спрашивал каждую девочку, как ее зовут, чтобы тут же забыть и ее имя, и ее саму.

Тогда мы не очень-то интересовались нашими соседями, может быть, только те из детей, кто занимался музыкой.

Бывало, когда открывалась какая-то дверь, тишину нашей лестницы нарушали звуки музыки, обычно что-то часто звучащее по радио, знакомое, изредка – оригинальное.

Но вдруг, казалось бы, по тем временам не особо значительное событие прямо-таки взбудоражило весь дом.

Во втором подъезде жил известный дирижер Григорий Гамбург. Он работал на киностудии, и часто в титрах в начале фильма мелькала его фамилия. У него был любимый, какой-то особо породистый бульдог.

И вдруг этот бульдог взбесился. Как это случилось – неизвестно, но тем не менее…

Началась суматоха. Приходили молчаливые медсестры и делали уколы от бешенства всем соседям.

Мамина подруга художница Вера Яковлевна Тарасова давала уроки рисования дочери Гамбурга Норе, моей подруге. Она напрасно старалась отбиться от уколов, медсестры были неумолимы.

– Я ехала в лифте с Гамбургом, а не с его собакой! – упорно твердила Вера Яковлевна, но все было бесполезно.

– Взбеситесь, а нам отвечать…

Но на этом тревоги не кончились. Пришло распоряжение усыпить всех животных, живущих в нашем доме.

Мой крестный Анатолий Александров заявил, что не перенесет, если усыпят его любимого серого кота.

Тут мы с папой взялись за спасение наших любимцев. Быстренько написали письмо в какую-то высшую санэпидемическую инстанцию. У меня, как ни странно, сохранился черновик этого нелепого письма, помятый и пожелтевший.

«Мы, нижеподписавшиеся, подтверждаем, что кот народного артиста СССР профессора А. Н. Александрова, а также остальные коты прочих композиторов никогда не выходили из квартир и не могли быть в контакте со сбесившейся собакой Гамбурга Г. Н.».

С этой бумагой я и моя подружка, жившая в соседнем подъезде, пошли по квартирам.

Мы начали с квартиры Рейнгольда Морицевича Глиэра.

Он благосклонно и равнодушно кивнул тяжелой львиной головой и подписал: «Народный артист СССР, лауреат Сталинской премии, Р. М. Глиэр».

Дальше пошло легче. Мы забежали к Вано Мурадели.

– Ну как же, ну как же! – сказал Вано Мурадели и подписал.

Потом по очереди зашли к Шапорину, Кабалевскому, Хачатуряну и другим именитым жильцам нашего дома.

Все охотно подписывались, не забывая присовокупить все свои звания и регалии.

В последнюю очередь мы зашли к Тихону Николаевичу Хренникову.

Он посмотрел на наше прошение, уже изрядно отяжелевшее от весомых титулов и званий, и расхохотался весело и жизнерадостно.

Я, собственно, описываю эту незначащую историю, потому что потом долгое время я не слышала такого беззаботного заразительного смеха.

– Это же надо отослать в «Крокодил»! – воскликнул он. И подписался: «Т. Хренников». Конечно, без упоминания своих многочисленных заслуг и наград.

Было начало лета 1941 года. Приближалась роковая дата 22 июня.

Но с утра, еще ни о чем не подозревая, я с няней Сергевной отправилась на площадь Пушкина в маленький кинотеатр (еще не был построен кинотеатр «Россия», да и статуя Пушкина еще стояла на фоне неба на своем законном и привычном старом месте).

Мы посмотрели фильм «Три мушкетера». Скажу по правде, с тех пор у меня нет сил смотреть этот фильм – сразу вспоминается слишком многое. И я не беру в руки эту великолепную книгу, столь любимую мною прежде.

Но это можно понять. Мы вошли в кинотеатр, и это был один город, одна страна, а вышли из кинотеатра в другой город, в другую страну, в другую эпоху.

Люди на площади торопились кто куда, некоторые бежали. Мне послышался в отдалении чей-то вскрик и приглушенные рыдания. Нет, почудилось.

