Текст книги "Дорога памяти"

Графиня прекрасно шила, поэтому деревенские женщины относились к ней очень тепло и подкармливали ее.

После Двадцатого съезда Нина Михайловна была полностью реабилитирована. Она жила то у нас, то еще у каких-то друзей, ожидая ордер на однокомнатную квартиру.

Она часто с юмором, безо всякой горечи, вспоминала свой роскошный московский дом, конфискованный во время революции. Там была лестница из оникса и большой зимний сад.

Наконец Нина Михайловна получила долгожданный ордер и въехала в свою новую маленькую квартиру.

Она была совершенно счастлива. Нашлись ее тоненькие книжечки, где она обучала детей шахматной игре. Ведь она была незаурядная шахматистка. Рассказывала, что однажды сыграла вничью с Ботвинником. Во всяком случае, он говорил, что не встречал женщин-шахматисток сильнее ее.

Она рассказывала нам:

– Представляете, нет, вы только подумайте, какое счастье: хожу по Москве и не боюсь. Не боюсь, что меня схватят. Даже милиционеров не боюсь!

И это после семнадцати лет, проведенных в тюрьмах, в ссылке, на поселении…

Конец ее жизни был поистине трагичен.

Она позвонила мне из больницы и просила срочно приехать. Я тотчас же отправилась к ней. И вот что я узнала.

У нее был знакомый художник, кажется, анималист, с которым она подружилась еще где-то на поселении.

Он умолял ее устроить ему московскую прописку. Больше-де ему ничего не надо. Только прописка. У него есть деньги. Он не стеснит ее, снимет комнату, потом купит себе квартиру.

Надо знать, как знали мы, ее безмерную доброту и доверчивость. Она сочеталась с ним фиктивным браком, прописала его у себя. И он тут же вселился в ее однокомнатную квартирку.

Перенести столько страданий и потерь. Семнадцать лет скитаний из одного чужого дома в другой, голод, выживание из последних сил. И вот снова, в сущности, бездомность.

Больное сердце ее не выдержало этого последнего испытания.

Стоял жаркий август. Она жаловалась на горький вкус во рту и просила привезти ей землянику. Но нигде на рынке я не могла ее найти.

Я привозила ей разные фрукты, но она хотела только земляники.

Когда я приехала к ней в очередной раз, мне сказали, что она умерла. Я оставила принесенные фрукты и цветы на ее пустой, строго застеленной постели. Какая грусть, мы все так любили Нину Михайловну, а она так любила жизнь…

Вспоминается строфа из ее стихотворения. Оно называлось «Завещание»:

 
Подводя итог в последней смете,
Задыхаясь в гневе и тоске,
Брошу вызов обнаглевшей смерти –
«Буду жить на шахматной доске…»
 

Снова возвращаюсь к нашей жизни на Миусской в военные годы.

В это время в домах нередко отключали электричество. А мы по беспечности еще не запаслись свечами и фонариками. Да и непросто было их достать.

Но этот случай я запомнила, потому что в тот вечер как-то неожиданно и таинственно появилась в нашем доме и в моей жизни Наташа Мартьянова.

Мы бродили в темноте, натыкаясь на мебель.

– Маша, сядь, ты упадешь! – это крикнул папа.

Входная дверь была распахнута. С лестницы доносились голоса:

– И у вас не горит?

– Надо позвонить!

– Куда позвонить?

Я где-то пристроилась. Слышала, как дядя Сеня играл сонату Бетховена. Темнота ему не мешала.

– Сейчас зажжется свет! – вдруг сказал папа.

И, словно послушавшись этих слов, в то же мгновение действительно свет зажегся. Сразу во всех комнатах и на кухне.

Тут мы увидели, что в передней стоит незнакомая девушка. Невысокого роста, тонкая и вместе с тем крепкая. Это чувствовалось сразу. У нее было круглое милое личико.

Она улыбнулась, проступили ямочки на щеках, и все лицо ее осветилось. Прозрачные глаза, круто изогнутые брови.

– Это Наташа Мартьянова, – обрадованно сказала мама. – Моя племянница. Ну, не совсем… Но можно считать и так.

Как это бывает в юности, вдруг, как бесценная находка, возникает глубокая дружба, почти сестринская любовь.