Только вернувшись домой, мы узнали, что по радио в двенадцать часов дня выступал Молотов. Война! Страшное, гибельное слово.

– Господи, помилуй! – перекрестившись, сказала Сергевна. – С кем это война? Откуда?

С удивительной быстротой окна во всех домах были заклеены крест-накрест бумажными полосками. По вечерам в небо, неспешно покачиваясь, поднимались толстобрюхие аэростаты.

В сумерках папа и Сережа поднимались на крышу нашего дома. Готовились, если будут налеты, сбрасывать с крыши зажигательные бомбы.

Тут же, усевшись кружком, сидели девушки – бойцы ПВО. Они весело переговаривались, пили чай, передавая друг другу большой голубой термос.

Как-то днем мы с мамой отправились на площадь Восстания за какими-то нужными для отъезда документами. И остановились, не могли перейти улицу.

Мимо нас прошел отряд добровольцев, уходивших на фронт.

Я запомнила слезы на глазах мамы. Мы не отрываясь смотрели на этих мальчиков, с уже суровыми по-мужски лицами.

Разного роста. Одни крепкие, с юношеским румянцем, другие бледные, худые, многие в очках. Мимо прошел еще совсем мальчик, со впалой грудью, тонкими руками. У всех за спиной скатка шинели и котелок. Какая судьба ждала их на фронте?

В скором времени началась эвакуация. Из Москвы вывезли всех профессоров Московской консерватории с семьями. Пожалуй, наша семья была самой многочисленной: Самуил Евгеньевич, папа, мама, я, Сережа, тетя Белла с дочкой Ириной и, конечно, Сергевна.

Так мы выехали из Москвы. Несколько вагонов занимали артисты театра Станиславского и МХАТа. Весь цвет артистического мира.

На станциях я видела этих знакомых по фотографиям и афишам артистов. Большинство пожилые или совсем старые, но какие значительные, запоминающиеся лица!

Эта часть нашего странствия прошла вполне благополучно. Мы ни разу не попали под бомбежку. Хотя немцы бомбили пароходы, плывшие по Волге до нас и после.

До Минвод мы ехали в старых вагонах, шатких и скрипучих, без полок, с одной широко раскрывающейся дверью. Вагон был разделен надвое надежной доской. На второй половине стояли тихие, уставшие от тряски лошади.

Не знаю, как перенесли такое соседство старые актеры. С нами в вагоне ехал учитель Самуила Евгеньевича профессор Гольденвейзер с сестрой. Помню, они обсуждали что-то и спорили о сонатах Бетховена.

Так или иначе, мы доехали до Нальчика, поражаясь вдруг окружившей нас непередаваемо прекрасной природой. Потом на автобусах нас отвезли в просторный санаторий «Золото-платина», видимо, когда-то предназначенный для членов правительства.

Стройное здание с колоннами и мраморными террасами. Во все стороны разбегались ровные дорожки, посыпанные песком с какими-то блестящими камешками.

А вокруг росли нескончаемые фруктовые деревья. Изголодавшись за дорогу, мы, девочки, быстро насытились перезрелыми яблоками и грушами. Рвали грецкие орехи в зеленых одежках.

Раздутые, словно бы наполненные жиром, груши грузно падали на землю и расплющивались.

Два раза в день мы слушали по радио сообщения «От Советского Информбюро». Благородный, одновременно волнующий и спокойный, незабываемый голос Левитана.

Сердце замирало и падало, когда мы слышали: немцы движутся в направлении Минска, Полоцка, Витебска… Каждый день – новые города. Сводка обычно кончалась сообщением, сколько немецких танков подбили наши войска, сколько немцев взято в плен.

В середине лета появилось сообщение – противник движется в направлении Смоленска. Смоленск! Все молчали, никто не сказал ни слова. Ведь уже недалеко Москва!

Скоро прошел слух, что нас отправляют в Тбилиси. Значит, немцы движутся к Кавказу.

Наша терраса огибала весь санаторий. Из высокой двери не выходила, а легко выпархивала невысокая Книппер-Чехова, уже немолодая, но всегда оживленная и подвижная. Блестели ее смородиново-черные быстрые глаза, когда-то пленившие великого Чехова.

Неспешно выходил Качалов полюбоваться кроваво-красным южным закатом и медными вершинами далеких гор. Всегда красивый и необыкновенно элегантный. Этакий престарелый принц. Не король, а именно принц, в нем жила неугасимая вечная молодость.

Тут же знаменитая балерина Семенова давала уроки юной девушке. Та стояла неподвижно, держа в пальчиках соленый огурец. Она ставила ей руку. Шел мелкий теплый дождь, по-южному быстро опускались сумерки, а девушка все стояла, вытянувшись, держа в пальцах все тот же скользкий огурец.

За ближайшей к нам дверью жил известный врач и писатель Викентий Викентьевич Вересаев, автор знаменитой книги о Пушкине. В его тени жила худенькая жена, всегда молчаливая Мария Гермогеновна.

Скоро мы переехали в Тбилиси. Куда переехали все актеры МХАТа – я толком не знаю.

Тбилиси мне запомнился как теплый гостеприимный город, полный добрых людей.

Нам удалось снять маленькую тесную квартирку недалеко от подножия горы Давида на кривой и узкой улочке. Улица Кипиани.

Я ходила в школу, у меня нашлись подруги в классе. Ближе всего мне была Нателла Имедадзе. Потом долгие годы мы переписывались с ней.

Я бывала у них дома. Они знали, что я подголадываю, и всегда старались меня накормить.

Однажды я пришла к Нателле – семья готовилась к какому-то празднику. Мы все кололи и чистили грецкие орехи и мешали их с разными травами.

Я подумала: как это неразумно. Орехи такие вкусные, и главное – сытные, зачем мешать их с какой-то пахучей травой?

Наш невысокий старенький дом квадратом окружал небольшой двор. По вечерам слышались звонкие женские голоса. Хозяйки переговаривались, снимали с веревок высохшее белье и складывали его в плетеные корзины.

Самуил Евгеньевич начал преподавать в Тбилисской консерватории. И почти каждую неделю – концерт.

В январе в большом зале на улице Руставели собирались все музыканты и любители классической музыки. Первые концерты: Шопен, Шуман, Лист…

В апреле и мае Самуил Евгеньевич играл все тридцать две сонаты Бетховена, разделив этот цикл на шесть концертов. Просторный зал всегда переполнен, не может вместить всех поклонников блистательного искусства Фейнберга.

Мы возвращались после концерта по узким неровным улочкам к нам наверх, обремененные огромными букетами и корзинами цветов. У нас не было ни одной вазы, только заветное ведро, которое ревностно и строго охраняла Сергевна.

Приходилось оставлять цветы во дворе. Я с нашего шаткого балкона смотрела, как одна за другой из дверей выходили грузинки и бережно ставили цветы в глиняные вазы и кувшины.

Помню, как однажды весной я спускалась к проспекту Руставели и вдруг замерла на месте. На постаменте, сколоченном из грубых, некрашеных досок, стояло высокое старинное кресло, обитое наполовину истлевшим малиновым бархатом.

В кресле сидел профессор Игумнов, хороший музыкант и преподаватель, но уже не дающий концертов. Он был слишком стар. Игумнов крепко спал, торжественно возвышаясь, как бы плывя над толпой.

Смуглый мальчик уже давно начистил ему ботинки до блеска. Он еще водил по ним бархоткой и не знал, что ему делать с этим спящим величественным старцем. Седые негустые волосы падали Игумнову на лоб. Я разглядела его большие холеные руки, он крепко держался за подлокотники кресла.

По правде говоря, я тоже не знала, как быть: разбудить его или нет.

Но тут Игумнов открыл глаза, шевельнулся, медленно поднял руку и вытер рот с набежавшей по углам губ слюной. Я прошла мимо.

Нам посоветовали купить в дорогу пачки чая. Это было единственное, что продавалась в магазинах города. Так мы и сделали, хотя даже не догадывались, как они нам еще пригодятся.

Эвакуация продолжалась. Бесконечный путь, тонувший во мраке и безнадежности.