Так случилось у меня с Наташей, мы стали неразлучны. Да иначе и не могло быть, столько было в ней нежности и чистоты.

У Наташи начался роман с Николаем Шебалиным, сыном композитора Шебалина. Это было центральным событием ее юной жизни. Она беззаветно любила его, и эту страдальческую любовь пронесла через всю свою жизнь, даже после того, как они расстались.

А сейчас чувства ее менялись от светящейся радости к безнадежному отчаянию и обратно. Но она постепенно завоевала его своей преданностью, нежностью и упорством.

Дело уже близилось к свадьбе.

А я встречалась с Виктором, и каждый день было одно и то же. Как мне казалось, это все раз и навсегда.

Он никогда не давал мне повода для ревности. А я в 16–17 лет, уже привыкнув к постоянству его любви, хотела чего-то романтического, неожиданного, за что надо бороться, добиваться, чтобы овладеть этим новым внезапным сокровищем.

Я не могла тогда оценить до конца то, что так рано подарила мне судьба и от чего я была готова так безрассудно отказаться.

Но один вечер запомнился на всю жизнь. Конец войны!

Мы с Виктором стояли на Каменном мосту. Нас охватил единый, объединяющий всех порыв неизъяснимой радости. Вокруг нас тесно стоящие люди плакали и обнимались.

Уже стемнело. И потому особенно яркими казались вспышки салюта. По Москва-реке, покачиваясь на мелких волнах, плыли разноцветные огни. Лучи прожекторов крест-накрест упирались в небо. Гремели залпы орудий. Я обнимала какого-то пожилого военного – вся грудь в орденах.

Но пора было возвращаться. Мы спустились к трамвайной остановке. Почти сразу же подъехал трамвай, как ни странно, с плоскими грузовыми платформами. Он затормозил, словно приглашал нас. Мы без труда забрались на пустую платформу и поехали по празднично освещенной Москве.

Мы знали, что у зоопарка трамвай повернет направо в сторону улицы Горького и моего дома. Но он, поскрипывая, повернул налево, увозя нас неведомо куда.

– Прыгай! – крикнул Виктор.

Но трамвай, набирая скорость, увозил нас все дальше.

Виктор спрыгнул и побежал рядом, протянув ко мне руки. Делать нечего, я упала в его открытые объятья.

Я сбила его с ног. Но, к счастью, там оказалась бог весть откуда мягкая земля и молодая, пахнущая весной трава.

Трамвай исчез, подмигнув нам огоньком. Виктор крепко обнял меня. И поцеловал так, как он никогда не целовал меня, тяжелым, мужским поцелуем.

– Какой сегодня счастливый день, – прошептал он.

– Да, кончилась война…

Я хотела встать, но он не отпускал меня.

Тут зазвенел, подъезжая, другой трамвай, до отказа полный народа. Мы оба вскочили.

Вскоре я была уже дома.

Я подумала, что мне почему-то не хочется, чтобы завтра Виктор снова пришел ко мне.

– Ты сошла с ума, – огорчилась Наташа, когда я ей все рассказала. – Если бы Николай меня так любил! Но это ему просто не дано. Опомнись… Виктор такой талантливый, такой замечательный… Ты не знаешь, что творишь, что теряешь…

Но трещина в наших отношениях все углублялась.

Наступил день, когда я сказала Виктору, чтобы он больше не приходил ко мне и не звонил. Я не помню, что он ответил мне, – может быть, просто промолчал. Но больше он ни разу не позвонил, не искал встреч. Всё…

Его гордый характер, он и в этом сказался…

В том же сорок пятом году Сережа, мой брат, был демобилизован. Он дошел до Берлина и расписался на Рейхстаге.

Мама уже почти не выходила из дома, но как раз в этот день она куда-то ушла.

Сережа с дороги мыл руки и лицо в ванной комнате каким-то серым обмылком – мы в то время покупали мыло на рынке, да и то оно было редкостью.

И вдруг вошла мама. Вся дрожа, она встала в дверях, учащенно дыша. С трудом сделала несколько шагов и, припав к его груди, зарыдала. Я никогда не слышала до этих пор, чтобы она так рыдала. Даже в тревоге и горе она всегда была сдержана и внешне спокойна.