Мы ехали в поезде мимо ржавых, рыжих скал, маленьких городов, поселков, утонувших в зелени фруктовых деревьев.

Остановка в пути. Баку. Нашей семье повезло. Нам выделили один на всех номер в гостинице. Мама и Самуил Евгеньевич спали на кроватях, мы все кто на чемоданах, кто просто на полу.

На другой день мы с папой пошли навестить Анатолия Николаевича Александрова, как все мы его по привычке звали – Толик. Ему и его родственникам повезло меньше, чем нам, им дали маленькую комнату в старом Баку.

Я с интересом смотрела на обмазанные глиной низкие домики. Вокруг них кипела жизнь. Женщины в пестрых одеждах и в низко завязанных платках что-то жарили на железных печурках прямо на улице. Заманчивый, обворожительный запах, но это не для нас.

Комната, где кое-как поместились Толик и вся семья, была совсем крошечная. Толик лежал на каком-то ложе, сбитом из досок, подняв ноги вверх по стене. Вытянуться не было никакой возможности.

Мы знали, что у него на ноге гнойный фурункул, и захватили из запасов белый стрептоцид и остатки бинта. Как смогли, перевязали ему ногу.

Мы сообщили ему, что завтра утром всех консерваторцев перевозят на пароходе через Каспийское море в город Красноводск.

Море было мерцающим и синим. Всю дорогу я просидела на палубе, глядя на игру невысоких волн. Я еще никогда не видела моря. Потом я все-таки уснула, прислонившись к какому-то ящику.

Наконец, мы приплыли в Красноводск и по шатким мосткам сошли на берег вместе со всем нашим громоздким скарбом.

Недалеко находилась железнодорожная станция. Вокзал был забит людьми, ожидающими поезда. Мы все устроились у стены, где меньше дул ветер. Ближе к ночи ветер усилился, неся из пустыни холодный колючий песок.

Недалеко от нас на чемоданах сидели Александр Борисович Гольденвейзер с сестрой, накрывшись одним пледом.

Я услышала глухие старческие рыдания. Это плакал Александр Борисович, обнимая сестру. Слышать это было невыносимо, но что я могла сделать?

К нам подходили дети с маленькими мешками за спиной, оборванные, выросшие из одежек, многие босые, – дети растут быстро даже во время войны.

– Тетенька, дай попить! – ко мне подошел малыш в одной рубашонке, даже без штанишек. Видимо, постирать их не было возможности.

Пробегали измученные воспитательницы.

– Не знаете, когда подадут вагоны? Дети голодные, хотят пить.

Но мы ничего не знали, как и они. И, как они, были без воды и хлеба. А где-то рядом в сумерках сочно плескалось море.

К счастью, ночью их увезли. Сил не было смотреть на их голые вздутые животы и босые ножки.

А под утро подали еще один состав, и нас погрузили в вагоны. Нам выдали на дорогу по полбуханки хлеба на человека. Это было великое богатство.

Но главной проблемой оставалась вода. В нашем вагоне было одно ведро на всех. Его бдительной владетельницей была няня Сергевна.

Когда наш поезд останавливался на большой станции, папа и мой брат Сергей со всех ног бежали к вокзалу, чтобы успеть наполнить ведро драгоценной водой. Добывать воду было непросто. Никогда не было известно, сколько стоит поезд. Он мог тронуться в любую минуту, даже не загудев.

Потом к нам подходили по очереди все, кто ехал с нами в вагоне, и Сергевна торжественно разливала воду по чашкам и кружкам.

Однажды Толик, рассеянный, как всегда, спускаясь с верхней полки, опустил ногу в ботинке прямо в ведро, полное драгоценной воды.

Я запомнила этот случай, потому что его нещадно бранила Сергевна.

– Ах ты, черт косолапый! – кричала она. – Не видишь, куда ногу ставишь? Глаза забыл?

Ну, что поделаешь, всем пришлось пить эту воду, ведь все томились от жажды.

Иногда поезд мог стоять целые сутки между станциями в пустыне. За окном песочные барханы, как застывшие волны, уходили за горизонт. Ветер шевелил их, срывая с них тонкие струйки песка.