Сережа вернулся какой-то другой, отчужденный. Он отвык от уклада нашего дома. Ему казалось, что мы живем не так, как надо, неправильно, замкнувшись в семейной суете, не чувствуя, какое сейчас время.

Он не понимал, почему дядя Сеня носит зашитую в воротник своего пиджака ампулу с цианистым калием, так что ее можно в любой момент раскусить. Сережа не верил в аресты, в концлагеря, в пытки.

– Да, может, что-то и было, – говорил он, – но нельзя же все так преувеличивать! Надо достать грузовик, поставить на него рояль, чтобы дядя Сеня мог ездить по разным городам и нести музыку народу.

Потом начались будни. Сережа поступил в Литературный институт. Я перешла в школу рабочей молодежи, и в аттестате была всего одна четверка. Почти медалистка! А дальше что?

Сережа писал стихи о Мичурине, о его маленьких вишнях, выросших в цветочных горшках на подоконнике. А я продолжала «Античный цикл» и не знала, куда себя девать.

Однажды Сережа привел к нам в дом своего однокурсника поэта М.

– Соня пишет забавные стихи. Пусть почитает, – предложил Сережа.

Я с радостью начала читать, ведь, собственно, до этого читать было особенно некому.

Едва я прочла несколько стихотворений, как наш гость вскочил, растерянно и даже дико озираясь.

– Что это? Где я? Куда я пришел? Это не советская поэзия… Провокация… Запомни, Сергей, я у тебя не был, понял? Я ничего не слышал…

Он пошел в переднюю одеваться. Страх на его похолодевшем лице сменился не то злобой, не то отвращением.

Дверь захлопнулась. На меня все это произвело откровенно странное впечатление. Ну, может быть, не совсем обычные стихи, но не более того. В них не было никакой политики, чем они могли его так напугать?

Тем временем моя Наташа вышла замуж. На свадьбу меня не пригласили, а может, они ее особенно и не праздновали.

Я знала, что Наташе будет нелегко в этой семье. Ее свекровь Алиса Максимовна Шебалина славилась деспотичным характером, барскими капризами.

Наташа притихла, присмирела. Теперь она редко бывала у меня, но тепло и взаимопонимание остались нерушимы.

Она окончила Архитектурный институт, и мне казалось, что, несмотря на тюремный режим, она все-таки счастлива.

У нее родилась дочь, и теперь нас соединяли только короткие телефонные звонки. Ей всегда было некогда.

Большой радостью для меня был приезд в Москву моей троюродной сестры Лидочки Давыдовой.

Она вместе с родителями и старшей сестрой Катей пережила в Ленинграде почти всю блокаду.

Отец иногда с работы приносил мышей и крыс. С них сдирали шкурку, варили, это было не только большое подспорье, но и редкое лакомство.

Однажды Лида, пожалев, отпустила маленького крысенка, за что получила нагоняй от отца.

Что ж, голод есть голод!

Как только открылась Дорога Жизни, Лидочку вместе с Катей и матерью на грузовике вывезли из Ленинграда.

Их отправили куда-то в Среднюю Азию, где они в колхозе работали на хлопковых полях. А голодали, пожалуй, только чуть меньше, чем во время блокады.

Случилось так, что Лидочкина мама однажды вместе с другими женщинами пошла в горы ловить черепах. Ушла и не вернулась. Не сразу хватились, что ее нет. А когда отправились на поиски, то нашли ее уже мертвой – блокадное сердце не выдержало.

Девочки остались одни. Лидочке – десять лет, Кате – двенадцать.

В 1944 году тетя Маруся, Марьяна Яковлевна Хортик, забрала их к себе в Ленинград. У нее когда-то была большая квартира на улице Марата. Долгое время их не уплотняли, потому что еще до войны муж тети Маруси, Яков Львович Хортик отыскал броневик, с которого возле Финского вокзала говорил Ленин, и документы, подтверждающие это.

Но блокада продолжала выискивать и забирать свои недобитые жертвы. В 1946 году умерла Катя, через два года – отец Кати и Лидочки, после блокады он так и не оправился. Окончательно его добила смерть старшей дочери.

Лидочка осталась сиротой. Из близких – только тетя Маруся, у которой к тому времени от большой квартиры сохранилась только одна комната.

Надо сказать, что тетя Маруся была из редчайшей породы людей-ангелов, сочетавших в себе безграничную доброту и беспредельную кротость.

Так сложилась судьба этой когда-то большой семьи. Все оставшиеся родственники жили в Москве – наша семья, семья тети Беллы, внуки художника Валентина Серова и много близких друзей.

Тетя Маруся поменяла ленинградскую комнату, получив взамен нечто совсем узенькое и длинное в коммунальной квартире, что мы тут же прозвали «Пенальчик».

В этом «Пенальчике» и поселились Лидочка и тетя Маруся.

У Лидочки был красивый, но еще не обработанный голос, и она мечтала стать певицей. А поскольку она закончила в Ленинграде музыкальную школу, то дядя Сеня помог ей поступить в Консерваторию по классу фортепиано, что ей очень пригодилось, когда судьба тесно свела ее с Андреем Волконским.

Но об Андрее Волконском и об ансамбле «Мадригал» позднее. Единственное, о чем я, забегая вперед, хотела бы рассказать, – как несколько лет спустя в нашем доме появился Андрей Волконский, еще совсем юный, лет восемнадцати, вместе со своей матерью.

Они только что приехали из Парижа. Андрей родился в Швейцарии. Сейчас он думал поступать в Московскую консерваторию.

Он играл Самуилу Евгеньевичу. Играл долго, потом они о чем-то разговаривали. Андрей интересовался мнением Самуила Евгеньевича. И в конце концов получил очень странный, как мне тогда показалось, неожиданный совет.

Я слышала, как Самуил Евгеньевич сказал уже в передней, провожая их:

– Знаете, Андрей, вы очень талантливый и уже вполне сложившийся, своеобразный и профессиональный пианист. Вас только испортят в Консерватории.

Андрей все-таки поступил в Консерваторию. Но, проучившись два года, бросил. Он увлекся игрой на клавесине.

Потом на долгие годы он исчез из моей жизни и появился гораздо позже, уже как руководитель ансамбля «Мадригал».

Но вернемся к концу сороковых годов.

Еще в довоенные времена у нас часто бывала мамина подруга художница Вера Яковлевна Тарасова.

Я уже упоминала о ней, когда случилась странная история: сбесилась собака дирижера Гамбурга. Тогда Вере Яковлевне пришлось ежедневно приезжать в наш дом делать уколы, хоть это было достаточно нелепо и бессмысленно (ведь она всего-навсего один раз поднялась на лифте вместе с Григорием Гамбургом, а вовсе не с его собакой). Но тем не менее…

Вера Яковлевна была поклонницей Соломона Михоэлса, артиста Еврейского Государственного театра. Особенно она восхищалась им в роли короля Лира, и не пропускала ни одного спектакля с его участием.

Она постоянно ходила в театр с альбомчиком, делала наброски, эскизы, рисовала его и потом сделала замечательный офорт – Михоэлс в роли короля Лира.

Невозможно представить, какой для нее был удар, когда Соломон Михоэлс в 1948 году трагически погиб в Минске в каком-то темном дворе, прижатый к стене и раздавленный тяжелым грузовиком.

Ходили разные слухи. Говорили, что он был убит вместе со своим другом В. И. Голубевым. Кто-то рассказывал, что он попал под машину вместе с осведомителем МГБ, которому было поручено толкнуть его под колеса. Но Михоэлс, предчувствуя что-то недоброе, так крепко обхватил его руками, что они рухнули под колеса оба и оба погибли.

Теперь мы точно знаем одно – он был убит по личному распоряжению Сталина.

Вера Яковлевна, хорошо знавшая иностранные языки, частенько бывала в книжных букинистических магазинах. Чаще всего на улице Качалова. Нередко она встречала там скромно одетую полную даму с удивительно добрым лицом и мягкими движениями.

Их интересовали порой одни и те же книги, и они любезно уступали их друг другу, если не считать, что полная дама к тому же постоянно покупала толстые и дорогие японорусские словари.