Жара, духота, мы пропускали военные эшелоны с танками, солдатами, они ехали с востока на запад.

Наконец поезд трогался, хоть какой-то сквознячок.

Но вот долгожданный конец пути. Фрунзе.

Площадь перед вокзалом была покрыта неровным бугристым асфальтом. Зато из крана, торчащего из стены, текла немного мутная, теплая вода. Пей, сколько хочешь.

Мы перетащили нашу поклажу через рельсы. Нестерпимо жгучее южное солнце…

Кто-то жазал, что надо самим ижать комнаты. Я и мама пошли вдоль улицы. С двух сторон в арыках медленно текла гниловатая вода.

Мы стучались в двери низких домов. Из-за закрытой двери слышался досадливый голос:

– Проходи, проходи! Не сдаем!..

Видно, всем уже надоели эвакуированные.

Я видела, как побледнело и осунулось мамино лицо. Время от времени она доставала из сумки маленький флакон с нитроглицерином. Лизнув пробочку, бережно прятала флакон.

Похоже, этой негостеприимной улице не будет конца. Казалось, все сделано из плотной пыли: дома, серые тополя, заборы…

Мы вернулись обратно на вокзал.

За это время всем выдали карточки на хлеб. Нам, иждивенцам, – 400 граммов.

Бесценные четыреста! Хлеб был сырой, попадались измельченные древесные опилки, но главное было растянуть до вечера хотя бы маленький кусочек. Но это удавалось редко.

На первое время всей консерваторской профессуре выделили одну комнату. Мы спали рядком на полу вдоль одной стены, укрываясь, кто чем мог.

Мне досталось место около профессора Гузикова. Он был скрипач и спал, не расставаясь со своей скрипкой, прижимая к себе черный футляр. Он упрекал меня, что ночью я перетягиваю на себя его пальто и он зябнет.

У противоположной стены лежала, постанывая, моя двоюродная сестра Ирина, укрытая каким-то одеялом. Папа как-то разыскал среди наших вещей градусник. Температура за 39 градусов. Похоже, что у нее был тиф. Но ни лекарств, ни врача. Помню, ночью папа вставал, невольно будя соседей, и поил ее водой.

Надо отдать должное обитателям нашей комнаты, никто не упрекнул нас, не сказал ни слова, что Ирина больна неизвестно чем и может быть заразна.

В сложных жизненных ситуациях на помощь приходят скрытые энергетические силы, безмолвно спящие в обычное время.

Скорее всего, у Ирины действительно был тиф, но через некоторое время температура спала, она стала выздоравливать.

Вскоре нам выделили одну комнату, теперь уже только на нашу семью. Неуютный каменный дом.

Осень мы прожили довольно-таки сносно, но потом оказалось, что комната не отапливается, а зимы во Фрунзе достаточно суровые. Мы спали не раздеваясь, в пальто, закутавшись во что могли.

Дядю Сеню пригласили в Ташкент. Там он мог преподавать в консерватории, давать концерты. В Ташкенте он исполнил цикл из двенадцати сонат Бетховена, хоральные прелюдии Баха, произведения Шумана, Скрябина… И все это при переполненном зале.

Он жил у своих друзей, в отдельной комнате, и каждый его приезд во Фрунзе был как праздник для нас. Мы радовались встрече, а он старался хоть как-то подкормить нас.

Первое время нас очень выручали пачки чая, которые мы купили в Тбилиси.

Ранним утром я шла на базар, подходила к телегам, чем-то высоко нагруженным, укутанным тряпками, рваными коврами. Наверху обычно сидел старый киргиз, молчаливый и неподвижный, скрестив ноги, в толстом халате.

– Чай хочешь? – кричала я.

Иногда изваяние оживало, молча кивало головой.

Пока были деньги, я покупала на базаре кукурузную муку и варила мамалыгу. Кашу без масла, чуть подсоленную. У меня были два заветных кирпича, между ними я подкладывала под котелок ветки и щепки. Раскладывала дома кашу всей семье по мискам и чашкам. Запомнила на всю жизнь – каждому по семнадцать ложек жидкой безвкусной каши. Семнадцать ложек!