Дамы познакомились, разговорились. Ее собеседницей оказалась известная переводчица с древнеяпонского Вера Николаевна Маркова.

– А вы знаете американскую поэтессу Эмили Дикинсон?

Нет, Вера Николаевна ее не знала, но все-таки заинтересовалась и приобрела тонкую книжечку.

Любительницы книг обменялись телефонами и расстались.

Вечером Маркова позвонила Вере Яковлевне, до крайности взволнованная, возбужденная.

– Эмили Дикинсон! Это встреча, которую я ждала, и ждала давно. Мне кажется, в прошлой жизни она была моей сестрой. Каждое ее стихотворение…

Так порой случайно сказанные слова, названное имя вдруг становятся судьбоносными, входят в нашу жизнь, становясь неотъемлемой ее частью. И потом, оглядываясь назад, не понимаешь, как жил без этого раньше.

О Вере Николаевне, я уверена, еще напишут не одну книгу. Но она просто пришла к нам в дом, выпила чашку чаю. А ее душа навсегда осталась с нами. Но об этом позже…

Как-то вечером художница Вера Яковлевна Тарасова задержалась у нас. Она принесла свой новый офорт: очередной портрет Михоэлса в роли короля Лира. Этот офорт до сих пор стоит у меня за стеклом. Часов в двенадцать она уехала на такси. Никто ее не провожал: мама не очень хорошо себя чувствовала.

Вдруг часа в два ночи раздался продолжительный уверенный звонок в дверь. Мы отлично знали, что означают такие звонки посреди ночи. Все выбежали в переднюю. Я видела, как поспешно дядя Сеня надел темно-синий пиджак, в котором ходил в консерваторию. Не знаю, как маме, но мне дядя Сеня как-то сказал: он твердо решил умереть, если его повезут на Лубянку.

Звонок настойчиво прозвенел еще раз. Палец словно увяз в звонке.

Папа открыл дверь. На пороге стоял высокий незнакомый мужчина.

– Такси вызывали? – спросил он.

Все объяснилось. Машина задержалась. Вера Яковлевна, не дождавшись, уехала домой на какой-то другой машине. А таксист, приехав, долго ждал ее и наконец, потеряв терпение, поднялся в нашу квартиру. С ним расплатились за вызов, но вряд ли кто-нибудь уснул в эту ночь.

Шел 1947 год. Дышать становилось все труднее. Воздух словно сгущался, становясь опасно-ядовитым, тревожно предвещая недоброе.

В это время над головой папы, можно сказать, чудом не задев его, пронеслась гроза.

Леонид Евгеньевич Фейнберг, мой отец, был действительно разносторонне одаренный человек. В первую очередь талантливый художник, но к тому же он писал стихи, тонко разбирался в музыке, великолепно импровизировал на рояле. К тому же в это время он был главным либреттистом Большого театра.

В 1947 году композитор Вано Мурадели, живший в нашем доме, только этажом ниже, по заказу Министерства культуры закончил оперу «Великая дружба». Либретто к опере написал его друг поэт Мдивани.

Но, к сожалению, либретто оказалось примитивным, грубым, собственно говоря, непрофессиональным. Папе предложили поработать над либретто, и он полностью его переписал, естественно, сохранив все сюжетные коллизии.

Стало известно, что на премьере будет сам Иосиф Виссарионович. Надеясь на общественное признание и бурный успех, Мдивани всюду, на всех афишах и программах снял папину фамилию, оставив только свою, как автора либретто.

Сталин, прослушав оперу, пришел в ярость.

11 февраля 1948 года в газете «Правда» появилась разгромная статья. Об опере было сказано: «Порочное антихудожественное произведение… Исторически фальшивое… Формалистическое направление, ведущее к ликвидации музыки…»

В опере была затронута тема вражды грузин и осетин, что особенно взбесило Сталина, поскольку как раз тогда он исподволь готовился обострить размолвку между ингушами и чеченцами.

Но папу интересовала только литературная сторона либретто, ему и в голову не приходило проверить исторические факты.

К счастью, в это время ему предложили написать большой плафон на вокзале в Краснодаре. Папа воспользовался внезапной удачей и согласился. Он привлек к этой работе сына Евгения Евгеньевича Лансере, носившего потомственное имя Евгений. (Впоследствии у него родился сын, тоже Евгений.)

Так или иначе, папа поспешно уехал в Краснодар.

Тем временем со скандалом отстранили Вано Мурадели и Арама Хачатуряна. На их места выбрали Тихона Хренникова и композитора Асафьева.

Но это было в Москве, а папа и Лансере тем временем писали роскошные поля пшеницы, корзины со всевозможными фруктами, гроздья винограда в руках красавиц колхозниц.

Я скучала по Виктору Белому. Рассеялись детские иллюзорные мечты о романтических таинственных встречах, загадочной, полной фантазий влюбленности.

После Виктора все новые друзья казались мне какими-то случайными, чужими, на всех лежал знак временности, пустоты. Они появлялись и исчезали, не оставляя следов.

Я вспоминала глаза Виктора, его твердый, властный взгляд и все чаще жалела, что его нет рядом. И отчетливо сознавала, что это моя вина.

Он не подавал никаких вестей о себе, никогда не звонил. А незрелое упрямое самолюбие юности не позволяло мне сделать первый шаг.

Как это часто бывало, к нам зашла Мария Феофановна Яковлева, не по годам постаревшая, погасшая после расстрела мужа. И как-то между прочим рассказала, что Виктор Белый лежит в больнице ослепший (впрочем, врачи говорят, что зрение, скорее всего, вернется), с обожженным лицом и опаленными вместе с ногтями руками. В университете, когда он проводил опыт, прямо у него в руках взорвалась колба.

Я подумала: «Вот он, знак судьбы. Я должна его повидать, а там будь что будет…»

– В какой больнице он лежит? – спросила я.

– Можешь не торопиться, – глаза Марии Феофановны молодо блеснули. Она посмотрела на меня с откровенной насмешкой. – Там у него другая. Наташа. Красавица, между прочим, – она почему-то вздохнула. – Каждое утро приходит. Ляжет на него крестом и лежит, пока врачи не прогонят.

Другая… Я однажды видела Наташу у моей подруги Вероники. Отец Вероники был родным братом маминого первого мужа Валентина Александровича Яковлева.

Неряшливо одетый, мрачный, он мог пройти мимо и не поздороваться. Известный ученый, полиглот, он изучил множество языков и наречий кавказских народов и затерянных горных племен. В своей области уникальный специалист.

С Вероникой они вечно ссорились, но это не мешало нам, девочкам, дружить.

Вот у них в доме я в первый раз увидела Наташу. Она жила в том же дворе, в старом Нащокинском доме.

Наташа тогда поразила меня своей красотой. Она сидела в кресле и за весь вечер не шевельнулась, не сказала ни одного слова. Роскошная коса, какую редко увидишь в городе. Огромные серые глаза глядят глубоко, но куда-то словно в пустоту.

«Тургеневская девушка», – подумала я в тот вечер.

Я же не знала, что Виктор, ослепший, обожженный, ждал тогда меня, только меня. Надеялся, что я узнаю и приду. Каждый день воображал, что это я пришла и обнимаю его.

Но я не пришла: ведь там «другая».

Через год Наташа родила дочь, и они поженились. После родов обострилось врожденное психическое заболевание Наташи.

Я не могла тогда и подумать, что их дочь Женечка станет впоследствии не только моим другом, но и еще одним моим любимым ребенком, моей дочерью. Но как нескоро это будет…

А пока что сквозь этот зловещий, грозящий бедой сумрак прорывались изредка лучи света: моя подруга Наташа, жена Николая Шебалина, переехала на новую квартиру. Она вся светилась счастьем, ее круглое милое личико сияло. Николай был рядом, еще любящий, еще верный.

– Мне пора, Николай скоро вернется, а он любит, чтобы к его приходу я была дома, – с улыбкой нежности говорила Наташа.

Я не завидовала ей – она была мне слишком дорога, но ее слова отдавались какой-то болью у меня в сердце.

Однажды мы с ней поспорили: я читала ей Хлебникова, «Марию Вечору», она мне – Пастернака.

– Вот скажи, тебе слабо пойти к Пастернаку и почитать свой «Античный цикл»? – с доброй улыбкой подсмеивалась надо мной Наташа.

– А вот пойду и почитаю, – жарко спорила я. – Да еще поцелую его!

– А вот и слабо! – нежно смеялась Наташа.

– Держу пари! – меня это задело за живое.

Так возникло это странное пари. И только через два года нам было суждено узнать, кто его выиграл.

А пока что была осень 1948 года.

Наташа пригласила меня на дачу в их большой бревенчатый дом на Николиной Горе.

Мы с ней приехали туда днем. Уже тронутые осенним золотом деревья встретили нас сухим шелестом и шорохом.

Большой дом, окруженный осенью, из темных бревен, молчаливый, с темными окнами, нес в себе какую-то тайну.

К вечеру приехали муж Наташи Николай и двое его друзей.

– Это Олег Прокофьев! – представил он мне высокого тонкого юношу. – У его отца Сергея Сергеевича тут неподалеку дача.

У Олега были правильные черты лица, внимательный взгляд. Но что-то робкое, неуверенное было в его манере говорить, в его движениях. Впрочем, скоро стало очевидным, что он умен, изысканно образован. Я знала: весной этого года была арестована его мать Лина Ивановна Прокофьева.

Второй друг Николая Шебалина сразу привлек мое внимание.

– Юра Пономарев, – сказал Николай. – Мы с ним еще в школе дружили. Он у нас романтик. Без моря не может. Плавает черт-те где и куда. Скоро будет капитаном.

Юра был очень хорош собой. Этакий викинг, неведомо как заплывший на подмосковную дачу. Что-то холодное, мраморное проступало на его красивом лице. Уверенный громкий голос, сразу заполнивший комнату.

Вечером зажгли камин, на столе горели свечи, в разномастных бокалах светилось красное вино.

Я читала «Античный цикл».

Олег сказал, что он поражен моими стихами и отрицает влияние Мандельштама, о котором я говорила.

Николай был более сдержан, а Юра сказал:

– Слишком сложно и необычно. Я люблю другие стихи.

Я видела, что Олег не сводит с меня глаз. Юра пригубил вино и сказал: «Какая дрянь!».

«Может быть, это относится к моим стихам?» – подумала я.

Мы долго сидели, глядя на угасающий огонь камина…

Когда утром я проснулась, оказалось, все ушли в лес по грибы. Эта осень выдалась особенно урожайной, и грибы все попадались породистые, крепкие, не тронутые гнилью и червями.

Мы с Юрой были дома одни, он тоже не пошел за грибами. Мы отправились в лес. Просто пройтись.

Мы вышли на круглую поляну. Вдруг Юра крепко обнял меня и без труда поставил на ровно спиленный пенек.

– Я хочу, чтобы вы стали моей женой, – сказал Юра. – Я впервые говорю такие слова женщине. Это очень серьезно. Да или нет?

– Да… – сама не знаю, как я это сказала.

Юра подхватил меня на руки и поцеловал. Мужским пронизывающим поцелуем. До этого меня целовал так только Виктор.

Так я стала невестой.

Юре надо было через неделю уезжать во Владивосток. Еще два года практики. Он писал мне короткие письма: через год приеду…

Я ждала его. А тем временем в нашем доме стал часто бывать Олег. С ним было интересно. Он прекрасно знал живопись, поэзию, тоньше меня чувствовал музыку.

– Олег пришел! Дайте ему молока, – почему-то каждый раз говорил Самуил Евгеньевич. Олегу приносили молоко.

Мы не пропускали ни одного балета, если танцевала Уланова. Это всегда было волнующее, потрясающее душу впечатление. Никогда не забуду танец: Джульетта-девочка… Но она была прекрасна и в «Лебедином озере», и в «Жизели». Чудо того времени.

Сергей Сергеевич довольно-таки скупо давал сыновьям деньги. И чтобы купить билеты в Большой, Олег нередко продавал книги.

Я бывала у Олега в четырехкомнатной квартире на Чкаловской возле Курского вокзала.

Странное, щемящее сердце впечатление производила самая большая комната, где еще недавно жила мать Олега – Лина Ивановна Прокофьева. Никакой мебели, пустые стены, следы разгрома.

Только на полу, среди каких-то обрывков материи, валялись рассыпанные мелкие пармские фиалки из шелка. Потом я нашла в углу тонкие черные перчатки почти до плеч. У меня было платье из желтого сукна с черным вышитым цветком – очень эффектное. Длинные перчатки подошли к нему как нельзя лучше. Помню, на него загляделась в фойе Большого театра Майя Плисецкая.

В соседней комнате тихо, неслышно жили брат Олега Святослав с женой Надей. Их еще больше, чем Олега, сломил арест Лины Ивановны.

Они жили в пустой осиротевшей квартире, ощущая ее как что-то временное, ненадежное. Так оно вскоре и случилось. Братьям дали в том же доме крошечную квартиру из двух одиннадцатиметровых комнат. В их большую квартиру въехал один из триумвирата Кукрыниксов, кажется Куприянов.

Я знала, что арестовали Лину Ивановну в феврале 1948 года прямо в воротах ее дома.

Когда я летом уезжала куда-нибудь в Коктебель или Сортавалу, Олег писал мне нежные, полные влюбленности письма. Некоторые из них случайно сохранились. Олег прекрасно писал о живописи, об архитектуре. Наши вкусы были где-то рядом, и читать его письма было всегда интересно.

Но вот возвращался из Владивостока Юра. Мы встречались ежедневно.

Юра рассказывал мне, как однажды тяжелый шторм отбросил их небольшой корабль далеко в океан. Они оказались без пищи и, что самое тяжкое, без пресной воды.

Когда они наконец причалили к берегу, там только что прошел дождь и на асфальте сверкали лужи. Многие матросы, не выдержав, принялись горстями набирать воду и пить.

– Как мне хотелось присоединиться к ним и пить, пить, – рассказывал мне Юра. – Но я не мог себе этого позволить. Сначала – к начальству…

Меня завораживали такие рассказы.

Олег уходил в какие-то смутные ненужные тени. Решено было, что в следующий Юрин приезд мы поженимся. Но все случилось иначе.

Прошел еще год. Стоянка его корабля на этот раз была в Китае. Там он начал пить.

Когда он приехал в Москву, он показался мне каким-то другим, – да так оно и было. Он располнел, отяжелел. Отекшее чужое лицо.

Несколько раз мы встретились, и казалось, к нам возвращается прежнее чувство.

Но вдруг он перестал бывать у меня. Его больше привлекали сборища друзей, – видимо, там было свободней, веселее. Собутыльники и, главное, близкие ему по флоту верные приятели.

Я воровала у мамы снотворное, тосковала, ждала его звонков.

Через неделю я не выдержала и написала ему резкое прощальное письмо.

Мой брат отнес его Юре. Он прочел его в полутемном коридоре, ничего не сказал, повернулся и ушел. Ушел из моей жизни.

Я тяжело переживала наш разрыв. Наверное, я любила его, не знаю…

Моя Наташа, оставив на няню двух своих малышей, часто приходила ко мне. У нее начались серьезные размолвки с мужем.

Как-то она напомнила мне о нашем старом, уже остывшем за два года пари.

– Значит, все-таки слабо?

В эти дни тоски и разочарования мне ничего не было трудно или невозможно.

Я вспомнила, что Борис Леонидович Пастернак бывал у нас на Маросейке, вернее, вспомнила рассказы о его посещениях нашей старой квартиры. Дядя Сеня играл по его просьбе Баха, Моцарта, Скрябина, которого он особенно любил.

Вспомнив все это, я решила прийти к нему под чужой фамилией.

Пусть я буду Мартьянова – Наташа не возражала. Это была ее девичья фамилия. Имя? Конечно, Аглая. Тут уж не было сомнений.

Я набрала телефон Бориса Леонидовича.

– Здравствуйте! Меня зовут Аглая Мартьянова. Я хотела бы почитать вам свои стихи.

До чего же просто говорить, называя себя чужим именем, как будто это и не я вовсе. Никакого смущения, застенчивости…

– Стихи… – послышался его глубокий, неповторимый голос.

Я когда-то оказалась в Политехническом музее на вечере поэтов. Там выступал и Борис Пастернак. Его голос звучал как-то особенно. Будто он нес в себе собственное отдаленное эхо, спрятанное где-то в глубине.